Не меньше, чем барон (гет)

В день выступления Софика Траммо вопреки обыкновению просыпается рано — до завтрака остаётся ещё несколько часов. Дрожь при одной мысли о дуэли Тобиаса с каким-то там юным герцогом до сих пор преследует Софику. Она едва может успокоиться и не слишком представляет, как сможет петь сегодня. Впрочем, радует, что песня леди Осени не слишком грустна, и у Софики не будет соблазна разрыдаться от волнения прямо на сцене — пусть поводов к этому сегодня определённо куда меньше, нежели накануне.

Софике сегодня гораздо лучше, нежели вчера. Теперь её воображение подкидывает ей не такие мрачные картинки.

Разумеется — она провела весь вчерашний вечер в стенах пансиона, не посетив пятого бала. О его посещении не могло быть и речи!.. Пятый бал — напоминает Софике подсознание противным голосом мачехиной кузины — не самый важный из той бесконечной череды летних балов дебютанток, а вот обмороки дело определённо серьёзное. Разумеется — Руфина и Долли провели вчерашний вечер рядом с бледной Софикой, стараясь привести в чувство.

Вчерашние испуганные заверения Долли, решившей — официальная версия приключившегося с Софикой обморока гласила, что корсет оказался затянут слишком уж туго, а съеденные в цирке лакомства довершили дело, — что Софика влюблена в юного герцога, заключались в том, что барон Сиенар — заядлый дуэлянт и ни одной дуэли до сего момента не проигрывал. Остальные девочки, получившие из уст Амальи самые подробные сведения о том, что было сказано в цирке, кажется, так же считают влюблённость Софики в герцога фактом вполне доказанным — или даже не требующим никаких доказательств. Даже Руфина словно бы убеждена в этом и раздражённо шикает на Долли всякий раз, стоит той заговорить — или искусно делает вид, чего Руфине обыкновенно не удавалось.

Софику уже второй день наперебой пытаются утешить тем, что барон Сиенар, должно быть, пожалеет юного герцога и оставит ему жизнь — Софика едва сдерживается, чтобы не завопить на весь пансион о том, что жизнь и здоровье юного герцога (даже имени которого Софика не знает) её ни капельки не интересуют.

Терпение едва не оставляет её вчера, когда девочки принимаются сочувственно гладить её по рукам и плечам и испуганно перешёптываться (за спиной Софики, конечно же — теперь ей почти никто ничего не говорит в глаза) о дурной славе барона Сиенара, довольно громкой в столице Мейлге, даже не представляя, насколько все заверения Долли и взволнованный шёпот её успокаивают.

Герцог может быть сколько угодно мёртв — Софику это, пожалуй, немного огорчит, но уж точно не ввергнет в пучину отчаяния и скорее всего не заставит пролить и слезинки (эта мысль вдруг проявляется в её голове со всей чёткостью, и Софика думает, что Руфина уж точно не одобрила бы).

С чего вообще эти глупые девчонки вбили себе в голову, что Софика переживает за какого-то там молодого герцога, которого в глаза не видела?.. Определённо, в этом можно явственно усмотреть заслугу (или же — вину; это уж как посмотреть) хорошенькой куколки Амальи с фарфоровыми мозгами — никто иной просто не сумел бы столь быстро сделать неправильный вывод и ещё более стремительно убедить всех вокруг в его правильности.

Софика искренне надеется увидеть Тобиаса сегодня в зрительном зале — о, да она просто не доживёт до своего шестого бала, если не будет знать наверняка, жив ли барон Сиенар!

Амалья может сколько угодно кривить губы при мысли, что кто-то из её сестёр будет столь равнодушен к искусству и неосмотрителен, чтобы вертеть головой прямо на сцене, а Руфина может сколько угодно читать проповеди о благоразумии и поведении истинной леди, что не должны позволять юной девушке выказывать в обществе беспокойство о здоровье мужчины, не связанного с ней узами крови или брака. Софика, в конце-то концов, никогда и не была леди и никогда ею стать не сумеет — даже если приложит все возможные усилия.

А убедиться в добром здравии хорошего друга — святое дело.

Конечно, Софика потом обязательно расспросит обо всём Джека — он, как человек, имеющий гораздо больше возможностей бывать вне стен не слишком-то гостеприимного дома, может несколько подробнее узнать все обстоятельства дуэли барона Тобиаса Сиенара, — и постарается узнать все сплетни от девочек из пансиона (и откуда только они их берут, проживая безвылазно под строгим надзором мачехиной кузины?).

Но Джека нужно ещё дождаться (или как-то улизнуть из пансиона в квартирку Гесима, что в данный момент представляется почти невозможным), а словам девочек можно верить хорошо если на треть, да и Софика едва ли сумеет в полной мере успокоиться, если не увидит Тобиаса живым и желательно невредимым в самое ближайшее время.

Если Тобиас придёт сегодня на представление... Это избавит Софику от стольких хлопот и волнений!..

А хлопот теперь, если верить мачехиной кузине и Руфине, Софике и без Тобиаса предстоит немало — начиная от сегодняшнего представления, скорого шестого бала, на который просто нельзя будет не явиться, и заканчивая первым осенним балом, где обычно лучшей дебютантке года вручается довольно-таки роскошная сапфировая брошь. Мачехина кузина с чего-то считает, что в этом году её пансион может побороться за эту брошь и за это звание.

Стоить заметить, что после вчерашнего обморока мачехина кузина ведёт себя с Софикой очень мило и ласково — после ужина Софике подают десерт и вторую чашку какао (хотя наказание определённо ещё не закончено), а наутро, когда она поднимается с постели и спускается вниз, чтобы написать благодарственные записки тем, кто подарил ей цветы, предлагает ей тёплого молока с мёдом. Софика совсем не хочет ни молока, ни мёда, ни тем более их смеси — но сил препираться у неё нет, и Софика лишь с книксеном вежливо отвергает предложение мачехиной кузины, подумав вдруг, что подобное обращение со стороны этой женщины крайне непривычно.

С Софикой вообще все подозрительно милы и осторожно с самого возвращения из цирка — и обеспокоенная Руфина, и перепуганная (и одновременно — странно воодушевлённая) Амалья, и удивлённые Долли и Жюли, и все девочки из пансиона, что видели побледневшее лицо Софики и то, как тряслись после прихода в себя её тонкие пальцы, вмиг ставшие ужасно холодными.

Словно бы Софика всего за один миг превратилась из товарки по несчастью (соблюдению всех тех бесчисленных правил этикета и посещению бесконечных скучных занятий) и шалостей в хрустальную вазу, которую стоит лелеять и беречь от малейшего дуновения ветра.

Все вокруг теперь перешёптываются за её спиной и ходят перед Софикой на цыпочках, боясь как-то её потревожить или расстроить — это, пожалуй, довольно приятно, самую малость неловко и определённо раздражающе, потому что Софика точно желает всё слышать и знать сама, неважно, не покажется ли ей правда слишком тяжёлой и горькой.

Софика определённо не желает чувствовать себя хрупкой хрустальной вазой. Уж лучше, когда все высказывают своё недовольство ей прямо, а не делают вид, что она тяжело больна.

Софика просматривает букеты не слишком внимательно. Кто-то присылает ей букетик фиалок (на него Софика и вовсе почти не смотрит, лишь чиркает пару безликих благодарственных слов в ответ); букеты ипомеи, разноцветных гвоздик (таких букетов попадается целых пять), астр (три букета), гибискуса, мальвы удостаиваются той же участи. Софика больше смотрит на приложенные к букетам записки, откладывая букет в сторону сразу же, когда читает имя на записке.

Останавливается на мгновенье она лишь на букете алых лилий, присланном графом Уильямом — такие цветы, думается Софике, будут прелестно смотреться в её волосах на шестом балу. Граф Уильям даже прикладывает к своему букету весьма длинное извинительное письмо — он сетует на то, что его брат оказался столь неделикатным, на то, что Софике сделалось дурно и на то, что ему, Уильяму, не удалось убедиться в том, что с Софикой всё в порядке. Софика, смягчившись, пишет ему несколько больше — и несколько мягче, — нежели остальным. Благодарит за вчерашний день, за беспокойство, за цветы, уверяет, что теперь ей гораздо лучше и выражает надежду встретиться с ним ещё раз.

Наконец, Софика замечает и букет от Тобиаса — жёлтые, белые и красные розы со срезанными шипами, перевязанные жёлтой шёлковой лентой. Но даже это не может успокоить её в полной мере. Он мог заказать букет ещё вчера, — говорит себе Софика, боясь обмануться ложной надеждой. Она не знает, что стоит ему написать — особенно учитывая то, что записку может прочесть мачехина кузина. Софика откладывает букет чуть-чуть в сторону, а записку кладёт так, чтобы не забыть к ней вернуться.

Помимо этого букета остаётся ещё пять — ещё астры, красные тюльпаны, сирень, хризантемы и георгины. Всем Софика отвечает торопливо, почти что небрежно — просто благодарит за прекрасный букет и выражает надежду на скорейшую встречу. Всё теми шаблонными словами, как объясняли на бесконечных нудных уроках хорошего тона.

В дверь стучат — и мачехина кузина, открыв, получает ещё один букет для «мадемуазель Софики Траммо». Нарциссы. Мысль приходит в голову Софики мгновенно. Вместе с осознанием, что раздумывать некогда.

— Пожалуйста, подождите минутку! — кричит Софика почтальону. — Я сейчас отвечу на этот букет и отдам вам все записки!

Софика подходит — даже умудряется не бежать, — чтобы взять из рук мачехиной кузины букет нарциссов, возвращается обратно к столу, отвечает на букет, даже не посмотрев, кто его прислал, а потом торопливо пишет на записке, адресованной Тобиасу всего четыре слова — «Скажите, что вы живы». Все записки Софика вручает почтальону. Тот, кажется, выглядит вполне довольным сложившейся ситуацией.

— До завтрака ещё два часа, — говорит мачехина кузина, когда за почтальоном захлопывается дверь. — Отдохните пока. Если хотите — можете провести время в библиотеке, за клавикордами или, если вдруг вы хотите рисовать, Гертруда выдаст вам краски.

Если в голосе мачехиной кузины и слышится недовольство некоторым своеволием средней из сестёр Траммо, Софика его не замечает. Она поспешно делает книксен — который уже за сегодня и решает выбрать краски.

За следующие несколько часов Софика умудряется измазаться в красках едва ли не с головы до ног — на домашнем платье появляются несколько новых довольно крупных разноцветных пятен, а руки и лоб Софики тоже испачканы. Она рисует дом в деревне — с выбеленными стенами, небольшими окнами под самой крышей, покрытой зелёной черепицей. На крыльце дома она рисует мачеху — в фартуке, с подвязанными красной косынкой чёрными волосами и с пирогом в руках. Она рисует Гесима на крыше — босого, с закатанными штанинами и рукавами. Она рисует себя — высунувшейся из одного окна под самой крышей, как раз того окна, что соответствует комнате Гесима. И Тобиаса верхом на лошади перед домом Софика тоже рисует. Лошадь, пожалуй, получается не слишком похоже.

— Уж сегодня тебе точно следовало выспаться! — замечает Руфина где-то за спиной, и Софика, дёрнувшись, едва не ставит жирную кляксу на рисунке (спасает только то, что Софика держала кисточку над рукавом своего домашнего платья).

По светлой ткани расползается пятно чёрной краски. Софика равнодушно следит за ним и отодвигается от рисунка как можно дальше, надеясь его не испортить. Кисть она возвращает в стакан с водой.

Софике почти тошно от того, что Руфина простила вчерашние обидные слова, стоило только Софике грохнуться в обморок, словно последняя кокетка из книжек Амальи. Но показать это, показать Руфине то, что она действительно стыдится своей вспыльчивости и резкости — определённо выше её сил.

— Я не могла спать! — нервно дёргает худеньким плечом Софика, поворачиваясь к сестре. — Мне кажется, что я сошла бы с ума, не будь у меня возможности хоть чем-то заняться.

Руфина неторопливо подходит ближе. Она, в ситцевом чистеньком платьишке и с распущенными волосами, кажется Софике очень домашней и родной. К Руфине хочется прижаться — как Софика обычно прижимается к мачехи в минуты страха или грусти. Софика, впрочем, этого не делает.

— Похоже на наш дом, — кивнув на рисунок, улыбается Руфина, присаживаясь на соседний стул.

Софика пожимает плечами, усмехнувшись. В конце концов, она никогда не рисовала так хорошо, как Руфина — той удавалось красками показывать всё таким трогательным, аккуратным и прелестным, что Софике каждый раз становилось завидно. Она же сама никогда не могла усидеть на одном месте слишком долго, чтобы рисунок получился действительно хорошим.

— Это наш дом и есть, — усмехается Софика, предлагая Руфине краски и чистые листы. — Я, быть может, не слишком хорошо рисую, но, посмотри — наша крыша, окна наших комнат, крыльцо... В конце концов — наша мачеха с пирогом. Конечно же, это наш дом!

Руфина от слов о мачехе едва заметно вздрагивает. Губы у неё чуть недовольно кривятся. Руфина берёт в руки карандаш и долго сидит за столом молча — а Софика из любопытства поглядывает из-за её плеча, но тоже долго не говорит ни слова, боясь, что в таком случае Руфина никогда не закончит этот рисунок, а она, Софика, так и пойдёт на завтрак, снедаемая жгучим, почти болезненным любопытством.

— Кто это? — не выдерживает Софика, когда Руфина отстраняется от карандашного рисунка, что уже почти закончен — на рисунке изображены серьёзная, но спокойная женщина, волосы которой скрыты под чепцом, и маленькая девочка на её коленях.

У девочки волосы перевязаны лентой (даже интересно, какого она будет цвета, когда Руфина возьмётся за краски). Женщина и девочка что-то лепят из теста. Что-то, не слишком уж похожее на пирог. Быть может, пирожки? Софика не особенно может разглядеть со своего места и пододвигает стул чуть ближе.

— Наша мама. И я. Мы часто лепили из теста пирожки или равиоли, пока она была жива, — вздыхает Руфина, и лицо у неё становится очень грустное. — Знаешь... Мне так больно, что я не могу ни с кем из вас о ней поговорить — отцу самому слишком больно о ней вспоминать, ты и Амалья совсем её не помните, а Гесим... Гесим никогда не хочет о ней говорить.

Софика не знает, что на это ответить. В конце концов, она сама действительно её не помнит — для неё всегда существовала только мачеха, громкая, улыбчивая и неизменно потакающая мелким шалостям Софики (пусть и бранящая порой за нечто более серьёзное). А для Амальи — тем более.

Софике вдруг становится почти совестно за это, хотя она и не видит своей вины — уж если кому и следовало чувствовать себя виноватыми за то, что Руфина ни с кем не может поговорить о матери, так это отцу или Гесиму. С чего Софике или Амалье говорить о женщине, голоса, лица и рук которой они даже не помнят?..

Зовут к завтраку. Софика почти благодарна этому, ибо молчание затягивается почти неприлично.

Руфина заставляет Софику умыться как следует — смыть краску хотя бы с лица и рук. Говорит — не стоит идти прямо так, измазанной, словно мальчишка-трубочист из всяких детских сказок. Софика не спорит — испытывать доброту мачехиной кузины, пожалуй, не стоит. Не по таким мелочам, которых Софика вполне способна избежать без особого для себя труда.

На завтраке Софика садится между Жюли и Руфиной. Долли уже сидит слева от Жюли. У Долли всё ещё испуганное, взволнованное личико, а Жюли кажется настроенной довольно решительно. Напротив сидит Амалья — между Камиллой и Арабеллой. Амалья перешёптывается с ними о чём-то, но тут же замолкает, стоит только Софике сесть за стол.

— Я уверена, что тебе просто необходимо отвлечься от этих несносных мужчин! — говорит Жюли чуточку громче, чем следует, когда, видимо, устаёт от предназначенных Софике жалостливых взглядов Долли и любопытных взглядов Арабеллы и Констанции. — Мужчины вообще — не самое важное в жизни. Тебе стоит ценить себя гораздо больше. Тебе должно быть плевать на них и их дурацкие дуэли!

Последние слова заставляют Руфину крепко сжать локоть Софики. Та даже вздрагивает и оборачивается к сестре — на лице Руфины отражается явное неодобрение последних слов. Хотя — Софика отчего-то весьма уверена в этом — с остальными словами Руфина вполне согласна.

Мачехина кузина, разумеется, слышит неподобающее высказывание от Жюли — было бы даже удивительно, если бы оказалось иначе.

— Жюли Клермонт! — чуть повышает голос мачехина кузина, недовольно нахмурив лоб. — Настоятельно рекомендую вам впредь воздержаться от подобных выражений, если вы не желаете провести все свободные от балов вечера в этот сезон запертой в своей спальне! Подобные слова не могут звучать из уст леди.

Руфина вздрагивает и отпускает руку Софики.

— Какие именно из слов, что я сказала? — интересуется Жюли с самым невинным видом. — Чтобы я могла от них воздержаться.

В глазах у Жюли — неприкрытая насмешка. Софика едва сдерживает рвущийся из груди хохот (и заодно думает, что Жюли кажется ей вполне достойной уважения). А лицо мачехиной кузины едва не багровеет от гнева. Девочки из пансиона разом замолкают, словно боятся теперь произнести хоть слово.

— Вон из-за стола, мадемуазель Клермонт! — выдаёт та, наконец, когда несколько отходит от шока. — После сегодняшнего выступления вы по вечерам будете переписывать четвёртую главу «Воззвания к добродетели»!

Жюли вздыхает и выходит из-за стола. Напоследок она весело подмигивает Софике — так, словно бы не оказалась наказана (и довольно сурово, зная тот нудный язык «Воззвания к добродетели» и то, насколько большие там были главы). Перед дверью столовой Жюли на мгновенье останавливается и, обернувшись, строит Софике презабавнейшую гримасу. Не только Софика не может сдержать хихиканья.

Впрочем, одного сурового взгляда мачехиной кузины вполне хватает, чтобы все постарались вернуть на лица серьёзное выражение.

На завтрак подают творог с черничным вареньем. Софика едва может его терпеть — и с вареньем, и без, и потому не ест. Мачехина кузина замечает это и посылает к её месту какао — вместо молока, к которому она, как и к творогу, даже не притрагивается. Какао Софика выпивает почти что поспешно.

Проходит ещё немного времени — и девочки из пансиона заканчивают есть. Они поднимаются из-за стола и, сделав книксены мачехиной кузине, выходят из столовой. Кто-то шёпотом замечает, что сегодня совсем не до арифметики и истории.

Занятия!.. Софика вспоминает про них только теперь и едва удерживается от возмущённого стона. Софика едва может представить, как высидит целых два урока сейчас, когда меньше всего на свете ей хочется заниматься чем-нибудь полезным! Ох, только не теперь!..

— Вам не стоит перетруждаться сегодня. Вы, быть может, порой считаете, что я не слишком-то к вам справедлива, но, уверяю вас, портить вам здоровье я точно не желаю, — замечает мачехина кузина словно слыша её мысли, когда Софика уже готовится последовать за сёстрами в класс. — Не нужно вам посещать занятий — отдохните и распойтесь. У вас вчера был сложный день — да и сегодня вечер предстоит непростой. Отдохните как следует и постарайтесь сегодня выступить настолько хорошо, насколько только сможете.

«От этого многое зависит» словно повисает в воздухе. Софике и не нужно слышать это вживую — эти слова много раз повторяли Руфина и Амалья. И даже Долли. Маленький спектакль, на котором недавние воспитанницы пансионов показывали свои таланты, считался важным этапом в жизни дебютанток. Тридцать спектаклей — по одному на каждый из пансионов. Шесть из них уже успели отгреметь с начала сезона. Пансиону мачехиной кузины достался седьмой номер. И он должен был состояться сегодня.

Мачехина кузина уходит прежде, чем дожидается от Софики вежливого книксена — оно и к лучшему.

Поднявшись к себе в комнату Софика минут пять молится всем божествам, которых знает — только бы Тобиас оказался жив. А потом... Потом устаёт. Она подскакивает к платяному шкафу, достаёт оттуда одолженную у Жюли книжку и за пару часов умудряется прочесть то, что никак не могла дочитать уже несколько дней. Софика словно проглатывает всё написанное в книжке. И история о сыщике ей приходится по нраву. Софика даже думает, что нужно будет одолжить у Жюли другие книжки про него.

Софика убирает книжку обратно в шкаф — прячет от мачехиной кузины — и сменяет домашнее ситцевое платьишко с кучей пятен на красное клетчатое. Это подойдёт гораздо больше, если Софика собирается не привлекать к себе лишнего внимания и улизнуть сегодняшней же ночью в квартирку Гесима — иначе она просто не сможет удержаться от какой-нибудь иной глупости.

В этом платье она и спускается вниз, когда воспитанницам пансиона пора отправляться — выступление должно состояться в домашнем театре какого-то важного человека, имени которого Софика не помнит, если и знала когда-нибудь.

Внизу она оказывается едва ли не первая — прежде неё в холле появляются лишь трое: Камилла, Марта и Констанция. Камилла и Марта причёсаны несколько небрежнее обычного и одеты они довольно просто, а вот на Констанции — вышитое голубым светло-бежевое платье с пышными кружевными манжетами и шёлковым голубым поясом, а волосы локонами рассыпаны по плечам и спине, и это кажется почти что вызывающим.

Потом спускаются Арабелла — в платье с вырезом, что граничит с недопустимым, — Долли — одетая и причёсанная так же, как сёстры — и Амалья — в нежно-розовом хлопковом платье с оборками и перламутровыми крошечными пуговицами на груди и манжетах. Арабелла, на взгляд Софики, смотрится слишком уж по-взрослому. Амалья же — напротив кажется сущим ребёнком.

Руфина — в простом розовом платье — оказывается в холле лишь после ещё почти дюжины девочек. Но до Жюли, которая, одетая в синее платье в белой горошек, улыбается и машет Софике рукой ещё стоя на верхней ступеньке. Минутой позже Жюли едва не спотыкается, кинувшись бежать по лестнице.

Жюли едва не отталкивает Руфину в сторону со своего пути и обнимает Софику так крепко, что той впору снова свалиться в обморок — воздуха едва хватает, чтобы хоть как-то дышать. Отстраняется Жюли так же порывисто и резко, как и обнимает — и тут же отходит в сторону, отвлекаясь на Долли.

Они о чём-то шепчутся — но глядя на них Софика почему-то думает, что на этот раз речь не о ней. Быть может, о пропавших серёжках?.. О, Софика надеется, что на неё перестанут смотреть так любопытно и сочувствующе!.. От этого лишь хуже. И потому поведение Жюли и Долли Софику, пожалуй, даже радует.

Руфина нерешительно мнётся рядом и молчит всё время до прихода мачехиной кузины — та, оглядев толпу воспитанниц, просит девушек разбиться на пары и выстроиться друг за другом. Софика остаётся в паре с Руфиной — Жюли оборачивается к ним и, заметив это, встаёт в пару с Долли.

Наконец, мачехина кузина, глянув снова на часы, решает — пора. В холле появляются ещё две учительницы — одна из них встаёт позади последней пары девушек. Вторая, вероятно, готовится запереть дверь после их ухода. Дверь, наконец, отворяется. Колонна воспитанниц пансиона мачехиной кузины выдвигается в направлении особняка, где сегодня пройдёт ученический спектакль. И Софика с усмешкой думает, что они действительно похожи на военных — с этим извечным строем, извечными правилами и нередкими окриками.

— Всё будет хорошо!.. — неуверенно говорит Руфина, когда они спускаются по ступенькам с крыльца, и Софика не знает, отнести ей эти слова на счёт предстоящего спектакля или на счёт вчерашней дуэли.

— Всё будет хорошо, — охотно отзывается словно эхом Софика, и вдруг улыбается, впервые за эти два дня почувствовав будто бы растекающееся по венам спокойствие. — Со мной ведь просто не может случиться ничего плохого, правда?.. Всё всегда оказывается хорошо. Мне обычно везёт!..

Софике действительно часто везёт. Чаще, чем многим — Софика подмечает это ещё в ту далёкую пору, когда она чуть не провалилась под лёд, спеша в школу (под лёд провалилась Руфина, спешащая следом за ней), а в остальное время довольно легко избегала вызова к доске, если не знала урока. Да и теперь — стоит вспомнить хоть это дурацкое приключение, в которое втянул Софику Джек и которое так удачно закончилось, не оставив после себя почти никаких следов, хоть прыжки по лужам, хоть вылазку на крышу за Руфининым медальоном...

Софике вдруг вспоминается поговорка, которую любили использовать брелиакцы, к вере которых принадлежала семья Траммо — «хорошим людям обычно не везёт». Руфину, пожалуй, можно считать прекрасным тому подтверждением. Софика же, видимо, хорошей не считалась.

Руфина же, видимо, про эту поговорку не вспоминает — во любом случае, она просто крепко сжимает ладонь Софики в своей и тепло улыбается. И это, пожалуй, весьма приятно.

— Я могу поговорить с Гесимом, — замечает Софика через какое-то время, всё ещё чувствуя, тёплые пальцы Руфины на своих. — Вы не очень ладите, но, возможно, он пойдёт навстречу мне?..

Они сейчас идут по какой-то набережной, названия которой Софика не знает. Здесь довольно красиво и шумно. Навстречу им порой бегут какие-то мальчишки в клетчатых кофточках и девчонки в коротеньких детских платьицах, иногда проходят важно дамы с солнечными зонтиками...

Мачехина кузина поворачивает направо и переходит через мост с вычурными перилами, на которых изображены пузатые малыши с крылышками за спиной. Девочки, само собой, устремляются следом.

— Спасибо, — шепчет Руфина, благодарно сжимая руку Софики. — Это было бы очень мило с твоей стороны. Гесиму ведь было одиннадцать — он помнит о маме гораздо больше, чем я...

Они проходят через позолоченные огромные ворота красивого высокого здания. Софика слышит от кого-то из девочек — этот дом принадлежит герцогу Синдриллону, известному в Мейлге меценату, покровителю искусства и самых различных образовательных учреждений.

Герцог Синдриллон — ему мачехина кузина просит своих воспитанниц отвесить реверансы — кажется Софике не слишком приятным. Он, впрочем, довольно хорош собой — высокий, худощавый, белокожий, с правильными чертами лица. Однако в красоте его что-то кажется Софике чуждым, холодным, неправильным — и она думает, что Тобиас, граф Уильям, Джек или Гесим тоже касались ей красивыми, но в них было куда больше тепла, куда больше жизни, чем в герцоге Синдриллоне.

Впрочем, Софика покорно делает реверанс, стараясь не думать о том, как сильно этот человек ей не нравится. В конце концов, его ведь не придётся терпеть весь сегодняшний вечер!..

— На сегодняшнем спектакле будет её высочество принцесса Эденлия, мадам! — протягивает герцог Синдриллон словно бы лениво и даже чуточку небрежно. — Это — большая честь, как вы знаете!

Мачехина кузина и сама делает реверанс герцогу Синдриллону. Улыбается — словно заискивающе. Рассыпается в надеждах о том, что спектакль пройдёт как нельзя лучше. Амалья стремительно бледнеет, и Софика думает, что девочкам и мачехиной кузине стоит беспокоиться из-за того, что в обморок, не справившись с волненьем, может упасть Амалья, а вовсе не она, Софика.

Амалья кажется бледной, словно полотно. Нет, она, вопреки всем опасениям Софики не падает в обморок — она покорно остаётся рядом с сёстрами и тройняшками Домирре — им полагается одна гримёрка на шестерых. Остальных распределяют примерно так же. Софика успевает подумать, что это было даже довольно мило со стороны герцога Синдриллона — не отправлять их всех переодеваться в одну-единственную комнату.

— Средней мадемуазель Траммо, пожалуйста, не затягивайте корсет слишком туго, — властно распоряжается мачехина кузина, когда сёстры Траммо и Домирре оказываются в гримёрной. — И младшей тоже. Им предстоит петь сегодня. А лучше всего — затяните так, чтобы только платья сидели. Не стоит им делать слишком узких талий.

Горничные тут же послушно кивают и, когда за мачехиной кузиной захлопывается дверь, поспешно принимаются за работу. Всех шестерых барышень довольно споро разоблачают — они остаются в гримёрке в одних рубашках. А там уж ловкие пальчики горничных делают работу — надеваются корсеты, чулки, туфли, шелестят юбки платьев, натянутые на кринолины или фижмы.

Софике действительно почти не затягивают корсет — её грудь и живот оказываются почти не сжаты. Лишь настолько, чтобы было возможно надеть жёлто-оранжевое пышное платье, густо украшенное разноцветными искусственными листьями. На Софике поправляют лиф платья, чтобы из-под выреза не торчало кромки корсета или нижней рубашки. Теперь остаётся только причёска — перчаток леди Осени отчего-то не полагается.

Софике помогают присесть на пуфик, и она оглядывается вокруг.

Амалья, как замечает Софика, смотрится чудесно в своём пышном сценическом костюме, а Руфине определённо не достаёт выражения мягкости на лице, чтобы выглядеть достаточно правдоподобно в своей роли. Светло-бежевые платья тройняшек Домирре почти не различаются между собой.

Впрочем, и Руфина, и тройняшки своим внешним видом, пожалуй, напоминают иллюстрации из детской книжки к этой сказке — пусть всем четверым определённо стоит напустить на лица совсем другие выражения.

А вот Амалья, на взгляд Софики, совсем не похожа на ту картинку из книжки — там у Зимы было прекрасное, но суровое лицо, не похожее отчего-то ни на мужское, ни на женское, одеяние было свободным и белым с серебром, а не голубым (да и, по правде говоря, Зима оттуда не носила платьев, а скорее нечто, похожее на свободные штаны), а белоснежные волосы стянуты на затылке в идеально ровный узел. Не было никаких локонов, словно выбивающихся из причёски, не было никакого корсета, не было никаких блестящих полупрозрачных серёжек, никакого головного убора и никакой белой кружевной фаты, напоминающей об узорах на окнах морозной зимой.

И Софика не знает, кто из них красивее — та суровая, необыкновенная Зима из книжки или живая, родная и очень хорошенькая Амалья в своём голубом платье с фижмами.

Впрочем, Амалья сейчас бледна почти так же, как Зима из детской книжки. Она дышит словно через раз и порой кидает обеспокоенные и несколько даже беспомощные взгляды то на Софику, то на Руфину. А ещё у Амальи едва заметно подрагивают руки, и это кажется ужасно неправильным.

Длинные каштановые волосы Софики сначала расплетают, а потом укладывают высоко и пышно, украшают лентами и заколками в цветовой гамме её сценического платья. Эти украшения лежат на её голове, словно венец из разноцветных осенних листьев. Над образом Софики определённо хлопочут — вероятно, мачехина кузина даёт какие-то особые распоряжения. Не всё ли равно?..

Это, кажется, последняя часть подготовки её сценического образа — вон, с тройняшками Домирре и Руфиной горничные уже давно управились.

— Барышне идёт платье!.. — довольно бормочет горничная, разглядывая плод своих стараний, когда последний листик ложится в венец на голове Софики. — Барышне идут яркие цвета!..

И Софика улыбается ей. И приподнимается со своего места и подходит к бледной, перепуганной Амалье. Той как раз укладывают в пышную причёску туго завитые светлые локоны. Амалья тоже старается улыбнуться. Не получается — как не получалось у Софики улыбнуться вчерашним вечером.

— Эй! Всё будет хорошо! — чуть шутливо Софика. — Ты поёшь лучше всех на свете! Что может пойти не так?

Амалья лишь кивает — как-то нервно, почти отчаянно и едва ли не судорожно, раскрывая было рот, чтобы что-то сказать, но замолкая, так и не начав говорить — и, вероятно, пытаясь успокоиться, цепляется едва ли не мёртвой хваткой в протянутую ей ладонь Софики.

Пальцы у Амальи просто ледяные.

 

Проходит, должно быть, ещё полчаса, прежде чем все девушки из пансиона мачехиной кузины оказываются за сценой. Все уже одеты в свои сценические костюмы. Констанция одета проще многих — и это, кажется, не слишком-то ей нравится. Софика, впрочем, считает, что так ей идёт гораздо больше — слишком много кружева, оборок и драгоценностей едва ли способны кого-либо сделать действительно красивым.

Арабелла стоит совсем рядом кулисами в своём зелёном пышном платье, напоминающем нечто среднее между платьями Софики и Амальи, одетая в платье музы Татьяна смотрит на всех словно свысока, цветочница-Ребекка нервно мнётся и шепчет что-то вороне-Бригитте...

Жюли одета разбойницей — на ней довольно причудливое одеяние с подобием мехового короткого жилета, меховой шапки отчего-то с пером и красной юбки. Две девочки — Джакетта и ещё одна, имени которой Софика не знает — в мужских костюмах. И Софика, всегда предпочитавшая удобство больше красоты, с досадой думает, что ей роль главного героя или белокурого вздорного герцога не светили хотя бы потому, что для них следовало обладать гораздо более низким голосом.

Последней в этом закулисье появляется одна из девушек, играющих цветочниц — хрупкая, маленькая и румяная, облачённая в странное яркое платье с турнюром и вышитым цветами жилетом. Она что-то шепчет двоим своим соседкам и те приглушённо ахают.

Среди воспитанниц пансиона мачехиной кузины вдруг проходит шёпот — юный красивый герцог был убит вчера на дуэли, а на бароне Сиенаре не оказалось ни царапинки. Новость распространяется, словно лесной пожар, а потом все затихают и кидают на Софику взволнованные, сочувственные взгляды. Нет, не все, всё-таки. Пара-тройка девушек смотрят на Софику скорее с неким пренебрежением и даже раздражением, а не сочувствием.

А Софика с каким-то удивлением думает, что её, пожалуй, не должно так успокаивать известие о смерти человека. Хорошие брелиакцы не думают о смерти кого-либо с таким вздохом облегчения. Но Софика думает — ей настолько хорошо от осознания того факта, что Тобиас жив, что жизнь или смерть какого-то герцога не имеет никакого смысла.

Этого герцога она даже не видела ни разу в жизни, чтобы иметь возможность хотя бы лицо его представить — Софика напоминает это себе, и на душе у неё и вовсе становится хорошо. Какое ей дело до этого человека, жив он или мёртв?.. Если уж и переживать — то только о тех, кого она знает. О Гесиме. О Тобиасе. О Джеке. О графе Уильяме. Об отце и мачехе. О сёстрах, в конце концов! Тем более, что сестёр у Софики теперь трое.

Сегодняшний спектакль определённо должен иметь успех — эта мысль приходит Софике почти одновременно с радостью от известия, что Тобиас жив. Амалья, Констанция и Джакетта поют главные роли, Арабелла мелькнёт в нескольких сценах, в одной сцене мелькнёт и Софика — выйдет на сцену, пропоёт свою арию, а затем уйдёт и займёт местечко поудобнее, чтобы тихонько слушать голос Амальи. Что тут вообще может быть сложного?..

Даже известие о том, что в зале будет присутствовать кронпринцесса Эденлия Софику не беспокоит — та, кажется, ровесница Руфины. Она и сама совсем юная — может ли она критиковать их выступление всерьёз?..

Раздаётся звонок — так всегда звонят перед театральным выступлением, напоминает себе Софика.

Спустя какое-то время — звонок повторяется. А потом — ещё раз.

Начинает играть музыка — небольшая, но довольно забавная увертюра, которую Софика думает как-нибудь научиться играть на рояле. На Амалью с каждым мгновеньем становится всё жальче смотреть. Она едва не кусает ногти от волнения, едва не теребит свою фату. Амалья тяжело и как-то отрывисто дышит, а лицо её почти сравнялось по цвету с белоснежной фатой.

— Я даже не думала, что волнуюсь, пока не спектакль не стал таким близким! — бормочет Амалья перед самым выходом на сцену. — Вдруг — я не справлюсь?.. Вдруг — опозорюсь?.. Там столько людей... Там будет кронпринцесса Эденлия!.. Она ведь столь важная особа...

Но Амалья поднимается на сцену и поёт так прелестно и замечательно, словно не она едва не грохнулась в обморок от переживаний всего минутой раньше. Голос у Амальи сильный и хороший — она допевает вступительную арию Зимы и остаётся на сцене, на которую теперь вступает Констанция.

Теперь арию главной героини поёт Констанция — она совсем отличается по настроению от той, что принадлежит Зиме. Потом Констанция и Амалья поют дуэтом — словно бы говоря что-то одновременно, но совершенно по-разному...

Софика слушает долго-долго — и этот дуэт Амальи и Констанции, и выбежавшую на сцену Джакетту, и песню вьюги и метели, что исполняется Зимой, а затем и песню плача главной героини... Девочки выходят на сцену одна за другой. Некоторые затем покидают её — как несколько цветочниц, а затем придворные и вздорные герцог и герцогиня. Софика, заслушавшись, едва не забывает о том, что ей самой пора выходить на сцену — расталкивает её Жюли, оказавшаяся несколько более внимательной.

Оказавшись на сцене, Софика едва не теряется: в зале полным-полно народу. Даже больше, чем в то ночное приключение с Джеком. Софика вдруг замечает фигуру Тобиаса, прислонившегося к одной из белых мраморных колонн. Уильям тоже в зале — он сидит почти перед самой сценой. Неподалёку от кронпринцессы Эденлии. А ещё в зале присутствуют Джек и Гесим — в самом конце. Джек даже машет Софике, едва не заставляя её улыбнуться.

Впрочем, Софика вступает вовремя. Даже удивляется несколько тому, что всё-таки делает это.

Свою арию Софика поёт хорошо. Нигде не запинается, нигде не забывает слов, и голос её льётся вполне легко. Быть может, всё не столь прекрасно, как на занятиях (о, на уроках Софика поёт гораздо лучше, чем здесь, на сцене), но всё выходит вполне сносно — во всяком случае, помогающая ей сойти со сцены Жюли, кажется, пребывает в полном восторге.

А Софика вдруг чувствует, как пылают её щёки — должно быть, невозможно раскрасневшиеся от волнения и радости. И Софика, пройдя несколько шагов до ближайшей стены, закрывает пылающее лицо руками и никак не может сдержать рвущегося из груди смеха.

— Умница! Умница! Вы справились! — шепчет оставшаяся за кулисами мачехина кузина, подбегая к Софике так скоро, что впору удивиться. — Попейте воды теперь. И отдыхайте до занавеса — затем придётся выйти на поклон и после пообщаться с гостями господина герцога.

Стакан с водой ей почти тут же суют под руку, и Софика опустошает его залпом, едва не подавившись. От этого становится легче — стакан она возвращает той горничной, что его принесла. Софика улыбается мачехиной кузине и прислоняется к стене, не слишком-то заботясь о платье и причёске. Теперь — всё. Теперь дело за Амальей и Констанцией, спорящих на сцене о Джакетте.

И за Жюли и другими разбойницами — их черёд петь ещё не наступил. Но зато скоро наступит.

Софика теперь может отдохнуть. Что она и делает — прислушивается к тому, как идёт спектакль и думает о том, каково, должно быть, Амалье, которая не имеет возможности сойти со сцены до самого конца спектакля.

Выходить на поклон и общаться с гостями герцога Синдриллона Софика не боится. Напротив, она даже ждёт этого — это даст ей возможность немного поболтать с Джеком и Гесимом, извиниться перед графом Уильямом за вчерашнее недомогание и, возможно, объясниться с Тобиасом.

И она покорно ждёт окончания спектакля — заключительное трио Амальи, Констанции и Джакетты кажется Софике почти столь же прелестным, что и увертюра. И его она тоже почти что хочет наиграть на фортепиано. Если, конечно, по нотам окажется не слишком сложно — долго сидеть за роялем Софике определённо не хватит терпения.

На поклоне Софика вместе со всеми девушками делает реверанс — одновременно. Этому их учили, наверное, целую неделю.

Занавес опускается.

Ноги у Амальи едва не подкашиваются тут же — она хватает Констанцию за руку и едва не повисает на ней. Впрочем, со сцены Амалья спускается почти что без посторонней помощи. И тут же бросается к мачехиной кузине в объятья.

Что тут начинается! Софика предполагает, что именно так все хлопотали над ней вчера — начинается беготня, суета, подскакивает кто-то из девочек с веером, тут же раскрываемым, Амалью тут же принимаются обмахивать, Амалье приносят стакан воды (кажется, та же горничная, что и Софике), её усаживают на единственное найденное за кулисами кресло и принимаются наперебой шептать о том, как прекрасно всё прошло и как замечательно она спела.

Амалья приходит в себя довольно быстро. Она кивает, отвечает на поздравления и увещевания весьма осознанно и вовремя. Впрочем, выпивает Амалья как минимум три стакана воды, прежде чем поднимается из кресла. Софика видит, что пальцы у неё больше так не дрожат, но губы и лицо по-прежнему совсем белые.

— Сможете присутствовать на фуршете, моя милая? — ласково интересуется мачехина кузина, осторожно придерживая Амалью за локоть. — Стоит дать благодарной публике хоть ещё несколько мгновений посмотреть на всех вас!

Амалья кивает. Софика вдруг думает, что ей определённо стоит хорошенько поесть — если только эти вечные предрассудки о том, что барышне стоит есть, словно птичке, не помешают ей. Сама Софика собирается наброситься на еду ястребом — они ведь тоже птички, — если только обнаружит хоть что-нибудь более-менее вкусное, а Руфина и мачехина кузина не станут маячить у неё за спиной.

Фуршет начинается с небольшого поздравления от кронпринцессы Эденлии — та благодарит всех воспитанниц пансиона мадам Шенно, столь чудесно выступивших сегодня, а затем передаёт слово герцогу Синдриллону, который, сказав ещё десятка три слов, предлагает гостям приступить к беседе и угощениям (не совсем так, но Софика слышит в его словах именно это).

Джека и Гесима Софика глазами не находит, а граф Уильям улыбается ей, стоя рядом с кронпринцессой Эденлии. Он же что-то говорит герцогу Синдриллону, что тот, усмехнувшись как-то жёстко и неприятно, отвечает что-то, должно быть, весьма резкое и неприятное. Тобиас же сейчас общается с той высокой недовольной женщиной — со своей сестрой.

Софика почти сразу же съедает пару канапе и выпивает стакан сока — Жюли в это время успевает выпить сока втрое больше, а канапе, фруктов и маленьких пирожных набрать почти полную тарелку. Софика хихикает и осторожно тащит с тарелки Жюли канапе с рыбой и пару долек мандарина.

Руфина, кажется, посылает ей укоризненный взгляд, но Софика снова хихикает и хватает со стола тарталетку с паштетом. Всё равно Руфина, как и мачехина кузина, сейчас гораздо больше занята тем, не почувствует ли себя Амалья слишком дурно. А Софике это только на руку.

Последнее угощение очень нравится ей, и Софика берёт тарелку и кладёт в неё ещё три тарталетки с паштетом. Она следит за Тобиасом — а точнее, за его сестрой. Когда уже эта женщина уйдёт? Софика не уверена, что выдержит, если та будет стоять с Тобиасом весь сегодняшний вечер!.. Не говоря уже о том, что мачехина кузина и Руфина определённо не одобрят, если Софика заговорит с Тобиасом.

Но сестра Тобиаса, наконец, уходит — кажется, весьма разозлившись на него. Софика осторожно оглядывается на мачехину кузину, доедает последнюю из трёх оставшихся тарталеток и отдаёт тарелку Жюли, которая удивлённо ойкает, но, к счастью, успевает догадаться, что сейчас не лучшее время для вопросов.

— О, как же я вас ненавижу! — шепчет Софика, быстрым шагом пересекая разделяющее её и Тобиаса расстояние, когда убеждается, что мачехина кузина гораздо больше занята всё ещё бледной и взволнованной Амальей. — Ненавижу! Ненавижу!

Софике хочется то ли ударить его, то ли кинуться ему на шею. И она никак не может решить, чего хочется больше — быть может, стоит сделать и то, и другое.

Тобиас кажется удивлённым и словно чуточку уязвлённым. На нём невыносимо яркий камзол, а кафтана отчего-то нет, хотя Софика почти уверена, что спектакль Тобиас смотрел в кафтане. Жёсткие вьющиеся волосы Тобиаса несколько приглажены, но не перестают смотреться чуточку небрежно. Впрочем, внешний облик Тобиаса и вовсе кажется Софике несколько непривычным.

— Я бы вас на радостях, что вы живы, расцеловала, — признаётся Софика нехотя и словно смущённо, — но в таком случае, боюсь, наша грымза точно меня запрёт в стенах пансиона по меньшей мере до осени.

— Так ненавидите вы меня или хотите расцеловать? — интересуется Тобиас, мягко улыбнувшись, и это выражение уязвлённости, даже некоторой почти обиды, исчезает из его глаз.

Он снова кажется уверенным. И почти воодушевлённым. Он смотрит на Софику прямо, открыто и с каким-то почти восхищением, которое ей определённо кажется приятным, но которого она едва может ему простить — потому что восхищается он, должно быть, покойной леди Евой, которую видит в чертах Софики. В самой Софике, пожалуй, не слишком-то много восхитительного.

— О, разумеется — всё и сразу! — нехотя делает ещё одно признание Софика, и тут же хитро улыбается, снова почувствовав необходимость немного пококетничать. — Не то чтобы вы вообще заслуживали, чтобы я вас целовала после этой дуэли...

Тобиас негромко смеётся. Впрочем, и этого, должно быть, вполне достаточно, чтобы привлечь взгляды воспитанниц пансиона мачехиной кузины или людей, что стоят неподалёку. Софика как-нибудь потом подумает об этом. Не сейчас, когда Софика изо всех сил старается представить, что восхищение Тобиаса направленно именно на неё — на юную дебютантку Софику в платье леди Осени, а не на покойную леди Еву, быть заменой которой Софика уж точно не желает.

— А ведь в нашу третью встречу вы поцеловали меня, — тянет Тобиас, улыбаясь мягко и ласково. — Быть может, учитывая, что дуэль была немного связана с сохранностью в свете вашей репутации — не думайте только, что я смею в чём-то вас упрекнуть, — когда-нибудь вы снова это сделаете?

Софика едва не вспыхивает от гнева. Она хочет даже топнуть ногой, развернуться и быстрым шагом вернуться к столу с вкусными кушаньями, из которых теперь едва ли хоть одно полезет ей в горло, но, заглянув в смеющиеся добрые глаза Тобиаса, в мгновенье передумывает.

— Репутация не может быть дороже чьей-либо жизни! — убеждённо шепчет Софика, сильно нахмурившись. — Что, если бы вы — погибли на этой глупой дуэли?

Слова слетают с её губ быстрее, чем она того желает, но на душе её почти сразу же становится так легко и хорошо, что Софика вмиг становится готова пропеть арию Осени ещё несколько раз. Софика вдруг наконец произносит то, что мучило её эти два дня. И это больше не терзает её. Не беспокоит. Эти слова словно вскрывают в её душе тот нарыв беспокойства, страха и боли.

— Не беспокойтесь, Софика — мне обычно везёт и в игре, и в дуэлях! — отвечает Тобиас спокойно и уверенно, и Софика Траммо думает, что он определённо не брелиакец. — К тому же, я предпочитаю рассчитывать ещё на кое-что помимо везения.

Некоторое время Софика молчит, не зная, что на это можно ответить. Она не смотрит в сторону мачехиной кузины и девочек из её пансиона — Софика не уверена, что хочет сейчас видеть их взгляды. Она и думать-то о них не слишком хочет. Только вот никак не получается.

— Вы, и вправду, убили того герцога? — интересуется Софика несколько бодрее, чем определённо следует, и тут же добавляет несколько смущённо: — Так говорят девочки, а до них сплетни долетают гораздо быстрее, чем до меня.

Тобиас снова негромко смеётся. Софику даже снова посещает желание как следует его стукнуть. Она не знает — не издевается ли он над ней. О, издевательств над собой Софика определённо терпеть не желает! Впрочем, обидеться как следует Софика не успевает — Тобиас отвечает ей прежде.

— Герцог был болтлив и не совсем дурак — худшего сочетания и не придумать, знаете ли! — усмехается Тобиас, отсмеявшись. — А вы, оказывается, довольно легко приняли его смерть, раз спрашиваете с таким интересом!

Софика пожимает плечами и, кокетливо улыбнувшись, бросает на Тобиаса взгляд из-под тёмных ресниц.

— Я ведь его даже в лицо не знаю! — замечает Софика чуть насмешливо. — С чего мне горевать по человеку, которого я и не помню?..

Софика чуть поворачивается на каблучках своих сценических туфель и желает ответить ещё что-нибудь насмешливое и забавное Тобиасу, но натыкается на настороженный взгляд Руфины, которая определённо готовится подойти к ним — мачехина кузина, по счастью, всё ещё занята Амальей и тем, как хвалят (вероятно) её герцог Синдриллон и кронпринцесса Эденлия.

Руфина определённо не слишком-то жалует Тобиаса, вспоминается Софике. Не то чтобы в этом не было некоторой доли вины самой Софики, не сумевшей как следует объяснить все тонкости сложившейся недавно на поэтическом вечере ситуации. Но сейчас Руфина может и не послушать всех возможных объяснений — тем более, что объяснять это сейчас не слишком-то удобно.

— Пригласите меня как-нибудь кататься на лодке! — задорно улыбается Софика, подмигивая Тобиасу. — Или на верховую прогулку! Я обожаю кататься верхом! И знайте, что я этого от вас жду в самом ближайшем времени!

Дожидаться ответа Софика не собирается — теперь стоит подойти к Руфине ближе, чем это сделает она сама.