Не меньше, чем барон (гет)

Ликования своей младшей сестры Амальи по поводу приглашения на чай к кронпринцессе Мейлге Софика Траммо не разделяет сразу по нескольким причинам — во-первых, подобное мероприятие предполагает безукоризненное следование всем правилам этикета, которым Софика никогда не отличалась, а во-вторых обещает примерку специально пошитого для этого дня платья как раз в то утро, в которое у неё, Софики, намечалось свободное время.

По правде говоря, Софика вообще не может понять, почему кронпринцессе не пригласить их на конную прогулку или пикник — во всяком случае, это хотя бы можно было бы счесть весёлым. И Софика едва удерживается от подобного комментария, хотя язык у неё едва ли не чешется от желания высказать свою точку зрения на подобные традиции.

По правде говоря, удерживает Софику только то, что она не слишком-то желает привлекать к себе внимание сейчас — Софика уже успела себе поклясться, что обязательно вылезет из окошка своей спальни едва ли не сразу же после отбоя, чтобы навестить Гесима (и, возможно, Джека, если тот окажется в той квартирке). Подобный же проступок — неумение удержать язык за зубами — может заставить мачехину кузину следить за Софикой пристальнее. Или — что гораздо хуже — подселить её обратно в комнату к сёстрам, чтобы те могли за ней присмотреть.

А это совсем ни к чему.

— Это так чудесно! — шепчет Амалья счастливо, невесомо приобнимая Софику и едва не пускаясь в пляс от радости. — Только представь — мы будем пить чай в королевском дворце!..

Софика не видит ничего чудесного в том, чтобы пить чай под внимательными взглядами фрейлин и стражников кронпринцессы. Это обещает лишь лишние хлопоты и переживания в день, который у всех воспитанниц пансиона мачехиной кузины будет свободным и от пикников с балами, и от театра, и от занятий.

У Амальи всё ещё завиты светлые волосы. Ей — впрочем, как и всем остальным, — ещё не переменили причёски, хотя сценического платья нет уже ни на одной из воспитанниц мачехиной кузины. Сценические платья им пришлось сменить на повседневные перед самым выходом из особняка герцога Синдриллона.

Они все — воспитанницы пансиона — стоят в столовой, не смея пока прикоснуться к трапезе. Мачехина кузина стоит около своего стула с очень высокой спинкой и зачитывает правила поведения в королевском дворце Мейлге — и правил так много, что Софика не уверена, что сумеет упомнить хотя бы десятую часть. И мачехина кузина всё говорит и говорит, едва не вгоняя Софику в полудрёму.

А у Амальи лицо светится самым искренним счастьем, и Софика, по правде говоря, не считает хорошей идеей спускать её с небес на землю. Когда глаза у Амальи такие восторженные, не приходится ждать от неё излишнего пристрастия к сплетням, сводничеству и глупым выводам. Поэтому Софика предпочитает лишь пожать неопределённо плечами и не сказать ровным счётом ничего такого, за что она может схлопотать очередное наказание (и ведь мачеха уже давным-давно знает, что подобное примерное поведение не может быть ничем иным, как предвестьем очередной нелепой выходки).

Руфина ликования Амальи, как и Софика, не разделяет. Вероятно, впрочем, что несколько по другой причине — с каждого из ученических спектаклей кронпринцесса приглашает к себе на чай по три девушки. Из пансиона мачехиной кузины в число «избранных» попадают трое — Амалья, Констанция и Софика. Им предстоит посетить королевский дворец следующим утром после шестого бала и показать своё умение вести себя в обществе особы королевских кровей.

И, по правде говоря, Софика не слишком уверена в том, что достойна подобной чести (и тем более — что хочет её).

Участь эта слишком сковывает, слишком ко многому обязывает, связывает словно по рукам и ногам — делать так, не делать эдак, ступать степенно, говорить негромко, но при том не бормотать себе под нос, садиться на такие-то стулья, садиться после таких-то слов и обязательно вставать, как только произойдёт нечто ещё... Ну уж нет! Софика точно не желает, чтобы в её жизни появлялись дополнительные правила и ограничения.

Быть может, Руфина может заменить её на этом чаепитии?..

Софика не вполне уверена и в том, отражается ли на лице Руфины зависть или же то жгучее, болезненное беспокойство за младших сестёр, но точно может сказать, что Руфина определённо кажется недовольной. Уж узнать эту сестрицыну эмоцию у Софики получилось бы даже с закрытыми глазами!..

Спросить у Руфины, что именно ей не нравится, Софика, правда, не успевает — мачехина кузина просит воспитанниц приступить к трапезе, а Софику чуть ли не притягивает к себе за руку Жюли, почти толкая на место между собой и Долли. Руфина оказывается оттеснена к другому концу стола — девочки словно стараются обступить Софику со всех сторон.

Куда уж Руфине тягаться с их напором?

— Этот барон!.. — шепчет Жюли одновременно и с восторгом, и с ужасом, почти прижимаясь к плечу Софики. — Так они, получается, оба были в тебя влюблены? Он и этот герцог?.. Эта дуэль действительно произошла из-за тебя?

На столе как раз появляются чай с молоком — Софика, в отличие от Руфины, Амальи и мачехиной кузины считает этот напиток редкой гадостью — и весьма неплохие сырники с смородиновым вареньем. У мачехи, правда, варенье выходит много вкуснее. Да и сырники, пожалуй, тоже.

Дома у них, по правде говоря, чаще всего готовит кухарка — кухарка появилась в доме Траммо через пару недель после появления мачехи, — но мачеха очень любит печь — пироги, печенье, жарить сырники на большой чугунной сковородке, ручка которой облеплена чем-то чёрным. И Софика крайне любит таскать сырники прямо со сковородки, обжигаясь и обязательно макая их во все баночки подряд (из-за чего мачеха обыкновенно откладывает варенье в маленькие отдельные баночки специально для Софики).

— Жюли!.. — почти вскрикивает испуганно Долли, а потом, кинув беспокойный взгляд на мачехину кузину, придвигается чуть ближе. — Софика, как ты? И этот барон... О чём ты с ним говорила?

Со стула напротив на Софику с нескрываемым любопытством глядит Джульетта. Рядом с Джульеттой сидит Арабелла. На Арабелле всё то же платье с возмутительно глубоким вырезом, за которое мачехина кузина уже успела её отчитать, а на губах Арабеллы застыла гораздо более приятная улыбка, чем обычно.

— Он так смотрел на тебя! — тихонько говорит Арабелла, вздыхая и хитренько улыбаясь. — Я сразу подумала — зачем нужен какой-то мальчишка, если на тебя смотрит подобный мужчина!..

Софика смотрит на Арабеллу почти удивлённо. Мысль эта отзывается в её сердце каким-то странным чувством, каким-то едва уловимым волнением. Жюли рядом хихикает — кажется, это ведь та самая Жюли, которая призывала её, Софику, обращать на мужчин гораздо меньше внимания — и тут же прикрывает рот ладошкой.

— Разве он не слишком стар для неё? — удивляется Джакетта словно откуда-то издали. — У барона сын вот-вот войдёт в возраст, в который мужчине стоит искать себе жену, разве нет?..

Софика молча усмехается и накалывает сырник на вилку, а потом макает его в крошечную крынку с вареньем, стоящую прямо на её тарелке. В варенье Софике, к счастью, почти не попадается ягод — лишь густой тёмно-малиновый сироп.

— Много ты понимаешь! — фыркает Арабелла с самым снисходительным видом. — Барон — богат, весьма принимаем в свете и вполне недурён собой! А что сын... Это ведь и хорошо — ему не будет дела до того, будут рождаться девочки или мальчики!.. Наследник-то имеется!

Софика старается не улыбаться — откусывает от первого из сырников, а затем снова макает его в варенье. Сырник, как и ожидалось, оказывается весьма неплохим, пусть и не столь замечательным, что и у мачехи.

Или же всё дело в том, что Софика любит хватать их прямо со сковородки?..

Пожалуй, не стоит исключать такого варианта.

— Ну расскажи же всё, душечка! — раздаётся шёпот откуда-то справа.

Это «расскажи» подхватывается со всех сторон. Кто-то задаёт свои вопросы — о том, как Софика успела познакомиться с герцогом, о том, как танцует барон (теперь мнения о том, за кого переживала Софика последние дни, разделяются), о том, собирается ли Софика отложить танец или два для барона на свой шестой бал, о том, какие цветы она подобрала к своему платью и какой головной убор предпочтёт на осенний маскарад (Софика не вполне уверена, что сёстрам Траммо придётся задержаться в столице на столь долгий срок)...

Софика успевает ответить лишь то, что к платью на шестой бал она выбрала лилии — о том, какого цвета будут эти лилии, разумеется, не упоминается. Не хватает ещё, чтобы мачехиной кузине пришло в голову посмотреть раньше времени, что за платье подобрала себе Софика — а вот белые лилии чаще всего подбираются к голубому или жёлтому шёлку, что, быть может, встречается в платьях дебютанток не столь часто, но всё же иногда попадается.

— Как чудесно!.. — вздыхает предвкушающе кто-то рядом. — Ты наденешь жёлтое? Как для пикника?

Кажется, голос принадлежит Долли. И снова со всех сторон слышится «расскажи» — и много из них вопросов о платье. Платья на шестой бал, насколько Софика понимает, вообще крайне важная часть в жизни любой дебютантки. Хотя бы потому, что их позволено выбирать самостоятельно, опираясь лишь на стандартный фасон (с узкой, стянутой корсетом талией и крайне широкой юбкой) и то, что обязательно должны присутствовать цветы.

— Барышни! — строго окликает воспитанниц мачехина кузина, и голос у неё словно соткан из металла. — Даже принимая во внимание испытанное вами сегодня волнение, я не могу позволить вам галдеть, словно стая сорок!

Окрик мачехиной кузины позволяет Софике сохранить цвет и материал платья для шестого бала в тайне, не прибегая при этом к вранью (Софика не уверена, что сумела бы сдержаться под натиском любопытствующих девчонок пансиона).

Все тут же послушно замолкают (и Софику это, по правде говоря, одновременно и сердит, и радует) и принимаются за еду. Оставшееся время ужин проходит почти в полной тишине. Слышно лишь, как девушки аккуратно отрезают от своих сырников кусочки. Никто из них больше не произносит ни слова.

Софика со своими сырниками управляется быстрее прочих (но она, стоит признаться, и не утруждает себя использованием ножа). Чай же она и вовсе оставляет без внимания — от подобного сочетания продуктов ведь и затошнить может, что в данную минуту совсем некстати.

После ужина мачехина кузина напоминает воспитанницам о завтрашнем пикнике (и о том, что в последующие несколько дней у некоторых из девушек будут расписаны какие-то танцы на шестой бал). И о том, что некоторые из кавалеров определённо будут приглашать нескольких девушек одновременно, что ни в коем случае не должно привести к ссоре между воспитанницами (Софика слышит, как Арабелла шепчет кому-то, что три года назад в пансионе мачехиной кузины разгорелась самая настоящая драка из-за столь ничтожного повода).

Софика с усмешкой думает, что у неё-то уже на сегодняшнем фуршете оказывается расписанной едва ли не большая часть танцев. По правде говоря, вроде как считается не слишком вежливым расписывать больше половины танцев на шестой бал — насколько Софика знает из разговоров воспитанниц пансиона мачехиной кузины, — но и Тобиас, и Уильям, к которым Софика обратилась за советом по этому поводу, уверили, что можно расписать заранее вообще все танцы.

Софика встаёт из-за стола одна из первых, благодарит — неожиданно достаточно вежливо, пусть и забывает про книксен — мачехину кузину за ужин и неспешно направляется к себе — стоит как можно скорее расплести причёску, оставшуюся со спектакля, переодеться в привезённую из дома старую одежду Гесима да разыскать в груде хлама в своём шкафу старые разношенные ботинки, которым нет цены, если хочется ходить или бегать с комфортом.

— Я верну тебе книгу завтра, — шепчет Софика Жюли, когда та догоняет её на лестнице. — И я бы хотела одолжить у тебя ещё, если есть.

Жюли подмигивает ей. У Жюли в глазах — какая-то новая, возмутительно дерзкая идея, о которой Софика не решается отчего-то спрашивать. И уж тем более — останавливать.

Накатывает щекочущее предчувствие — об этой идее Софика обязательно узнает в скором времени. И обязательно восхитится очередной выходкой Жюли — расцелует эту невозможную, замечательную девчонку и, быть может, и сама решится на нечто подобное. Если не хуже.

О, да Руфина, должно быть, сочтёт цвет платья Софики для следующего бала самым шокирующим и скандальным событием в своей жизни (и выпустит из виду даже выпускной экзамен по «основам добродетели» этой весной, на который Софика напрочь забыла надеть приличествующий школьной форме фартук — школьное платье, на взгляд Софики, было хорошо само по себе и своим цветом, и своей длиной, и шириной юбки, но определённо нуждалось в кожаном ремешке на талии, что тоже не осталось без внимания как этой занудной инспектриссы, принимавшей экзамен, так и Руфины)!

Не то чтобы Софика действительно считала столь маленькую шалость действительно заслуживающей скандала — как до сих пор не считает проступком тот случай на своём первом балу.

Софика плотно закрывает за собой дверь спальни и, наконец, позволяет себе вытащить все шпильки из причёски. О, как она об этом мечтала, как минимум, последний час!.. Разувается Софика почти столь же проворно — и ботинки оказываются вдруг в совершенно разных углах комнатки.

Мысль о том, что стоит найти старые, заштопанные мачехой коричневые чулки, приходит Софике в голову не сразу — сначала она даже не задумывается об этом (ровно до той поры, как видит валяющийся на кровати ещё совсем недавно целый чёрный чулок с зияющей на пятке дыркой).

Вероятность того, что не останется ни одной пары целых чулок и это (что гораздо хуже) может быть замечено мачехиной кузиной, которая определённо не одобрит дырки (и даже заплатки) на пятках или носках одной из своей подопечной (тем более, той, что по какому-то недоразумению оказывается в центре всеобщего внимания), заставляет Софику с раздражением стащить с себя целые — во всяком случае, пока ещё — чулки и закинуть их в шкаф.

Руфина входит в спальню Софики в тот самый неудобный, самый неподходящий для этого миг — когда Софика ползает по полу на коленках и старательно ищет, куда могла закинуть чулки. Руфина же появляется в комнате сестры уже полностью переодетой, умытой, по-домашнему (и при том — весьма аккуратно) причёсанной и, вероятно, успевшей уже прочесть очередные скучные наставления из одной из своих книжек. И вообще, Руфина выглядит почти загадочно серьёзной.

Нет, разумеется, Софика считает, что её старшая сестра до смешного серьёзна в любой миг своего существования (довольно скучного, пожалуй, если уж задуматься) и почти что напрочь лишена чувства юмора, но сегодня, Софика готова в этом поклясться на чём угодно, эта серьёзность переходит всяческие границы.

— Барон Сиенар — не самый хороший человек, Софика, — выдаёт Руфина довольно решительно. — В первую очередь, он — дуэлянт. Это уж известно точно — не из каких-то невнятных слухов. Не понимаю, зачем ты с ним говоришь — не стоит девушке находиться в обществе мужчины с такой репутацией.

Голос у Руфины, впрочем, дрожит, а она сама выглядит, словно натянутая струна — это сравнение отчего-то вызывает у Софики усмешку. Или, быть может, усмешку вызывают слова о репутации?..

— Не понимаю, о чём ты! — смеётся Софика, поспешно отворачиваясь от сестры и торопливо начиная шарить рукой под кроватью, стараясь создать видимость собственной занятости. — Ты, кажется, ничего не возражала против его общества, когда он вывозил нас в театр!..

Её — Софики — щёки, впрочем, пылают так сильно, так жарко, что это почти невыносимо. И Софика Траммо даже не может понять — почему. Ей хочется закрыть щёки руками, закрыться от пронзительного, цепкого взгляда Руфины. Ей хочется прогнать сестру. Софике почти досадно оттого, что Руфина говорит о нём. Плохо ли, хорошо ли — без разницы. Софика думает вдруг, что возразила бы Руфине в любом случае — из растравляющего её сердце духа противоречия.

Один коричневый чулок — с серой заплаткой на носке — находится как раз под кроватью. Чулок весь в пыли, но Софика определённо радуется находке. Теперь нужно только найти второй. И где он только может быть?.. Софика трёт лоб и кидает найденный чулок на прикроватную тумбочку.

— Тогда я ещё не слышала того, что про него говорят! — почти кричит Руфина, и Софика от неожиданности и удивления даже подскакивает на ноги, едва не стукнувшись коленкой об кровать.

— И что же про него говорят? — Софика принимается обследовать туалетный столик и ящики прикроватной тумбочки, старательно делая вид, что разговор не слишком-то её занимает.

С Амальей подобное могло бы сработать.

— О нём говорят... всякое, — Руфина тушуется и тут же хмурится. — Что он азартен, что не знает жалости и сострадания, что его репутация, пусть он и барон, и приближённый королевы, оставляет желать лучшего, что его жена... Что его жена зачахла потому, что он пренебрегал ею — а она ведь была святая женщина!..

Упоминание о леди Еве определённо не идёт на пользу настроению Софики, которой как раз удаётся найти второй чулок (что удивительно — под подушкой) — сколь бы ни была идеальна эта женщина, она пробуждает в сердце Софики лишь жгучую неприязнь. А, быть может, именно поэтому и пробуждает.

Свою же «неидеальность» Софика осознаёт с самого детства — вспыльчивость, упрямство, неусидчивость и неряшливость нельзя считать качествами, подходящими истинной леди, каковой должна являться каждая девушка из сколько-нибудь приличной семьи. А семью брелиакского пастора уж точно следует считать приличной. Но отчего-то до того, как Софика узнала о леди Еве, чужие идеальные манеры никогда не злили её столь сильно.

— Сдаётся мне, — пытается улыбнуться Софика, но улыбка получается какой-то колкой, злой, — что подобными женщинами как раз чаще всего пренебрегают. Я же скорее кокетка, дурочка или взбалмошная особа — выбирай, что хочешь.

Софика не узнаёт саму себя в этих холодных, колких словах. Словно бы это не её голос звучит сейчас. Словно это не она думает — так...

Руфина смотрит на Софику совершенно непередаваемым взглядом. Софика не может понять, чего в нём больше — какого-то всеобъемлющего удивления на грани шока, яркого, жгучего возмущения и некого разочарования, которое почему-то кажется Софике самым неприятным.

Руфина даже открывает рот — и тут же его закрывает, не найдясь, видимо, что сказать. Софика бросает второй найденный чулок на прикроватную тумбочку к его собрату (по несчастью — пошутила бы мачеха) и садится на свою кровать. Та тихонько скрипит, прогибаясь под ней.

Тишина в комнате кажется почти что гнетущей — Софика чувствует необъяснимые досаду и раздражения из-за вероятного разочарования Руфины, Руфина же молчит, кажется, не зная, что сказать, и за окном совсем-совсем тихо. Словно все звуки разом исчезли из этого мира.

— Нехорошо говорить так! — качает головой Руфина, наконец разрывая повисшее в воздухе молчание. — Леди Ева была достойнейшей женщиной, благотворительницей и истинной леди. Разве можно...

Хорошие слова о покойной леди Еве словно обжигают. Они лишь разжигают в Софике и без того ярко пылающий дух противоречия. Не соглашаться же! Не признавать же эту навязчивую идеальность давно умершей женщины!.. Софике хочется уязвить, уколоть Руфину — в отместку за тёплые слова о сопернице, что о соперничестве даже не знает.

— Можно — что? — Софика дёргает плечом совсем как Гесим в приступы злого упрямства и совсем как он снисходительно-колко улыбается. — Говорить плохо о мёртвых? Говорить плохо об истинных леди? Так я, вроде, про неё и слова дурного не сказала!

Руфину с детства выводят из себя подобные формулировки. И с детства выводят улыбки Гесима. Впрочем, Руфина терпеть не может столь много, что едва ли стоит пытаться избегать всех пунктов из этого списка!..

Софика забирается на кровать с ногами, обхватывает свои колени и бросает на Руфину взгляд, полный насмешливого вызова. Руфина поспешно шагает назад. Словно отшатывается — Софике кажется, что губы у её сестрицы побелели, а взгляд стал ещё более укоризненным.

За дверью слышатся шаги. Софика узнаёт их почти сразу — так в пансионе ходит только мачехина кузина. Её чуть торопливая уверенная поступь просто не может оказаться неузнанной. Руфина же, кажется, совсем не прислушивается, занятая своими мыслями.

Когда дверь в комнату Софики открывается, она может сдержать смех от мысли, что оказалась права — это действительно были шаги мачехиной кузины. У той, на удивление, даже не слишком воинственный вид.

— Идите к себе, юная леди! — хмурится мачехина кузина, заметив Руфину. — Уже пора спать.

Руфину сдувает из комнаты так быстро, что Софика не успевает опомниться. Зато успевает несколько — пусть и не слишком-то сильно — обидеться на сестру за то, что та оставила её наедине с наставницей.

У мачехиной кузины складка между бровей, но голос её, впрочем, кажется скорее усталым, чем строгим. Софику это, пожалуй, настораживает больше, чем радует — Софика не может отделаться от мысли, что это может грозить ей чем-то куда более нехорошим, чем открытая злость.

— Спокойной ночи, сударыня! — говорит мачехина кузина, и пусть в голосе её сквозит какое-то недоверие, тон её почти доброжелателен. — Я рада, что сегодняшнее представление прошло успешно. Постарайтесь вести себя так же примерно и на чаепитии у кронпринцессы Эденлии. Ближайшие дни вам следует посещать пикники и театральные представления, на которые вас будут приглашать. Я крайне надеюсь на то, что вы окажетесь столь же благоразумны, как и сегодня.

Софика совсем не уверена, что ей достанет благоразумия — сегодня-то благоразумной она оказалась лишь из-за пережитого волнения. Но говорить подобное мачехиной кузине Софика совсем не спешит, пусть ей почти неудержимо хочется ляпнуть нечто такое.

Мачехина кузина смотрит на Софику устало и совсем не сердито. Скорее даже по-доброму. Так иногда смотрит на Софику отец, когда она совершает нечто, не совсем приличное истинной леди — и от этого взгляда становится чуточку стыдно за с утра планируемую вылазку в квартиру Гесима.

Когда дверь за мачехиной кузиной закрывается, Софика едва может сдержать вздох облегчения. Так ведь возможно и отказаться со стыда от своих намерений, а Софика всегда гордилась своей привычкой доводить все свои маленькие шалости до конца любой ценой.

Дождавшись, когда все звуки в пансионе стихнут, Софика вылезает из-под одеяла, которое накинула на себя во время разговора с мачехиной кузиной. Волосы Софика торопливо заплетает в косу — в одну, так куда быстрее — и, нацепив коричневые чулки, обувается в удобные ботинки, в которых так приятно ходить.

Софика старается ступать как можно тише. И про себя молится, чтобы половицы не заскрипели под её ногами, ни сейчас, ни под утро, когда она вернётся. Того, что мачехина кузина может нагрянуть в её комнату во второй раз за сегодняшний вечер, Софика боится до дрожи в острых коленках.

Добраться до окна, толкнуть створку, чтобы распахнуть его, забраться на подоконник — всё это происходит так быстро, что Софика едва успевает об этом задуматься как следует.

Вылезти из окна своей спальни в этот раз получается ещё легче и быстрее, чем прежде. Софика ступает по карнизу совсем уверенно, совершенно не боясь делать шаг за шагом. А потом ловко перелезает на ветку раскидистого дерева, с которого слезть и вовсе выходит совсем легко.

Брести ночью по городу в одиночестве оказывается, впрочем, несколько боязно — с Джеком всё было гораздо проще и приятнее. А теперь Софика то и дело оглядывается по сторонам и вздрагивает от каждого шороха рядом с собой. В голову сами собой лезут истории о грабителях из всяких книжек, наподобие той, что дала Жюли. И Софика злится на себя за свою трусость, называет себя мысленно глупой курицей и проворно шагает всё дальше и дальше, стараясь не задерживаться нигде дольше, чем на пару секунд.

Где-то на вишнёвой аллее, испугавшись, словно маленькая, какого-то господина не самого благонравного вида, Софика и вовсе переходит на бег — и останавливается лишь на середине главной аллеи, а потом долго не может восстановить дыхание.

До пересечения кленовой и рябиновой аллей, где и находится дом Гесима, Софика добирается весьма быстро — пусть и гораздо медленнее, чем ей самой хотелось бы этого в эту ночь. Софика на цыпочках пробирается мимо задремавшего швейцара и почти взлетает по лестнице, ведущей на этаж, где проживает Гесим.

В голубую дверь с табличкой «64. Студент юридического университета Гесим Траммо» Софика по привычке барабанит изо всех сил и только потом, ойкнув после гневного оклика из какой-то из соседних квартирок, припоминает, что в данное время суток мало кто благосклонно отнесётся к шуму.

Гесим открывает дверь довольно скоро — много быстрее, чем в прошлый визит Софики.

У Гесима круги под глазами и губы искусаны до крови. И он определённо не выглядит человеком, которого разбудил стук в дверь — скорее уж человеком, что не спал уже несколько дней. И одет он вполне нормально, а не в ту старенькую фланелевую полосатую пижаму.

Рукава белой рубашки у Гесима закатаны почти к самым плечам, обнажая длинную глубокую царапину на левой руке (Софика никак не может понять, чем она была нанесена, и это почему-то её тревожит), а вьющиеся чёрные волосы — крашенные, вспоминает Софика слова Джека и старается не рассмеяться этой мысли — собраны в не слишком ровный узел сзади, а не рассыпаются по плечам. И Гесим обут, а не босиком — это тоже кажется Софике непривычным.

Гесим пропускает сестру в свою квартирку и плотно прикрывает дверь. На этот раз, в отличие от прошлого визита, комнатка освещена магией довольно-таки ярко. И Софика может полностью разглядеть всё её убогое убранство — зелёные, местами ободранные, обои, старенький резной комод, зачем-то выкрашенный в какой-то невнятный цвет и теперь совершенно облупившийся, книжный шкаф с покосившимися полками, старинный — впрочем, скорее уже ветхий — буфет, заполненный книгами, два разных кресла с прохудившейся обивкой, сломанная ширма, туалетный столик с треснувшим зеркалом (на столике виднеется две чернильницы и стопка писчей бумаги), старый выцветший и потёртый диван да нагромождение книг почти в каждом уголке комнаты. Свободного места нет практически нигде, и Софика не уверена, что в этой комнате вообще можно ступить, во что-нибудь не врезавшись.

Джек лежит — скорее, впрочем, валяется — на диване, закинув ноги на чуть ли не на спинку. В руках у Джека какая-то потрёпанная книжка (с картинками — замечает Софика), а на щеке темнеет довольно-таки внушительный синяк. Джек бросает на Софику удивлённый, чуточку рассеянный взгляд, но тут же усмехается в своей привычной манере и машет ей рукой.

— Ну, здравствуй, забавная отважная девчонка, пустившаяся в столь неблизкий путь ночью в полном одиночестве! — голос у Джека чуточку охрипший, но весьма весёлый.

Софика не успевает придумать, что ответить на его слова — Гесим встаёт между ней и Джеком, словно загораживая сестру от своего друга. У Гесима напряжена спина — и во всей его позе Софика может усмотреть явное сходство с Руфиной. Мысль эта Софику почти поражает.

— Не думаю, что ты заслужил общения с моей сестрой, Джек, раз уж ты решился на это безумие! — недовольно чеканит Гесим, складывая руки на груди и наклоняя голову чуть набок.

Эти слова заставляют Софику дёрнуться и едва не заскулить от нахлынувшего любопытства. Джек подмигивает ей, когда Софика выглядывает из-за спины Гесима. Что такого мог натворить Джек? Нет, конечно, после своего выступления в мужском костюме на сцене какого-то не слишком-то пристойного заведения Софика не думает, что стоит чему-то удивляться, когда речь идёт о Джеке — тем более, что незадолго до этого выступления ей удалось обнаружить одну его маленькую тайну.

Там, в театре. В день, когда барон Тобиас Сиенар сделал ей, Софике Траммо, предложение.

Но просвещать Софику по поводу «этого безумия» никто из присутствующих в комнате не собирается. Вид у валяющегося на диване Джека весьма расслабленный, но взгляд у него довольно-таки цепкий, даже колкий. Глаз Гесима Софика не видит — брат стоит к ней спиной и лицом к Джеку, — но Софика почти уверена, что спина у него слишком уж твёрдая.

А Софике, между прочим, любопытно почти до слёз! И до желания пойти на что угодно — подслушивание, подкуп или шантаж, — чтобы только выяснить, о чём именно говорил Гесим, упрекнув Джека в безумии.

— По-моему, именно поэтому я его и заслужил! — как-то странно смеётся Джек, не поднимаясь с дивана. — Твоя сестра — редкостная смутьянка по меркам благовоспитанных леди!

Софика, впрочем, не может сообразить, что именно в его голосе, в его смехе кажется ей странным и непривычным. Но что-то ведь определённо кажется! Софика жалеет, что рядом нет никого, кто пожелал бы ей всё объяснить. Впрочем, Софика и не знает, кто бы это мог быть — Руфина предпочитала отмалчиваться, ссылаясь на неизвестные Софике догмы, мачеха старалась не вникать лишний раз в то, что говорит Гесим, Амалья и сама ничего не понимала, а никого больше Софика и видеть бы сейчас не захотела.

— Ну, знаешь ли! — отчего-то сердится Гесим, а затем, развернувшись, хватает Софику за руку чуть более резко, чем нужно. — Пошли. Прогуляемся.

Он почти выталкивает (вероятно, стоит возмутиться подобной бестактностью и даже почти грубостью) Софику обратно в коридор и, резко одёрнув рукава своей рубашки, открывает дверь. Софика и Гесим выходят в коридор.

— Ой да пожалуйста! — кричит Джек в спину Гесима, едва не переходя на хохот. — Не очень-то и хотелось — больно вы оба горазды раздавать мне пощёчины из-за сущих мелочей!..

Из одной из соседних квартир — кажется, той, на которой красуется табличка с номером «65» — снова раздаётся гневный окрик, а Гесим поспешно захлопывает дверь и одним взглядом говорит Софике, что им стоит поскорее покинуть недружелюбный узкий загромождённый коридор.

И Софика шагает настолько быстро и бесшумно, насколько только может — пусть её и нельзя, пожалуй, назвать действительно тихой особой. О какую-то из оставленных коробок Софика спотыкается и едва не разбивает себе нос — от этой участи её спасает успевший вовремя подхватить её Гесим.

До лестницы остаётся совсем немного — стоит только миновать ещё несколько таких коробок и не запнуться ещё о какую-нибудь из них. И Софика даже удивляется — и как только умудрилась она добраться до квартиры брата, ничего себе не разбив и не сломав, если теперь готова запнуться о каждую мелочь?

— Джеку пока не стоит покидать дом, — хмыкает Гесим, когда они, наконец, минуют узкий коридор на мансарде и ступают на лестницу. — Хотя бы ещё пару дней.

Больше Гесим ничего не поясняет. Это разжигает любопытство Софики ещё больше, и ей хочется даже начать канючить — к чему обыкновенно прибегала в детстве, стоило кому-нибудь в чём-нибудь ей отказать. Что-то останавливает. Быть может, тёмные тени под глазами Гесима?

И Софика просто шагает по лестнице, стараясь припомнить, о чём именно она хотела поговорить в пансионе мачехиной кузины, что сподвигло её пуститься в путь ночью.

— Ты слышал о недавней дуэли барона Сиенара? — интересуется Софика у брата, когда они оказываются на улице.

Почти сразу же в голову приходит запоздалая мысль — об этом лучше было бы спросить Джека. Гесим не слишком-то жалует большинство дворянских обычаев — и дуэли в их числе. Едва ли он захочет об этом говорить. А если что и скажет — Софике едва ли достанет подробностей.

Возможно, думается Софике, Гесим гораздо более примерный брелиакец, чем она, что бы там не считала Руфина. Брелиакцы, вроде как, не должны испытывать любопытство, когда речь заходит о дуэлях и смерти какого-либо человека. Они должны испытывать только скорбь — даже если человек не слишком-то им симпатичен — и всячески выражать своё неодобрение всяким играм со смертью.

— Слыхал — да не то что много, — дёргает плечом Гесим, а затем усмехается как-то жёстко, опасно, что Софике почти хочется отшатнуться. — Да и не всё ли равно? Если эти титулованные ничтожества самостоятельно переубивают друг друга — тем лучше.

«Титулованные ничтожества»... Слова как-то задевают Софику, и она даже думает обидеться на брата, а потом ловит себя на мысли, что причина того совершенно не стоит, и пожимает плечами. В конце концов, у самой-то Софики нет титула, чтобы принимать подобные слова на свой счёт.

Софика и Гесим бредут по ночному городу, не особенно разбирая дороги — сначала выходят на главную аллею, а потом куда-то поворачивают. И поворачивают снова. Потом — ещё куда-то. Софика просто держит брата за руку — брата, по которому, как понимает в это мгновенье, скучает больше всего на свете, — и шагает рядом с ним, уже не чувствуя ни страха, ни беспокойства, ни раздражения.

И Софика думает, что, наверное, ни по кому больше она не скучает так сильно, как по старшему брату. По времени, которое они проводят вместе. По разговорам, шуткам, разучиванию дурацких песенок, которые не стоит знать барышням из приличных семей. По Гесиму — который улыбается, который знает обо всём на свете и из которого выходит самый чудесный рассказчик, какого только можно представить, который держит Софику за руку.

Они идут довольно долго и останавливаются на огромной мощённой камнем площади перед высоким собором с выкрашенным в серебряный цвет шпилем и крупными круглыми арками. На шпиле Софика замечает печать хефрианцев — крылатый диск с вписанными в него какими-то символами. Символов отсюда не разглядеть (впрочем, Софика знает, что они есть, и этого достаточно), да и расшифровать их Софика, никогда не считавшаяся примерной ученицей, едва ли смогла бы.

Хефрианский собор — Гесим говорит его полное название, и Софике оно кажется почти смешным, хотя для этого нет никаких оснований — кажется грандиозным, огромным и просто волшебным. Он светится изнутри. У хефрианского собора, посвящённого святой Гарриет (это единственное из его названия, что Софика запоминает наверняка), резные двери, расположенные внутри круглых высоких арок, вытянутые узкие окна из кучи маленьких стёклышек и множество причудливой лепнины.

Гесим ведёт Софику внутрь собора, и она шагает следом, ловя себя на мысли, что ей ужасно любопытно узнать, чем вообще отличаются церкви хефрианцев от церквей брелиакцев.

— Я не уверен, — начинает Гесим говорить каким-то надтреснутым голосом, когда они с Софикой поднимаются по лестнице с такими высокими и неудобными ступеньками, что Гесиму периодически приходится подавать сестре руку, и оказываются перед входом в собор, — что всё ещё могу называться брелиакцем. И не уверен, что всё ещё верю в то, что они говорят. В то, что говорит отец. Что — хочу верить.

Мысль эта, вероятно, должна показаться Софике крамольной. Но... Не кажется. Софика вдруг ловит себя на мысли, что вообще никогда толком не задумывалась над тем, во что верит и почему. Руфина, вероятно, как неутихающий голос совести, который Софике не больно-то нужен, возмутилась бы при одном намёке на отрицание догм брелиакцев.

Внутри оказывается ещё лучше — Софика не может налюбоваться на витражи, сводчатые арки, синие с золотом ковры, которыми устлан пол... У брелиакцев церкви выглядят гораздо скромнее, думается Софике. Или, быть может, она так считает, беря во внимание лишь дощатую деревенскую церковь, стены у которой выкрашены дешёвой белой краской, а внутри, на узеньких неудобных скамеечках, едва помещаются все люди из их деревни.

Руфина — эта мысль заставляет Софику улыбнуться — считает их деревенскую церковь самой уютной во всём Мейлге, в то время когда Амалья с Софикой всегда были больше озабочены тем фактом, что в деревянной деревенской церкви все были уж слишком на виду, чтобы можно было позволить себе хоть крошечную вольность.

Тут же... Тут же всё кажется роскошным, великолепным, прекрасным — начиная от сводов и крупных круглых окон и заканчивая резными деревянными скамейками. Впрочем, быть может, эта помпезность, эта роскошь и вовсе относится ко всем зданиям в столице.

Откуда Софике знать!

Но в соборе определённо находится пара укромных местечек — Софика даже замечает их не сразу. В одно из этих мест Гесим как раз её ведёт — оттуда видно почти всё происходящее в соборе.

— Ты стал хефрианцем? Если так — не скажу, что могу тебя в этом упрекнуть! — смеётся Софика, с интересом оглядываясь вокруг. — Не думаю, что отцу это понравится, но, думаю, что мне или Амалье это всё равно!

Она присаживается — осторожно, словно с опаской — на широкую деревянную скамью с резной спинкой и расправляет подол своего клетчатого платья. Гесим садится рядом.

Он долго молчит, уронив голову себе в ладони. Софика слышит в тишине его прерывистое, тяжёлое дыхание, смотрит с какой-то грустью на его худую, напряжённую спину... Гесим, должно быть, забывает есть каждый день да и спит далеко не всякую ночь — эта мысль Софике не в новинку, но сейчас она жалит её гораздо сильнее, чем прежде. Гесим с детства забывал про то, что он считал не слишком-то важным. И продолжает забывать и теперь, когда живёт в столице вдали от родителей. Но всё же он ещё никогда не был настолько худым и бледным, как сейчас — а ведь он приезжал на каникулы довольно-таки часто.

И потому Софика считает, что Гесиму стоит хоть ненадолго вернуться домой. В деревню. К мачехе, которая обязательно заставит его хорошо, сытно питаться каждый день — а не тогда, когда голод станет настолько невыносимым, что это заставит отложить очередную умную книжку в сторону и рвануть на кухню, где из еды способны отыскаться лишь чёрствый хлеб да остатки каких-нибудь круп, которые надо ещё отварить. И желательно вернуться немедленно.

И Софика почти с благодарностью думает о весьма сносном питании в доме мачехиной кузины — по правде говоря, даже более, чем сносном, если уж задумываться. И о том, что ей самой не приходится думать о том, что именно есть. И тем более — как это готовить. С последним у Софики никогда не ладилось.

— Я изучал то, во что они верят, — наконец, выдыхает Гесим, качая головой, а потом опускается на спинку скамейки почти обессиленно, — но не думаю, что разделяю их взгляды.

Софике приходит в голову, что, должно быть, Гесим провёл над священными книгами хефрианцев не одну ночь. Она почти представляет его склонившемся над очередной книжкой, смысла которой она, Софика, никогда в жизни не сможет понять даже с множеством разъяснений. А веры в то, чего она не понимает, Софике никогда не доставало.

Если уж Гесиму с кем и стоит заводить разговоры о высоком и духовном — так это с Руфиной. Впрочем, взгляды Руфины всегда были даже слишком непоколебимыми и незыблемыми. Едва ли она сможет хоть как-то проникнуться думами и сомнениями Гесима.

Софика откидывается на спинку скамейки и вытягивает вперёд ноги, укладывая их на подножку для коленопреклонённой молитвы. Подол платья Софики сползает чуточку вверх, открывая голень в коричневом заштопанном чулке почти целиком. Это почти неприлично — во всяком случае, подобное сочла бы неприличным Руфина. А Руфина в таких вещах понимает гораздо больше.

Софике, правда, почти всё равно.

Куда важнее, что она совершенно не знает, что ответить Гесиму на его слова — впрочем, ему, кажется, и не требуется никакого ответа. Он, должно быть, и без того прекрасно знает всё, что только может сказать ему Софика. Почти всегда ведь знает. С самого детства.

Гесим пододвигается чуть ближе, накрывает ладонь Софики своей и разворачивается к сестре всем корпусом. Софике кажется, что щёки у него становятся ещё бледнее — хотя это ещё мгновение назад не представлялось возможным, — а глаза как-то подозрительно блестят.

— Будешь ты любить меня, если я сделаю что-то, что считаю правильным, но что... что остальные не посчитают таковым? — Гесим смотрит словно сквозь неё, а его побелевшие холодные пальцы сжимают руку Софики почти до боли. — Я знаю — семья отречётся от меня. Все отвернутся. Уж Руфина и отец — точно. Да и Амалья с мадам Траммо — тоже почти наверняка. Но ты... Ты ведь продолжишь любить меня, ведь правда? Пообещай мне, что будешь!..

Голос у Гесима надломленный, больной, будто бы каждое слово даётся ему с огромной болью. И сердце Софики едва не разрывается от жалости к нему. И хочется чуть улыбнуться — ну что такое может сделать её брат, чтобы все действительно отвернулись от него? Софика не уверена, что в мире есть хоть что-то, что может заставить отца и мачеху поступить так.

Софика даже спускает ноги с подножки — теперь это отчего-то кажется ей излишним, неправильным, некрасивым... Не теперь, когда разговор перетёк в чересчур серьёзное русло. Не теперь, когда Софике кажется, что любое неосторожно слово, любое необдуманное обещание может сильно ранить Гесима.

— Ты ведь мой брат, — говорит она тихо, нежно касаясь пальцами свободной руки щеки Гесима, и на несколько секунд замолкает, крепко задумавшись. — Я не знаю, что ты хочешь сделать, и не могу пообещать, что не рассержусь на тебя за это. Но ты мой брат — я буду любить тебя, даже если буду злиться. Обещаю тебе, что постараюсь влепить тебе затрещину, но уж точно не уйду!

Гесим отпускает руку Софики, пододвигается к ней ещё ближе, заглядывает в глаза — и такую надежду Софика видит в его взгляде впервые, — и, наконец, расслабляется. Софика едва может сдержать вздох облегчения — это будет некстати, отчего-то думается ей.

Они сидят так ещё долго — молчат и рассматривают то ли друг друга, то ли убранство хефрианского собора, Софика никак не может ответить на этот вопрос что-то одно, — а потом Гесим, почти сорвав ленту, которой перехватил волосы, ложится на скамейке, укладывая голову Софике на колени.

И это кажется таким правильным, таким верным и необходимым, что Софика не осмелилась бы его столкнуть даже если бы чувствовала какую-то неловкость от того, в каком месте Гесим посмел разлечься.

— Обещай мне тоже, — шепчет Софика спустя какое-то время едва слышно, перебирая пальцами тёмные кудри прикрывшего глаза брата. — Обещай мне тоже, что не перестанешь меня любить, если я вдруг выберу себе в мужья того, кого бы ты видеть на этом месте не желал.