Не меньше, чем барон (гет)

В утро запланированного чаепития с кронпринцессой Эденлией за двумя барышнями Траммо и Констанцией присылают довольно-таки громоздкий (и определённо — более шикарный, чем подобает трём юным девочкам, только-только вышедшим в свет) экипаж с королевским гербом. Мачехина кузина, можно сказать, выталкивает за двери пансиона всех троих воспитанниц, «удостоенных великой чести» — так поспешно это оказывается сделано, что иного слова Софика к происходящему подобрать просто не может.

Крамольная мысль, что не такая уж это и великая честь, коль их столь торопливо выпроваживают за двери, вертится у Софики где-то на кончике языка, но никак не хочет оформляться в полноценную остроту, достойную того, чтобы её стало возможно произнести вслух.

Вероятно, это происходит оттого, что Софика уже чувствует себя отвратительно уставшей.

Софика — или «невыносимая девчонка», как уже четырежды за сегодня успевает её назвать мачехина кузина, сделавшаяся вмиг ещё более несносной и занудной, нежели обычно — в это утро даже не успевает ответить на все присланные ей букеты (к тому же, успевает задуматься над тем, что хорошо было бы иметь собственную печать или кучу визиток, чтобы процесс ответа на букеты не был столь долгим и изматывающим) и толком не успевает позавтракать (большая часть утра оказывается потрачена на скучнейшие лекции о правилах хорошего тона во дворце и, так сказать, наведение марафета).

Не говоря уже о том, что для не слишком выспавшейся — разве возможно было заснуть после шестого бала? — Софике раннее пробуждение само по себе кажется пыткой, равной которой семнадцатилетняя девчушка пока не знает. И в причине пробуждения не видится и тени «великой чести», о которой все так старательно говорят.

Вообще-то, после шестого бала, как и ожидалось, цветы присылают не только ей (и мачехина кузина с явным удовольствием взирает на то красочное безумие, что творится в холле и столовой) — Амалья, Констанция и Арабелла тоже получают немало. Довольно красивых — Софика готова это отметить. Да и тем же Жюли, Татьяне и Джакетте (Софика успевает прочесть таблички над каждым столиком, на которых лежат цветы) достаётся по шесть букетов каждой.

Вот же девчонки будут счастливы, когда проснутся!..

А уж учитывая тот факт, что большинству воспитанниц утром после шестого разрешено проваляться в постели едва ли не до обеда... О, они будут просто в восторге! Сразу две больших радости в жизни пансионерок — им дадут как следует отдохнуть, чтобы хоть немного отойти от столь волнительного события, как самый-самый первый настоящий бал, и многие из них вдобавок получат свои долгожданные букеты. После получения которых некоторые не смогут заснуть ещё одну ночь.

Но Софике букетов определённо всё ещё посылают больше остальных. И не сказать, что теперь её это радует — ей уже кажется, что ещё пара-тройка записок, и у неё обязательно отвалится кисть. Впрочем, должно быть, мачехина кузина и это прискорбное событие не посчитает достаточной причиной, чтобы перестать отвечать на букеты поклонникам.

Мачехина кузина — пропади она пропадом, эта мымра с закостенелым мышлением и отсутствием всякого сострадания и сочувствия к любому инакомыслию — заставляет своих воспитанниц писать (и красиво, а не «подобно сельскому лодырю-мальчишке») ответную записку каждому-каждому кавалеру от руки (так ведь принято, иначе кавалеры могут и обидеться) и вовсе не поддерживает идею Софики размножить магией одну из записок, чтобы её можно было послать всем, а освободившееся время потратить на несколько более полезные занятия.

— У дебютантки вполне достаточно возможностей написать каждому из ухажёров лично! — недовольно твердит мачехина кузина всякий раз, стоит Софике хотя бы вскользь поднять эту тему. — В конце концов, это просто неприлично — писать всем одно и то же! Уверена, что остальным девочкам и в голову таких глупостей не приходит!

Только вот — к безмолвной ярости Софики — остальным девочкам, кроме троих выбранных для королевского чаепития (то есть, Софики, Амальи и Констанции), позволено отоспаться после столь утомительного морально шестого бала. И их никто не будит едва ли на рассвете, не затягивает в тугие корсеты, не заставляет по тысяче раз повторять кучу каких-то ненужных совершенно обращений, реверансов и правил, чтобы радостно вытолкнуть за дверь сразу же, стоит перед крыльцом появиться нарядному экипажу.

А ещё ни одной из них не приходится ежедневно писать по несколько десятков бессмысленных благодарственных записок. И мачехиной кузине, очевидно, тоже никогда не приходилось этого делать.

Сама Софика с гораздо большим удовольствием обошлась бы четырьмя — Тобиасу, Уильяму, Томасу и Джеку (то бишь, Гесиму, конечно же, главное, при мачехиной кузине называть его именно так). Остальными цветами Софика была не прочь растопить камин. Ну или отдать на растерзание Амалье, которой в последнее время отчего-то всё чаще требовались букеты.

В это утро Софике посылают в том числе пару букетов с красными и чёрными лилиями (судя по приложенным запискам, и Уильяму, и Томасу кажется это смешным) и один букет с жёлтыми-жёлтыми одуванчиками от Чарльза. А ещё Тобиас и Уильям присылают весьма большие отрезы красного бархата и парчи. «На платье для седьмого бала».

Мачехина кузина на ткани довольно кивает — они придутся как раз кстати, чтобы к следующему балу пошить Софике соответствующее приличиям платье. Хотя и несколько сокрушается, что и этот цвет будет для семнадцатилетней дебютантки слишком уж ярким и необычным — пусть и гораздо более пристойным, чем чёрный. Шестобальное платье Софики валяется теперь несколько в сторонке от других платьев — кажется, в мачехиной кузине борются её некоторая прижимистость и желание поскорее сжечь «позор своего пансиона».

К радости Софики — платье пока ещё не сжигают.

Софика же готова от души отблагодарить обоих мужчин — за то, что у мачехиной кузины не получится запихнуть на седьмой бал её в классическом розовом платье. И Джека-Гесима, приславшего ей маки с запиской-извинением за то, что на этой неделе едва ли получится встретиться (и скорее всего, маки оказываются в руках Софики не без помощи настоящего Гесима).

Маки, думает Софика, прекрасно подойдут для отделки платья для седьмого бала. Ткань для которого приготовлена такая же красная.

А вот платье для чаепития с кронпринцессой Софике не слишком нравится. Во-первых, оно чересчур тесное — так ведь Софика не сумеет отведать всё вкусное, что будет на столе! Во-вторых, из-под платья торчат позолоченные носы неудобных, узких туфель, которые, должно быть, сотрут Софике ноги (и ведь вряд ли во дворце найдётся Уильям, который помог ей тогда на музыкальном вечере). В-третьих, Софика не уверена, что ей не придётся в некоторые двери протискиваться боком. Жёсткий прямой корсет её лавандового — у Амальи и Констанции платья светло-голубые, что символизирует их отличную учёбу — платья слишком уж больно впивается ей в грудь, а вырез, чересчур глубокий, на взгляд Софики, заставляет почувствовать себя несколько неловко. Платья подобного фасона — с широкой юбкой, что больше раздаётся в бока, с платьем-халатом, накинутым сверху — почти не встретить на балах, не относящихся к придворным.

Софика мысленно благодарит за это провидение.

И за то, что сегодня утром ей всё-таки удалось отстоять свою не слишком пышную причёску — всего лишь скромно уложенную на затылке косу, а вовсе не нагромождение тугих локонов, поднятых высоко надо лбом. Ценой едва ли не часа спора с мачехиной кузиной.

Амалье и Констанции в этом отношении везёт гораздо меньше — их причёски кажутся такими тяжёлыми, что становится страшно даже наклонить голову лишний раз. Софика думает, что так ведь и шею свернуть недолго — стоит только неловко повернуться. Впрочем, по горделиво-взволнованному выражению лица Амальи вполне можно заметить — её сие чудо парикмахерского искусства на голове нисколько не тревожит. Да и Констанция не выглядит недовольной.

— Не опозорьте нас, умоляю! — цедит сквозь зубы мачехина кузина Софике за мгновенье до того, как воспитанницам помогают забраться в дорогую карету (в таких платьях это не слишком-то удобно). — Ведите себя прилично!

Амалья и Констанция подобных слов, конечно же, не удостаиваются — в их пристойном поведении мачехина кузина, кажется, вполне уверена. Не то чтобы Софику это хотя бы удивляет. И уж точно не может задеть. Амалья и Констанция вроде как ни разу ещё не попадались на нарушении приличий.

Не то чтобы Софика всерьёз способна верить тому, что её две товарки по несчастью-чести действительно являются безукоризненными, безупречными, идеальными леди, какими их всех хотят непременно видеть и наставница, и родители, и всякие невыносимые скучные дамы. Софика ещё могла бы поверить, что Руфина может быть такой — с её-то тягой к духовному самосовершенствованию. Да и та порой проявляет недостойную «истинной леди» вспыльчивость. А вот в Амалье и Констанция Софика и вовсе не уверена. Даже на капельку.

Как ни странно, последнее напутствие мачехиной кузины только поднимает Софике настроение. Быть может, потому, что сегодняшним утром оно просто не могло стать ещё хуже?..

Невозможно роскошная карета трогается с места, как только девушки рассаживаются внутри поудобнее. Софика садится рядом с надушенной и напомаженной Амальей. И как только Руфина сумела это допустить?.. Или, быть может, Руфина всё ещё спит?.. Такая же надушенная и нарумяненная, как и Амалья, Констанция занимает место напротив сестёр Траммо.

Софика никак не может удержаться от того, чтобы одёрнуть кружевную занавеску и выглянуть в небольшое окошко. Амалья ахает приглушённо — кажется, это не совсем прилично. Софика решает не обращать на это никакого внимания. Глядеть в окно Софике, правда, скоро невероятно наскучивает, и она, повернувшись к перешёптывающимся о чём-то Амалье и Констанции, решает прислушаться к их разговору.

— Я слышала, что на чаепитии кронпринцесса имеет право выбирать себе фрейлин! — решает блеснуть своими познаниями Констанция, заговорщически подмигнув восхищённо-взволнованной Амалье. — Вот бы оказаться в числе тех счастливиц, которых она посчитает достойными!

Констанция изо всех сил старается держать голову как можно прямее и лишний раз даже не поворачиваться. У Констанции лицо весьма густо припудрено, отчего кажется чуточку неживым, а щёки чуть окрашены румянами. Которые нельзя использовать приличной леди, если только дело не касается королевских приёмов, на которые это правило отчего-то не распространяется.

Софике кажется это крайне забавным — тот факт, что для посещений дворца полагается надевать платья с едва-едва пристойным вырезом и разрешено красить лоб и щёки. Это лицемерие в том, какие правила стоит соблюдать и в каких случаях их стоит соблюдать (при условии, что всё это подаётся дебютанткам словно самые устоявшиеся догмы) Софике поднимает настроение ещё на чуточку — она определённо находит его возмутительным и смешным.

И пусть Софика Траммо ещё не вполне понимает, как об этом лучше всего пошутить, она определённо знает, о чём нужно будет обязательно подумать сегодняшним вечером.

— Разве выбор фрейлины не целиком зависит от происхождения? — хмурится Амалья, изящно взмахивая красивым расписным веером с крошечными белокурыми ангелочками. — Я слышала, что только невероятно знатные особы могут попасть в фрейлины хотя бы к кронпринцессе. Это кажется не вполне справедливым.

Софика, по правде говоря, не видит в этом особенной несправедливости. Обладая определённой долей воображения и получив дома, в школе и в пансионе некое (пусть и весьма скудное) представление о хороших манерах, столь ценимых в столице, Софика вполне способна представить в общих чертах множество ограничений, наложенных на фрейлин.

Какие же это, должно быть, несчастные женщины!.. Тут не присядь, там — не улыбнись, здесь — напротив, улыбайся крайне приветливо, даже если хочется плакать или спустить какого-нибудь нахала с лестницы... Не говорить с мужчинами — кроме родственников или супруга — даже на танцах, если фрейлину всё-таки пригласили (что случается крайне редко из-за необходимости постоянно находиться рядом с королевой или кронпринцессой)... Кажется, что-то такое говорила как-то Констанция Арабелле, отметив, что одна из её старших сестёр служит фрейлиной королеве.

Ну уж нет! Софику это категорически не устраивает!

— Быть фрейлиной, должно быть, дико скучно! — хихикает не вполне изящно Софика и пожимает плечами. — У меня голова кружится и от той части условностей и правил, которую вывалили на нас, а ведь мы во дворце проведём совсем недолго!

На лице Констанции отражается крайнее изумление вперемешку с каким-то жалостливым презрением. Должно быть, Констанция считает Софику недалёкой, дикой провинциалкой. Что, пожалуй, можно считать вполне соответствующим истине — даже мачеха порой об этом говорит. А уж мачехе Софика может довериться практически в любом вопросе.

— Быть фрейлиной — самое почётное занятие для женщины из порядочной семьи! — возмущается Констанция, когда к ней возвращается дар речи, и выражение её лица делает её несколько более схожей с Руфиной, нежели обычно. — Мне всегда казалось, что девушка нашего круга должна мечтать о том, чтобы стать фрейлиной!

Должно быть, именно сходство с Руфиной заставляет Софику хитро-хитро усмехнуться.

— Как и о том, чтобы поскорее сделаться любящей матерью и покорной женой, как нам всем твердят едва ли не с пелёнок? — фыркает Софика, позволяя себе чуть откинуться назад, чтобы коснуться спинки сидения. — Много ли нам пользы с этих почётных занятий? По мне так — одни лишь хлопоты!

Амалья и Констанция замирают, будто бы позабыв даже как дышать, переглядываются и снова поворачиваются к Софике. Щёки у Амальи чуть розовеют — и это видно даже сквозь слой пудры и румян, — в то время как у Констанции бледнеет кожа на тонкой, но чуть коротковатой шее.

Пауза определённо затягивается чуть дольше, чем приличествует светскому разговору.

У Констанции лицо совсем растерянное, а взгляд Амальи полон того едва заметного вежливого, неодобрительного холода, который появляется на её лице всякий раз, когда Амалья чувствует жизненную необходимость показать окружающим своё несогласие со своими несносными сёстрами. Обычно Амалье прекрасно удаётся заставить всех вокруг поверить в свою непричастность к замыслам Софики или ябедничеству Руфины. Хотя причастна она порой к обоим грехам.

— Какое кощунство — говорить так! — улыбается (и даже вполне дружелюбно) наконец Констанция, когда в окне (Софика снова приоткрывает занавески, так что вполне может увидеть, мимо чего они проезжают) показывается огромное величественное здание, сверкающее так, что становится больно глазам. — Теперь я понимаю, Софика, за что тебя так обожает Жюли!

Здание это, кажется, является резиденцией королевы Мейлге — дворцом Левентроу, о котором Софике как-то доводилось читать. В великолепном Левентроу находилась едва ли не обширнейшая коллекция произведений искусства. В Левентроу проходили самые важные заседания Сената и самые пышные и старомодные балы, попасть на которые доводилось далеко не каждому.

Карета останавливается, и подоспевшие вовремя лакеи помогают девушкам из неё вылезти. Софика с досадой думает, что будь на ней её клетчатое красное платье — или любое другое из тех, что она обыкновенно носит — помощь в этом простеньком деле ей не понадобилась бы. Но платья, которые Софике приходится надевать с тех пор, как она очутилась в столице, определённо не предназначены для сколько-нибудь активных действий и обеспечения хоть какой-то свободы в передвижениях. Так что приходится пользоваться предложенной помощью.

Перед пансионерками открывают небольшие чугунные ворота — крупные, даже величественные, и позолоченные находятся чуть поодаль, но воспитанницы пансиона мачехиной кузины, кажется, не относятся к столь важным гостям, перед которыми следует их распахивать. Констанцию это, кажется, несколько задевает — во всяком случае, Софика успевает заметить, как поджались на мгновение её губы.

Королевский дворец кажется Софике почти что неприлично роскошным — настолько, что она невольно задумывается над тем, что её отец, как и все порядочные брелиакцы, весьма осуждает подобную расточительность. Софика — к счастью или к сожалению — не может отнести себя к той категории людей, кто не желал бы втайне или не очень чего-то подобного для себя. Ей большого труда стоит не охнуть громко-громко при виде всего этого взволновавшего её душу великолепия. Все эти покрытые позолотой барельефы в виде ангелочков, ракушек, цветов на белоснежном фоне стен... Софика любуется подобнымчудесам всю дорогу через ухоженный — идеально ухоженный — парк.

— Закрой рот! — тихо и чуточку нервно цедит Констанция Софике, стараясь улыбаться, словно кто-то, помимо слуг, может их сейчас заметить. — Ты не рыбка, а дебютантка, удостоенная чести побывать в Левентроу в год своего первого выхода в свет!..

Софика чуть обиженно кривится и едва удерживается от того, чтобы показать вредине Констанции язык. Как будто сама возможность побывать в Левентроу хоть что-то меняет!.. Дворец, конечно, неописуемо красив и способен заставить кого угодно потерять дар речи. Только вот его вполне видно из-за ограды -

— Вот цаца! — только и произносит Софика чуть в сторону, впрочем, надеясь, что Констанция всё-таки сумеет расслышать эти слова.

Вообще-то дворец Левентроу вблизи — они как раз подходят к украшенному розочками, виноградом и павлинами порталу — видится Софике даже более ослепительным, чем издалека. О, Софика вполне способна вообразить, как принцесса в детстве носилась здесь под окнами в каком-нибудь неимоверно дорогом и богато украшенном платьице! Пусть представлять кого-то, разбивающим звенящую идеальность этого места — довольно-таки непростая задача. О, а какие здесь можно провести чудесные вечера в парке со всякими песнями, танцами и забавами!..

Софика находит подстриженные аккуратно деревья и кустарники вполне подходящими для пряток вроде тех, которые они устроили вместе с Жюли в один из балов. Стоит представить только дам в неудобных платьях с фижмами, крадущихся в укромное место в нежелании водить следующей, и кавалеров в удобных мундирах, но скрипучих сапогах — вот умора-то!..

Или — салочки!..

Впрочем, у Софики в голове с лёгкостью отыщется прорва идей, как лучше использовать огромные площади разбитого перед дворцом парка. В основном — не слишком-то подобающих почти что взрослой барышни идей. Скорее уж достойных шаловливого ребёнка.

Воодушевлённая и радостная, Софика практически взлетает по ступенькам крыльца, за что на неё недовольно шикает поднимающаяся следом Констанция. Амалья Траммо же идёт самой последней, чуть отставая от своих попутчиц, но определённо ступая гораздо изящнее их обеих.

Разумеется, ни королева, ни кронпринцесса не встречают приглашённых к чаепитию дебютанток прямо на пороге своего дворца. И со стороны Софики крайней глупостью было думать нечто подобное. Но Софика отчего-то всё равно чувствует себя ужасно расстроенной и словно бы обманутой.

Настроение её, приподнявшееся вроде с момента отбытия из пансиона мачехиной кузины, стремительно летит обратно в пропасть.

Мало того, что перед Софикой не оказывается ни королевы, ни кронпринцессы, которым она уже хотела сделать реверанс, так ещё вмиг находится нелепейшая, гнусная традиция: перед тем, как дебютанток представят королеве и наследнице престола, две горничные в накрахмаленных фартучках торопливо осматривают новоприбывших на предмет соответствия дворцовым правилам этикета!

Кажется, мачехина кузина упоминала, что возможно что-то подобное. Софика не может этого отрицать — по правде говоря, она, согласно давней привычке, умудрилась прослушать большую часть того, что ей говорили. Но итог остаётся одним: Софика и Амалья — Констанция сначала остаётся за дверьми, так как горничных всего две — оказываются осмотрены с самой высокой точки причёски до пяток с такой тщательностью, что хочется залезть на стенку от досады и бессилия.

Софике кажется это почти оскорбительным. Будто мало ей того, что мачехина кузина всё утро выискивала во внешнем облике Софики всякие недостатки, так ещё и здесь не удалось избежать этой унизительной почти процедуры!.. Будто бы от того, какой длины у неё нижняя юбка, насколько выглядывают позолоченные носы неудобных туфель или насколько широка её юбка зависит судьба едва ли не всего Мейлге!

Софика то и дело строит самые недовольные гримасы, на которые только способна, ойкает, когда её задевают чуть сильнее, чем она готова стерпеть, и порой ёрзает на неудобном стуле, на который её усаживают, когда горничной необходимо обследовать её причёску.

И как только у неё, у Софики, ещё хватает сил, чтобы не подскочить со стула и не выбежать из ненавистной комнатки с зеркалами?!

Амалья этот невыносимый осмотр терпит молча и с лёгкой, чуть смущённой и кроткой улыбкой — той самой ангельской улыбкой, которая заставляет одну горничную что-то шепнуть другой. Должно быть, что-то о том, что Амалья кажется им ходячим совершенством — как вроде бы кажется десятку других взрослых дам и джентльменов, что хоть капельку озабочены воспитанием молодого поколения.

Все так шепчут, думается Софике с некоторой досадой. И Софике вдруг почти нестерпимо хочется топнуть ногой в позолоченной туфельке.

Никто ведь и не думает даже, сколь нелегко ей быть сестрой трёх ходячих совершенств — чрезмерно умного Гесима, ещё в школе поражавшего учителей своими познаниями, невыносимо правильной Руфины, невозможно хорошей и умеющей любому подпортить настроение своими проповедями, и слащаво кроткой, ласковой Амальи, столь походивший на идеал женщины из Мейлге...

Наконец, приводящий Софику в такое бешенство осмотр оказывается окончен, и обеих сестёр Траммо выставляют обратно в коридор — ждать той минуты, когда они будут представлены королеве. Наступает очередь Констанции терпеть эти невыносимые муки! Софика думает, что эта мысль в её голове звучит чересчур уж радостно. И что Гесим весело посмеётся над этим, если Софика ему расскажет.

— Софика, умоляю тебя — помоги мне! — вдруг срывающимся, заполошным голосом шепчет Амалья, когда они остаются наедине.

Следует так же отметить, что всего лишь за мгновенье до произнесённых слов Амалья воровато оглядывается, вздрагивает, тянется своими беленькими пальчиками к запястью Софики, но отдёргивает руку даже раньше, чем успевает коснуться. Глаза Амальи бегают, словно она чувствует себя чуточку виноватой и возможно даже пристыженной.

Софика даже на секунду теряет дар речи. Чтобы Амалья да обращалась к ней с такими отчаянными интонациями?!.. Чтобы что-то могло привести её в такое состояние?!.. Софика думает, что это весьма интересно.

— Сегодня ночью в парке поют тамеринки — это ученицы старших курсов вокального отделения иберского музыкального училища, — поясняет Амалья чуть смущённо, и на слове «тамеринки» какая-то болезненная зависть проскальзывает на мгновенье на её хорошеньком личике. — Ты смелая и крайне везучая. С тобой мне не так страшно было бы сбежать их послушать.

Софику все эти слова о тамеринках не особенно впечатляют. Видит леди-создательница — Софика с гораздо большим удовольствием заявилась бы к Гесиму и, возможно, Джеку, если тот соберётся коротать сегодняшнюю ночь в квартирке Гесима. Но отказать Амалье в столь необычной просьбе просто выше сил Софики! Это даже любопытно — что хорошенькая куколка Амалья готова решиться на маленькое преступление, лишь бы послушать каких-то там девочек из училища.

К тому же, если намечается выступление в парке, возможно там будет что-нибудь вкусненькое — и так как на Софике не окажется корсета (а кто может заставить её его нацепить, раз уж она идёт, можно сказать, самостоятельно и определённо тайком?), она сможет съесть столько, сколько пожелает.

Только вот — что поделать с Руфиной? Та ни за что на свете не отважится выпорхнуть ночью из окна своей спальни ради нескольких часов приключений и никогда не захочет «потакать возмутительным наклонностям» своих младших сестёр, покрывая их вылазку (она и дневную-то вылазку Софики к Гесиму согласилась прикрыть только оттого, что Софика пообещала сестре пакетик леденцов). И ведь это Софика проживает в отдельной комнатке — а Амалье-то нужно будет как-то не разбудить Руфину!..

Должно быть, мысли о Руфине отражаются на лице Софики чересчур очевидно даже для обычно не слишком наблюдательной Амальи.

— С Руфиной я всё улажу. И с тётушкой тоже, — заявляет Амалья как-то несколько холоднее и жёстче, чем можно от неё ожидать. — Не беспокойся об этом. Только скажи — ты ведь согласна?

Не сказать, что Софика беспокоится всерьёз из-за того, что обо всём может узнать Руфина и — из самых лучших побуждений, что по мнению Софики не может служить оправданием — растрезвонить об этом всем взрослым в округе. В конце концов, уж её-то репутации в глазах мачехиной кузины едва ли хоть что-то способно повредить ещё больше. Мачехина кузина, должно быть, скорее поверит в то, что магия может исчезнуть или существующие миры слиться просто так в один, нежели в то, что среднюю из сестёр Траммо может хоть что-то исправить.

Софике скорее любопытно, как именно Амалья собирается это провернуть. Сама она вполне готова просто сбежать ночью через окно — как поступала уже не раз. Но разве Амалья отважится на нечто подобное? Разве она не побоится спуститься по толстой ветке дерева посреди ночи, когда любой шорох за пределами пансиона может заставить мачехину кузину забеспокоиться?

Но горничные приводят к сёстрам Траммо Констанцию, и разговор о способах небольших побегов из пансиона мачехиной кузины Софике приходится отложить до лучших времён. Кивнуть напряжённой и взволнованной Амалье она, впрочем, вполне успевает. Амалья тут же довольно улыбается.

Всех троих девушек из пансиона мачехиной кузины возникшая не пойми откуда третья горничная ведёт в комнату, уставленную изящными диванчиками, расположенными вплотную к стенам — там уже оказываются шесть девушек в таких же старомодных платьях для чаепития. Только у одной из них платье сиреневое, как и у Софики. И у всех — громоздкие, высокие причёски, как у Констанции и Амальи, которые Софика не может считать хоть немного привлекательными.

Некоторые из девушек кажутся донельзя взволнованными. Наверное, столь же взволнованными, как и перед вчерашним шестым балом или перед театральным представлением. Софике даже интересно становится — а что играли они? Какую из многочисленных сказок, считающихся подобающими для воспитания настоящих леди из стайки тоненьких девчонок?

Софика хочет было познакомиться с кем-то из девушек из других пансионов (поболтать, обсудить какие-нибудь глупости и просто мило провести время), но общаться с ней никто не хочет. Все стараются как можно больше отстраниться. Хотя в глазах каждой из шести девушек мелькает смутное узнавание. И весьма очевидная неприязнь вперемешку с плохо скрываемой завистью.

Не может же этого быть из-за какого-то чёрного шестобального платья!..

Констанция как-то высокомерно усмехается. Софика никак не может понять, на кого это высокомерие направлено — на неё или на шестерых незнакомых девчонок, — и оттого не знает, стоит ли ей злиться на Констанцию.

В комнату вводят ещё трёх незнакомых Софике дебютанток. Одна из них обладает весьма яркой внешностью — внушительным ростом, крайне смуглой кожей, очень жёсткими курчавыми волосами и довольно-таки высоким лбом. Что, вкупе с огромным — сиреневым, а не голубым — платьем выставляет её в несколько смехотворном свете. Девушка эта, впрочем, не кажется хоть сколько-нибудь смущённой. И даже — хоть чуточку взволнованной.

Горничная — ещё одна, то бишь, уже четвёртая, что встречается Софике в Левентроу — хлопает в ладоши и просит приглашённых дебютанток построиться по парам, прежде чем отправиться на встречу с монаршими особами, что «уже ожидают в серебряном зале». Софике надлежит встать — как и двум другим девушкам в сиреневых платьях — в самом конце столь торжественной процессии.

Софика решает занять место рядом с темнокожей высокой дебютанткой, которая кажется ей самой необыкновенной из всех здесь присутствующих. Во всяком случае, как кажется Софике, взгляд её гораздо более дружелюбный, чем у кого-либо ещё.

Амалья же встаёт вместе с Констанцией — второй парой.

Королева и кронпринцесса встречают всех приглашённых на чаепитие дебютанток в огромном зале с гладкими белыми колоннами, зеркальными стенами и красивыми серебряными или посеребрёнными канделябрами. Лицо у кронпринцессы напудрено и напомажено, и так она кажется несколько старше, чем казалась в театре. Впрочем, пудры на нём всё равно куда меньше, чем на лбу и щеках статной, величественной королевы, лицо которой напоминает восковую маску.

В этом зале уже стоят шесть крошечных столиков, пятнадцать изящных кресел с низкими спинками и одно кресло — с высокой резной. Это кресло — с высокой спинкой — стоит за стоящим дальше всего от Софики столиком. К другим столикам, стоящим как бы полукругом, относятся по три кресла с низкими спинками. Все они поставлены таким образом, чтобы сидеть в них лицом к тому человеку, что будет располагаться в высоком кресле.

Должно быть, кресло с высокой спинкой подготовлено для кронпринцессы Эденлии — во всяком случае, именно такая мысль кажется Софике самой логичной.

Софика вслед за другими дебютантками приседает перед королевой и кронпринцессой в глубоком реверансе, перед придворными дамами в напудренных париках и ужасно широких платьях (даже шире, чем платья Софики, Амальи и Констанции) — в менее глубоком реверансе, перед прочими дамами — в книксене. Вроде бы даже ничего не путает. Она ведь, Софика, вполне способна перепутать реверанс с книксеном, даже если рядом с ней их попеременно будет делать Амалья.

Королеве дебютанток не представляют. Она — вместе с важными дамами в напудренных париках и широких юбках — уходит прочь почти сразу же, после того, как церемониймейстер громко объявляет все её титулы. Дебютантки сразу после этого дружно склоняются в глубоких реверансах.

Из всех присутствующих в зале вскоре остаются лишь шестнадцать человек — двенадцать дебютанток, кронпринцесса Эденлия и три довольно-таки взрослых дамы, пусть и в несколько более скромных одеяниях, нежели дамы, ушедшие вслед за королевой.

Представленные к чаепитию девушки подходят к кронпринцессе Эденлии, называют свои имена и целуют подставленную белую руку с изящными ноготками. Конечно же, в первую очередь к кронпринцессе подходят те девушки, которые одеты в голубые платья. Очередь до тех, которым довелось сегодня прийти в Левентроу в сиреневых, подходит крайне долго.

Кронпринцесса каждой из дебютанток улыбается и каждой что-то тихонько говорит, после чего следует глубокий реверанс от польщённой дебютантки и в некоторых случаях какие-то благодарственные слова.

Амалья шагает к кронпринцессе четвёртой — сразу после Констанции. Кронпринцесса Эденлия, заслышав её имя, улыбается особенно ласково и что-то говорит в ответ (несколько дольше, чем трём предыдущим девушкам), на что Амалья лишь с улыбкой кивает и торопливо приседает в глубоком реверансе.

Софика подходит самой последней — после темнокожей высокой девушки (Александры Манно, как успевает расслышать Софика, прежде чем та тоже наклоняется над рукой кронпринцессы). У Александры довольно-таки низкий голос, и она не выговаривает букву «р», что кажется чуточку забавным.

— Софика Траммо, — звонко называет себя Софика, когда наступает её очередь, и прикладывается губами к мягкой белой руке.

— Ходят слухи, что вами очарованы едва ли не все мужчины Мейлге! — ласково улыбается Софике кронпринцесса Эденлия. — Не знаю, так ли это. Но барон Сиенар — уж наверняка.

Сердце у Софики начинает биться чаще, и она вмиг оказывается чересчур взволнованной, чтобы быть в состоянии хоть что-то на это ответить. Софике кажется, что щёки у неё, должно быть, заалели, а шея и лоб, напротив, стали слишком уж бледными. Она и про глубокий реверанс-то почти забывает! А когда вспоминает, может сделать лишь книксен. На большее у неё не хватает сил.

— Я счастлива познакомиться к каждой из вас! — ласково улыбается кронпринцесса Эденлия после того, как ей названы имена всех её сегодняшних гостий. — Смею выразить надежду, что наше знакомство окажется для вас столь же приятным, как и для меня.

Софика всё ещё стоит рядом с ней. Только то, как недовольно поджимает губы одна из придворных дам кронпринцессы, заставляет её вспомнить, где она находится и, после слов кронпринцессы, кое-как выполнить треклятый реверанс, после которого надлежит отойти к одному из столиков.

К тому, за которым сидят девушки в сиреневых платьях, разумеется.

На удивление, чаепитие даже оказывается вполне сносным — во-первых, сам чай Софика находит довольно вкусным (и, к тому же — остывшим, что Софике приходится крайне по вкусу), во-вторых кронпринцесса предпочитает разговоры о лошадях и кошках разговорам о модных новинках сезона или погоде, а в лошадях и кошках выросшая в деревне Софика разбирается чуточку лучше, чем в модных туалетах, в-третьих, голос у кронпринцессы оказывается самый чарующий на свете. Не то чтобы Софика не заметила этого раньше.

Даже три придворные дамы не слишком-то мешают скромному подобию веселья, которое царит на этом чаепитии. И Софика — с самого утра отнёсшаяся к приёму несколько скептично — даже думает, что была бы не прочь когда-нибудь ещё встретиться с кронпринцессой Эденлией в подобной обстановке.

Таким образом, Софика выпивает около шести чашек чая, — горничная всё подливает и подливает ей, когда чай заканчивается — в то время как остальные девушки едва ли допивают хотя бы одну. Так что, нет ничего удивительного, что — через весьма непродолжительное время — она чувствует определённую долю необходимости ненадолго покинуть общество столь гостеприимной кронпринцессы Эденлии.

— Позвольте на мгновение удалиться, чтобы поправить румяна! — не слишком говорит Софика, припоминая наставления мачехиной кузины о том, как лучше всего отпроситься, если срочно понадобится выйти.

Её просьбы, кажется, даже никто из присутствующих не замечает — в это время все взгляды обращены на одну из дам кронпринцессы, принявшуюся рассказывать одну довольно-таки увлекательную историю, которую и Софика с удовольствием бы послушала, если бы, конечно, не возникшие обстоятельства.

Она, конечно, тут же дёргает одну из горничных, прося описать ей дорогу. Горничная коротко и нетерпеливо отвечает Софике, даже не взглянув в её сторону. Кажется, история, рассказываемая придворной дамой, волнует её куда больше, чем вероятность, что одна дебютантка — не слишком-то большой важности — из какого-то там пансиона заблудится во дворце.

Из серебряного зала Софика — самой себе на удивление — выскальзывает практически бесшумно. Никто, кажется, даже не замечает её ухода.

По дворцовым коридорам искренне надеющаяся не заплутать Софика старается не бежать — всё-таки несколько памятуя о бессмысленных правилах этикета и о последнем сегодняшнем наставлении от мачехиной кузины. Получается не то чтобы безупречно — степенной походки у Софики так и не выходит, однако не бежать ей всё-таки удаётся.

На обратном пути — не в последнюю очередь от того, что стены коридоров украшены многочисленными пейзажами, на которые интересно поглядеть. На некоторых картинах изображены виды из Ибере — во всяком случае, Софика так думает, соотнося увиденное здесь с иллюстрациями в книжках Гесима.

Так выходит — и это, как понимает Софика мгновением позже осознания этого факта, — что Софика напрочь забывает, как ей добраться до серебряного зала — так далеко она, видимо отходит, залюбовавшись картинами. Она искренне надеется натолкнуться на какую-нибудь горничную или на лакея, чтобы только её отвели обратно в зал, к другим дебютанткам. Но никого не встречается.

Ох! Как же здесь не хватает Тобиаса!..

Софике почти хочется плакать от досады. Только осознание того, что слёзы сейчас едва ли могут ей помочь (а значит, не просто бесполезны, но даже чуточку вредны), заставляет её хоть как-то сдерживаться. И плутать по коридорам дальше, искренне надеясь выйти в какое-нибудь более-менее знакомое место.

Завидев издалека троих мужчин, из которых знакомым Софике кажется лишь герцог Синдриллон, она зачем-то прячется в нише — как удачно, что она здесь оказывается — за ближайшей портьерой. Места за портьерой оказывается — на удивление — вполне достаточно, чтобы за ней могла укрыться девушка в пышном платье. Быть может, это спасительное место придумано какой-то дамой, периодически оказывающейся в схожих обстоятельствах?..

Мгновеньем позже Софика едва не хлопает себя по затылку от искреннего непонимания, зачем она сюда полезла. В конце концов, ей, заплутавшей в королевском дворце дебютантке, куда логичнее было бы выйти к ним и громко и чётко спросить дорогу к серебряному залу, где сидят другие дебютантки, приглашённые на чаепитие к кронпринцессе Эденлии, а не прятаться от только-только встретившихся людей, которые могут ей помочь! Да и вообще — прятки в королевском дворце вдруг почему-то кажутся Софике не самой хорошей идеей.

— Господа, сменим тему! Вот вы слышали о продолжающихся со вчерашнего дня волнениях в столице, герцог Синдриллон? — слышит Софика откуда-то неподалёку незнакомый неприятный голос, и едва не выпрыгивает из своего укрытия от нетерпения и любопытства. — Говорят, много студентов вышли на площади! Как вам это нравится, господа?

Впрочем, смутное осознание того, насколько странно и двусмысленно это будет выглядеть, заставляет Софику и далее держаться за тот сиюминутный порыв, что толкнул её за портьеру. Учитывая то, что ей необходимо побыстрее вернуться (ведь непонятно ещё, когда другие дебютантки покинут Левентроу) и совершенно неясно, сколь долго эти господа собираются простоять рядом с портьерой.

Всё же Софика решает пока оставаться необнаруженной. Она старается даже не дышать, чтобы ничем не выдать своего присутствия. Парой минут позднее её довольно внезапно охватывает ноющее, липкое беспокойство, которому она не сразу может найти объяснение. Какие-то волнения в столице, о которых она, проживая в том же самом городе, даже не подозревала, будучи укрытой за надёжными стенами пансиона. Какие-то студенты, вышедшие на площади...

Но ведь её брат Гесим — студент!.. Сердце Софики словно оказывается зажато в ледяных тисках. О, не хватает ещё, чтобы с ним произошло что-то плохое! Софика просто обязана услышать, что ещё скажут об этих проклятых волнениях, что так совершенно некстати!

— Я слышал и то, что они вроде как проповедуют идеи преступника Аристолошиа — представьте себе! — возмущается герцог Синдриллон. — И как только у них хватает на это совести?..

Софика с всё нарастающей досадой осознаёт, как же остро она нуждается в понимании того, отчего именно идеи этого проклятого Аристолошиа столь непопулярны — ох, кажется, стоит найти более уместное слово — в Мейлге. Ох... А ведь Гесим-то вполне способен понять, о чём эти заумные книжки!.. Щекочущее любопытство селится в её груди так прочно, что Софика не уверена, что ей в ближайшее время удастся его вытравить.

Как только Софика выберется из этого треклятого Левентроу и прослушает сегодняшней ночью этих злосчастных тамеринок, о концерте которых так мечтает Амалья, она немедленно выпытает у Гесима все объяснения на счёт Аристолошиа, его идей и преступлений. А у Джека — все необходимые подробности о волнениях в столице.

Ох! Лишь бы только с ним ничего не случилось! Софика совсем не уверена, что сможет пережить потерю Гесима.

— И после этого вы, господин герцог, ратуете за доступность высшего образования и смягчение цензуры? — чуть лениво интересуется обладатель неприятного голоса. — А ведь именно доступность подобных книжонок толкает неокрепшие умы в бездну!..

Имей Софика возможность вставить какую-нибудь свою мысль в этот странный разговор, она определённо сказала бы, что едва ли запреты могут заставить некоторых людей переменить свои взгляды. Имей Софика возможность встрять в этот странный разговор, она... Она бы, пожалуй, постаралась узнать, не приключилось ли чего плохого с Гесимом.

И, возможно, сделала бы всё ещё хуже, если Гесима хоть сколько-нибудь эти волнения касаются.

Но к счастью для пребывающей в крайнем волнении — но ещё не потерявшей от этого волнения способности кое-как мыслить — Софики, у неё нет никакой возможности вступить в этот разговор, не обнаружив своего присутствия, которое — хочется надеяться — всё ещё является для этих троих господ тайной.

— Да, ратую, мой милый маркиз! — в голосе герцога Синдриллона слышится такая уверенность в своей правоте, что впору позавидовать. — Не можете же вы, право слово, утверждать, будто бы этих взбалмошных мальчишек было бы безопаснее отпустить в свободное плаванье, нежели отправить учиться под присмотром достойнейших учёных мужей!

Человек с неприятным голосом не кажется убеждённым. Он начинает что-то говорить — быстро-быстро и не слишком-то громко, так что до Софики не долетает содержимого этого монолога. Впрочем, может быть, слова просто не задерживаются в её сознании, проходя словно сквозь него.

Софика не может за это сейчас ручаться.

— Я уверен, барон Сиенар сумеет разобраться с этим кошмаром в самое ближайшее время! — будто бы сквозь дымку слышит Софика голос герцога Синдриллона, в котором явственно слышатся примирительные нотки, словно он заранее согласился проиграть спор тому человеку с неприятным голосом. — Я искренне верю в то, что господину барону достанет мудрости и силы справиться с этими невыносимыми юнцами!

Софика с раздражением думает, что будь среди них сейчас барон Сиенар, она бы выскочила из-за портьеры незамедлительно. И ей вдруг ещё более досадно, что его — или хотя бы графа Уильяма — не оказалось рядом с ней в этом проклятом Левентроу с его многочисленными коридорами и залами, где так легко заплутать. В Левентроу, в который Софика едва ли ещё хотя бы раз в жизни сунется!

— Вам не кажется, господа, что коль господину барону удастся «разобраться», как вы выражаетесь, с этими то и дело вспыхивающими волнениями, — тянет чуть насмешливо третий, доселе молчавший человек, — его влияние на нашу несравненную королеву и расчудесный Сенат будет столь велико, что мы потеряем наше?

У этого третьего красивый голос. Бархатный будто бы. Софике нравится. Хотя его слова и заставляют её насторожиться. И почти нестерпимо хочется выглянуть из-за портьеры, чтобы увидеть его лицо. Происходит, должно быть, какое-то настоящее чувство, раз Софика не следует тут же своему сиюминутному желанию.

Что эти трое господ говорят далее, Софика почти что не слушает, пребывая в крайне смешанных чувствах и весьма растрёпанных мыслях, которые едва ли удастся привести в норму в самое короткое время.

Из-за портьеры она выскальзывает только тогда, когда голоса давным-давно смолкают.