Крик ангела (джен)

— Все будет хорошо. Обязательно будет, слышишь? Просто для этого нужно время. Я надеялся, все выйдет быстрее, но… Так получилось. Но это неважно, понимаешь? Не должно быть важно. Все равно все будет хорошо. Просто немного попозже. И все. Но будет. Я тебе...

Азирафаэль замолчал на полуслове, настороженно прислушиваясь, однако тревога оказалась ложной: Кроули все еще спал. Даже отсюда Азирафаэль отлично слышал его ровное дыхание, идеально синхронизированное с ритмическим рисунком ангельского крика. Вот и хорошо. Вот и пусть спит. Спать полезно. Пусть спит как можно дольше.

И не узнает, что Азирафаэль тут как последний дурак сидит и разговаривает с машиной...

— Ты, главное, не расстраивайся. Он тебя вовсе не бросил, ему просто сейчас нельзя, понимаешь? Вот окрепнет, и все у вас будет, так тебя гонять начнет — самой надоест! Потерпи.

А что было делать, если она стояла тут, в темноте, вся такая поникшая, потерянная и несчастная?! С такими подозрительно блестящими фарами и выражением такого отчаяния на капоте, с каким только в ближайший телеграфный столб на пятой передаче! Думаете, машина не может выглядеть вконец несчастной и суицидально настроенной? Ну, это всего лишь значит, что вы никогда не видели машину, принадлежащую Кроули. Эта — может.

— Ты только не торопи его, пожалуйста. Ты ведь сильная. А он не железный.

Очень хотелось погладить ее хотя бы по приборной панели, если уж не по рулю. Но Азирафаэль не стал (точно так же, как не стал садиться на водительское сиденье, привычно устроившись справа, на пассажирском): все-таки она была машиной, а не потерявшимся котенком. К тому же машиной Кроули. У нее была собственная гордость, и это стоило учитывать.

— Главное, помни, что ты «его малышка» и он тебя сильно любит, хотя вряд ли когда-нибудь признается. Ну, он такой, ты же его знаешь...

Она слушала, он был уверен. И слышала. И потихоньку тянула энергию, но как-то осторожно и даже почти робко, словно бы извиняясь. Но все равно тянула. Ну и ладно. Азирафаэль не стал закрываться, даже слегка помог, не так уж много ей и надо, если на то пошло. А силы — не благодать, их он и без Небес восстановит довольно быстро.

* * *

Глаза у Кроули оказались золотисто-карими, очень-очень светлыми, словно северный янтарь. И совершенно человеческими, с круглым совершенно человеческим зрачком посреди совершенно человеческой золотисто-карей радужки. Совершенно восхитительные глаза. Вот только…

— Ангел! — Кроули развернулся на звук и попытался поймать его руку. Поймал (Азирафаэль быстро подставил ее в нужное место, не дав промахнуться). Стиснул пальцы. Нахмурился с подозрением. — Ну и как тебе мои новые глаза?

— Они прекрасны. Впрочем, как и всегда.

— Ха!

Кроули моргнул, слегка расслабляясь. Уточнил:

— Сейчас ведь ночь, да? На улице тихо.

Его голова была повернута в сторону яркой настольной лампы, свет бил ему прямо в лицо, он наверняка чувствовал исходящее от нее тепло, может быть, потому и повернулся, пусть даже и неосознанно... Но зрачки золотисто-карих глаз не спешили сузиться в точку, оставались по-прежнему слегка расширенными, круглыми. Даже если посветить в них фонариком, они не отреагируют. Азирафаэль уже пробовал.

— Да, мой дорогой. Четвертый час пополуночи. Спи.

* * *

Когда Кроули открыл глаза в следующий раз, уже утром, зрачки его снова были вертикальными.

* * *

Азирафаэль уютно устроился в кресле рядом с диваном, перечитывая свой любимый «Веер леди Уиндермир» и в ленивой праздности размышляя о том, почему ему кажется смутно знакомой описываемая Уайльдом ситуация с обидевшейся на пустом месте героиней, которая решает вести себя намного хуже, чем она есть на самом деле*, когда Кроули глубоко вздохнул и пошевелился, потягиваясь, а потом открыл глаза — пронзительно желтые и совершенно не сонные, с вертикальной стрелкой зрачка, сразу же сузившейся на свету.

— Доброе утро, ангел!

То, что Кроули окончательно пришел в себя и никуда уходить не собирается* * *

, было заметно сразу, по всему его облику и поведению заметно. Ухмылка его была самодовольной, подбородок гордо выпячен, и вообще он умудрялся возлежать на диване с таким видом, будто это трон, а сам Кроули — по меньшей мере наследный принц в изгнании.

— И тебе доброе, мой дорогой.

Азирафаэль аккуратно закрыл томик (первоиздание, естественно, с дарственными надписями: под безукоризненно вежливой убористой вязью от рассыпавшегося в благодарностях издателя — стремительно летящие строчки куда менее официального и более фривольного содержания, уже от автора) и положил его на придиванный столик. В конце концов, «Пьесу о хорошей женщине» он читал неоднократно и мог бы, наверное, пересказать слово в слово. К тому же он не хотел лишний раз злить Кроули: тот по какой-то непонятной причине испытывал к пьесам Уайльда отвращение чуть ли не большее, чем к творениям Шекспира, и был готов в любой момент донести до всех окружающих свое негативное мнение об обоих драматургах, даже если его никто и не спрашивал.

Вот и сейчас Кроули сморщил нос, ухмылка его стала шире и жестче, и он уже набрал в грудь воздуха, собираясь сказать что-то не слишком приятное, и даже руки на груди скрестил, устраиваясь поудобнее для долгой прочувствованной речи, и… тут его взгляд зацепился за рукав пижамы. И залип.

Кроули рассматривал черную клетчатую ткань какое-то время с непроницаемым выражением лица, потом осторожно и медленно выпустил воздух сквозь зубы. Снова вдохнул, также сквозь зубы. Провел пальцами по отвороту до воротника и обратно. Повертел рукой, рассматривая манжету.

И лишь потом заметил (подчеркнуто нейтрально-непроницаемым тоном, по-прежнему не поднимая глаз):

— Ангел…

— Да, мой дорогой?

— Она... черная.

Это не было вопросом, но Азирафаэль все же счел нужным ответить:

— Да, мой дорогой* * *

.

Пауза затянулась. Азирафаэль переложил одну из подушечек на кресле. Потом все-таки спросил:

— Ты думал, я тебе… сказал неправду?

— Ну… да. — Кроули смотрел на собственные коленки, обтянутые черной фланелью.

— Зачем?

Кроули пожал плечами, по-прежнему пряча взгляд.

— Не знаю. Тебе виднее. Ложь во благо и… и все такое.

Азирафаэль поджал губы.

— Как видишь, нет.

— Да. Вижу.

Какое-то время они молчали. Азирафаэль начал заново перекладывать подушки на кресле, на этот раз все, раскладывая их по довольно запутанной и даже самому ему не очень-то внятной системе* * *

. В непонятных ситуациях Азирафаэль всегда начинал что-нибудь перекладывать, будь то книжки, подушки или даже огненный меч: он давно убедился, что это как ничто другое помогает ему успокоиться.

Потом Кроули спросил:

— Но… откуда?

— Из моего комода, мой дорогой* * *

.

На этот раз пауза была куда более долгой. Кроули теперь теребил пояс, по-прежнему не поднимая глаз и все больше алея скулами. Хмурился.

— Ангел… почему в твоем комоде хранится черная пижама моего… то есть не твоего размера?

— Даже не знаю, мой дорогой. — Голос Азирафаэля был невиннее молочной бутылки. — Ну, наверное, потому, что я ее сам туда положил.

— И… давно?

— Точно не помню, мой дорогой. — Азирафаэль безмятежно пожал плечами, хотя сохранять улыбку нейтральной ему становилось все труднее. — Лет шестьдесят назад. Или семьдесят.

— За...чем?

Кроули наконец оторвал взгляд от черной фланели и поднял глаза. Такие желтые, такие знакомые, такие…

Азирафаэль вздохнул. Продолжил уже совсем другим тоном:

— Просто на всякий случай. Ты же знаешь, я стараюсь не чудесить вещи с нуля, я их покупаю. Поддержка местной экономики и все такое. Вот и эта пижама... Подумал: ну мало ли, вдруг пригодится. — Он снова пожал плечами и обезоруживающе улыбнулся: — И вот пригодилась же!

— Резонно.

Кроули снова отвел взгляд. А Азирафаэль понял, что у него возникла срочная необходимость чем-то занять руки. Но не так ненавидимой Кроули книжкой же, в самом деле!

Он встал.

— Сделать тебе какао, мой дорогой?

— Да. Пожалуй.

Азирафаэль был уже шагах в четырех от дивана, когда услышал:

— И это… С-спасибо, ангел.

Азирафаэль мог собою гордиться: ему удалось не споткнуться.

_________________________________________

ПРИМЕЧАНИЯ

* «Веер леди Уиндермир, или Пьеса о хорошей женщине» рассказывает историю о том, как некая верная жена и добропорядочная во всех отношениях молодая дама получает информацию от не менее добропорядочных светских подруг о неверности ее горячо любимого супруга, который предпочел собственной юной, прекрасной, любящей (и ранее вроде бы тоже любимой) жене недавно появившуюся в свете сомнительную леди с подозрительно таинственным прошлым, которая к тому же еще и намного старше его жены и вообще годится ей в матери! Возмущенная самой возможностью подобного предательства (или тем, что его уже давно и горячо обсуждают в свете), жена задает мужу прямые вопросы и требует немедленно прервать общение с подозрительной леди. Муж отказывается отвечать на вопросы (или отвечает довольно уклончиво), отказывается прерывать общение и даже приглашает означенную леди на прием по случаю дня рождения жены, несмотря на категорическое несогласие последней. В итоге верная и любящая жена, обиженная и оскорбленная в лучших чувствах, решает перейти на темную сторону**, то есть принять непристойное предложение давнего поклонника и сбежать с ним сразу после приема, раз уж жизнь ее все равно кончена. Но драматическая ситуация разрешается благополучно, поскольку на приеме выясняется, что подозрительная леди является родной матерью героини. Когда-то давно она с присущим молодости легкомыслием предпочла обществу своего новорожденного (и весьма беспокойного) чада более интересные и волнующие вещи (молодая была, глупая, что поделать?). А теперь поумнела, вернулась и пытается наладить отношения с дочерью через ее мужа. Все счастливы. Кроме неудачливого поклонника жены, конечно, с которым никто так и не сбежал, ну да кому какое дело до неудачников?

** Не правда ли, что-то где-то как-то слегка напоминает… особенно в части задавания раздражающих вопросов… оставшихся без ответов, естественно.

* * *

И вовсе не из-за слабости, просто таково его сиюминутное желание, ясно? То есть нежелание. Вот. А с желаниями и нежеланиями Кроули приходится считаться всем, даже самому Кроули.

* * *

И если это и прозвучало так, словно Азирафаэль сказал: «Я же тебе говорил!» — то кому какое дело? В конце концов, ангел тоже имеет право на маленькие слабости, а грех самодовольства даже самые ярые догматики никогда не причисляли к категории тяжких.

* * *

Любой посторонний наблюдатель, случись таковой в окрестностях восточного Сохо и имей он (или она) возможности, несколько превосходящие человеческие, мог бы легко заметить, что Азирафаэль умеет создавать уют одним своим присутствием, буквально на пустом месте. Например, на пледе, постеленном на заросших травой кочках. Вроде бы и не сделал ничего, просто переложил полотенце и салфетки, а уже уютно. Или взять этот его магазин… Там ничего невозможно купить, а люди все равно тянутся, приходят снова и снова, да и не только люди. Гавриил вот тоже… Хотя, конечно, этот достойный Архангел ни в чем подобном не признается даже самому себе и всегда отговаривается необходимостью устроить очередную выволочку нерадивому подчиненному. Или очередную медаль вручить за доблестное служение — что характерно, ему же. Или какие другие отговорки еще придумает, но посторонний (ладно, ладно, не такой уж и посторонний!) наблюдатель отлично знает, чья именно гончая здесь порылась!

* * *

И если это тоже прозвучало с долей изрядного самодовольства и явственным «И это я тоже тебе говорил», то пусть первым бросит осуждающий комментарий тот, кто сам ни разу не испытывал удовлетворения, произнося нечто подобное.