Не меньше, чем барон (гет)

Для Софики так и остаётся тайной, как её младшей сестрице Амалье удаётся это провернуть, но в итоге мачехина кузина меняет Софику и Руфину местами — Софика отправляется в старую, более-менее просторную, комнату, где жила вместе с обеими сёстрами, а Руфина оказывается в крохотной отдельной комнатушке, в которой некоторое время посчастливилось жить Софике.

Впрочем, если уж говорить начистоту — о том, как именно так сложилось, Софика и не спрашивает. Это переселение происходит-то как-то незаметно и между тем внезапно, что Софика даже сообразить не успевает, как оказывается, что ей следует как можно скорее отправляться в комнату с тремя скрипучими кроватями и с притворно взволнованной и смущённой Амальей, что стоит рядом со своим зеркалом.

Впорхнув в общую спальню, Софика тут же присаживается — всё-таки, старое доброе «плюхается» объясняет действие Софики гораздо более ярко и полно — на свою старую кровать. Та приветливо скрипит, словно показывая свою радость от встречи со старой знакомой.

Мачехина кузина недовольно поджимает губы, бросает на Софику определённо неодобрительный взгляд — и ведь до неё, кажется, уже дошли слухи о том, как Софика умудрилась сегодня бесславно заблудиться в королевском дворце, о чём, правда, за ужином не было сказано и слова — и подходит к Амалье, чтобы коротко поцеловать ту в лоб. Софика, разумеется, поцелуя не удостаивается — впрочем, это обстоятельство можно счесть самым приятным за сегодняшний день.

— Спокойной ночи, барышни, — даже не говорит — шелестит — мачехина кузина и покидает спальню воспитанниц.

И Амалья, и Софика к моменту возвращения в свою комнату уже успевают сменить платья — и причёски — для чаепития в королевской резиденции на домашние платья. У грязно-розового платья Софики довольно пышные рукава, юбка по-детски короткая — как и грозилась мачехина кузина на шестом балу, когда отчитывала Софику за цвет платья и отсутствие перчаток — и не самый чистый фартук.

Такой длины платья носят девочки, которым ещё не стукнуло десять-одиннадцать лет — кажется, так напоминает мачехина кузина, когда после чаепития протягивает Софике ту одежду, что ей придётся в ближайшее время носить, — и если Софика, словно маленькая девочка забывает о таких необходимых вещах, как перчатки, ей стоит не только носить косички, но и вернуться к детской одежде.

На Амалье — чистенькое бумажное голубенькое платьице длиной до лодыжек и с белыми кружевными манжетами и отложным воротничком. А ещё на Амалье — как, впрочем, и на Софике — несколько накрахмаленных белых нижних юбок да домашние туфли. Гораздо более удобные, чем то орудие пыток, которое им обеим пришлось сегодня носить.

Когда за мачехиной кузиной закрывается дверь, Амалья тоже присаживается на свою кровать — правда, именно присаживается, а не плюхается, как Софика. Амалья наклоняется к тумбочке, из которой тут же выуживает щётку для волос — мачехин подарок Амалье перед отъездом в пансион. На рукоятке и оборотной стороне щётки вырезаны довольно-таки милые узоры.

Насколько Софика помнит суть долгого-долгого руфининого брюзжания в чересчур уж длительной поездке — на рукоятке расчёски Амальи вырезан один из хефрианских соборов. Не тот, правда, что находится в столице Мейлге. Мачеха, пусть и следует большинству заветов брелиакцев, по правде говоря, не относится к подобным изображениям и в четверть так серьёзно, как отец или Руфина. А Софика или Амалья, по правде говоря, едва ли способны отличить хефрианскую церковь от брелиакской.

— Всё было бы куда проще, не влипни ты опять в историю! — возмущается Амалья, принимаясь с каким-то остервенением водить щёткой по своим волосам, что Софике даже начинает на какое-то мгновенье казаться, что те вот-вот встанут дыбом. — И что тебе так не терпелось-то?

Софика фыркает, припоминая все подробности своего триумфального возвращения к Амалье и Констанции — она, уставшая и снова умудрившаяся заплутать, была обнаружена фрейлиной кронпринцессы Эденлии. Рядом с каким-то помещением для слуг — это было весьма удачно, ибо в сложности Софики с ориентированием в огромном Левентроу сразу все поверили и не стали искать никаких скрытых мотивов. Тем более, что вид у Софики был что надо — волосы растрепались, ноги в позолоченных туфельках уже почти не шли, а на лице застыло полное отчаяние.

Софика до сих пор вспоминает ту чуть насмешливую — но в целом вполне доброжелательную — улыбку кронпринцессы Эденлии, которая оказалась так любезна, что вышла её проводить.

В этой улыбке-усмешке Софика замечает нечто большее, нежели просто вежливые улыбки благовоспитанной леди. А в глазах кронпринцессы Эденлии — потаённое одобрение. Или, быть может, несколько поражённой новой встречей с кронпринцессой Софике так показалось и кажется до сих пор.

Только вот... Стоит ли вообще объяснять что-то Амалье?.. Помимо того простого — и между прочим, весьма правдивого — объяснения того, как Софика отлучилась в уборную и заплутала на обратной дороге.

— Ты не передумала? — нетерпеливо интересуется Софика, решив оставить вопрос Амальи без внимания. Тем более, что едва ли тот требует ответа.

Амалья резко поворачивается к сестре и с какой-то, кажется, злостью, возвращает щётку для волос на её законное место. Софика ловит себя на мысли, что это сделано гораздо более громко, нежели обычно Амалья делает.

— В отличие от тебя, я, если что-то решаю, придерживаюсь своих планов! — гордо вздёргивает носик Амалья, отчего вид её становится настолько важно-забавным, что тяжело не рассмеяться.

Софика хочет возразить, что и она придерживается своих планов, но вовремя прикусывает язык, сообразив, что в этом её младшая сестрица оказалась-таки права — в последнее время у Софики с планами катастрофически не ладится. Быть может, столица на неё действует так губительно. Или же у Софики в целом не слишком-то получается что-то планировать — обязательно ведь находится куча обстоятельств, которые ей непременно мешают!

Так что, реплику Амальи Софика оставляет почти без внимания и проворно открывает окно рядом со своей кроватью.

— Куда это ты? — ахает Амалья, тут же подскакивая с кровати.

— В каком смысле? — усмехается Софика, уже ставя коленку на подоконник. — Не хочешь же ты сказать, что собиралась выйти из пансиона через главный вход или хотя бы через чёрный! Нас заметят, если мы спустимся на первый этаж!

Амалья хватает Софику за рукав грязно-розового платьица. Хватка оказывается несколько более цепкой, нежели можно ожидать от шестнадцатилетней барышни с ликом ангела. Софика про себя отмечает, что в Амалье — оказывается — есть нечто удивительное. В конце концов, кто ещё из девочек решится посреди ночи смотреть на тамеринок?

— Я совсем не об этом! Тебе в этом точно идти нельзя, — морщится Амалья словно от головной боли и тут же сильно дёргает за подол короткой юбки Софики. — Слишком заметно будет, если тебя кто-то увидит в этом! Тебя ведь сразу узнают! Да и меня заодно!..

Да, пожалуй, в этих словах есть зерно истины. С этой мыслью крайне сложно не согласиться даже любящей возражать по любому поводу Софике— барышня возраста дебюта в платье едва-едва прикрывающем коленки будет персоной крайне заметной. Особенно — посреди ночи, когда любой порядочной женщине (а тем более — девушке) полагается крепко спать.

Конечно, это — короткое платье, конечно же, а вовсе не прогулки посреди ночи — нельзя в полной мере назвать скандальным — так, всё-таки, иногда наказывают нерадивых, небрежных или непокорных воспитанниц начальницы пансионов. Но происходит это, надо сказать, довольно-таки редко, чтобы не обратить внимание.

— Понятия не имею, как ты ещё не попала в серьёзные неприятности! — добавляет Амалья после некоторого молчания. — Ты совсем не думаешь о последствиях, и в твоих действиях нет и толики здравого смысла! Я удивлена, что ты не стала ещё жертвой собственного легкомыслия!

На это Софика не знает, что и сказать. Быть может, следовало бы пошутить о собственной фантастической везучести, что позволяет ей со свистом проноситься мимо всевозможных горестей и неприятностей, которых, по правде говоря, было бы гораздо меньше вокруг неё, думай она о последствиях чуточку почаще.

Амалья торопливо подходит к шкафу и — достаточно быстро, если сравнивать с тем, как долго иногда приходится искать вещи Софике — достаёт оттуда своё старенькое платьице из местами протёртого бархата изумрудного оттенка. Не самое нарядное из тех, что носит — и носила дома — Амалья Траммо. Но и далеко не самое скромное. На нём, конечно же, кружевной отложной воротничок — из тех, что Софика терпеть не может. И в целом отделки на этом платье гораздо больше, чем на любом из повседневных платьев Софики.

Чего только стоит этот воротник!.. Тоненький, беленький и жёсткий, что им можно порезаться или уколоться.

Конечно, в глазах Амальи платье теперь имеет определённый — крайне важный — недостаток, о котором она и не задумывалась в деревне — среди хефрианцев, каковых в Мейлге большинство, зелёный цвет считается траурным, и в столице это слишком уж очевидно. Брелиакцы придают этому не слишком много внимания. У брелиакцев траур выражается скорее в фасонах одежды — ещё более закрытой, чем обыкновенно, да без всякой отделки — да полностью спрятанных волосах у женщин, нежели в каком-то определённом цвете. Так что, изумрудное бархатное платье с кружевным воротничком совсем не кажется Софике похожим на траурное.

Софика не уверена, что стоит заморачиваться с цветом платья. В конце концов — Гесим вот вообще обожает зелёный цвет и носит его по всякому поводу. Чего только стоят несколько его халатов, пошитых на гормлэйтский манер — кажется, он заказывал их какой-то старушке, живущей на том же чердаке, что и он сам. Так что и Софике не стоит переживать!

Софика думает, что подобных платьев, пожалуй, ей никогда не шили за время жизни в деревне — ну, кроме, разве что, того, бального, которое когда-то казалось ей почти неприлично роскошным. У Софики и повседневных платьев-то было не то чтобы много. И все как на подбор — простенькие, зато удобные для всяких авантюр. Зато Амалья привезла из дому едва ли не целый сундук, в котором чего только нельзя было найти — кружева, ленты, оборки.

Ну или платья Софики просто приходили в негодность гораздо скорее, чем у обеих её сестёр. И именно поэтому ей и не перепадало бархата, кружева или шёлка даже на выходных платьях. Какой смысл шить дорогое красивое платье девчонке, которая в первое же утро обязательно поставит на нём пару-тройку пятен, а на следующий день и ещё и порвёт, неудачно погнавшись за каким-нибудь несносным мальчишкой.

— Надень это! — почти приказывает Амалья, оглядывая своё платье придирчивым взглядом. — Оно, конечно, зелёное, что не совсем хорошо, но в нём ты, пожалуй, будешь выглядеть даже несколько приличнее, чем обычно. К тому же, тётушка всё равно пока забрала твои дневные платья, кроме этого ужасного, короткого, поэтому надевать тебе в любом случае нечего.

Мысль о том, что противная мачехина кузина забрала все повседневные платья Софики оказывается неприятной — хотя воспоминания об объявлении наказания на шестом бале всё ещё свежи. Софике почти хочется сделать этой ужасной женщине какую-то гадость, от которой та ещё не скоро отойдёт. В конце концов, мачехина кузина вполне заслуживает настоящей кары от своих воспитанниц, думается Софике. Ох, надо бы поговорить по этому поводу с Жюли!..

Впрочем, Софике определённо некогда возмущаться — она торопится поскорее сменить наряд, чтобы предложение Амальи о ночной прогулке ещё осталось в силе. Собственное платье получается стащить с себя гораздо быстрее, чем надеть Амальино — пусть даже застёжка на розовом платье оказывается после Софикиных действий чуть надорванной.

Амальино платье оказывается несколько велико Софике в области груди и талии и определённо коротковато, чтобы выглядеть в полной мере взрослой (пусть и не настолько коротко, как то платье, что заставила её в наказание надеть мачехина кузина). Впрочем, и то, и другое вполне ожидаемо.

Амалья помогает застегнуть изумрудное платье на спине, а затем вытаскивает откуда-то светло-серый пояс Руфины, при виде которого одобрительно хмыкает (родной пояс платья сползает к бёдрам Софики и не собирается останавливаться, так что его решено отбросить в сторону). Косы Софики Амалья не трогает, решившись оставить эту причёску, а не возиться над созданием новой, тратя драгоценные минуты выступления тамеринок.

— Пойдёт, пожалуй, — заключает Амалья не совсем уверенно, отходя немного в сторону. — Ты, правда, выглядишь в нём как деревенская простушка в самом нарядном платье, что у неё есть...

Амалья ещё раз обходит сестру, разглаживает платье, чтобы юбка лежала более ровно и изящно, поправляет манжеты, перевязывает ленты на косичках (даже отдаёт для этого свои, голубые, к которым обычно относится гораздо более ревностно, чем стоит истинной брелиакенке), после чего как-то совсем устало вздыхает и принимается тихо и недовольно причитать.

— Я, кажется, и есть — деревенская простушка! — смеётся Софика, решив, что самое время вставить пару слов в Амальино бормотание. — А таких нарядных платьев дома у меня никогда и не бывало!..

Софика вырывается из сестриных рук и подбегает к зеркалу, чтобы взглянуть на своё отражение — всё оказывается, думается Софике, совсем не так плохо, как ворчит Амалья. Да, быть может, Софика не выглядит в этом платье взрослой, серьёзной дамой. Но как будто она так выглядит хоть в чём-то!..

Для того, чтобы хоть на мгновение показаться серьёзной взрослой светской дамой, думает Софика, нужно хотя бы чуточку этому званию соответствовать. Софика даже в самых страшных — или, напротив, вдохновляющих, это уж зависит от настроения — не может представить себя добропорядочной серьёзной дамой, не имеющих иных хлопот, кроме заботы о детях и супруге и устроения светских вечеров. Софика не уверена, что когда-либо сможет стать такой.

— Ты не простушка, ты — неряха! У тебя платья превращаются в лохмотья, если ты проносишь их дольше месяца! — закатывает глаза Амалья, присаживаясь на постель и переобуваясь в уличные сапожки с самой лёгкой застёжкой, которая только у неё есть. — Не помню, на самом деле, чтобы на кого-то приходилось изводить столько материи, как на тебя, хотя именно меня наши соседи — да и ты с Руфиной, кажется, тоже — считают самой большой модницей!..

Софика и с этой мыслью Амальи не может не согласиться. Стоит отметить, что рассуждает она сегодня вполне здраво. Даже Софика, любящая противоречить, ничего не может возразить. Хотя у Софики определённо вертится на языке мысль, что ей-то, Софике Траммо, гораздо чаще перешивали старые платья матери, мачехи или Руфины (или же — соседок), а вовсе не покупали для этого что-то новое.

Наконец, Амалья берёт из своей прикроватной тумбочки посеребрённые карманные часы (красивая и полезная вещица — кажется, подарок отца перед поездкой), кивает Софике в сторону окна и произносит тихую, но довольно-таки проникновенную речь о том, что им обеим стоит поторопиться, если они хотят успеть на сегодняшнее выступление тамеринок.

На это Софика тоже решает не возражать. В конце концов, теперь она гораздо больше озабочена тем, чтобы удержать равновесие и не грохнуться вниз. Подобное падение, в конце концов, видится ей крайне позорной кончиной, учитывая все обстоятельства.

Амалья, перепуганная и между тем решительная, проделывает весь путь от окна до дерева почти самостоятельно, не опираясь на протянутую руку Софики. Амалья едва не зацепляется подолом своего бумажного голубого платьица за ветки, но, всё же, минует и это препятствие с достаточной ловкостью, чтобы оказаться на земле в запланированное мгновенье и не пропахать газон носом.

Софика ловит себя на мысли, которая отчего-то кажется ей грустной — мысли, что с Руфиной она никогда бы не сбегала из пансиона таким образом. Не только из-за Руфининого страха высоты, что не позволил бы ей вылезти из окна. Что Руфина — достаточно смелая, чтобы дать отпор титулованной особе, если есть подозрение, что эта титулованная особа может причинить боль её сестре — никогда не позволит себе подобной вольности.

А ведь с Руфиной можно было бы посетить нечто интереснее какого-то музыкального выступления!..

Впрочем, эту крайне несвоевременную мысль определённо стоит отбросить в сторону! Вполне достаточно и того, что Амалье в голову пришла эта дерзкая выходка с посещением ночного концерта тамеринок. За отсутствием других вариантов — и этот вполне неплох.

Шагать вдвоём с Амальей по ночным улочкам для Софики оказывается непривычно. Амалья почти льнёт к руке сестры, шарахаясь от каждого шороха. Софика, впрочем, едва ли намного лучше. Она и сама боится до дрожи в коленках и давящей боли в груди. Храбрится, правда, не желая выглядеть перед младшей сестрой последней — ну или предпоследней — трусихой.

Порой Амалья и вовсе прижимается к плечу Софики и едва не взвизгивает, завидев кого-то, кого она считает пугающим. У Амальи — это даже при тусклом освещении прекрасно видно — лицо почти зелёное от страха, а руки сильно трясутся. Кажется, вот-вот — и Амалья Траммо грохнется в обморок прямо посреди не слишком оживлённой улицы. Софика даже удивлена, что Амалья готова идти ради чего-то на такие жертвы. Не то чтобы Софику что-то не устраивало...

Сёстры Траммо не говорят почти всю дорогу. Софика, по правде говоря, не уверена, что хоть что-то способно сейчас вывести перепуганную Амалью из оцепенения. У той дрожит от нервного перенапряжения нижняя губа, а из глаз, кажется, готовы хлынуть слёзы.

— Так что, Мали, ты теперь присоединишься ко мне, Жюли и Долли в наших маленьких шалостях? — наигранно весело интересуется Софика, когда они оказываются совсем близко к нужному парку. — Могу я рассчитывать на твою поддержку, когда мне захочется прогуляться ночью в следующий раз?

Резко повернувшаяся к сестре Амалья смотрит с таким недоумением и даже возмущением, что Софике невольно становится стыдно, хотя она так и не может понять, почему именно.

До парка остаётся всего ничего — ещё какая-нибудь сотня шагов. За деревьями уже видны огни. И слышна музыка — пока инструментальная. Софика вполне уверена, что она не слышит ещё ни одного голоса.

— Ни в коем случае! Тебе давно следовало запомнить, что я не совершаю опрометчивых поступков ради опрометчивых поступков, Софика! — фыркает Амалья, вмиг подрастеряв весь свой страх. — Если я и готова рискнуть своей репутацией и жизнью, то только ради того, что этого стоит!

— А тамеринки того стоят? — тут же спрашивает Софика, но замолкает под возмущённым взглядом Амальи.

Для Амальи, кажется, тамеринки стоят всех этих невозможных жертв — ночного приключения, возможности заслужить весьма суровое наказание от мачехиной кузины и порицание от родителей, если те о нём узнают. Для Амальи вообще музыка имеет гораздо большее значение, чем для кого-либо ещё в пансионе. Или в родной деревеньке Траммо. Или... О, Софика, до этого лета не бывавшая нигде дальше ярмарочного посёлка, просто не может придумать нужных слов!..

— Но отныне ты, конечно же, можешь рассчитывать на моё молчание, — решив, вероятно, не отвечать на предыдущий вопрос, замечает Амалья почти дружелюбно, когда они подходят к калитке, ведущей в парк. — Разумеется, если только это ничем не будет мне вредить!

Софика на это может лишь вполне благодушно усмехнуться. Вполне довольно и этого. В конце концов, не то чтобы Софике был кто-то особенно нужен для совершения шалостей. С этим она и сама вполне способна справиться.

Народу в парке оказывается довольно-таки много. Всё больше мужчины, конечно. Но и дам — замужних, разумеется, кто пустит на ночной концерт девиц — вполне можно заметить. От освещения — фонари со специальной магией — в парке светло, пусть и не так, как днём.

Софика с любопытством наблюдает за яркими и богато украшенными нарядами дам — за странными юбками, спереди облегающими живот, а позади уложенными как-то странно и нелепо, что Софика крайне удивлена, что никому из дам этот фасон, кажется, не представляется совершенно смехотворным. Причёски всех этих женщин тоже кажутся Софике слишком уж сложными и вычурными. О, когда — или если — она, Софика Траммо, выйдет замуж, она ни за что на свете не наденет это ужасное одеяние!..

Стоит заметить, что и Софика, и Амалья одеты совсем не так, как большинство дам в этом месте, что вполне может послужить им не лучшую службу. Впрочем, эта мысль выскальзывает из головы Софики слишком быстро, чтобы она успела всерьёз обеспокоиться.

Поющие тамеринки — они стоят на сколоченной посреди парка деревянной сцене — не производят на Софику ровным счётом никакого впечатления. Ни хорошего, ни плохого. Обычные поющие девчонки, думается ей. И в половину не столь хорошенькие, как девушки в их пансионе — при мысли об этом сердце Софики наполняется странной необъяснимой гордостью за мачехину кузину. Разве поют, вроде, почище да чуточку позвончее.

В тамеринках, кажется Софике, нет ровным счётом ничего особенного. Ну разве что, кроме того, что они иберки — диковинка, можно сказать. Как она сама — своеобразная диковинка среди дебютанток, что скоро уже совершенно забудется и потеряется в толпе прочих девиц. Как бы это ни было обидно.

А вот наличие на ночном концерте официантов с подносами, на которых можно обнаружить много чего вкусного, Софику впечатляет — и радует — гораздо больше. Тарталетки, канапе, пирожные, блюдечки со всякими причудливыми закусками, какие Софика видит впервые в жизни, и столь же необычными десертами, бокалы с красными и белыми винами...

За тарталетки, пирожные и канапешки Софика решает взяться всерьёз — и первые полдюжины подносов ей даже это удаётся. Правда, тут же возникает проблема — после слишком уж сладкого пирожного Софика вспоминает о том, что неплохо было бы хоть немножко смочить чем-нибудь горло. Она оглядывается по сторонам в поисках сока или воды, но ничего подобного не находит. Бокалы с вином — или с шампанским — начинают казаться всё более и более привлекательными.

— Да ты, кажется, с ума сошла! — шипит почти в ухо Амалья, оттаскивая Софику за локоть прочь от бокалов, стоит той приблизиться к одному из официантов и подцепить оттуда бокал с темнеющей там жидкостью. — Как ты собиралась объяснять утром своё похмелье? И не смотри на меня так удивлённо — я знаю, что у деда и отца Роззи, нашей одноклассницы, такое бывает чуть ли не каждый праздник! И что наш любимый братец тайком от отца в свои немногочисленные приезды что-то потягивает из странного вида бутылок — тоже.

Софика ошарашенно выпускает из рук почти схваченный бокал, ставя его на ближайший обнаруженный поднос — кажется, на тот, что с тарталетками. Ноги едва слушаются Софику, а на языке вертится столько слов... Которые отчего-то совсем не спешат с него слетать.

Кажется, Софике хочется что-то возразить, возмутиться бесцеремонным вмешательством... Но...

Мысль о том, что Амалья знает о некоторых нюансах пребывания Гесима дома, выбивает Софику из колеи. Заставляет Софику чувствовать себя благодарной великодушию Амальи, не растрепавшей об этом отцу и мачехе. А чувствовать благодарность к Амалье — слишком уж непривычно, чтобы это можно было счесть хоть сколько-нибудь приятным.

— И ты никому-никому не рассказывала об этом? — недоверчиво хмурится Софика, словно желая найти в словах младшей сестры какой-нибудь подвох. — Да я в жизни не поверю, что ты могла наябедничать на кого-нибудь и упустила такую прекрасную возможность!

Софика прекрасно помнит, как проносила тайком от отца и мачехи в комнату Гесима довольно большую кружку с чаем да зелье от головной боли. А чуть попозже — кусок сладкого пирога или тарелку с печеньем. Гесим в эти дни обычно оказывался совершенно невыносим, а позже умасливал успевшую обидеться Софику столичными безделушками да ничего не стоящими заклинаниями.

Гесим всегда пьёт после ссор с отцом, с грустью и каким-то затаённым раздражением думает Софика. А ссор с отцом Гесим никогда не может избежать, если находится хоть малейший повод. Немудрено, что он не слишком-то любит приезжать домой — делает это, по его собственному признанию, лишь ради неё, Софики Траммо. О, если бы только отец не был так бесчувственен, так суров к Гесиму!.. Скольких бы проблем можно было бы избежать!

— А что толку-то? — как-то слишком уж равнодушно пожимает плечами Амалья. — Я не Руфина, чтобы ябедничать без всякой пользы!.. Предвосхищая твой следующий вопрос о пользе моих слёз и доносов из-за твоих выходок — если я убедительно плакала из-за того, что ты залезла на забор и порвала платье, которое в заштопанном виде перешло бы ко мне, матушка шила мне новое!

Софика от удивления не может произнести ни слова. Она только и способна, что смотреть на Амалью округлившимися от шока глазами и беззвучно раскрывать и закрывать рот. Словно рыбка — вспоминается отчего-то некстати. Кажется, так в подобном случае говорят?..

— Не смотри на меня так! Изящные или уж хотя бы новые вещи — моя большая слабость, — со вздохом, словно раскаявшись в своих проступках, продолжает Амалья, теребя свои светлые локоны. — Терпеть не могу обноски. Особенно, если платья до меня носишь ты, уж прости великодушно!

Да, пожалуй, эти слова не могут не заставить Софику улыбнуться — она прекрасно помнит, как Амалье покупали прелестные соломенные шляпки и довольно-таки миленькие платьица светлых тонов ещё в ту пору, когда ей только-только исполнилось пять лет.

В это же время главными качествами, которым должны были обладать платья, в которые одевали Софику, всегда была немаркость и прочность, то бишь — способность выдерживать всевозможные испытания, которым могла подвергнуться одежда активного, любознательного ребёнка, сующего нос всюду, где только происходит нечто любопытное. Руфину, однако, хоть она никогда не была такой неряхой как Софика, тоже до недавних пор одевали гораздо скромнее Амальи.

— Кажется, я должна на тебя разозлиться! — усмехается Софика, когда к ней, наконец, возвращается дар речи.

— Но ты не злишься, ибо моя — быть может, не самая хорошая для брелиакенки — причина кажется тебе гораздо более понятной и даже простительной, нежели внутренняя порядочность, к которой ты всегда относилась с изрядной долей предубеждения! — пожимает плечами Амалья и чуть приподнимает подбородок, что её светлые локоны вздрагивают. — А ещё, зная эту причину моих доносов, со мной ты почти всегда сможешь сторговаться, а с нашей добродетельной умничкой Руфиной — не договоришься никогда в жизни.

Ответ сестры Софику, пожалуй, радует. Пусть она едва ли и может довериться каким-либо договорённостям с Амальей. Амалья, всё-таки, остаётся всё той же двуличной и плаксивой Амальей, готовой сдать ближнего своего с потрохами при первом же удобном случае.

Та, между прочим, просит Софику не отходить слишком уж далеко от того места, где они стоят, не пить ничего, что подают на сегодняшнем вечере — ибо, раз на мероприятии нет незамужних девушек, едва ли можно будет найти что-то безалкогольное — и, по возможности, не слишком привлекать к себе внимание, памятуя об их незаконном положении на выступлении тамеринок, прежде чем убежать куда-то в сторону сцены.

Проходит, должно быть, каких-то пять минут, и Софика совсем теряет Амалью в разноцветной движущейся толпе. Впрочем, Софика не считает это поводом для какого-либо беспокойства — Амалья, когда ей это необходимо, способна найти дорогу в любой ситуации. И уж тем более — в те моменты, когда ей что-то действительно бывает нужно.

Договорённость с Амальей — ну, скорее, правда, требования младшей сестры, чем полноценную договорённость — Софика почти что соблюдает, подхватывая с подносов лишь тарталетки да прочие закуски. От пирожных сегодняшней ночью она решает отказаться, памятуя о недоступности в данный момент воды или хотя бы сока.

На барона Тобиаса Сиенара Софика Траммо натыкается — скорее даже наталкивается — как раз около одного из подносов — на этом подносе стоят просто изумительные тарталетки с паштетом, которых Софика съела уже три штуки. Немного подумав, Софика хватает ещё две — стоит же хоть чем-то себя порадовать, раз приходится помирать со скуки, слушая чужое пение!

Присутствие Тобиаса в первую минуту шокирует Софику, но затем она — вполне вовремя — вспоминает, что его дом — дворец, если уж выражаться совсем правдиво — находится совсем неподалёку от этого парка. Совсем неудивительно, что он решил послушать пение иберских девиц. Такое событие — как говорит Амалья — не слишком-то часто встречается, чтобы пропустить его, когда есть все возможности пойти.

Тем более, что Тобиас не выдал ей ночного приключения с Джеком, которое можно было посчитать гораздо более пикантным, нежели просто концерт каких-то там тамеринок. Да и вообще Софика вполне склонна Тобиасу доверять — в конце концов, он ещё ни разу этого доверия не предал.

Софика пропускает Тобиаса к подносу с тарталетками, отойдя несколько в сторону, а мгновением позже сама с наслаждением впивается зубами в одну из оказавшихся у неё тарталеток.

Тобиас предлагает Софике отойти к обвитой какими-то цветами лестнице в верхнюю часть парка. В ту самую, куда ускакала теперь Амалья. Софика покорно идёт туда. У лестницы, в конце концов, оказывается вполне недурно. Разве чуточку более шумно, чем хотелось бы Софике, успевшей доесть и вторую тарталетку.

— Ваша младшая сестра, оказывается, тоже весьма решительная особа! — мягко и низко смеётся Тобиас, а в ответ на недоумённый взгляд Софики поясняет свои слова: — О, Софика, я в жизни не поверю, что вы выбрались сюда ради оперной музыки! Вы ведь терпеть её не можете и начинаете скучать уже спустя пять минут!

У Тобиаса на ухе какая-то царапина, достаточно свежая, чтобы получить её раньше сегодняшнего утра, а вид в целом гораздо более уставший, нежели обычно. Впрочем, глаза у Тобиаса всё равно добрые и смеются, и Софика не в состоянии задумываться долго о чём-то ещё.

Софика усмехается. Она прекрасно помнит тот вечер в театре — вечер, когда Тобиас сделал ей то волнующее предложение — и думает, что, пожалуй, он прав — она заскучала гораздо раньше, чем на сцене начало что-то происходить. Нет никакой нужды напоминать ей об этом. Сейчас при воспоминании о том вечере Софика не чувствует ни боли, ни огорчения.

— Вы, кажется, неплохо меня узнали за время нашего знакомство! — улыбается Тобиасу в ответ Софика, опираясь поясницей на каменные перила лестницы. — Мне даже обидно, что я не столь наблюдательна!

В памяти вдруг всплывает подслушанный сегодня разговор герцога Синдриллона с маркизом, обладателем крайне неприятного голоса, и каким-то ещё господином. Этот разговор совершенно вылетел из Софикиной головы за время подготовки к ночной вылазке с Амальей, но теперь снова пробуждается в её сознании.

Об услышанном сегодня в королевском дворце Софика — отчего-то шёпотом — рассказывает Тобиасу почти захлёбываясь словами. Он слушает молча, не перебивая. Лицо его становится очень серьёзным и из глаз его вмиг исчезают те искорки смеха, что делают его доброжелательным и благообразным.

— Умеете же вы оказаться в нужном месте! — замечает Тобиас, словно чуточку с укоризной, когда Софика оканчивает свой рассказ. — Признаться, в этот раз мне стоит этому порадоваться.

Она лишь кивает, не зная, насколько это уместно, а потом долго-долго молчит, не зная, что ещё можно сказать в подобной ситуации. Он тоже долго ничего ей больше не говорит.

— Иберцы, похоже, обожают оперу! — вздыхает Софика, когда, чуть заскучав, решает снова привлечь к своей персоне немного внимания. — Раз уж они даже гастролируют в Мейлге...

Софика водит носком своего левого ботинка по земле, силясь нарисовать на земле что-то более-менее осмысленное. Получается не слишком. Вероятно, оттого, что в парке недостаточно светло. Или, быть может, ботинки у неё, всё-таки, не слишком пригодны для подобного развлечения. Не то что те, что были дома.

— Вообще-то, в Ибере гораздо больше уважают не слишком популярный у нас балет — астарнские веяния и всё такое, — замечает Тобиас, и голос у него снова становится несколько насмешливый, а на недоумённый взгляд Софики он снова мягко смеётся. — Клятвенно обещаю сводить вас — и ваших дорогих сестёр, разумеется — в самое ближайшее время.

Софика думает, что это будет вполне кстати. Желательно — после восьмого или даже девятого бала. Ближайшие несколько дней она и без того не сможет даже выдохнуть свободно, не мчась куда-нибудь в одном из пошитых для неё парадных платьев! С завтрашнего дня Софику Траммо — и, справедливости ради, стоит добавить, как и Амалью, Констанцию, Арабеллу и некоторых других девочек — ждёт череда пикников, театральных представлений и всяких художественных выставок, от которых к седьмому балу уже начнёт тошнить.

Софика даже малодушно желает нарваться на какое-нибудь наказание, из-за которого ей запретят всё это посещать! Только вот едва ли мачехина кузина когда-нибудь решится на такое — скорее уж в оставшееся время с Софики не будут спускать глаз.

— Вы прочтёте письмо от меня, если я вам его пришлю? — интересуется вдруг Тобиас словно несколько неловко, и это заставляет Софику вздрогнуть от неожиданности и определённо заинтересоваться происходящим. — И каким образом вам лучше его передать?

Она кивает, прежде чем задуматься о том, как ей будет проще подвезти письмо — вероятно, оно совсем не предназначено для глаз мачехиной кузины, которая обязательно посмеет сунуть нос в корреспонденцию для кого-либо из своих воспитанниц. И этот факт кажется Софике весьма прискорбным.

И откуда только пошли эти дурацкие правила, не позволяющие девушкам самим распоряжаться своими переписками, выбором платья или свободным временем? Какой изверг их придумал? Софика с удовольствием выскажет этому человеку всё в лицо, если только когда-нибудь его встретит лично!

— Вы ведь как-то подвозили меня до дома моего брата, — вспоминает Софика, и осознание того факта, что так, быть может, получится прочесть письмо, никому не давая с ним прежде ознакомиться, окрыляет её. — Вы можете опустить письмо в почтовый ящик! Только вот... Гесим отчего-то не очень вас жалует. Вероятно, письмо лучше не подписывать.

Тобиаса, кажется, такой вариант вполне устраивает.

Они болтают ещё некоторое время — о иберских балетах, об астарнских пирах, один из которых Тобиасу удалось посетить в бытность послом, о нертузских балах, похожих на те, что проходят в Мейлге, и о гормлэйтских, что совсем не напоминают происходящее в этом мире. Говорят о родной деревеньке Софики и балах, что проходили там. О том, как Софика вылезала вслед за Гесимом на крышу их дома и иногда засыпала прямо там, болтая со старшим братом о звёздах...

Амалья спускается с лестницы как раз в тот момент, когда речь заходит о системе иберского дворянства, которая, как говорит Тобиас, гораздо сложнее существующей в Мейлге. Амалья вертит в правой руке позолоченную визитку, в левой держит карманные часы и выглядит вполне довольной собой. Завидев Тобиаса, она хмурится и даже пугается — вздрагивает и едва не спотыкается, но всё-таки берёт себя в руки и даже заставляет себя улыбнуться, когда подходит к сестре совсем близко.

— Нам пора! — только и может выдавить из себя Амалья, позволяя себе взять Софику за руку.

Софике кажется это не совсем вежливым — прерывать Тобиаса почти на полуслове. Но Амалья как-то почти истерично поглядывает на свои карманные часы и определённо торопится в пансион, что Софика не уверена, сумеет ли убедить её хоть немного подождать.

— Не могу позволить двум дебютанткам разгуливать по городу посреди ночи в полном одиночестве! — говорит Тобиас достаточно твёрдо, чтобы Софика сумела понять, что любые возражения в данном случае окажутся бесполезны.

Софика думает, что ей определённо стоит на него за это рассердиться — она терпеть не может, когда с ней говорят повелительно, жёстко. И готова совершить множество злых глупостей, о которых иногда жалеет. Только вот Софика не уверена, что способна вернуться в пансион без этой помощи. Тем более — с Амальей, которая своим взволнованным состоянием заставляет и саму Софику волноваться гораздо больше. А потому решает отложить свой гнев до лучших времён.

— Я не смогу спокойно спать, если не провожу вас, — добавляет Тобиас уже гораздо мягче. — В конце концов, это мой долг — убедиться, что вы доберётесь до дома в целости и сохранности.

Софика считает вполне разумным согласиться — уж теперь, когда Тобиас не командует, ей это делать гораздо проще. Амалья же сжимает руку сестры так крепко, что Софика не уверена, сможет ли та идти самостоятельно. Быть может, тут тоже понадобится помощь Тобиаса, которого, правда, будет несколько неловко просить отнести Амалью на руках.

Всю обратную дорогу до пансиона Амалья нервничает, кажется, даже больше, чем нервничала, когда они с Софикой добирались до парка. Постоянно озирается по сторонам, вздрагивает от малейшего шороха, то и дело сжимает руку Софики ещё проще и тянет чуточку в сторону, не позволяя ей идти слишком близко к Тобиасу.

Поведение Амальи кажется Софике настолько раздражающим, что по пути в пансион Софика не раз желает как следует треснуть трусихе-сестрице по шее. Сдерживает, должно быть, лишь присутствие Тобиаса, которому подобное поведение может показаться гораздо более неприятным шастанья посреди ночи с Джеком или Амальей. Ну и чуточку — вероятность того, что тогда Амалья обязательно придумает какую-нибудь гадость.

Успокаивается — пусть и немного — Амалья лишь у самого пансиона. На дерево она забирается довольно-таки ловко, после чего, усевшись на ветку, довольно легко стаскивает с себя сапоги, продолжив путь в одних лишь чулках — кажется, белых, как и подобает барышне, желающей показать, что она одновременно и модница, и получила вполне хорошее воспитание, чтобы не носить ярких, разноцветных чулок, что считаются в Мейлге признаком дурного вкуса и дурного тона.

Софика про себя отмечает желание в жизни не носить белых чулок после замужества. О, если ей повезёт — она обязательно предпочтёт жёлтые, алые или голубые этому образчику благочестия! В крайнем случае, она согласна на чёрные, коричневые или тёмно-серые, которые носит теперь.

Амалья забирается в комнату даже до того, как Софика, попрощавшись с Тобиасом, залезает на дерево. Тобиас стоит на том же месте до тех самых пор, пока Софика не перелезает через подоконник и не машет ему из окна. Лишь после этого Тобиас уходит прочь.

Софика и Амалья не зажигают свет, пока готовятся ко сну — стаскивают с себя одежду и ботинки лишь при тусклом свете луны. Амалья складывает аккуратно своё платье и бельё и кладёт в шкаф, туда же ставит и сапожки, а после, накинув ночную рубашку, торопливо забирается под одеяло.

Софика возится со своей одеждой гораздо дольше (застёжка на Амальином платье всё никак не хочет сдаваться под Софикиными неловкими пальцами), но, впрочем, довольно скоро заталкивает ботинки вместе с чулками под свою кровать и успевает расплести длинные косы.

— И почему ты не сняла своих ботинок, не пойму! — шепчет Амалья несколько недовольно, чуть приподнимаясь с кровати, словно желая разглядеть, не осталось ли чего на подоконнике. — Вдруг ты наследила! Что теперь нам делать?

Софика вмиг отвлекается от застёжки на платье и подбегает к подоконнику, который торопливо вытирает рукавом бархатного Амальиного платья. Стоит надеяться, что после подобной уборки следов, если те и были, больше не остаётся. Во всяком случае — таких, что действительно могли бы привлечь внимание мачехиной кузины в комнате, принадлежащей Софике.

— Я бы и сняла, если бы Тобиас не вызвался нас провожать! — усмехается Софика, нагибаясь под свою кровать, чтобы показать Амалье дырки на своих чулках. — Не могла же я ему показать, что у меня дырка на пятке!

Амалья сдавленно хихикает в свой кулак. Софика, успевшая про себя проклясть сложность застёжек Амальиных платьев, наконец, всё-таки справляется с этим пыточным устройством.

— Ну ты даёшь! — выдыхает Амалья с насмешкой, поворачиваясь на бок, лицом к Софике, уже стащившей с себя платье и кинувшей его под Руфинину кровать. — И как только ты умудряешься найти себе кавалеров с таким-то отношением к собственному гардеробу?..

Свою ночную рубашку Софика надевает, кажется, шиворот на выворот, ибо швы каким-то образом оказываются снаружи. Впрочем, Софике совершенно лень об этом задумываться. Как и заплетать на ночь косу, как она обычно делает. Ничего страшного с волосами за одну ночь не произойдёт. А сберечь лишние пять минут от сна определённо хочется.

Софика с каким-то удивлением думает, что в эту ночь ей поразительно хочется спать. Даже больше, чем в ночь шестого бала. И что даже волнение о письме от Тобиаса, которое он, должно быть, очень скоро пошлёт на адрес Гесима, не мешает Софике зевать при всякой мысли о кровати.

— Так они ведь и не знают! — хихикает Софика, потянувшись к окну, чтобы закрыть его, прежде чем забраться в свою постель.

— Не вздумай закрывать окно и скорее уже ложись! — тут же шипит Амалья, пытаясь поудобнее устроиться на подушке.

Софика запрыгивает под одеяло даже поспешнее, чем могла бы предположить. Этот тон Амальи отчего-то заставляет её не на шутку нервничать. Софика ложится на бок лицом к Амалье и некоторое время просто лежит, вслушиваясь в мерное дыхание ещё не заснувшей сестры и какой-то странный шум внизу, который на грани бодрствования и сна почти не кажется Софике хоть сколько-нибудь настораживающим.

Амалья не спит. Амалья выглядит настороженной и вполне решительной. Это тоже должно было бы заставить Софику забеспокоиться. Но она совсем не в состоянии переживать! Она зевает, даже не прикрывая рот рукой, и поджимает ноги к животу, желая устроиться в постели удобнее.

— Как думаешь, Софи, может нам стоит отправить некоторые из своих платьев домой, чтобы матушка нашила из них платьица да рубашечки для Виолетты? — спрашивает вдруг Амалья тем наигранным взволнованным голосом, которым она обычно старается говорить в присутствии мачехиной кузины, и это заставляет уже успевшую задремать Софику посмотреть на сестрицу с нескрываемым негодованием. — Конечно, ей пока рановато носить платьица...