Simple steps (джен)

Энакин стоял с безупречно прямой спиной, расставив ноги немного шире плеч, сцепив руки за спиной и бездумно изучая широкое смотровое окно перед собой. Три метра транспаристила для защиты от вакуума, полосы света обтекали его, произвольно и постоянно меняясь, играя беспорядочным белым шумом для глаз.

Это была не медитация. Он не стоял на коленях и не обращался к Силе, не изучал темноту вокруг, но это служило очищением. Словно бы командирская поза придавала ему авторитет, авторитет — силу, сила — уверенность, уверенность — спокойствие, спокойствие — зрелость, зрелость — ещё больше авторитета. Он открыл эту позу ещё подростком и иногда прибегал к ней — обычно после стычек с Оби-Ваном, в которых неизбежно чувствовал себя бестолковым юнлингом. Теперь он находил её полезной и потому, что она придавала ему ауру лидерства, наполняя ощущением, что он может сделать это. Всё благодаря простой позе.

Он улыбнулся. Палпатин часто говорил, что половина успеха в деле — это выглядеть готовым к нему; даже если готовность инсценирована, остальное сложится само.

При наблюдении за полосами гиперсветового прыжка пропадало ощущение времени. Полагалось, что он встретится с Оби-Ваном после медитации, проинформирует Совет о недавнем завоевании планеты, займётся поисками ситховой ведьмы Асажж Вентресс, устроит проверку клонам — действительно, немало вещей требовали его внимания.

Он думал, что ему понравится командовать отрядами, понравится доверие управлять битвой и сражаться на войне. Ответственность дел поначалу взволновала его. Теперь они стали нудным списком обязанностей, на которые он отвлекался от по-настоящему важных дел: быть с Падме, готовиться стать Рыцарем. Да, Энакин наслаждался ажиотажем битвы; в бою адреналин приливал так, как никогда в гонках на подах, но впоследствии битвы стали приносить только боль. Заставили понять, что клоны — люди — умирали в бою, и, как командир, он обязан был формировать отряды на поиски выживших среди обезображенных тел, организовывать команды медиков, приказывать клонам искать части тел, пригодные для пересаживания взамен ампутированных. Никогда не было времени для скорби, даже для похорон. Стало страшным обыкновением просто бросать раненых на поле боя и вместо этого готовить оружие и припасы для следующего сражения. После битв его непоколебимая уверенность пошатнулась, и поэтому он стоял сейчас прямо, сложив руки за спиной, в поисках внутреннего покоя и решимости, необходимой для нового кризиса, который не заставит себя ждать.

— Я так и думал, что найду тебя здесь.

Энакин вздохнул и повернулся к мастеру.

— Не говори, что я становлюсь предсказуемым, — бросил он, разрываясь между двумя эмоциями: облегчением и раздражением, что мастер пришёл сюда. Откуда они появились, он не понимал, и просто похоронил их за привычным подшучиванием.

Оби-Ван сухо усмехнулся в ответ — единственная улыбка, которую он допускал на публике — но не прокомментировал, вместо того позволяя воображению Энакина сделать это за него. Падаван был в недостаточно хорошем настроении, чтобы ответить на подначивание, и просто отвернулся к смотровому окну, слегка изменив позу и окружая себя аурой спокойствия и уверенности, которая, однако, быстро рассеивалась от осознания, что его ждёт впереди. Он боролся со своим состоянием, подавляя его до мелкого жжения в глубине, но оно всё равно прорывалось наружу.

Оби-Ван, как всегда чувствительный к сменам настроения, особенно у своего же падавана, поднял бровь.

— Ты не хочешь идти медитировать.

— Я бы так не сказал, — уклонился от прямого ответа Энакин, переминаясь с ноги на ногу. Сила, он хоть когда-нибудь перестанет чувствовать себя юнлингом в его присутствии? — Я думаю, что есть вещи поважнее, которыми нужно заняться прямо сейчас.

Даже устроить внеплановую проверку клонам будет лучше.

Взгляд Оби-Вана выражал очень многое; не всё Энакин мог распознать, но определённо чувствовал оценивающее, пристальное внимание. От него внезапно накатило раздражение. Оби-Ван, наконец, тяжело выдохнул, поглаживая бороду.

— Энакин, ты занимаешься, потому что сам того хочешь, а не тебя заставляют.

— Я знаю, Мастер. Просто… — он умолк, пытаясь объяснить своё беспокойство. Он понимал, почему медитация по искоренению тьмы была важной. Он понимал. Мысль, что он прикасался к тьме, тьме, которая делала Дуку и Вентресс теми, кем они были, вызывала тошноту, потому что он не хотел ни в чём быть на них похожим. Он ненавидел их так неистово, что ненавидел признавать, что в своей ненависти был похож на них, что его самого поглотила тьма в яростной резне целой деревни. Неважно, насколько тускены того заслуживали — и он ненавидел признавать, что они заслуживали, потому что в самой глубине души знал, что это было всего лишь оправданием — и ненавидел признаваться в этом. Он ненавидел переживать смерти и ненавидел смерть собственной матери, умершей у него на руках. Он ненавидел… он просто ненавидел думать об этом, медитировать над этим и признаваться в этом даже себе самому.

Он ненавидел, что так неистово ненавидит.

Он бы охотнее сделал вид, что ничего не происходит.

И как можно объяснить всё это мастеру, во всём идеальному джедаю?

Оби-Ван подёргал волосы на рыжеватой бороде, прежде чем снова вздохнул и сцепил руки за спиной в жутком подражании Энакину несколькими секундами ранее. У Оби-Вана поза не казалась властной или нарочито уверенной, но такой абсолютный авторитет окружал его в ней, что даже Энакин не мог сопротивляться.

— Я оставляю решение за тобой, Энакин. Я не могу заставить тебя, ты сам должен этого захотеть. Если решишь присоединиться ко мне, то знаешь, где меня искать.

Оби-Ван ушёл. Ни разворота на каблуках, ни укоризненного взгляда напоследок, ни даже печального вздоха. Он просто ушёл.

…

Энакин выругался.

— Мастер, подожди!

Они в молчании шли по коридорами звёздного разрушителя несколько минут, пока Оби-Ван не заговорил первым. Он словно с точностью до минуты знал, как долго продержится Энакин, пока не взорвётся от напряжения — умение, отточенное годами работы переговорщиком.

— Мне кажется, или ты не хочешь медитировать?

Энакин и не старался скрыть своё уныние.

— Я не то что бы не хочу, нет. Я не хотел бы заниматься такими медитациями вообще, но понимаю, что нужно.

Оби-Ван вопросительно поднял бровь.

— Понимаешь, что нужно?

Энакин протяжно вздохнул.

— Я всегда… — впадаю в гнев. — Я не… — не понимаю, как справиться с чувствами из-за него, не понимаю, даже что именно чувствую. — Я не… — он нахмурился. Мог ли он хоть в чём-то признаться мастеру? Оби-Ван докопался до всех подробностей дела с тускенами, его самого страшного секрета, но сейчас инстинкты требовали молчать — даже год спустя. Что-то затыкало ему рот, и он не мог определить, что. Был ли это стыд разочаровать мастера, стыд за то, что натворил? Страх наказания, страх непонимания, страх… отвержения? Гнев за то, что всё так вышло?

Ему потребовалось значительное усилие воли, чтобы продолжить.

— Мне не хватит сил справиться самому.

Сила, больно даже признавать это.

Больно признаваться, что оставаясь наедине с собой, он игнорировал проблему и выбирал лёгкий путь, позволяя тьме гноиться внутри. Он избегал негативных эмоций, как чумы, но они постоянно наскакивали из-за угла и одолевали его, и он скрывал собственную слабость, делая вид, что всё в порядке.

Но Энакин был не в порядке. И понимал: если Оби-Ван не заставит его, от тьмы не избавиться никогда.

Слишком много, чтобы быть независимым. Слишком много, чтобы быть настоящим джедаем.

…если бы он только знал…

Энакин дёрнулся от мысли, пряча глаза от мастера. В последнее время такое случалось всё чаще, и он не понимал, что с этими проблесками делать. Ему не раз говорили, что он и Оби-Ван создали необыкновенно глубокую связь, лишь немногие связи мастер/падаван могли достичь такого переплетения сознаний, но они превзошли и их. И Энакин чувствовал, что никто не знает или, по крайней мере, не понимает, когда они ей пользуются: только по необходимости. Когда Оби-Ван ведёт его в медитации, или во время битвы, когда они пытаются согласовать действия, когда необходимо опустить щиты достаточно, чтобы обменяться простыми предложениями или впечатлениями, потому что нет времени или возможности выразиться словами. Когда нет необходимости, они оба поднимают щиты — у Энакина в лучшем случае сносные, в то время как у Оби-Вана мастерски непроницаемые.

И потому так странно было Энакину за последние несколько месяцев улавливать обрывки мыслей мастера. Оби-Ван никогда не ослаблял щиты, и непонятно, как мысли за них всё же просачивались. Если у них уже самая глубокая возможная связь, то тогда им больше некуда углублять её. Кроме того, Оби-Ван никогда не упоминал, что улавливает мысли падавана, что странно: Энакин так и не достиг совершенства в щитах, и не смог скрыть от мастера даже страшную тайну резни тускенов. Может быть, Оби-Ван умышленно упустил мысль? Устраивал что-то вроде проверки для Энакина? Он всегда был изобретательным в проверках для падавана, но Энакин сомневался, что Мастер устроит испытание с невнятными обрывками.

Он снова посмотрел на мастера. Если это проверка, тогда ему, может, стоит, как-то отреагировать? Даже из простого любопытства.

— Только бы знал что? — спросил он тихо.

Лёгкий румянец вспыхнул на щеках Оби-Ван, единственная его реакция, и она осталась бы незамеченной, если бы не яркое освещение коридора.

— Я всегда гадал, понимаешь ли ты, как тяжело живому человеку — любому, даже джедаю — признать, что ему нужна помощь. Требуется немалая сила, чтобы признаться в собственной слабости. И ещё большая, чтобы зная, каким тяжёлым и болезненным будет долг, всё равно решиться исполнить его.

Погоди-ка. Что это…?

— Ты считаешь меня сильным?

Бровь Оби-Вана снова поднялась, призывая самому сделать выводы, но Энакин уловил новый обрывок мысли: каким я и не надеюсь стать.

Энакин покраснел сам; что-то подозрительно ощущалось, как… гордость. Искренняя, сердечная гордость, гордость, что мастер так высоко думает о нём и считает по-настоящему сильным.

Медитация уже не казалась такой страшной.

* * *

После года совместных медитаций они изучили все её излучины и изгибы, и сейчас окунулись в Силу с лёгкостью. Пару секунд просто наслаждались ощущением парения в могучих волнах, ласково плескавшихся вокруг них, и после сразу сосредоточились на следе Энакина.

Внимание в этот раз было на его матери, Шми. Оби-Ван мягко вызывал воспоминания о счастливых временах. О временах, когда она поднимала маленького сына на руках и под его заливистый смех раскручивала над головой. О случае, когда он застрял в душе, и она не отходила от двери, рассказывая что-то весёлое или играя с ним, лишь бы ему не было страшно. О колыбельных, которые она, как бы ни устала за день, напевала ему перед сном. Горькая радость сквозила в воспоминаниях, её встревоженное лицо, когда она узнала про гонки, её неоднократные попытки уговорить его остановиться. Её трясущиеся руки и лихорадочные поцелуи, когда он всё-таки попал в аварию, совсем незадолго до знакомства с Квай-Гоном и Падме. Медленно Энакин показал последнее воспоминание о ней: привязанная к столбу, в порезах и пыли, простуженная и побитая, с сухими потрескавшимися губами, потухшими глазами, всегда горевшими радостью жизни. Вместе они пытались поднять положительные воспоминания о матери над негативными. Любовь, счастье и забота постепенно смывали собой гнев, боль и потерю.

Через всё это маленькие кусочки тьмы отламывались от сути Энакина. Первым был гнев на тварей, способных на такую жестокость. Энакин не раз чувствовал его раньше из-за детства, погубленного в рабстве. Он соглашался, что в мире всегда найдутся негодяи, и решил исправлять это каждый раз, когда только будет возможность. Понимая это, он отпускал свой гнев. Откалывалось самобичевание за то, что он натворил. Он принимал его, и обещал, что никогда так не поступит снова. Он отпускал его.

Потом пришли более сложные эмоции. Боль от непоправимой смерти матери. Даже сейчас он отчётливо помнил острый укол: только что мама была здесь, и в следующую секунду он уже хватается за пустое место в Силе. В сознании осталась дыра, и пустота пугала его. Мама покинула его; он умолял её остаться, но она всё равно ушла, и это порождало новый гнев. Он принимал его бесконечно малыми частями, принимал и отпускал.

У всех его чувств была страшная основа, которую он боялся признавать даже в медитации.

Даже звёзды умирают…

Оби-Ван неожиданно оказался совсем близко, его присутствие — прохладный бальзам на раскалённый воспоминаниями разум. Где-то далеко его физическое тело издало тяжёлый, горячий вздох. Наверное, он вспотел. Энакин завернулся в присутствие Оби-Вана, как никогда раньше в обычных медитациях, всем разумом потянувшись к мастеру в поисках утешения. Он снова сбегал от проблемы, он знал это, но не мог остановиться, потому что медитировать сейчас было так больно, а он устал от боли.

Он просто онемел, не желая ни думать, ни чувствовать. Тогда одно слово привлекло его восприятие: …прошение…

Когда они закончили медитировать и возвращали дыхание и сердцебиение в прежний ритм, их глаза открылись, и Энакин спросил:

— Какое прошение?

Оби-Ван моргнул.

— Что ты имеешь в виду: «Какое прошение?»

Энакин пожал плечами.

— Просто сейчас, когда я заканчивал… Мне показалось, я слышал, ты подумал «прошение». Какое «прошение» связано с мамой?

Оби-Ван снова покраснел, и Энакин решил, что ему нравится ужасно яркое освещение на республиканских кораблях, если они выставляют мастера в таком виде.

— И почему ты заглядывал в мой разум, когда должен был работать со своим?

— Я перегрелся, от тебя веяло прохладой; и ты не ускользнёшь от разговора, Мастер. Я знаю тебя слишком хорошо. Переговорщик или нет, — Оби-Ван закатил глаза при упоминании нелюбимого прозвища. — Я не оставлю этот разговор. И ты хорошо знаешь, каким настырным я могу быть, — Энакин одарил его обезоруживающей улыбкой.

Оби-Ван встретил его самым неодобрительным из своих взглядов, но улыбка на лице Энакина стала только шире, а сам он в любопытстве чуть склонил голову.

— Энакин.

— Мастер.

Они могли бы играть часами, если бы только захотели; Оби-Ван, непоколебимый, раздражённый, нарочито строгий мастер и Энакин, настойчивый, раздражающий, показательно невинный падаван. Часто спор становился предметом развлечения, лёгким способом разобраться в вещах, когда слишком сложно было вести серьёзный разговор. Однако веселье быстро угасло, потому сейчас Энакина действительно охватило любопытство; он чувствовал, не понимая сам как, что крохотный клочок информации был очень важным — и более того, сам Оби-Ван давал такое впечатление. Стандартные подшучивания в сторону; Энакин смотрел на него более серьёзными взглядом.

— Мастер?

Оби-Ван понял, что проигрывает бой, и издал долгий, полный смирения вздох.

— Когда ты был ещё мальчишкой, я подавал Совету прошение о выкупе прав твоей матери.

…Что?

— …Что?

Оби-Ван просто посмотрел на него. Он не стал повторяться. Ему и не нужно было. Энакин не был уверен, что сначала почувствовал, противоречивые эмоции разом нахлынули на него.

Первым подал голос, конечно же, гнев.

— Почему ты не сказал мне? — закричал он, вскакивая на ноги. Было что-то упоительное во взгляде на мастера сверху вниз. — Я обещал вернуться за ней! Это мой долг! Почему ты во всё вмешиваешься!

Оби-Ван по-прежнему хранил молчание, встречая вспышку падавана со спокойным лицом. Это ещё больше вывело Энакина из себя; он начал расхаживать по комнате вперёд-назад, пытаясь разобраться в буре эмоций.

Это больно. Больно, что мастер не сказал, что пытался освободить его мать. Поднималась ревность, что мастер вообще хотел сделать это, когда Энакин объявил для себя это делом чести, — всё равно что Оби-Ван пригласил бы Падме на свидание; такого просто не может быть. Вспыхивала иррациональная надежда, что у него могло бы получиться, если бы он пытался настойчивее. Возникали старые сомнения и страх, что мастер умышленно не проявил настойчивость, его прошение — всего лишь дань приличию, что он на самом деле не любит Энакина, и никогда не любил. Но среди всего выделялась боль, что мастер не доверяет настолько, что даже не сказал ему.

— Ты понимаешь, что это: мысли, что твой падаван не доверяет тебе настолько, что даже не скажет тебе?

Память непрошено отозвалась на мысли, и Энакин начал невольно замедлять шаг. Ему ли жаловаться, что от него хранят секреты? Часть сознания он не открывал никому, никогда. Палпатин соглашался, это — естественно, закрывать ото всех часть души, которой ни с кем не хочется делиться. Даже Оби-Ван очерчивал личное пространство, кто такой Энакин, чтобы нарушать его?

…За исключением того, что дело касалось его матери, что давало Энакину абсолютное право знать о нём. Почему Оби-Ван не доверяет ему? Почему?

…Только нельзя ли ту же логику применить к нему? Массовое убийство в скорби по матери, и не имел ли Оби-Ван права знать о припадке падавана в тускенской деревне?

…Но он не предоставил ему права.

…И не собирался никогда.

Энакин провёл рукой по волосам, отросшим такими длинными, что их уже можно было собрать в маленький хвост. Шаг становился всё медленнее. Если они были настолько близки, если все вокруг хвалили их за самую глубокую известную связь, то тогда почему они не доверяли друг другу? Даже в по-настоящему важных вещах. Что с ними было не так?

Сейчас он остановился, глядя мастеру прямо в глаза.

— Почему ты не сказал мне? — спросил он, не полностью спокойно, но больше без гнева в голосе.

Оби-Ван снова вздохнул.

— Я не хотел давать тебе ложной надежды, — сказал он наконец. — Каждый раз, когда я приходил с этим к Совету, мне отвечали, что я поощряю твою «очень плохую привычку» привязанностей.

— …Тогда почему ты ходил к ним? — спросил Энакин. Он слабо улыбнулся; тень обычной улыбки в их перешучиваниях. — Почему джедай, одержимый правилами, пытается нарушить их?

— О, у меня были все основания галактики, — ответил Оби-Ван, касаясь бородатой щеки. Он тоже улыбнулся, и тоже только тенью своей улыбки. — Мы исправили бы несправедливость, мы связались бы с ней и дали знать, что она приняла правильное решение, мы могли бы нанять её в персонал Храма, ей представилась бы возможность вернуться к нормальной жизни. О, я был изобретательным. Совет напоминал мне каждый раз, что я не могу исправить все несправедливости, что нас слишком мало для таких широких жестов. И неизменное возражение: нельзя поощрять твою привязанность, — улыбка дёрнулась, на секунду показавшись почти горькой. — У тебя возникали трудности с необходимостью отпустить её, и они решили, что будет лучше изолировать тебя от её общества, чтобы время могло сгладить привязанность.

Глубоко внутри Энакин полыхал. Лицемерные ублюдки. Они ничего не понимают.

Взгляд Оби-Вана стал резким, ладонь отдёрнулась от лица, и он выпрямился в полный рост — намного ниже, чем Энакин, но всегда главный и всегда более внушительный.

— Твои мысли выдают тебя, Энакин. Они поступили правильно. Их причины более чем основательные.

— Ты же не можешь так считать! Иначе ты не подавал прошение Совету вообще!

Оби-Ван тяжело осел на кресло и опустил голову.

— Полагаю, Совет так же знал и настоящую причину, по которой я продолжал осаждать их. Энакин, я воспитываю тебя больше десяти лет. Я не забуду, как мы провели первую ночь в Храме, как утешал тебя, оставшегося без единственного близкого человека. Я помню, с какими трудностями, но с каким упрямством ты осваивался в новой жизни, как ты воспрядал духом от ласкового слова или просто внимания. Я помню кошмары, от которых ты прятался в моей постели, и понимал тогда, как остро тебе не хватало матери, которой я не мог заменить. Энакин, к ситхам Кодекс, больше всего на свете я хотел видеть тебя счастливым.

…Это…

…Это меняло всё. Что-то расцвело в груди Энакина, что-то горячее, но не привычный испепеляющий гнев. Мягкое, теплое, ласковое. От его кроткого прикосновения порозовели щёки и вспыхнули уши, а на губах появилась неожиданная улыбка. Искренняя улыбка.

Они не доверяли друг другу во всём.

Но впервые Энакин чувствовал, что они могут попытаться.