Не меньше, чем барон (гет)

Софика с испугу едва не подскакивает на кровати, когда мачехина кузина врывается в их с Амальей комнату. И за это мгновенье вполне успевает подумать, что пара таких внезапных появлений, и даже у семнадцатилетней здоровой девицы может стать плохо с сердцем.

Для неё, Софики Траммо, это, с позволения сказать, событие оказывается полной неожиданностью — не сказать, что хоть сколько-нибудь приятной. А вот Амалью, кажется, столь внезапное появление мачехиной кузины нисколько не удивляет и не расстраивает — она кажется Софике вполне готовой к подобному варианту развития событий. И уж точно — нисколечко не испуганной.

Амалья определённо старается придать себе чуточку испуганный и смущённый вид — и кто-нибудь, знающий её не столь хорошо, как родные сёстры, не раз видевшие, как за самым искренним испугом, раскаянием или горем мгновенно следовало полное равнодушие, вполне может принять её эмоции за настоящие.

Мачехина кузина не вполне одета, зато держит в руках довольно-таки массивную лампу — на её плечах лишь наброшенная поверх пеньюара тёмная шерстяная шаль, достаточно широкая, чтобы прикрыть большую часть её фигуры, а волосы прикрывает ночной чепец, который нередко носят старухи. Софика считает подобные чепцы одинаково смехотворными и отвратительными. Хорошо ещё, что сейчас она способна удержать язык за зубами и не пошутить на этот счёт.

— Дамы!.. — своеобразно здоровается мачехина кузина, старательно вглядываясь в комнату, которую пытается осветить своей лампой, и тут же добавляет весьма недружелюбно: — Я слышала шёпот из вашей комнаты!

Голос у мачехиной кузины оказывается настолько ледяной и строгий (если не сказать — злобный), что Софике определённо становится не по себе — хочется то ли вскочить с кровати и вытянуться по струнке, то ли спрятаться под одеяло с головой, как обычно делают маленькие дети в грозу. Софика, разумеется, не делает ни того, ни другого. Напротив — она старается придать своему лицу самый дерзкий и спокойный вид, насколько только может.

Амалья, напротив, вздрагивает — Софика готова поспорить с кем-нибудь на чашку лучшего в мире какао, что сделано это вполне намеренно — и вцепляется пальцами в длинные рукава собственной ночной рубашки. Стоит отметить, выходит весьма натурально. Амалье хоть прямо сейчас бежать в театр и играть в каком-нибудь спектакле!..

— Простите нас, тётушка, — голос у Амальи полон кажущегося вполне искренним раскаяния, — я никак не могла сегодня уснуть и отвлекала сестру разговорами... Мне жаль...

Софика не уверена, что в подобное можно поверить — в то, что обладающая личиком ангелочка и манерами самой прелестной на свете леди Амалья может выступать заводилой в какой-либо шалости. В то, что все пакости и шалости на свете совершила Софика, поверить куда проще. В конце концов, именно так всё обычно и происходит — пусть в данном случае действительно стоит считать виновницей происшествия именно Амалью, ибо Софика едва ли возжелала бы смотреть на каких-то там тамеринок посреди ночи (хотя, впрочем, должно быть, сбежала бы посреди ночи по какому-нибудь иному поводу).

И... мачехина кузина, кажется, не особенно и верит.

Она молча сверлит Софику презрительным взглядом. Настолько, что впору бы Софике либо постараться взять вину на себя, либо начать сбивчиво бормотать извинения. Только вот Софика не слишком-то уверена сразу в двух вещах — что это способно хоть как-то помочь в их ситуации и что она хочет проверять, поможет ли. Остатки глупой, болезненной гордости всё ещё теплятся в Софикиной душе и никак не хотят её покидать.

В любом случае, кажется, суровый неприятный взгляд мачехиной кузины больше ей не предназначен. Она смотрит несколько левее Софики. И несколько выше. Софика успевает сообразить куда лишь в самую последнюю секунду. Когда чувствует на своей спине сквозняк.

— Немедленно закройте окно! — командует мачехина кузина, никак не поясняя своего приказа (что кажется Софике крайне несправедливым — вдруг им с Амальей душно в летнюю ночь), и Амалья послушно подскакивает со своего места и торопливо подбегает к окну, которое тут же закрывает.

Окно закрывается с таким жутким скрипом, что Софика успевает подумать о том, что в ночной тишине этот звук мог бы разбудить весь пансион, если бы она сама посмела закрыть его раньше, как, в общем-то, и собиралась. Да, пожалуй, стоит отдать Амалье должное — иногда её мысли далеко не столь глупы и незаслуживающие внимания, как кажется.

И признать, что у белокурой очаровательной Амальи, возможно, куда больше интеллекта и здравого смысла, чем она пытается всем вокруг показать. И, должно быть, побольше, чем у самой Софики, как бы ей ни было неприятно в таком случае осознавать себя единственной дурой в семье.

— Прошу, мадам! — нерешительно делая шаг в сторону мачехиной кузины взмаливается Амалья настолько правдоподобно, что даже Софика почти готова ей поверить. — Мы больше никогда не будем перешёптываться по ночам! Не отселяйте меня от сестры!.. Я ужасно боюсь темноты и спать в одиночестве!..

Это настолько наглая ложь, что Софика едва заставляет себя прикусить язычок и не вставить какого-нибудь язвительного комментария касательно истинного положения вещей.

Амалья прекрасно спит дома в отдельной спальне и, как и Софика, никогда, даже в самом раннем детстве, не просила себе хотя бы ночника!.. А ведь Софика знает, что до своих четырнадцати-пятнадцати лет не могли засыпать без ночника ни мучимый извечными кошмарами Гесим, ни впечатлительная Руфина, которой в темноте всякий раз мерещились какие-то тени.

Амалье же Траммо, если та лежит в своей спальне, никогда ничего не мерещится в темноте. Помнится даже, мачеха иногда мягко замечала, что младшая из её падчериц, в отличие от других детей семьи Траммо, начисто лишена всякого воображения. Подобно отцу, думается Софике теперь — он определённо был несколько более практичен, чем подобает священнику. Впрочем, брелиакцы-то в большинстве своём действительно были до тошноты практичны. Так что, едва ли стоит пытаться увидеть в этом нечто удивительное.

— А в чём собственно дело? — наконец, приходит в себя Софика, окончательно вылезая с постели и вставая босиком на холодный пол. — Насколько мне известно, за шёпот по ночам скорее лишают десерта наутро, чем беспокоят посреди ночи.

Амалья подбегает к ней и цепляется за её ладонь совершенно не дрожащими, тёплыми и сухими пальцами. Но перед мачехиной кузиной Амалья определённо старается сделать вид, что совершенно не хочет отпускать Софику — как будто бы их отношения гораздо теплее и ближе, как, вообще-то, и подобает родным сёстрам. Софика, впрочем, в такую неожиданно пробудившуюся сердечность Амальи нисколечки не верит.

Софика молится про себя, чтобы всё поскорее разрешилось. Она хочет поскорее забраться обратно в постель и уже заснуть. Представить только — завтра (или правильнее сказать, что уже сегодня?) предстоит столько ненужных, глупых дел!.. А ведь Софика и без того едва ли может думать о чём-то, кроме того письма, которое обязательно напишет ей Тобиас!

Но для того, чтобы хотя бы увидеть это письмо — придётся добраться до квартирки Гесима.

Мачехина кузина довольно-таки долго молчит, вероятно, обдумывая, стоит ли посвящать своих подопечных в детали сегодняшнего происшествия, заставившего её ворваться в их комнату. Впрочем, всё-таки, видимо, решает, что в сложившихся обстоятельствах невозможно ничего утаить.

— Мне доложили, что Жюли Клермонт сегодня не ночевала в своей спальне! — всё-таки снисходит до ответа мачехина кузина, недовольно прицокивая языком. — Теперь проверяют все комнаты воспитанниц. И, скажу я вам, лучше бы ей найтись — и поскорее — в одной из спален своих подруг.

Что будет, если Жюли так и не найдётся — мачехина кузина не говорит. И что будет, если всё-таки найдётся живой и невредимой — тоже. Но Софика и так способна понять, что ничего хорошего. В обоих случаях.

И, судя по тому, как взбешена из-за пропажи одной из воспитанниц мачехина кузина, неизвестно ещё — что будет хуже.

Настроенная весьма оптимистично — или, как сказала бы Руфина, «безнадёжно беспечно» — относительно жизни за пределами того двухэтажного здания, где обосновался пансион, Софика склонна думать, что появиться немногим позднее и подвернуться под горячую руку мачехиной кузины намного хуже, чем сбежать из пансиона в самую чуточку пугающую, но всё-таки весьма вдохновляющую неизвестность.

Ох! Лучше бы Жюли, должно быть, сбежать и обвенчаться тайком с каким-нибудь красавцем-офицером как то и дело случается в глупых Амальиных книжках, которые Руфина, как говорят, грозилась швырнуть в кухонную печь! Должно быть, только в этом случае она сможет надеяться на хоть какой-нибудь благоприятный исход, не включающий в себя объяснения с мачехиной кузиной, что вот-вот придёт в самую настоящую ярость от охвативших её ужаса и отчаяния. И которая готова, должно быть, опуститься до весьма недостойных для леди мер с рукоприкладством.

Только вот Софика нисколечки не верит даже в крошечную вероятность того, что Жюли способна сбежать с каким-то едва знакомым мужчиной. Даже ослепительно красивым. Даже с каким-нибудь беспутным офицером, от которого большинство местных девиц, пожалуй, окажется без ума. Даже с кем-нибудь таким, с кем сама Софика с удовольствием бы сбежала прочь от бесконечных бессмысленных нравоучений и неудобных платьев.

— Немедленно переодевайтесь и спускайтесь вниз к другим девочкам, — приказывает мачехина кузина тоном, не терпящим никаких возражений, прежде чем развернуться и выйти из комнаты сестёр Траммо.

Дверь за мачехиной кузиной захлопывается. Впрочем, даже без её последних слов Софике уже прекрасно ясно — спать они в эту ночь едва ли будут. Как и кто-либо ещё в пансионе. Исчезновение воспитанницы посреди ночи — не шутки, всё-таки. Даже если это всего лишь глупая прогулка, а не нечто более серьёзное. И Софику прошибает дрожь от мысли, что на месте Жюли вполне могла оказаться она.

Софика и Амалья переодеваются быстро — и даже успевают наспех сделать небольшую приборку, что, пожалуй, должна позволить им самим не поплатиться за свою ночную вылазку. Софика торопливо надевает то короткое грязно-розовое платье, что, по мнению мачехиной кузины, должно быть обязано приводить Софику в отчаяние одним своим существованием, но на деле более удобное, чем более длинные, «взрослые», право носить которые приходит к девочкам лишь лет в двенадцать, и потому едва ли служащее ей настоящим наказанием, и свои уличные ботинки, которые подворачиваются ей под руку раньше, чем она успевает об этом подумать.

Косу Софика заплетает крайне торопливо и весьма неаккуратно — возиться сейчас с волосами ей хочется меньше всего. Она даже на мгновенье успевает позавидовать Амалье, у которой волосы не настолько длинные, чтобы приходилось их всякий раз заплетать или переплетать.

Амалья решает надеть на себя то, зелёное бархатное платье, которое она считает наиболее подходящим в сложившихся обстоятельствах, и мягкие домашние туфли, купленные отцом на какой-то ярмарке. Туфли совсем крошечные и довольно-таки старые — у Амальи нога перестала расти, наверное, года четыре назад, и мачеха с отцом отчего-то невероятно гордятся этим обстоятельством.

Сёстры выходят из комнаты, почти сталкиваются в коридоре с встревоженной рыжеволосой девочкой, что Софике едва достаёт макушкой до подбородка, неторопливо — Софика бы спустилась с лестницы бегом, но оказывается остановлена схватившей её за руку Амальей — спускаются вниз и заходят в столовую, где уже собираются другие девочки из пансиона.

— Веди себя тише! — шепчет-шипит Амалья за секунду до того, как выпускает запястье Софики из своих пальцев. — И без твоих мыслей и идей у всех будет сегодня достаточно хлопот.

И отходит несколько в сторону. К своим подругам. Как минимум две из которых, как и Амалья, совершенно не выглядят испуганными или удивлёнными. Это кажется Софике странным и несколько настораживающим, но она, слишком встревоженная и уставшая, тут же отгоняет эти мысли прочь.

В эту ночь — как и ожидалось — никому больше не приходится спать. Пансион переворачивают с ног на голову, проверяют каждый тёмный уголок, залезают в переписку с родными (письма надлежит хранить в прикроватных тумбочках и нигде больше) и шкафы воспитанниц, где осматривают каждую вещицу, которая кажется мачехиной кузине хоть сколько-нибудь подозрительной.

В итоге Софике и Джакетте — заодно, раз уж Жюли всё равно ещё не нашлась — влетает за хранение и чтение неподобающих книг (Софике за чтение того детектива, что одолжила ей Жюли, и за книжки Амальи, которая как всегда оказывается выше всех подозрений, Джакетте — за книжку про какого-то дворецкого), Татьяне — за рассеянность, ибо она теряет ещё какую-то из своих вещей, Долли и Камилле — за мятые платья (Софику, видимо, мачехина кузина не видит смысла за это отчитывать), Арабелле — за излишне глубокие вырезы на нарядах, десятку-другому — за сокрытые в гардеробах и под подушками письма, не прошедшие через руки мачехиной кузины, а ещё дюжине, включая побледневшую от волнения Руфину — за хранение в своих тумбочках украшений, что должны были быть отосланы обратно родственникам. Софике ещё достаётся за дырки на чулках, которые следовало заштопать, огромное жирное пятно на переднике, который она уже собиралась выбросить и за хранящиеся в тумбочке леденцы в бумажном пакете (в самом существовании пакета леденцов Софика успевает обвинить Гесима).

Не влетает, разумеется, только двоим — Констанции и Амалье. Они обе оказываются, по мнению мачехиной кузины, в достаточной мере безупречны. И потому остаются без наказания за какой-нибудь мелкий проступок, о котором в обычную ночь — или, что вероятнее, обычный день — никто бы и не вспомнил.

Девочки, кажется, мнят это всё чудовищной несправедливостью — Софика видит это по их насупленным лицам. И не сказать, что может выразить хоть какое-то несогласие этой мыслью. Мадам — мачехина кузина — кажется вдруг взбесившейся фурией. Но вслух, конечно же, никто ничего не говорит. Даже не ропщет. Ропот, догадывается Софика, будет несколько позже.

Когда ярость наставницы чуточку поутихнет или та скроется из виду.

А мачехина кузина, перепуганная, кажется, до полусмерти и не менее взбешённая, продолжает яростно отчитывать провинившихся хоть в каких-то мелочах воспитанниц. Она цепляется к Долли, впопыхах надевшей платье наизнанку. К обиженной Марте, которую случайно — или нет — толкнул кто-то из девочек. К перепуганной Камилле, у которой сильно трясутся руки. К горделиво поджимающей губы Татьяне. Да к каждой, кто только попадается ей под горячую руку!

Руфине — провинившейся, на взгляд Софики, куда меньше остальных — достаётся особенно суровый и не вполне справедливый выговор, от которого та готова вот-вот при всех разреветься. Арабеллу, Джакетту и Софику мачехина кузина распекает, пожалуй, чуть менее сурово, но несколько более эмоционально — Софика даже ловит себя на мысли, что не удивилась бы, услышь она в столь пламенной обвинительной речи пару совершенно неприличных для леди ругательств.

Виновница сего чудовищного переполоха, Жюли, появляется в пансионе под утро, когда уже во всю светает — прошмыгивает в чёрную дверь на кухню, и там оказывается крепко-накрепко схвачена давным-давно разбуженной служанкой, которая тут же принимается так громко голосить, что о происшествии в пансионе, должно быть, узнают во всех окрестных домах.

До Софики доносится шёпот, что мигом рванувшая на кухню мачехина кузина едва сдерживается от того, чтобы отвесить Жюли оплеуху — вполне заслуженную по мнению большинства девиц в пансионе. Для самой Софики всё происходящее проносится как в тумане.

— Вам должно быть стыдно, мадемуазель Клермонт! — слышит Софика стальной тон мачехиной кузины, и остальные слова как-то вылетают у неё из головы, тогда как эти врезаются в её память со всей безжалостностью, на которую только может быть способна чья-то речь.

Жюли — её приводят в столовую, чтобы показать всем воспитанницам пансиона — пристыженной не выглядит. Скорее уж раздосадованной. И гораздо более упрямой, чем, наверное, стоит в подобной ситуации. Софика вдруг думает, что даже она попыталась бы хоть как-то оправдаться. Или придумать хоть какое-нибудь объяснение обстоятельствам, толкнувшим её на подобный поступок.

На бледной Жюли — один из театральных костюмов. Кажется — именно тот, в который была одета Джакетта. У Жюли несколько перемазано лицо — почти так же, как мазали лица гримом в тот день, и Софика догадывается, что Жюли решила замаскироваться под уличного мальчишку, но использовала лишь те о них познания, которые были доступны ей за стенами пансиона. И решает, что Жюли определённо стоит поболтать об этом с Гесимом или Джеком.

— Из-за выходки — я даже не могу назвать это обстоятельство «проступком» — мадемуазель Клермонт, дорогие дамы, сегодня отменяются все запланированные выходы в свет — день будет посвящён лишь занятиям и рукоделию! — цедит мачехина кузина под аккомпанемент расстроенных вздохов своих воспитанниц. — И, разумеется, мадемуазель Клермонт, я уже написала о произошедшем вашей достопочтенной тёте и вашей многоуважаемой матери. Возможно стоит поднять перед попечительским советом вопрос о вашем отчислении из пансиона.

Тут раздаются оханья и перешёптывания, которые мачехина кузина пресекает одним движением руки. Сердце Софики сжимается от горечи и ужаса, и только одна мысль мелькает на грани её сознания — лучше бы ей самой оказаться на месте Жюли. В конце концов, Софике-то возвращение в родную деревню едва ли может принести что-то действительно дурное.

Мачехина кузина выглядит вполне довольной произведённым на воспитанниц эффектом. Она принимается перечислять последствия проступка Жюли для всего пансиона и для виновницы сего переполоха. Последствий оказывается довольно-таки много. Всех и не запомнить.

В общем, Софике из всей этой речи ясно одно: Жюли надлежит до визита родителей или даже до окончания дебютного сезона занять отдельную комнату — вместо Руфины, которую возвращают к Софике и Амалье. Окна будут заперты, что открыть их никоим образом не получится, дверь — так же, и до появления родителей Жюли не выпустят оттуда. Жюли запрещено будет посещать любые светские мероприятия и общаться с кем-либо из девушек пансиона. Последнее, уверена Софика, общительную жизнерадостную Жюли расстраивает более всего.

Одна из учительниц и служанка с кухни с самым суровым видом сопровождают Жюли в её новую комнату. Вещи Руфины, насколько Софика знает, мачехина кузина уже успела распорядиться перенести в общую комнату сестёр Траммо. Софика ловит себя на мысли, что они, кажется, возвращаются к тому, что было по приезду в пансион.

Все девочки из пансиона мачехиной кузины кажутся притихшими и несколько расстроенными — и некоторые, уверена Софика, вовсе не из-за отмены выходов в свет. Даже те, с которыми шушукалась недавно Амалья, затихают и смотрят на мачехину кузину несколько удивлённо и расстроенно.

Саму Софику, надо сказать, отмена сегодняшнего похода в театр нисколько не печалит — она, по правде говоря, только рада, что ей сегодня не придётся видеться с Николасом, Стивеном и, главное, Чарльзом, которого она с каждой секундой, проведённой в его обществе, всё меньше может выносить.

Воспитанниц отводят в комнату для рукоделия — и Софике на этот раз никак не удаётся улизнуть и как-либо миновать постылой повинности. Ей дают пяльцы, платок да нитку с иголкой и просят вышить свои инициалы — даже учительница из пансиона мачехиной кузины успевает понять, что большего от Софики требовать крайне глупо. Даже нитки дают самого невзрачного бурого цвета — должно быть, понимая, что тратить хорошие материалы на Софикино, с позволения сказать, вышивание едва ли хоть сколько-нибудь оправдано.

Другие девушки, конечно же, показывают более... достойные результаты в этом, бесспорно, неувлекательном занятии.

Амалья вон продолжает вышивать шёлком подушку, которую начинала украшать ещё несколько дней назад — на ней уже красуются прелестные белые и розовые розочки и синие колокольчики. Ничего оригинального, конечно же, да и рисунок взят из какого-то новомодного журнала по рукоделию, а не придуман лично (как любит делать Руфина), но выглядит узор довольно-таки миленько — не то что пара стежков Софики, от которых учительница уже готова схватиться за голову.

Жакетта, Констанция и тройняшки Домирре тоже вышивают подушки. У Жакетты получается довольно-таки любопытный рисунок из схематичных лотосов и белых роз. У Констанции выходит премилый белый котик с голубой ленточкой, повязанной крупным бантиком. Марта вышивает разноцветные розы в блестящей зелёной вазе (для вазы она берёт бисер), Камилла — лютики и астры, Долли молча роняет слёзы и старательно вышивает камелии.

Другие украшают вышивкой шали (например, Татьяна и какая-то полноватая девушка с волосами, что походят на воронье гнездо даже в самом прибранном и причёсанном состоянии), плетут кружевные воротнички или манжеты или вяжут митенки или модные кофточки. Софика не уверена, что когда-нибудь сможет повторить даже нечто раз в десять проще и примитивнее этого.

Инициалы на платке, как Софика, вышивает только Арабелла. Только у неё настолько же плохо со всем, что касается рукоделия. Софика подмигивает Арабелле, и та усмехается. Надо сказать — весьма доброжелательно. Кто-то, должно быть, мог бы подумать, что они давние подруги.

Старательная Руфина и вовсе вышивает крошечную детскую рубашечку — должно быть, для Фиалочки. Больше-то и не для кого! Руфина покрывает рубашечку узорами из сирени, фиалок и шалфея — Софике Амалья шёпотом поясняет, что всё это используется Руфиной как знаки невинности, скромности и счастья. Вполне достойные цветы для детской рубашечки хорошенькой крошечной девочки — такие рубашечки носят все дети в Мейлге целый год с тех пор, как им исполняется месяц. А потом рубашечки хранятся до самой свадьбы.

Софика знает, что эту красивую традицию одинаково трепетно оберегают и хефрианцы, и брелиакцы. И что, кажется, её совсем не соблюдают в других мирах — во всяком случае, если верить прочитанным Софикой книгам. Не то чтобы их было достаточно, чтобы судить...

Софика с каким-то удивлением и интересом наблюдает за тем, как Руфина ловко и прилежно орудует иголкой — и тут же вспоминаются вечера в деревне, когда маленькая ещё Руфина (должно быть, ей не было и восьми) старательно вышивала носовые платки отцу и мачехе. Это вызывает улыбку и пробуждает другие тёплые воспоминания, о наличии которых Софика едва-едва подозревала.

— Интересно, что за цветы были на моей детской рубашечке! — улыбается она Амалье, делая ещё один кривой стежок, превращающий букву «S» отзеркаленное подобие буквы «Z».

Впрочем, Софика оглядывает неудавшуюся букву и решает, что вполне сойдёт и так. Хватит с мачехиной кузины и того, что Софика — почти даже добровольно, так как активного несогласия выражено не было — села за самое скучное и отвратительное занятие, которое только можно выдумать.

Должно быть, на детской рубашке Софики было что-то настолько же очевидное и неоригинальное, как и у многих — розочки, сирень, лилии, маргаритки, фиалки или тому подобное. У девочек обычно чередовали эти пять цветков. В том или ином количестве или цвете.

Мальчикам на рубашках обычно вышивали лютики, ландыши, резеду, подсолнухи, цветы персика и опять же надоевшие Софике розочки. Опять же — в тех или иных количестве и сочетаниях.

Всё это, должно быть, означает нечто вроде «добродетельности», «скромности» или «послушания». Во всяком случае, если Софика правильно понимает, как это должно работать.

Софике, пожалуй, из этого перечня больше всего нравятся подсолнухи, лютики и маргаритки. Но едва ли на её детских рубашечках можно будет найти первые два цветка. Единственное, Софика искренне надеется, что там не окажется роз, которые смертельно надоели ей ещё в мачехином садике, в котором так любит вечерами сидеть Амалья.

— Насколько мне известно, у матушки хранятся все наши детские рубашечки — думаю, ты знаешь, что перечень используемых в вышивке растений рассылается всем родственникам и знакомым, — усмехается Амалья, наклоняясь чуть ближе к Софике. — Наша матушка, конечно же, разбирается в языке цветов — пусть нас ему и не учила. Наша... родная матушка не имела ни малейшего понятия о том, какой цветок что означает.

Буква «Т» у Софики выходит ещё более кривой. Ножка так и вовсе кажется скорее извивающейся змеёй, в то время как перекладинка определённо перекосилась и с одной стороны кажется чересчур длинной. А, дёрнув случайно рукой, Софика и вовсе умудряется сделать на нитке совершенно неуместный в данной работе узел, при виде которого мачехина кузина, должно быть, схватится за голову. Но... Не распускать же всё это безобразие!.. Софика не уверена, что когда-нибудь сумеет сделать всё лучше.

А ещё Софика с досадой думает, что завтрак был бы сейчас как раз кстати — и крайне жаль, что им позволят покинуть эту безумно раздражающую чистую комнатку только перед самым обедом. Это обстоятельство не может не внушать ей ещё большей неприязни к мачехиной кузине.

— Так вот, я как-то видела наши детские рубашечки, пусть свои и не положено видеть до свадьбы, — продолжает Амалья, продолжая ловко орудовать иголкой. — На моих вышиты мальва, гортензия и белая роза. Что крайне забавно, ибо на языке цветов мальва означает амбиции, гортензия — холодность и бессердечие, а белая роза — скрытность (помимо всех остальных значений, которыми обладают белые розы).

На мгновенье Амалья замолкает, любуясь узором на своей подушке. Получается действительно премило — у Амальи, когда ей хватает на то терпения и желания, самые нежные и старательные руки. Обычно, правда, куда больше терпения у Амальи к исправлению собственных ошибок в музицировании.

У Софики уже урчит в животе, и она раздражённо втыкает в платок иголку. Мысль о том, что придётся ждать ещё несколько часов, не меньше, внушает ей искренний ужас и большую нелюбовь к их мымре.

— На Руфининых — лаванда (набожность, кажется, если не ошибаюсь), маргаритка (непорочность и скромность) и клевер (кажется, усердие), — Амалья бросает на учительницу взгляд и, заметив, что та сейчас гораздо больше увлечена помощью Татьяне, тайком подсаживается чуть ближе к Софике. — На рубашках Гесима — пурпурная гвоздика (своенравие), тигровая лилия (гордость), мальва, как и у меня, и рута (раскаяние, как, думается мне, ты уже знаешь). На твоих, если мне не изменяет память — одуванчики (кокетство), жёлтый мак (успех) и жёлтая лилия (легкомыслие). Как по мне, всё это звучит крайне забавно.

Софика думает, что, когда они осенью вернутся домой, стоит ей непременно узнать у Амальи, где именно лежат их детские рубашечки, чтобы залезть в этот сундук, как только представится такая возможность. Будет крайне забавно их увидеть.

И, возможно, стоит сообщить Гесиму о цветах, которые подобрали ему. Нет. Непременно стоит! Он, должно быть, сочтёт это совпадение весьма пророческим и оттого крайне смешным. Гесим, когда отец не доставал его нравоучениями, всегда обладал неплохим чувством юмора. Неплохим его, правда, наверное делало совпадение с чувством юмора самой Софики.

— Как по мне, наша мать понимала в языке цветов довольно-таки много! — несколько громче нужного фыркает Софика, чем обращает на себя внимание учительницы — Кажется, она угадала с каждым цветком на наших детских рубашках!

Амалья равнодушно пожимает плечами, словно показывая перед учительницей свою незаинтересованность в болтовне с сестрой, и переходит к украшению подушки бахромой. Для неё Амалья выбирает светло-розовые нитки, которые чаще всего используются для подобных целей юными барышнями. Цвет весьма подходит.

Подошедшая к сёстрам учительница весьма одобрительно кивает на Амальино вышивание и предлагает в следующий раз выбрать другой — новомодный — способ украшения подушки — вышивку бисером. Стежки Софики учительница благоразумно предпочитает не замечать.

Амалья воркует с учительницей так ласково и послушно, что Софика думает, что её саму вот-вот начнёт от этого тошнить. Впрочем, стоит заметить, что учительница решает не делать Софике замечание из-за разговоров за рукоделием, что уже можно посчитать некоторым успехом.

— Я её — нашу родную матушку — вообще не помню, так что не могу судить, каких именно судеб она для нас желала! — как только учительница отходит в сторону, Амалья тяжело вздыхает, словно стараясь объяснить нечто очевидное упрямому ребёнку. — Но мой крохотный жизненный опыт подсказывает мне, что редкая мать хочет, чтобы её дитя было упрямым, бессердечным или легкомысленным.

Подушка Амальи оказывается закончена, и она встаёт со своего места, чтобы показать её учительнице и взять в руки и пролистать очередной журнал для рукоделия, выбрать на столе учительницы линованную бумагу в крайне мелкую клеточку со всякими цветными символами, получить отрез специальной ткани и целый набор разноцветного бисера.

За это время Софика — слишком уж заскучавшая и засмотревшаяся в не зашторенное окно — успевает сопоставить все насторожившие её сегодня события в относительно стройную цепочку. И то, как Амалья почти истерично поглядывала на свои карманные часы во время их вылазки, и то, как она торопилась, и жёсткий тон, которым Амалья запретила Софике закрывать окно в их спальни, и то, с какой готовностью она принялась говорить о платьицах и рубашечках для Виолетты, когда заслышала шаги мачехиной кузины, и... И то, как перешёптывалась она со своими подружками...

— А ты ведь обо всём знала!.. — с укоризной шепчет Софика, на ухо Амалье, когда та возвращается на своё место. — Знала о том, что наша мымра не будет спать этой ночью! И что Жюли достанется!

— Спорить не буду, знала, — покорно признаётся Амалья, равнодушно пожимая плечом. — Что с того? Она мне не сестра и даже не подруга, чтобы мне терзаться муками совести за то, что я не стала покрывать её бестолковую выходку!

Софика уверена, что дело тут не только в «не покрывать». Софика почти знает наверняка, что Амалья — одна из тех, кто придумал этот подлый, гадкий план, кто знал время, в которое кто-то из девочек донесёт мачехиной кузине об отсутствии Жюли в спальне.

— Её ведь могут исключить!.. — эта мысль кажется привязавшейся к подруге Софике почти нестерпимой.

Ей хочется наброситься на Амалью и высказать всё, что она думает о подобных поступках. Это даже хуже всего, что Амалья обычно делает. Это хуже того ябедничества, в котором она всегда была повинна. Это — самая настоящая подлость, которую Софика ничем не может объяснить или оправдать.

— Не исключат! — беспечно фыркает Амалья. — Скорее на пару недель или даже на месяц отстранят от всех светских мероприятий! Её тётка финансирует этот пансион, знаешь ли... Крайне глупо её исключать даже из-за такой проделки. Она, в конце концов, всё-таки никого не убила и не покалечила. Помнишь, как-то раз Гесим как-то сильно избил своего одноклассника — как там его звали?

Софика не знает, к чему Амалья припомнила тот случай. Софике только хочется заметить, что тогда и самому Гесиму — всегда безумно вспыльчивому и даже отчаянному — крайне сильно досталось. Уже от отца. И что Гесим потом едва ли не целое лето не перемолвился с отцом и словечком, показательно игнорируя само его существование, что отца злило, должно быть, ещё больше самого поступка.

Софика помнит, что мачеха тогда едва ли не плакала, что поздним вечером попросила Софику тайком отнести Гесиму горячее какао и булочки с кремом, а потом тихонько вымыла чашку и тарелку. Воспоминания об этом — об отце, конечно же, а вовсе не о мачехе — Софику приводят едва ли не в ярость.

И она определённо не понимает, для чего же Амалье было это вспоминать.

Ярость, впрочем, утихает достаточно быстро. Быстрее, чем Софика от себя ожидала, по крайней мере.

— А ведь на её месте могла оказаться я!.. — почти удивлённо осознаёт она, снова поворачиваясь к Амалье.

Та кажется не менее удивлённой Софикиным предположением. И одновременно несколько уязвлённой подобной мыслью. Даже обиженной. Амалья даже поджимает недовольно губы и хмурится.

— Не могла, — жёстко отрезает Амалья несколькими мгновениями спустя, когда, кажется, несколько отходит от невольно причинённой Софикой обиды. — Ты — моя сестра, не забывай. Я сделаю ради вас всё, что не будет противоречить моим интересам.

Всем своим видом отвернувшаяся в сторону Амалья показывает, что совершенно не желает больше ничего говорить, и Софика от неё отстаёт. Она даже удосуживается закончить инициалы на злосчастном платке, который — Софика случайно успевает подслушать разговор неподалёку — необходимо будет подарить кому-то из родных. Софика решает, что выбрать стоит мачеху. Или Гесима.

Отец, уверена Софика, будет не слишком рад в очередной раз увидеть, что в этом женском занятии его вторая дочь до сих пор не продвинулась дальше нескольких неровных стежков, тогда как у Амальи с Руфиной будет возможность показать едва ли не произведения искусства.

Из комнаты для рукоделия воспитанниц выпускают лишь перед самым обедом — как и было обещано.

Софика успевает и закончить своё вышивание, и поглазеть в окно, и даже немного подремать. Работы — к вящему неудовольствию средней из сестёр Траммо — теперь надлежит показать мачехиной кузине, которая едва ли удержится от язвительных комментариев при виде кривых «S» и «T».

— Занимайтесь усерднее! — строго говорит почти каждой девушке мачехина кузина, придирчиво оглядывая работу. — Вот эти стежки — никуда не годятся.

По мнению Софики — не слишком-то заслуживающему внимания — все эти вышивки совершенно безупречны. Ей нравятся подушки, нравятся шали — да каждая работа, которую она видит. Софика уверена, что подобное не стыдно было бы продать на любой ярмарке. Если бы воспитанницы пансионов могли продавать свои работы на ярмарках, конечно же.

— Хорошо, — кивает мачехина кузина Амалье, Руфине, Констанции, к одной из сестёр Домирре и Татьяне, — вполне годится.

Софика считает, что все эти работы не просто «вполне годятся», а можно назвать подлинными шедеврами, которым место в каком-нибудь музее или на выставке. Особенно Софике нравится вышитый Констанцией белый толстый котик, которого бы Софика с удовольствием потискала бы.

При виде Софикиной работы мачехина кузина долгое время ничего не может сказать. Немудрено — обе буквы совершенно кривые, к этому добавляются ещё несколько совершенно неуместных узлов и вылезающих петель. Не то чтобы это удивительно. При всех усилиях мачехи приобщить непоседливую Софику хоть к чему-то, что надо делать руками, это обыкновенно заканчивалось полной катастрофой.

— Не показывайте своему жениху, мадемуазель, если такой отыщется, как вы умеете вышивать, — брезгливо морщится мачехина кузина, возвращая Софике носовой платок. — Я уверена, что как только он увидит вышитый вами платок — он убежит в сам Ибере, лишь бы только на вас не жениться.

Софика думает, что в таком случае ей определённо стоит показать нечто подобное слишком уж привязавшемуся к ней Чарльзу. Или кому-нибудь из тех невыносимо скучных и занудных господ, которым Софика искренне вознамерилась впредь отказывать в танцах.

— Буду знать, как стоит отказать кавалеру, которого я не пожелаю видеть своим мужем! — солнечно улыбается Софика, вспоминая о необходимости сделать наставнице реверанс.

— Рада, что вам весело, — как-то кисло произносит мачехина кузина. — Но, однако, спешу вам напомнить, Софика Траммо, что вы вместе с мадемуазель Джакеттой Риверн будете вынуждены прикрепить по чёрной ленте к своим домашним платьям, обедать в столовой будете стоя и напишете по сочинению о вреде бульварной литературы.

Софика — молча, что для неё является довольно неплохим достижением — думает, что наказание это совершенно несоразмерно поступку. Не лента, конечно — Софика готова прицепить на платье хоть сотню таких лент без всякого смущения. Но сочинения о вреде, в который Софика нисколечки не верит!..

Должно быть, Софике стоит попросить Руфину рассказать об этом — ну, скорее вывести на разговор — и записать то, что та ей скажет. В таком случае, сочинение, вероятно, получится весьма неплохим.

Обед проходит в полной тишине. Впрочем, проголодавшаяся Софика не считает, что это хоть сколько-нибудь его портит. Даже напротив — никто не отвлекает от поедания неожиданно вкусного овощного супа, котлет с тушёным картофелем и сэндвича с сыром и курицей. Софика набрасывается на еду с таким аппетитом, словно не ела несколько суток. В отличие, например, от той же Долли, которая не съедает ни крошки.

Амалья так же ест с завидным аппетитом. С ним же съедает и принесённый после обеда тост с малиновым вареньем — тосты с вареньем достаются в этот раз только Амалье и Констанции.

В остальном обед проходит так скучно, насколько это только возможно. Едва ли Софике есть хоть какой-то резон жаловаться. Но, когда приходит Софикина очередь приседать в раздражающем книксене перед мачехиной кузиной, она почти выдыхает от облегчения.

Окончанию обеда Софика Траммо оказывается рада даже больше, чем некоторое время назад его началу.

Тем более, что несколько успокоившаяся за прошедшее с возвращения Жюли время мачехина кузина замечает, что, хотя выходы в свет для пансионерок на сегодня всё ещё под запретом, они могут остаток дня посвятить чему-то более увлекательному, чем вышивание или чтение «Воззвания к добродетели». Например — поболтать между собой, если уж занятия музыкой или рисованием не могут удовлетворить их потребности в отдыхе.

Амалья, разумеется, выбирает музыку — она идёт в один из музыкальных классов, где собирается прозаниматься фортепиано и пением до самого ужина. Констанция, кажется, выбирает рисование. Марта — игру на скрипке. Кто-то — кажется, Татьяна — решает возвратиться к рукоделию. Последний выбор кажется Софике наиболее странным и даже пугающим.

Софика, конечно же, решает, что наилучшим для неё самой решением будет выбор чего-то менее серьёзного — например, болтовни с девочками, если хоть кто-то из них, конечно же, захочет с ней говорить. Впрочем, о последнем долго переживать Софике не приходится.

— О, Софика! — выдыхает Долли, бросаясь ей на шею и громко всхлипывая. — Это так ужасно, что Жюли досталось!

Софика и сама так считает, но выдать участие в подставе для Жюли Амальи всё-таки не решается. Достаточно и того, что сама Софика это знает. И что впредь будет осторожнее с вылазками, если не хочет накликать на себя беду. И с Амальей, конечно же. С Амальей стоит быть осторожнее вдвойне.

Они с Долли присаживаются на одну из обитых тканью скамеек, стоящих в коридоре.

— Я счастлива, что это не тебе в голову пришла эта ужасная мысль болтаться по городу посреди ночи! — бросает Руфина с некоторым облегчением в голосе, когда проходит мимо Софики и всхлипывающей на её плече Долли.

Софике безумно хочется просветить её по поводу собственных ночных вылазок, но остатки благоразумия в очередной раз побеждают её желание покрасоваться и похвастаться. Софика даже удивлена, сколько в ней оказывается благоразумия обнаружилось в последнее время.

— У одной из девочек брошка пропала, — вздыхает Долли, прижавшись к плечу Софики как-то особенно крепко. — Жюли ведь не для себя!.. Что, если её теперь за это отчислят?..

Сказав это, Долли вдруг принимается рыдать так горько, что это становится совершенно невозможно выносить. Софике почти нестерпимо хочется оттолкнуть её от себя и заткнуть уши. Не делает этого она, должно быть, лишь из-за воспоминаний о том, как недавно сама рыдала у себя в постели, а Руфина её утешала. Сама Руфина присаживается на скамейку с другой стороны от сестры.

— Амалья говорит, что её не отчислят!.. — решает поделиться слухом Софика, а затем, чуть сконфузившись, добавляет. — Не знаю, правда, насколько её слова близки к истине.

— Всё равно! Даже если не отчислят! — продолжает завывать Долли, размазывая по лицу слёзы рукавом своего платья. — Ей за эту брошку достанется, а ведь она совсем не виновата!..

Софике с каждым мгновеньем хочется отпихнуть от себя Долли всё больше и больше. И с чего только она так не поступает? Слёзы Руфины, когда та принимается так же горько рыдать и при этом ещё не забывая про подвывания, право слово, Софику раздражают куда меньше.

— Подождите-ка! Подождите! У кого пропала? — тут же хмурится Руфина, довольно-таки ощутимо толкая Софику в бок. — Что за брошка? Куда пропала? Я ничего не понимаю!

Софика не уверена, что историю с брошкой стоит рассказывать Руфине — та никогда не питала любви к детективам. Её отношение к книжкам подобного толка обыкновенно полностью совпадает с мнением того ужасного человека, написавшего «Воззвание к добродетели» и оттого не кажется Софике достаточно важным, чтобы принимать его во внимание.

А уж к игре в сыщиков Руфина, кажется, питает стойкое отвращение ещё с тех пор, когда, во время поисков «сокровищ» в саду около деревенской школы Софика случайно столкнула её в речку. Игра, право слово, в тот день не задалась с самого начала, и Софика в начавшейся в суматохе драке получила фингал от одного из мальчишек, которому в ответ едва не откусила ухо. А после, пытаясь догнать обидчика — или обиженного, это уж как посмотреть — налетела на Руфину, которая из-за этого и искупалась в реке.

Долли же некоторое время может лишь завывать, и оттого произнесённые ей слова не слишком-то понятны.

— У Татьяны! — наконец, выдаёт Долли, когда, наконец, её речь снова становится хоть в какой-то мере внятной. — У Татьяны пропала. Ещё перед нашим спектаклем вроде!

Руфина некоторое время молчит что-то обдумывая. Софика даже успевает решить, что, придумывает Руфина, должно быть, пламенную речь о вреде бульварного чтива и глупости читающих это девиц. В данный миг Софика, пожалуй, даже без Руфины сможет написать хотя бы пару строчек в назначенном мачехиной кузиной сочинении. Что, пожалуй, довольно кстати.

— А ну-ка пойдёмте! — решительно кивает Руфина, моментально поднявшись со скамейки и ринувшись куда-то вверх по лестнице.

Софика и Долли лишь обмениваются друг с другом изумлёнными взглядами и проворно следуют за ней. Оказавшись на втором этаже, они шагают в сторону первой двери по левую сторону — там располагается общая комната для умывания. Софика и Долли изумлённо переглядываются снова.

Комнату для умывания — большую, светлую, с несколькими рядами рукомойников, к каждому из которых прикреплено по крупному полосатому полотенцу — воспитанницам надлежит посещать как минимум дважды в день. Утром и вечером. Софика обычно посещает её лишь для того, чтобы почистить зубы и сполоснуть в холодной воде руки — на большее ни утром, ни вечером её обычно не хватает.

В комнате для умывания Руфина опускается на колени почти у каждого рукомойника и принимается довольно-таки активно шарить по полу. Софика смотрит на неё и не может даже пошевелиться. Долли Домирре, кажется, пребывает в таком же оцепенении.

Брошка — довольно-таки прелестная, блестящая, в виде бабочки — оказывается в руках Руфины меньше, чем через несколько минут. Софика думает, что столь дорогой вещице, должно быть, не место в стенах пансиона мачехиной кузины. Подобное, должно быть, носят великолепные светские дамы, которых можно встретить на некоторых балах. Но уж точно не юные дебютантки, которые в любой миг могут потерять такую драгоценность.

Руфина, должно быть, думает так же. Пусть ей — это видно по выражению её лица — и хочется носить нечто подобное.

— Эта брошь пропала у Татьяны? — интересуется Руфина, поднимаясь с пола и показывая брошку Долли и Софике.

Долли тут же кивает — Софика, не слишком внимательная к украшениям подруг едва ли смогла бы узнать вещицу Татьяны. Мысль о том, что, пожалуй, ей стоило хотя бы поподробнее узнать о пропавшем украшении у Жюли и о том, кто именно это украшение потерял, сваливается на Софику не слишком-то приятным осознанием.

Что же... Сыщица из Руфины определённо получается куда лучше, чем из Софики или Жюли. Или Долли. Даже если Руфина не любит историй про сыщиков, не носится очертя голову, боится спуститься из собственного окна на улицу и никогда не выберется из своей спальни ночью.

— Если бы кто-то из вас троих был хоть сколько-нибудь наблюдательным, вы бы помнили, что Татьяна по вечерам, когда надо умываться на ночь, уже дремлет на ходу, и что у неё есть привычка прикалывать хотя бы одну из своих брошей к шали, — говорит Руфина с тяжёлым вздохом, и Софике становится несколько стыдно за собственную глупость. — Вы ведь играли в сыщиков, как я поняла? Не говорю уже о том, что это достойно маленьких детей, а не взрослых барышень, но можно хотя бы подумать о том, что смысл подобной игры не в том, чтобы носиться словно умалишённые!

Мачехина кузина, должно быть, может сказать нечто подобное. И подкрепить свои слова ещё десятком наказаний и — непременно — выводом о вреде определённого рода литературы. Софика внезапно даже становится согласна с подобной оценкой собственного поведения — пусть и уверена, что нечто такое могло произойти и без участия книжки о сыщике.

— Надо пойти к нашей мымре и всё рассказать про брошку, книгу и наши не слишком умные поиски, — решает Софика, вертя блестящий предмет у себя в руках. — Это по крайней мере будет честно по отношению к Жюли.

Испуганная Долли лишь кивает.