Мария (гет)

Вначале она думала, что он просто сумасшедший. Но Первый разубедил Марию в этом быстро и эффективно — как всё, что он делал.

— Возьми со стола нож для дичи, — скомандовал он. Мария медленно подчинилась, искоса поглядывая на него. Странно, но с оружием в руках она казалась себе ещё более беззащитной, чем без него. — Попробуй его остроту. Посмотри, не складывается ли он.

Нож был заточен до состояния бритвы или скальпеля.

— А теперь дай его мне.

Мария послушалась, машинально отмечая, где ей взять второй такой же, если ситуация вдруг выйдет из-под контроля. А первый взвесил нож в руке — и с размаху полоснул себе по руке. Он пропорол мякоть ладони до костей — она видела их белёсые очертания в глубокой ране, стремительно заполнявшейся кровью. Кровь закапала в суповую тарелку, лежавшую перед Первым.

Он повёл рукой — и рана закрылась. Чуть-чуть повозился, сжимая ладонь в кулак и снова раскрывая — и вот на руке не осталось даже шрама.

— Точно так же я могу перерезать себе горло, — заметил он всё тем же спокойным тоном. — И ты можешь. Хочешь воткнуть нож мне в сердце? Можешь подойти и воткнуть. Ну?

Мария встала из-за стола, насквозь убеждённая, что это какой-то фокус. Но бить она собиралась всерьёз — другим ножом для дичи, подобранным тут же. Она медленно подошла к Первому и, не размахиваясь, всадила нож по самую рукоятку.

Не в сердце — она не была уверена, что попадёт правильно, да и у него мог быть пакет с кровью на груди, в лучших традициях Гран Гиньоля — в горло. В детстве она часто бегала в посёлок, смотреть, как мясник Роджерс перерезал горло баранам. В реальности это оказалось ничуть не сложнее, чем со стороны, разве что грязнее. Когда Мария вытащила нож, кровь брызнула фонтаном, запятнав её голубое муслиновое платье до самого подола. Раздался свист, будто от проколотого кузнечного меха — и Первый пошатнулся, но на ногах устоял. Кровь больше не выходила толчками — только пузырилась по краям. Он уронил голову на грудь, совмещая края раны, поднял, покрутил головой — и всё снова пропало: ни следа на гладкой белой коже в обрамлении высокого воротника, кроме запёкшихся потёков цвета старой мясной подливы.

— А теперь ты!

Они стояли близко, и когда рука Первого сделала молниеносный змеиный выпад, Мария не успела ни отступить, ни уклониться. Боли не было, только чувство онемения, холода и тишины — тишины, когда её сердце вдруг перестало биться, взорвавшись вокруг кинжала, насквозь пропоровшего ткань, планки корсета и кожу. Она рассеяно посмотрела вниз, уверенная, что всё кончено. «Наконец-то, — пришла ленивая мысль. — Наконец-то. И я буду свободна…» Умереть казалось избавлением. Как странно — всего спустя неделю после того, как она была так счастлива. Это было века назад. Или тысячелетия… Мария словно бы всхлипнула, сама удивляясь тому, как собственная смерть могла её растрогать — ведь всё было хорошо, правильно… так будет лучше. И поняла, что это был не всхлип — просто её сердце снова начало отсчитывать удары.

Она подняла окровавленные руки к груди — под запёкшимися от крови тряпками кожа была невредима.

Что ж, в тот день им пришлось переодеваться к ужину дважды. А ещё заново наточить ножи.

* * *

Это могло показаться абсурдом, но следующие десять дней показались Марии почти нормальными. Первый знакомил её с остальными из Двенадцати — как будто ей одного за другим представляли родственников мужа, и что с того, если вместо тёток, сестёр и родителей у него было много братьев… на язык просилось «близнецов», но не так-то они были и похожи.

Конечно, как в каждой семье, она сразу начала подозревать, что Первый вначале знакомит её с самыми дружелюбными и благонадёжными своими ипостасями.

Четвёртый немедленно схватился за идею нарисовать её портрет и сыпал восторженными стихотворными экспромтами. Он целовал ей руки, заглядывал в глаза и уверял, что с первого взгляда понял — она его идеальная модель. Четвёртый мог чем-то напомнить ей Пятого, но в отличие от него был талантлив, а его восхищение казалось подлинно бескорыстным. Ему не нужно было хвалить кого-то, чтобы его хвалили в ответ — наблюдать уже было достаточной наградой.

Одиннадцатый был более сдержан и вечно витал в облаках, но с ним Мария могла вести чудесные беседы обо всём на свете. Мир для Одиннадцатого был похож на книгу — и в этом они с ним были похожи. Всё самое тонкое, самое странное он умел ловко объяснить словами. «Философ» по-другому называл его Первый.

Седьмой души не чаял в природе, но умел и любил направлять её. Он показал Марии светло-голубую орхидею, сказав, что вывел её специально в честь их свадьбы. Когда у неё болела голова, он лечил её настоями каких-то трав и странными порошками. Вначале Мария принимала их просто потому, что убедилась — повредить ей теперь невозможно — но потом стала доверять Седьмому: ведь ошибиться он считал ниже своего достоинства.

Двенадцатого Марии представили как «йога», что она поняла как что-то среднее между волшебником и святым. «Без него мы все давно сошли бы с ума», — сказал Первый, а Мария в тот день была в достаточно приподнятом настроении, чтобы не шепнуть ему в ответ, что на самом деле они давным-давно безумны.

Восьмой был без ума от разных затейливых механизмов и, кажется, всерьёз порывался научить её кататься на велосипеде.

Мария не спрашивала, что означают порядковые номера, но догадывалась, что если ей представляют их настолько «вразброс», то скоро хорошие новости закончатся. Так некстати она вспомнила «мы проголосовали за тебя девятью голосами против трёх».

И верно: уже на следующий день она познакомилась с Охотником. Он ел мясо с ножа, его смех был хриплым и грубоватым, но главное — он вёл себя так, будто весь мир — его владение. Вино льнуло к его губам, жадно поглощавшим его, не пьянея, но и не утоляя свою жажду. Чужая воля, чужой выбор не существовали для него. Даже в том, как он двигался, отшвыривая с пути всё, что ему мешало, Шестой был хищником. Когда Мария спросила, голосовал ли он против, он только расхохотался:

— Нет, я был только «за», лапочка. Такой цветочек. Милый… — он подошёл к ней вплотную, погладив по щеке кончиками ногтей, — и беспомощный. Потерянная девочка. Я сразу понял: ты не доставишь проблем!

Впервые с тех пор, как она перерезала горло Первому, Марии захотелось кого-то ударить. И она сделала это — по крайней мере попыталась. Раскалённая кочерга описала дугу — и замерла, перехваченная его стальной хваткой. Он дёрнул её на себя, — и Мария по инерции упала вперёд, тут же подхваченная Шестым со спины. Её ботинки почти не доставали до земли, и она стала барахтаться, силясь крепче встать на ноги, а он только хохотал, хохотал ей в самое ухо.

— Не надо быть со мной плохой девочкой, — прошептал он. Его дыхание было горячим и отдавало вином. — Будь паинькой, и мы поладим. Мы славно поладим. Ты и впрямь нравишься мне больше прочих, оленёнок… Но если ты решишь убежать, — он прикусил ей мочку уха, и это почему-то было больно, куда больнее удара ножом. Он шумно втянул воздух ноздрями: — Я помню твой запах, оленёнок. И теперь я найду тебя везде.

Когда он ушёл, Марию ещё долго трясло от страха и отвращения. Наступив на собственную гордость, она рассказала обо всём Первому, но тот выслушал её жалобы без особого сочувствия:

— Он немного неотёсан, это правда… Но он наш защитник, Мария. И твой тоже.

— Защитник?! — чтобы успокоиться, она пыталась дышать так, как научил её несколько дней назад Двенадцатый: медленно и плавно. Получалось плохо. — Он угрожал мне!

— Всего лишь предупреждал, — парировал Первый, деловито полируя хрустальный бокал.

Слуг в доме не было. По уверениям Двенадцати — временно, но Мария, то видя усы и бороды из густой серой пыли пополам с паутиной за гобеленом, то ощущая лёгкий запах кислинки в молоке к завтраку, давно сообразила: этот безумный дом остался на попечении своего хозяина. А у того было двенадцать душ, но всего одно тело. Кто-то привозил продукты, увозил грязное бельё и мусор, но и это, судя по всему, свершалось под покровом ночи и где-то у самых границ владения, так что Мария ни разу не видела и не слышала ни единого живого существа, кроме своего мужа.

— Он, как и все мы, дорожит тобой, как шансом на спасение, — продолжил Первый. — А пока, подумай сама: это большой и богатый дом. Много серебра, золота, картины, фарфор… И никого на многие мили вокруг. Если бы не охотник, нас давным-давно бы обворовали и убили… — он рассмеялся, немного принуждённо. — Нет, конечно, убить бы не смогли. Но доставили бы массу неприятностей. Шестой — простой и надёжный, детка. Не перечь ему — и он горы свернёт ради тебя. Ты ему понравилась.

Он попытался ей подмигнуть, но такие гримасы у Первого получались не особенно хорошо. Мария судорожно сглотнула, вспоминая беспардонные и какие-то липкие прикосновения Шестого к своей коже, влажный шёпот над ухом. Первый сказал, что для «алхимической свадьбы» она должна узнать и полюбить их всех. Неужели и этого тоже?

— Если… — у Марии так пересохло во рту, что она закашлялась, — у меня всё получится, и он снова станет частью тебя… Значат, ты тоже будешь немного… таким?

Первый улыбнулся:

— А почему бы и нет? Он защитит тебя ото всех, а что касается манер… Другие лица научат его разговаривать с дамами, можешь поверить. Например… Впрочем, завтра увидишь сама.

Так ей представили Девятого. Первый отрекомендовал его как «фокусника», но Марии в нём виделось нечто совсем другое. Нечто напоминавшее одновременно Пятого и Шестого, но более тревожащее. Девятый был безупречно вежлив и обезаруживающе галантен, полная противоположность Шестому, но сам, казалось, ни в малой степени не зазнавался из-за этого:

— Всё потому, что Шестой сразу говорит правду, а я, — быстрая улыбка, — отец лжи.

— Люцифер? — невольно рассмеялась Мария. В дружелюбной самоиронии Девятого было нечто удивительно располагающее.

— Фокусник, — ответил он ей, беря в руки огромное красное яблоко, одиноко лежавшее в вазе, и надкусывая его с громким смачным хрустом. — Фокус, это когда ты понимаешь, что всё не настоящее, но тем больше тебе он нравится. Первому хочется стать волшебником всерьёз, но игру он никогда недооценивал.

Девятый умел подмигивать, и Мария подмигнула ему в ответ.

Третий был скучным брюзгой, рассуждавшим о политике и величии Британской империи. Его она почти не запомнила. А вот ко встречи с Десятым Первый долго её готовил. Тот был пьяницей и дебоширом.

— Помни: причинить тебе вред он не может, — напутствовал Первый и впервые, казалось, не особенно в это верил. Белки его глаз посвёркивали из-под ресниц, будто у испуганной лошади или собаки. — Ну а если он запрёт тебя где-нибудь в подвале, мы сразу же тебя выпустим.

Эта мысль впервые пришла Марии после Охотника, но озвучила она её только сейчас:

— Хорошо, а если он… если он не просто ударит меня, а захочет… Взять меня силой?

Сразу после свадьбы она мечтала о брачной ночи, но вместо неё получила в распоряжение секрет Двенадцати. Потом ей было не до этого. Оказавшись в объятиях Шестого, Мария поняла, что близость с мужчиной, пожалуй, может принести ей не что-то приятное и захватывающе-таинственное, как ей раньше мечталось, а, наоборот, нечто болезненное и постыдное.

Но Первый на это уверенно покачал головой:

— Он не станет этого делать. И никто из нас. Никакой недобровольной близости.

Марии потом ещё не раз вспомнились эти слова…