Обыкновенное чудо (гет)

Джемма секрет Артура давно разгадала. Да разве это и можно секретом назвать? Разве женское сердце способно не узнать человека, по которому когда-то билось часто и пламенно?

Джемма в смерть Артура верила крепко; и лишь разглядев артуровы глаза на лице страшного незнакомца — поняла, как же они все ошибались. Она Артуру рада нестерпимо; ее и шрамы его не пугают, ее и скрытность его не смущает, у нее радость незамутненная — жив, жив, жив!

Потом только понимает. Что шрамы у него не на теле — на душе страшные. Что не болезнь тела его гложет — болезнь внутренняя, душевная.

Джемма о себе знает, что она — предательница. Она право Артура не прощать ее признает и принимает со смирением. Она в его игру играет с покорностью отчаянной; она в этом свое наказание видит. Он хочет для нее чужим быть — она это заслужила, она этого оспаривать не будет.

Джемма всю жизнь прожила с грузом осознания, что на ее совести — смерть друга, смерть возлюбленного. У Джеммы это не камень на сердце — само сердце в булыжник превратилось, страшной тяжестью в груди давит долгие годы. Джемма эту тяжесть научилась нести с прямой спиной, с гордо поднятой головой. Она с нею свыклась, сжилась, она и не помнит, что когда-то иначе было — легко, летяще. У Джеммы уже много лет крыльев нет и легкости нет; у нее только одно сплошное превозмогание, у нее только голая воля и общественный долг. У нее своих желаний нет и быть не может; она из себя функцию сделала.

И теперь Джемме перед Артуром стыдно вдвойне. Стыдно за то, что обрекла его на участь хуже смерти — за каждый шрам его стыдно, будто своею рукою его мучила, за каждую насмешку над ним стыдно, будто это она слова злые произносила, за каждую секундочку боли его стыдно. Но второе, за что еще стыднее, — в сердце своем она рада невыносимо, что он жив. Пусть больной, пусть измученный, пусть жизнью побитый, — но жив, жив, жив! У Джеммы от радости сердце стуком заходится. Много лет она мысленно кричала вслед уходящему от нее Артуру: ты только живи, живи, выживи! Не умирай, не делай этого, только живи!

Этот тридцатилетний беззвучный крик Джемме всю душу вымотал. Джемма его высказать не смела; Джемма его выплакать не смела. Лишь иногда, когда ей совсем худо становилось, когда крик этот ножом ей внутренности резал — сжималась в комочек и беззвучно кричала, страшно беззвучно. Кто говорит, что от беззвучного крика охрипнуть нельзя? Лжет, подлец. Джемма не раз голос сажала, ни звука не издав.

У нее этот крик рефреном всю жизнь заполнил: ты только не умирай, ты только живи, живи! Пожалуйста, живи! Как угодно, каким угодно! Будь мне врагом, будь мне чужим, но только живи, живи, живи!

И этот чудовищный беззвучный крик оборвался на полуслове, когда она встретила глаза сеньора Ривареса после того разговора с Мартини.

Артуровы глаза на чужом лице.

Она Мартини сказала, что ей Артур после разговора мерещится; но сердцем уже знала, что не мерещится. Сердце ясно и четко ей сказало: жив, жив, жив!

Словно так долго она кричала — и он вдруг услышал.

Джемма сердцем правду поняла, но ум у нее противится. Слишком страшно ей поверить — слишком страшно надежду обрести и потерять. Джемма разумом сама себя убеждает, что это глупости, что померещилось, что ей просто хочется, чтобы было правдой.

А оно не мерещится, оно и есть правда, и сердце это знает непреложно.

Джемма за Риваресом наблюдает, и с каждым днем видит в нем все больше артурового — но и нового, незнакомого тоже. Она Артура узнает заново; и с горечью видит, что он ей открыться не желает. Ему угодно остаться для нее чужим. Джемма его право на это признает, но в сердце ей горько, горько, горько. Джемма понимает, что он не простил; Джемма и сама себя никогда не простит, — но в его прощении она нуждается остро, отчаянно.

Джемма не гордячка; она бы прощения попросила; она бы его на коленях вымаливала; но он своей игрой ей даже приблизиться не позволяет. Он не то что простить ее не хочет — он не хочет позволить ей прощения попросить.

И это его право на подобную жестокость Джемма признает и принимает со смирением.

Джемма его решения оспаривать не станет; Джемма внутри своего сердца свою боль похоронит — и волей скует. Ей не впервой. Ей не вновь. Она сильная, она справится.

Это боль не страшнее предыдущей, — думает Джемма. Эта тяжесть выносима, как ей кажется.

Чувства Джеммы в смятении теперь. Сердце ее радостью бьется — жив! жив! — но новая тяжесть его отчуждения давит и мучит, и жжет. Джемма эту тяжесть принимает почти с радостью — она все принять готова, лишь бы он жил.

Артур метаний Джеммы не замечает. Он свое сердце вырвал из груди, похоронил давно и глубоко. У Артура живых чувств не осталось, все вымерзло. Он одною местью живет.

Артур никого не простил, ни Джемму, ни Монтанелли. Все эти годы Артур свою рану растравлял снова и снова. Как вода камень точит, так Артур свою обиду, каплю за каплей, на сердце выдавливал, жгучим ядом рану на сердце разъедал, словно нарочно ковырялся в ней.

Артуру почти пятьдесят лет, но он чувствами своими застрял на уровне обиженного подростка. Артур пережил так много, и выдержал столь многое; он умен и опытен, но в этом остался подростком. Не вырос, не повзрослел. Обижается, как ребенок, и сам свою обиду лелеет.

Стену между собой и Джеммой Артур возвел неприступную; но того он не понимает, что себя первого этой отчужденностью наказывает.

Помертвевшее сердце Артура не до конца еще камнем стало; одного взгляда Джеммы достаточно было, чтобы оно ожило и забилось.

Воля у Артура крепкая, крепче гор и металла. Он волей этой свое сердце сковал, не дает ему навстречу Джемме рваться.

А все же, все же — стоит ей заговорить, и от звука ее голоса сердце его дрожит.

Стоит ей нечаянно к нему прикоснуться — и по его телу жар идет, словно он и впрямь подросток несмышлёный, в любовных делах опыта не имеющий.

Сердце Артура взгляда Джеммы ищет, рвется ему навстречу, пытается из тисков артуровой воли вырваться. Из артуровского насмешливого взгляда сердце это криком беззвучным кричит: люби, люби!

Джемма этого крика не слышит; Джемма этого зова не видит. У нее свое горе, скованное волей, у нее вина неподъемная, она лишь шею сгибает ниже и ниже, гнев Артура принимая без ропота. Она в Артуре друга разглядеть не способна — он ей палач теперь. Она наказание свое заслужила вполне, и принимает его спокойно; она во взгляде Артура близости не ищет, она в его чувствах любви не предполагает.

Артур Джемму мучает почти расчетливо; но себя этим он мучает и того больше. Каждая шпилька, какую он Джемме говорит, — в его собственное сердце вонзается, на тысячи частей его раздирает.

Сердце Артура к Джемме стремится страстно; он ее понимания ищет, он ее ласки ищет. Это всем со стороны видно, кроме самой Джеммы, измученной грузом своей вины, и самого Артура, измученного грузом своей обиды.

Джемма метаний Артура не замечает; грубости его принимает почти с благодарностью. Хочет ее мучить — пусть мучает, все лучше равнодушия. Джемма за его колкостями не видит главного: как за этой жесткостью истошным криком сердце его захлебывается: помоги, помоги, мне плохо, мне больно, помоги! Артур сам не понимает, что не гадости говорит, а криком истошным о помощи просит, привлечь внимание к своим чувствам пытается. Артур в таких вещах не искусен; когда ему было научиться? Он после Монтанелли никого к себе в душу не пускал, даже от Рене постарался избавиться сразу. Слишком боялся боли от обмана и предательства — вот и не научился с людьми говорить и отношении выстраивать. Артуру привычнее стены между собой и людьми выстраивать. Вот и между собой и Джеммой он стену строит — по живому телу кладку метит, горячей кровью камни скрепляет.

Сердце Артура к Джемме рвется невыносимо; постоянно в его речах прорывается. Он себе окорачивает, да разве удержишь? Тридцать лет он каждую секундочку по ней скучал, и не может ее голоса наслушаться, и не может на ее движения насмотреться. Ему все равно, о чем, — лишь бы она говорила и говорила. Лишь бы видеть, что она жива, что она настоящая.

Артур на Джемму смотрит взглядом острым, насмотреться не может. Он через этот взгляд ею надышаться пытается, как утопающий воздуха глотнуть напоследок пытается. Артур себе будущего не видит — знает, что умирает, и за жизнь свою бороться не хочет. Да и есть ли у него жизнь какая-то? Он уж несколько десятилетий в каменном мешке своей воли живет, света белого не видит, чувства живого не испытывает.

Джемма к Артуру пробиться не пытается, но ей и пытаться не надо. Она всем своим существом, как ветер, за любые артуровы стены проникает немыслимо. Не может от нее Артур отгородиться: она в самом существе его живет, она сутью сердца его является. Нельзя стену построить от того, что внутри тебя обретается. Как бы ни сильна воля Артура была, а стена между ним и Джеммой не строится, сетью трещин вмиг покрывается, крошкой от случайного взгляда осыпается.

Сердце Джеммы умнее самой Джеммы: сердце ее слышит призыв его сердца, во всей полноте своей отзывается, навстречу рвется.

Артур и Джемма говорят как чужие, но это обманка, в которую только они вдвоем и верят. Со стороны уж каждому видно, что между ними связь особая, невысказанная. А им и невдомек; они свои роли играют отменно, со всем старанием, со всем тщанием.

Разговоры их всех длиннее становятся, но они этого замечать не осмеливаются. Они слова говорят холодные, отстраненные, но в самой потребности продлить разговор читают: скучаю. Скучаю!

Артур Джемму возле себя хоть на миг задержать старается, хоть на секундочку дольше ее голос послушать, на ее лицо наглядеться. Ловит себя на этой потребности, бесится страшно, избегать ее пытается, но чувства с ним злую шутку шутят — каждый час без нее на десять умножают. Ему кажется, он неделю с ней не встречался, он целую вечность без нее живет, — а лишь два дня прошло. Он не замечает, что даже чаще с ней видеться стал. Ему разлука с ней, даже минутная, такой раной отдается, что у него чувство несомненное: я с нею вижусь редко, я от нее держусь далеко, я с нею холоден и строг.

А он совсем не замечает, что ни капли уже не холоден и не строг.

У него просто сердце такой нежностью к Джемме расцветает, такой лаской наполняется, что ему все иное строгостью кажется.

А Джемма про то, что в сердце его творится, не знает; она с решениями его не знакома. Она видит что видит: что он общества ее ищет, что он к ней добрее стал.

Артур так много — чудовищно много — воли прикладывает, чтобы от нее подальше держаться, что этого сближения не замечает. У него так много сил вбухано в эту фантазию, что он ее по количеству своих усилий и оценивает: раз так сильно напрягается и мучится — значит, хорошо получается.

А у Джеммы внутри надежда на прощение расцветает; с каждым днем Артур ей все ближе делается. Джемма себя не обманывает ни капельки: она знает и чувствует, что Артура всем сердцем любит. Джемма на ответное чувство не надеется — но ей каждый его теплый взгляд как подарок, каждое трепетное прикосновение — как праздник.

Артур в глазах Джеммы искорки видит радостные, и ими всей душой упивается. Он изменений в их отношениях не чувствует; ему все кажется, что он так отменно себя держит, так хорошо с собой справляется.

Артур знает прекрасно, что любит Джемму; но нарочно свою обиду растравляет, нарочно себя убеждает, что прощать нельзя, что уступать нельзя.

Так и приближаются они друг к другу, глупые, шагами медленными и осторожными. Как будто исподтишка подкрадываются.

Артур в себя приходит резко и неожиданно; правда на него как ушат холодной воды выливается. Случается это в его квартире, где они с Джеммой весело хлеб на огне жарят и смеются.

Артур уже много лет так беззаботно не смеялся.

У Артура чувство странное, теплое, непривычно мягкое.

Он и не сразу название этому чувству вспомнить может — счастьем его люди называют.

Артур от счастья так отвык, что не признал сперва. Долго к себе прислушивался, понять пытался. Джемма даже испугаться успела — он ведь на полуслове в себя ушел, взгляд как стеклянный сделался. Джемма за руку его берет, в себя привести пытается. Он руку ее сжимает крепко, и смотрит взглядом совершенно растерянным.

Джемма моргает недоуменно; в глаза его смотрит с опаской. Он на нее впервые глядит так открыто, так живо; нет той стены, что он строить пытался.

Он и слова не сказал, а Джемма по одному этому взгляду поняла: закончилась эта страшная игра. Закончилась!

На ее лицо улыбка наползает совершенно беспечная, девичья, до последней морщинки Артуру знакомая. Лицо Джеммы годы не пощадили; а улыбка прежней осталась до черточки.

Они друг на друга смотрят так, будто всех этих лет не было; они словно провалились во времени в те дни, когда юны были и беззаботны.

Артур лишь одно слово произносит — имя ее называет — а Джемма вполне все поняла. Она в одном этом своем имени все услышала: и тоску его по ней, и любовь его бесконечную, и желание ее любви.

Джемма лишь одним словом отвечает — его именем — а он в этом слове все прочитал несомненно, и ее тоску по нему, и ее любовь к нему бескрайнюю, и просьбу о прощении, которую она так и не высказала.

Артур чувствует себя дураком непроходимым; на него враз обрушилось понимание всей нелепости его обиды. Он на себя назад оглядывается и поверить не может, что так отчаянно за эту обиду цеплялся, что так настойчиво ее в себе растравлял.

Теперь обида его отпустила; и сердце ровно забилось и уверенно.

Артур еще не знает, что он не только обиду на Джемму отпустил — он и обиду на Монтанелли вместе с ней отпустил.

А Джемма уже догадывается, поэтому и улыбается так светло.

Артур еще не знает, что смерть его отодвинулась — у него теперь причина не умирать появилась, у него теперь воля его железная на это направлена будет, а какая болезнь с волей Артура справится, а какой рок волю его одолеет?

Артур еще не знает, а Джемма — догадывается. Ей сердце уже все подсказало.

Но чего Джемма не знает — так это того, что Артур ее сейчас поцелует.

Тем самым долгожданным поцелуем, опоздавшим на тридцать лет.

Но что такое тридцать лет, если два окаменевших от горя сердца снова расцвели тем чувством, которое сделало их живыми?