Обыкновенное чудо (гет)

Анжелику бьющая о фальшборт волна пугает; но еще больше ее пугает твердая рука пирата, обхватившая ее за талию. Рескатор слишком близко, слишком властно, слишком тепло ее держит. Тело ее предает, ей в его объятьях забыться хочется; но разумом она помнит, что забываться — нельзя, что он ее погубит, что он разбойник, к любви неспособный.

Рескатор слабину в обороне Анжелики чувствует; что она в смятении находится — чувствует, и наступление свое продолжает: к ее лицу наклоняется и поцеловать пытается.

Сердце Анжелики замирает; она подспудно на этот поцелуй надеялась; но в душе ее бунт поднимается глубокий. Анжелика принуждения над собой не терпит, Анжелика насильно срывать у нее поцелуи — не позволит.

Из последних сил она отворачивается, оттолкнуть его пытается, из рук вырывается, телом за фальшборт отклоняется, словно за борт скорее свалиться готова. Последнее Рескатора пугает — он такого отпора серьезного не ожидал, он на свое обаяние привык полагаться. Он от фальшборта их отводит, хватку ослабляет, но до конца Анжелику не отпускает. Смотрит задумчиво и насмешливо, свет фонаря с грот-мачты в глазах отражая:

— Неужто вас так пугает моя маска?

Анжелика его замечанием возмущена до глубины души, она в этих словах лишь самоуверенность и надменность видит — будто бы он в своей неотразимости уверен непоколебимо. Анжелика отвечает зло и резко:

— А вы полагаете, что без маски вы привлекательнее?

Он смеется тихо и задорно. Ей причины его смеха непонятны, а потому тревожны; к тому же, он ее отпускать явно не намерен, и Анжелика боится — сама не зная, чего больше боится, попытки насилия над ней -или собственного пробуждающегося желания. Анжелике эта странная смесь чувств кажется смутно знакомой, но у нее нет времени, чтобы задуматься, голос Рескатора отвлекает ее от мыслей, и в этом голосе звучит что-то еще более знакомое, неуловимое, а потому — жуткое:

— Вы предпочли бы выброситься с этого корабля, чем принадлежать мне. Ведь правда? — странно чуждый голос полон знакомой насмешки. — Но я не буду принуждать вас, моя красавица. Это не в моих правилах.

Анжелика, до этого все пытавшаяся освободиться, камнем застывает в его руках. Даже в этом смутном свете видно, что она побледнела, как смерть. Она не верит происходящему. Она не может слышать те слова, которые сейчас слышала. Это не может быть правдой. Эти слова она уже слышала однажды, и они были сказаны совсем другим голосом… хотя и точно с такой интонацией.

Рескатор наблюдает за ее реакцией с любопытством, в котором, однако, проблескивает оттенок тревоги. Но ей в который раз удается снова удивить его; с ее побледневших, непослушных губ срывается вопрос:

— Вы продали душу дьяволу?

Рескатор ходом ее мысли обескуражен; он полагал, что одно из двух — или она эти слова вспомнит, или нет. По ее реакции ему кажется, что вспомнила; но почему тогда такой странный вопрос?

У Анжелики же в голове картина сложилась четкая. Недаром говорили ей, что Рескатор — колдун. Точно так и есть, теперь она убедилась в этом! Он продал душу дьяволу, и это дьявол нашептал ему на ухо слова, которые давно, давно она услышала от мужа в их первую брачную ночь.

Рескатор ее обворожить хочет, одурачить, заморочить; теперь ей все ясно!

— Вы не имеете права говорить его слова! — зло выговаривает она в ненавистную маску, посмевшую тревожить память Жоффрея.

— Отчего же? — легкая усмешка трогает его губы. — Я имею на эти слова все права.

Рескатора ее реакция забавляет; она скорее в черное колдовство готова поверить, чем увидеть истину! Это так не похоже на рассудительную Анжелику! Отчего она так усложняет ситуацию, пытаясь придумать маловероятное объяснение там, где ответ прост?

Анжелика смотрит на него в упор, и по ее блуждающему взгляду, который пытается проникнуть сквозь маску и бороду, он догадывается, что она ищет в его лице знакомые черты; когда она открывает рот, чтобы что-то сказать, он уже ожидает требования снять маску, но она опять произносит не то, чего он ожидает:

— Снимите перчатки! — требует ее уверенный, атакующий голос.

А вот теперь он свою умницу-жену узнает! Годы черты лица меняют существенно, да и он сам слишком изменил свой облик, чтобы его просто было узнать; а вот руки человека, руки меняются куда как менее разительно. Посмеиваясь, он ее требование выполняет; снимает перчатки и руки ей дает, позволяет себя под фонарь отвести.

Анжелика низко к его ладоням наклоняется, чем смешит его еще больше, — проще было руки к лицу поднять.

На коже Жоффрея за эти годы много новых следов появилась; но какая женщина не узнает руки любимого ею мужчины? Анжелика каждый палец узнает, каждую черточку; по старому химическому шраму задумчиво гладит, сложить картину в голове пытается.

Глаза поднимает на него невозможно удивленные, неверящие, на имени запинается неуверенно:

— Жо-Жоффрей?

Он руки ее сжимает нежно, к губам подносит, целует; маску снимает. Под светом фонаре черты вполне различимы; его годы изменили мало, его скорее непривычная ей борода меняет, да знакомые шрамы чуть сгладились.

С той же неуверенной запинкой, но уже утвердительным тоном, Анжелика констатирует:

— Жо-Жоффрей, — и пошатывается.

Потрясение у нее до глубины души глубокое; она не замечает, как он ее в свой салон ведет, за талию аккуратно поддерживает, потому что ноги ее и на ровной земле сейчас бы не удержали — куда уж на корабле!

По дороге она вдруг отмирает и самым светским тоном, словно продолжая прерванную беседу, заявляет:

— А я ваш путь до Кандии проследила. Но там мне донесли, что вы погибли.

Он чуть с шага не сбился, удивленный тем, как быстро она пришла в себя и как легко выбрала тему для начала разговора.

— Я пытался вас догнать, до гарема Мулеи Исмаила, — поддерживает эту тему он. — Мне сказали, вы при побеге погибли.

Она кивнула, принимая к сведению. Уже в салоне сказал вдруг:

— А я за вас отомстила тогда, вы знаете?

— Отомстили? — непритворно удивляется он.

— Монах Беше, помните? — серьезно кивает она. — Вы ему сказали, что месяца не пройдет, как он предстанет пред Господом, — он с удивлением кивнул, припоминая тот далекий страшный день и поражаясь ее памятливости, — ровно через месяц он умер.

Жоффрей удивлен непритворно, головой качает:

— Не могу сказать, что сейчас это имеет для меня какое-то значение, но я потрясен и восхищен, сударыня, — отвешивает он ей поклон.

Она веселый тон не принимает; смотрит на него печально и глубоко. У нее еще для него новости есть, и совсем не радостные:

— У нас… — наконец заставляет себя она заговорить — ему нужно непременно сказать. — У нас второй сын родился. Я назвала его Кантором, как вы хотели.

Он кивает, пораженный; он полагал, что она тему детей избегать будет; он никак не ждал, что это будет чуть ли не первое, о чем она ему скажет.

Анжелике говорить сложно и мучительно; у нее эта рана на сердце не зажила еще. Но она заставляет себя говорить: это его сыновья, он имеет право знать, он должен знать.

— Кантор унаследовал ваш голос, — пытается улыбнуться она, но получается слабо, слезы так и подступают к глазам, ей с чувствами справиться и договорить сложно, она пальцы ломает и всю волю напрягает, чтобы несколько слов выдавить из себя: — Ему восемь было… когда его не стало. А Флоримон… — она старается скорее переключиться с темы гибели младшего сына, — в тяжелые для нас времена он отправился искать вас. Он верил, что вы живы, и что он найдет вас за морем. Я… я была не в том положении, чтобы смочь удержать его… или найти. Я не знаю, что с ним сталось. Я не знаю, как его искать и жив ли он, — она отворачивается, пряча слезы, которые ручьями текут по ее щекам — ей и за свою старую боль больно, но и за него теперь тоже. Боль ее двойной стала, двойным грузом на ее плечи легла.

Жоффрей ее словами и реакциями потрясен; он не ждал от нее такой чувствительности, у него в голове образ матери легкомысленной нарисован был. Он ее горе непритворное видит, и выносить его не может. Не хочет, чтобы и минутки лишней она страдала, говорит, не подумав, резко, сразу:

— Они оба живы, и вы их скоро увидите.

Анжелика враз посеревшее лицо к нему поворачивает вмиг; в ее глазах один вопрос читается: вы ведь не могли, не могли так зло пошутить, правда? Жоффрей торопливо, слова глотая, что для него нехарактерно, рассказывает; рассказывает лихорадочно, скоро, чтобы только вернуть жизнь в ее помертвевшее лицо, чтобы не видеть ее горя.

Она смотрит на него и плачет, плачет, потом говорить тихо:

— По крайней мере, третьего своего ребенка я своими руками похоронила, здесь запас чудес закончился.

Жоффрей ее обнимает нежно, гладит по голове ободряюще; она вздыхает в его камзол благодарно, расслабляется.

— Вы живы! — говорит она удивленно, словно делая открытие.

Ей к этой мысли привыкнуть не получается. Анжелика еще не знает, что никогда и не привыкнет — каждый день для нее теперь будет начинаться с удивительного открытия: он жив, он жив, он жив! У Анжелики душа благодарная, она к счастью не привыкает и за должное его не принимает; у нее сердце удивлением раскрывается навстречу осознанию — жив, жив! — и никогда к этой радости не привыкнет, каждую секундочку упиваться ею будет.

Анжелике и в голову не приходит, что в душе Жоффрея та же история происходит — жива, жива! жива, здесь, рядом! — и он к этому открытию тоже привыкнуть не сумеет.

— Вы живы! — повторяет Жоффрей ее слова, и, не в силах этой радости удерживать, целует ее.

Это поцелуй удивительный; такого ни у него, ни у нее никогда не было. Это не в любви признание, это не страстный призыв, не выражение нежности и ласки даже, не благодарность и не просьба, — это торжество жизни, это ликование общее: «Жив! Жива!» — это гимн жизни, с двух уст срывающийся и в один поцелуй сливающийся.

Анжелика и Жоффрей всю ночь говорят, не в силах оторвать взглядов друг от друга. Он ей рассказывает, как ему выжить удалось, как он судьбу свою строил, как он ее искать пытался, как он с ее смертью смирялся, как он сыновей нашел. Она ему рассказывает, как выжить пыталась, как судьбу сыновей устроить пыталась, как его искала, как с отчаянием смирялась, как с судьбою боролась.

Они друг друга открывают заново; разве ночи хватит на это?

На рассвете уже, хватаясь за его руки, она спрашивает главное, что ее сердце теперь тревожит:

— Но вы меня еще любите? Правда?

Он ее сомнению смеется ласково, целует уверительно, говорит насмешливо:

— Разве можно не любить вас, моя красавица? Даже если бы я вас раньше не знал, а был просто Рескатором, — как не полюбить женщину, которая сожгла твои корабли, оставила за собой долг в тридцать пять тысяч пиастров, и спустя пять лет вдруг является с дерзким требованием спасти полсотни преследуемых? Кто бы не влюбился в вас, душенька?

Анжелика улыбается смущенно; она о своем поступке так не думала; она шанс спасти дорогих сердцу людей видела, она больше ни о чем не соображала. Анжелика не задумывалась о том, что будет, если Рескатор ей навстречу идти не захочет; ситуация была и без того безнадежной, какая разница, что стало бы с ней в случае проигрыша? Анжелика была готова до конца стоять, до конца бороться, умереть за то, во что верит, — ее внутренняя отчаянность не раз ее выручала.

Жоффрей лишь головой качает восхищенно на ее пыл; Жоффрей человек логический, ему стоило больших сил не подшутить над Анжеликой в тот момент — вот что бы она стала делать, вздумай он запираться? Жоффрей с трудом свой нрав удержал, чтоб ее не мучить; но теперь от насмешливого восхищение удержаться не в состоянии. Пылкость Анжелики его завораживает, ее способность жить так полно, так цельно — завораживает.

— Но вы, моя прелесть, — с показной иронией, но внутренней глубокой тревогой спрашивает он, — вы-то еще меня любите?

Взгляд Анжелики говорит больше любых слов; в нем любовь столь пылкая, столь глубокая, что кто против такого призыва устоять мог бы и от поцелуя удержаться?

Жоффрей и не удерживается, и в ее ответной ласке читает несомненно: люблю, люблю, люблю!

— Люблю! — шепчет она ему куда-то в шею.

— Люблю! — повторяет он ей куда-то в макушку.

…им поспать всего пару часов остается, но как же они, засыпая рядом, счастливы!