Кесак, или Танец огня (джен)

Духи иногда приходили и днем. Топтались по полу острыми коготками. Тяжело вздыхали. Деревянное, покрытое темным лаком дерево поскрипывало под ними, так же, как и старенькое кресло, когда они усаживались, долго устраиваясь поудобнее. Нам всем было немного скучно. Маму будить не стоило, у нее был послеполуденный отдых.

Снаружи веяло нестерпимым жаром. Настолько, что даже дядя Джеймс не решался отправиться на море. Хотя он готов был проводить там столько времени, что у него обязательно должны были вырасти жабры. И тогда он не смог бы больше жить на суше, а стал бы большим толстым китом. И нам пришлось бы поселиться где-нибудь неподалеку от моря, чтобы по вечерам читать ему книжки, потому что сам он себе читать уже не смог бы. И он слушал бы, как читает мама, и большие прозрачные слезы тихо катились бы по его синим щекам. Стив говорил, что одна из самых страшных вещей на свете — это потеря себя.

— Важно, чтобы ты всегда помнил, кто ты, понимаешь? — говорил он мне, глядя прямо в глаза и мягко улыбаясь. Поэтому, чтобы дядя Джеймс не забыл, кто он, нам пришлось бы читать ему каждый вечер. Что-нибудь необычайно занудное, вроде «Инженерного вестника» или «Нового исследования по сопротивлениям материалов». И мама непременно скучала бы и засыпала над этой книгой, и дядя Джеймс плакал бы еще больше. И маме было бы его жаль. Нет, пусть уж лучше у него не вырастают жабры. Тем более, что в такую жару он и не шел никуда, а беззвучно лежал у себя в номере. Но мама все равно заглядывала к нему иногда, наверное, проверить, не превратился ли он еще в кита.

Яркий тягучий солнечный зной влезал в просветы между ставень и лизал духам пятки.

— Пойдем хоть птиц покормим, — предлагал мне лохматый дух с длинным языком, и мы тихо пробирались на веранду. Духи совали мне в ладошку печенье. Им всегда приносили это печенье в подарок, но они его не любили.

— А отказывать неудобно, сам понимаешь, — чуть виновато оправдывался, затягиваясь сигаретой, самый толстый дух.

И я крошил печенье на дорожку, оно падало толстыми желтоватыми крошками в синеву полуденной тени. Птицы что-то напевали и громко хлопали крыльями. При духах они никогда не решались драться из-за еды, но один раз, когда птицы были уверены, что на них никто не смотрит, я сам видел, как большой сероватый голубь клюнул в плечо кофейно-розовую лесную голубку.

«Самые отвратительные люди любят сделать гадость, пока никто не видит», — говорил Стив. Получается, что дядя Джеймс — не самый отвратительный человек, хотя в это и трудно поверить. Потому что он все свои гадости делал и говорил в открытую.

Это был мой первый день рождения без Стива. И все в доме было ледяным. На люстре выросли сосульки, а в мою кровать кто-то принес два ведра снега. И самым холодным, просто за-ле-де-не-лым, был дядя Джеймс. Хотя он старательно делал вид, что ничего не замечает и что вообще стоит прекрасный летний день. Но я же видел, как он ежился все время от ледяных крошек, попадающих к нему за воротник, стоило только сделать неловкое движение. Они всем нам попадали за шиворот и ещё насыпались в обувь, а у меня за ушами скопились просто тонны этой ледяной крошки, но мы должны были изображать из себя благопристойное счастливое общество, и нам никак нельзя было замечать все это зимнее безобразие. Вот если бы Стивен был здесь — он бы вымел весь этот холод, а лед растаял бы мгновенно от одной его улыбки. Но Стива не было, и лед и сосульки праздновали победу.

А потом дядя Джеймс торжественно выудил откуда-то подарок. Тоже весь такой благопристойный, в оберточной бумаге сдержанных тонов. И я уже приготовился изобразить приличную радость и удовлетворение от подарка. И даже решил не обращать внимания на мерзкий режущий звук, с которым рвалась эта бумага, но там, внутри — холодом блеснула черная расплывающаяся в ухмылке смерть. И я сквозь бумагу ощутил тяжесть рукоятки. Наверное, на моем лице было что-то такое, отчего дядя Джеймс тут же суетливо принялся мне помогать разворачивать подарок; его толстые уродливые пальцы не слушались, маленькие глазки бегали, а сам он запинался в словах:

— Смотри, видишь, что это? Ну, смотри, это же практически… настоящая винтовка! Двадцать второго калибра, самой модной модели «Бурундук»! Посмотри, видишь тут название компании: «Rogue Rifle Company». Круто, да?

И вот тогда вся моя благопристойность разбилась с громким звоном, гулко ударилась об пол холодная смерть с черной рукояткой. Зачем дядя притащил ее домой? И я толкнул его, растерянного, непонимающего, прямо в нос, в эти мерзкие торчащие усы, в толстые складки щек. Снег отчаянья скрипел под ногами, арктический ветер задувал со всех сторон и превращал слезы на щеках в льдинки.

А потом я просто сидел, скрючившись под лестницей, и никак не мог справиться с тем, что теперь, без Стива, все совершенно не так. Стив бы никогда не подарил мне смерть. В прошлый раз он подарил мне шуршащего разноцветного Зверя — легкого и вибрирующего. У него были восемь хвостиков и длинная катушка с нитками, и если выбежать на склон горы, то можно было прямо почувствовать, как рвется мой Зверь на свободу. И оставалось только вытащить его из-за пазухи и слегка подбросить в воздух. И Зверь распрямлял крылья и поднимался все выше и выше, изредка дергая за веревочку в моей руке. Как будто хотел напомнить, что даже там, высоко в солнечном небе, все еще помнит обо мне.

«Держи его бережно, — сказал мне Стив. — С ним ты сможешь почувствовать полет. Запомни это. Так ощущается свобода».

И я опять как будто ощутил эти мягкие толчки в руке, как будто мой Зверь хотел подбодрить меня. Потом я услышал, как мама успокаивает дядю Джеймса, а он жалуется ей, как маленький ребенок. Как будто он гораздо меньше и мамы, и меня. И можно даже было различить всхлипы, пробивающиеся между словами.

— Я хотел, как лучше, понимаешь? Это хорошее ружье. Однозарядное. С болтовым затвором. Надежное. Такие сейчас как раз в моде. Ничего, что они на детей рассчитаны. Оно же стреляет как настоящее. Понимаешь? Двадцать второй калибр. Нужно уметь постоять за себя. Нужно иметь при себе всегда оружие. Чтобы застрелить всякую мразь, если что. Я не хочу, чтобы он как Стивен… Понимаешь? Я хочу, чтобы если кто-то только приблизится к нему, он мог бы за себя постоять, понимаешь, да? Чтобы он мог сразу выстрелить первым и убить.

И воркующий, усталый голос мамы:

— Послушай. Стива убила бомба. С самолета. Ты ничего не можешь сделать ружьем против бомбы. Я понимаю, что ты хотел как лучше. Но Стива так не вернешь. И ему бы это не понравилось.

И тут я уже на самом деле услышал глухие рыдания. И какие-то шорохи, и я понял, что мама гладит дядю Джеймса по голове, распутывая его жесткие, свалявшиеся волосы. Как щетину у дикобраза. И на лице у нее наверняка было такое упрямое и немного холодное выражение.

— Иди унеси это из нашего дома, пожалуйста, — сказала она.

Не сердито, но очень твердо. Так что сразу стало понятно, что спорить с ней бесполезно. И потом дядя снова всхлипнул, и я услышал его шаркающие удаляющие шаги. А мама оказалась уже совсем рядом.

— Ну, вылезай, малыш. Можно я тебя обниму? — спросила она.

И голос ее был мягкий и теплый, но очень-очень усталый. И так мы сидели в обнимку. Долго-долго. И ни о чем не надо было говорить.

* * *

Бабушка не раз утверждала, что мама устала быть одинокой. Не понимаю, как это может быть со мной, но бабушка говорила, что маме нужны мужское плечо и опора. Что моя мама плохо разбирается в мужчинах и после того, как их отношения с моим отцом не сложились, она не решается завести длительные связи, хотя это и необходимо. Я долго пытался представить, как мама и папа складывали отношения — такие длинные прутики — как каркас у палатки, только у палатки они все изнутри связаны резиночкой, а у мамы с папой эти резиночки все оказались почему-то порваны. И вот они старались изо всех сил сложить отношения, но у них ничего не вышло. Вероятно, это еще было связано с тем что, по словам бабушки, они не подходили друг к другу. То есть вот буквально мама делает шаг, чтобы подойти к папе, а того неведомая сила заставляет отскочить в сторону. Конечно, можно что-то сложить, только если вы достаточно близко стоите друг к другу, а если как только вы делаете шаг навстречу, от вас отскакивают, то сложить ничего не удастся. Я пробовал так с кузеном Джереми. Мы взобрались на разные деревья и должны были сложить покрывало. Старое бабушкино покрывало, его теперь использовали для пикников, а когда-то оно было парадным в ее спальне. И пропасть между деревьями должна была как раз и быть тем, что не подходило. И мы так часа два сопели, но ничего сложить не смогли, а в конце концом кузен Джереми упал и подвернул себе лодыжку. Таким образом я провел научный эксперимент и точно установил, что мама с папой ни в чем не виноваты. Просто если нельзя друг к другу подойти, то нельзя и ничего сложить.

А теперь вот мама пыталась сложить что-то с дядей Джеймсом. И она к нему подходила, и он от нее никуда не отскакивал, возможно, потому, что у него для этого слишком мало характера. А может, потому, что хромает с юности. Кажется, они были еще студентами. И, как говорил Стив, сильно напились. И на спор что-то решили построить. Из каких-то блоков, бруков, я не знаю. Я всегда представлял, что они сидели где-то в пруду и пытались его выпить, но у них не вышло. Но много воды из пруда перешло в них, и они стали такими — немного водянистыми. Размытыми. И там еще что-то плавало. В том пруду. И они пытались это поймать, а потом конструкция оказалась неверной — я словно снова слышал голос Стива, задорный, веселый:

— И вот, представь, наше сооружение покачнулось, а потом ка-ак обвалится.

И обломками дяде Джеймсу придавило ногу. С тех пор он и стал хромать. Но мне кажется, что на самом деле он всегда такой был. Немного никчемный. Бабушка говорила, что бывают люди ладные. А бывают неладные. И вот дядя Джеймс как раз совершенно неладный человек. И вместе с этим я понял вдруг, что мама напрасно за него держится. И зря к нему подходит. Потому что она же рядом только потому, что дядя Джеймс — друг Стива. И часть тепла от Стива, светлого, опаляющего рыжего огня, хранят толстые неповоротливые бока дяди Джеймса. Просто потому, что он не отходит.

И я захотел немедленно ворваться к ним в комнату и закричать так громко, что пусть вылетят стекла, маленькие, разноцветные стеклышки в резных причудливых окнах гостиничного номера. И я бы тогда натопал ногами на дядю Джеймса и прогнал его к чертовой матери или бабушке. Куда угодно. И я уже почти побежал к ним туда. И представил, что вот сейчас я влечу как бешеный вихрь и открою маме глаза, и она увидит жалкого толстого дядю Джеймса — с пальцами как переваренные сосиски, с хромыми ногами и одышкой. И она поймет, что ее грел только отблеск Стива, так по-идиотски хранимый этим бестолковым дядей Джеймсом. И вдруг я понял еще одну вещь — ну хорошо, вот я прогоню этого толстого хромоногого жука, еле видного из-за топорщащихся усов. Но больше-то никого не останется. Стива нет. Просто нет. Стреляли пушки, и разноцветные флаги были плотно примотаны к гробу. Глухо ударился он о дно глубокой ямы. А в той чертовой пустыне осталось только мокрое место. От нескольких людей. Наверное, это странное зрелище — мокрое место в пустыне. Наверное, там теперь вырастет оазис. Стив говорил, что есть такие места в пустыне — там из-под песка бьет родник. И вокруг обязательно вырастают пальмы. И воздух сладок от аромата фиников. И под ногами тоже сладко. Стив рассказывал — этих фиников бывает так много, что они падают на землю, как листья, устилая все плотным сладким ковром. Вязким, липким.

Я не хотел туда, в пустыню.

Так вот — Стивена нет. Только то сладкое, чавкающее мокрое место. А маме совершенно не на кого опереться. И я замер в прыжке и тихо, почти беззвучно опустился на пол. А потом решительно развернулся и пошел обратно к духам. Пусть уж будет хотя бы дядя Джеймс, раз я не могу вернуть Стива.

К вечеру мама вышла из комнаты дяди Джеймса, и лицо у нее было раскрасневшееся и виноватое. «Милый, совсем я тебя забросила», — сказала она мне, нежно прикасаясь к моему подбородку и тепло заглядывая в глаза.

В такие минуты я точно знал, что она меня видит. Только меня. И, обняв меня всем своим существом, и нежностью лучистого взгляда, она сказала:

— А давай-ка мы сегодня в театр сходим, хочешь?

Не сказать, что я был просто счастлив. Но сильно тоже не сопротивлялся. Духи мне рассказывали, что иногда по вечерам люди здесь дают представления. И танцуют, подражая пляскам истинных обитателей острова… И самое удивительное из этих представлений — это танец огня. На него-то и решила меня сводить мама.