Мера Скадагила (гет)

19 мая. Хотя ещё и не июнь, но по погоде уже настоящее лето. Говорят: лето красное, но я не думала, что для меня оно станет таким чёрным. Слава Богу, никто из родных не видит, что со мной творится. Если бы они полезли ко мне в душу, я бы отравилась.

28 мая. Бурины приглашают нас на чай. Отец Афанасия и мой папенька — давние друзья, поэтому даже после этой ненавистной свадьбы я вынуждена буду общаться с этими людьми. Будут вечеринки, преферансы, балы. Афанасий будет вместе со своей женою, и я буду на это смотреть. Мне бы, дурочке, отказаться, а я третий час выбираю булавку к платью. Господи, дай мне силы выдержать!

4 июня. Не знаю, как я смогла пережить это испытание. Я снова видела Афанасия и даже говорила с ним. Какое же это было счастье, и какая мука!

Была обычная встреча двух семей за чайным столом, нас угощали, но я не смогла проглотить ни крошки. Лишь чай выпила, чтобы не свалиться на обратной дороге. Для маменьки и Буриных всё было как раньше, они же не знают, что произошло между мною и Афанасием. Точнее, что произошло в моей душе. Афанасий и сам не ведает, какие разрушения произвёл в моей несчастной жизни. Ненадолго мы остались наедине, когда вышли подышать на веранду, и он вежливо, без малейшего интереса начал расспрашивать меня обо всякой чепухе. Я прервала это вопросом, пригласит ли он нашу семью на свадьбу.

— Конечно! — слегка растерявшись, ответил он. — Вы наши лучшие друзья, и я буду очень рад вас видеть.

— Можно вас спросить об одном деликатном деле? — с добродушной улыбкой сказала я и, получив согласие, пошла ва-банк: — Я не спрашиваю, кто ваша будущая жена. Я спрашиваю только одно. Вы её любите?

Афанасий стал ещё более растерянным. Он смущённо усмехнулся, глянул в сторону, потом на меня, потом вновь отвёл глаза.

— Свобода, конечно, хороша... Но рано или поздно каждый человек должен жениться. Это наш долг.

— Значит, вы женитесь из-за долга?

— Ну почему же, я всё обдумал и понял, что готов к этому шагу.

— Простите, граф, но у меня создалось впечатление, что вам всё равно, на ком жениться, — сказала я. — Желаю вам счастья! — присела в реверансе и вернулась в гостиную.

Хорошо, что маменька с папенькой уже собирались, а то бы я ещё чего-нибудь наговорила. Слёзы душили меня, и я сделала вид, что у меня раздражение глаз от цветочной пыльцы. Мне повезло, что мы ехали на тройке, я бы умерла за пять часов перекладных. Одно мне удалось выяснить — что свадьба ещё не назначена.

5 июня. Дождь, похолодание. А я словно в огне горю. Для меня отравлено всё: еда, питьё, воздух. Отравленные цветы в отравленном саду. На отравленной лужайке бегают, весело крича, отравленные дети. На полке стоят отравленные книги. В камине пылает отравленное пламя. Я не могу ни на что смотреть, не хочу дышать. Мне ничего не нужно, кроме него.

Он мне не просто нужен — я без него не могу. Как будто мне оторвали руку. Единственное, что мне нужно — просто побыть с ним рядом хоть минуту — лишь это вернуло бы меня к жизни. Обычная прихоть, хотелка? Но почему она изгрызла мне всю душу, изжевала меня, выпила из меня все силы? Боже, а ведь мне ещё жить целую жизнь, нести это в себе несколько десятков лет. Где я возьму на это силы, если я уже истощена?

26 июня. Весь день я бродила по саду под зонтом, а вечером после ужина (я почти ничего не ела, еда безвкусная и стрянет в горле) заглянула на кухню и сказала Лукерье:

— Луша, принеси мне водки.

Та вмиг подобралась, кивнула и шепнула мне на ухо:

— Хорошо, барышня. Только не водки, а вина. От водки легче не становится, от неё не пьянеют, а токмо дуреют. Да и с непривычки вам плохо сделается. А вино — оно лёгкое, согревает и голову кружит.

Ровно в десять Лукерья явилась ко мне с корзиною. Шла неслышно, в носках. Поставила на прикроватный столик бутылку, стакан и тарелку съестного.

— Еду-то на что? Я не голодна.

— Выпьете, и закусить захочется.

— Шутишь? Я на еду смотреть не могу.

— А с вина захочете. Вино хорошая, из черноплодки с иргой. Целый год в подвале стояла, выстоялась. Пейте, барышня, и полегчает. Иной раз и выпить не грех.

Она налила мне треть стакана, и я не думая отпила. Вино было изумительно вкусное, сладкое с кислинкой. У меня внутри сразу стало горячо, словно обожгло. Тут же ударило в ноги. Ощущения были незнакомые, и я слегка испугалась. В голове зашумело, всё передо мной поплыло. Но неизбывная тоска, что грызла меня больше месяца, притупилась.

— Из моих закромов винцо, я знаю, у кого покупать, — приговаривала Лукерья, топчась на месте.

— А ты что же? Пей уж со мной, не стой.

Лушка оживилась, вытащила второй стакан, плеснула себе и села на табурет.

— Ваше здоровье, барышня.

«Вот я и докатилась, пьянствую с кухаркой», — подумала я и подлила себе ещё. Лушка, подлая, оказалась права — мне тут же захотелось есть. Я положила на хлеб ломтик копчёной индюшатины и закусила. Впервые за многие недели ощутила вкус.

Совсем стемнело, и расторопная Лушка зажгла «летучую мышь», которую принесла с собой.

— Знаете, что я вам скажу, барышня? Не дело это, так изводиться из-за какого-то богатого дурака.

— Не твоя забота, — процедила я. — Твоя забота кашу варить да посуду мыть. И носить мне вино, чтобы мать не узнала.

— Не узнает, не узнает! — защебетала Лушка. — Вино — оно что ж, оно хорошо. Да только это временная мера. Помогает, но ненадолго. А вам надо бы вопрос навсегда решить.

— Это как? — поинтересовалась я и отрезала себе ещё мяса. — С моста в речку?

— Да упаси Бог, что вы такое говорите! Вы мяско-то поперчите, с перцем она вкуснее. Я вот о чём. Почему бы вам не съездить в Увязово, к деду Скадагилу?

Я уставилась на неё, не понимая.

— Он вам сделает, — продолжала Лушка, и до меня начало доходить. По спине побежали мурашки. — К нему все ходят. Очень сильный дед, таких, почитай, и не осталось больше.

— Ты что, Луша, — опешила я, — это же грех.

— А то, что вы сохнете на глазах — это не грех? К тому же этот... — она употребила крепкое словечко, — всё одно жениться собрался, так почему б не на вас? Вы барышня видная, образованная, а что не дворянского роду — так на это сейчас никто не глядит.

— Ты к чему меня склоняешь, Луша? Как я об этом на исповеди рассказывать буду?

Лушка наклонилась ко мне и сделала страшное лицо.

— А вот на исповеди — ни-ни! — грозно сказала она и налила себе ещё. Я тоже налила.

— Ска-да-гил, говоришь? Почему такое имя?

— Прозвище. Шут его знает, почему так прозвали. Так-то Еремей он, Еремей Порфирьев, а кличут все Скадагилом. Вот он не временную, а постоянную меру примет. Токмо денежку прихватите.

— Само собой разумеется. А где оно, это Увязово?

— От Козлова недалеко, в коляске за два часа доберёмся. У вас же есть коляска? Я с вами поеду да покажу. Вот подождём, когда Петров пост кончится, да и съездим.

— А зачем ждать?

— В пост нельзя. Грех! — объяснила Лушка, почесала шею и встала. — Пойду я, барышня, благодарствую за угощение, и доброй вам ночи.

Она поклонилась в пол и ушла, оставив меня в темноте, смятении и глубоких раздумьях.

* * *

Туля и Вава оторвались от тетрадки и испуганно посмотрели друг на друга.

— Вавонька, это что же получается — сестра наша Зина чернокнижным колдовством занималась? Срам-то какой.

— Чур меня, чур меня, а я-то думала, у них с мужем всё по любви. А она его, стало быть, приворожила.

— За то и Бог покарал — страшная стала, как анчутка. Я когда тебе говорила, что Коленьку приворожить собираюсь, то я шутила. Не буду я такой грех на душу брать.

— А тетрадки чужие брать не грех? — поддела сестру Вава.

— Ну ты сравнила! Я случайно тетрадку открыла.

— И случайно прочла до середины.

— Ты, между прочим, тоже читала! — взъелась Туля. — Мы теперь с тобой в одной лодочке, Вава — ежели влетит, так обеим.

— Не будешь шуметь, так и не влетит. Давай дальше читать, интересно.

И они снова уткнулись в записки своей старшей сестры.

* * *

10 июля. Я сгоняла Лушку на рынок за крестьянским платьем, чтобы меня в Увязове не признали. Сарафан длинён, а кофта ужас как широка. Я укорачивала сарафан по линии талии и думала, что в этой широченной кофте меня примут за бабу на сносях. Хороша же я барышня: сначала попойка с кухаркою, мясо в пост, теперь вот переодевание в крестьянку и тайная поездка, а потом чёрная ворожба. Ещё не поздно остановиться, да сил нет.

Пока не придумала, что сказать родным.

27 июня. Отстояли в церкви всю обедню. Лара впервые выходила из дому после болезни. Бледная она очень, и кожа высохшая даже на руках. В церкви стоять не могла, на лавочке сидела. Мама за её здоровье свечу поставила святым апостолам Петру и Павлу.

Дома за праздничным обедом я упросила родителей отпустить меня назавтра в женский рукодельный клуб с Лушкою.

— Зачем тебе Лукерья? Пусть Акулина проводит, — пыталась переубедить меня маменька, но я изовралась, что там-де будут о кулинарных делах говорить, пусть ума-разума наберётся. Маменька покачала головой, но дала мне цветных ниток, спиц и прочего, и наказала слушаться наставницу. Бедная маменька!

30 июня. Вчера выехали мы с Лушкой после завтрака, солнце уже светило вовсю. Невозможно было улизнуть так, чтоб родные не видели, поэтому выехали мы вместе с Прохором. За поворотом я велела остановить, сунула ему монету и наказала гулять до позднего вечера, пока мы не вернёмся. Лушка села на козлы и погнала к Московскому выезду.

Въехав в лес, мы остановились и зашли в кусты с большой круглой коробкою, в которой, как думала маменька, лежат нитки. На самом деле там лежали туго свёрнутые крестьянские одёжки, новые лапти и украденные из папенькиного тайника деньги. С помощью Лушки я переоделась. Сарафан и платок были мятыми.

— Ой, какая вы ладная! — с восхищением протянула Лушка. — Вы бы были первой девушкой на деревне.

— Мятое всё, — я одёрнула подол.

— По пути разгладится, — сказала Лушка и принялась сворачивать моё платье.

Я вдруг осознала, что совершаю нечто бесповоротное, после чего пути обратно уже не будет. Сердце заколотилось, холод пробежал по спине.

— Луша, давай вернёмся. Я передумала.

— Поздно, барышня. Если не явимся, хуже будет. Скадагил нас ждёт.

— Ты его известила? — всполошилась я.

— Что вы, барышня, побойтесь Бога. Чтобы я да такое учудила? Скадагила не надо извещать, он сам знает, кто к нему придёт. Говорю, же — очень сильный дед. — Она замотала мои туфли в тряпочку, бросила в картонку поверх платья и закрыла крышку. — Готово. Поехали, барышня, время не ждёт.

С тяжёлым сердцем я села в коляску. Лушка покрикивала на лошадь, как заправский извозчик. Июль был в самом разгаре, но из-за сильной жары комары не докучали нам. Ехали мы сначала по просеке, потом по лесной дороге, и если бы не цель нашего путешествия, я бы наслаждалась поездкой, но к угрызениям совести прибавился страх перед неведомым Скадагилом, и к концу дороги меня трясло как в лихорадке. Стало душно, я развязала платок.

Когда въезжали в Увязово, я была близка к обмороку. Жара, переживания, стыд — всё навалилось на меня, и я едва не забыла, зачем сюда приехала. Помню узкую извилистую дорожку в поле и яблоньки по краям. Деревня была большая, но тихая и очень красивая, веяло от неё чем-то древним. Домики с травяной крышей, чёрные плетни, привязанные козы, лениво бродящие куры. На нас равнодушно поглядела баба с вёдрами. «Полные, — отметила я. — Значит, дельце выгорит».

Мы проехали всю деревню и опять очутились в лесу. Здесь дохнуло прохладой. Дед жил на отшибе, и дорожку туда протоптали знатную. Неподалёку от его лачуги, утопающей в зелени, стоял богатый экипаж, запряжённый тройкой гнедых. Лушка остановила серую поблизости и привязала поводья. Кучер оглянулся на нас, и я спрятала лицо.

— Подождать придётся, — шепнула Лушка и махнула головой: дескать, вылезайте, барыня, приехали.

Повторюсь, меня колотило. Я обливалась потом, но при этом зуб на зуб не попадал. Мы отошли от экипажа подальше и стали шептаться.

— Я вас на людях буду Машкой звать да на «ты», чтоб не выследили. В деревнях каждая вторая баба — Машка. Хорошо, что народу нет, а то иной раз цельные сутки в очереди сидеть приходится.

— Лушенька, а почему он Скадагил? Слово-то какое страшное, — спросила я, стуча зубами.

— Да кто ж её знает, как прозвища появляются. У нас вон на деревне мужика Бурдюк звали. Скадагил и Скадагил. А что слово страшное — не беда. Сам-то он нестрашный, обходительный. Вы ему «Скадагил» глядите не скажите! Говорите «дедушка Еремей».

— Луша, сил нет стоять, пойду сяду.

Я села на бревно возле хибары и опустила руки. Кошелёк с родительскими деньгами был при мне. Ждать пришлось недолго: низенькая дубовая дверь бесшумно отворилась, и вышла благородная дама лет тридцати в скромном, но безумно дорогом дорожном платье. Её холёное, ещё молодое лицо врезалось мне в память. Увидев меня, дама вздрогнула и накинула вуаль. Я опустила голову. Дама молча проследовала к своему экипажу, послышались скрипы, стук дверцы, возня, но я не смотрела. Вдруг Лушка дурным голосом заорала:

— Маша, твоя очередь!

Я встрепенулась и увидела, что на пороге стоит седой бородатый старик в крестьянской одежде. Скадагил... Правду Лушка сказала, вовсе не страшный, даже добродушным выглядит. Я встала и низко, по-крестьянски поклонилась. Экипаж с грохотом умчался, обдав меня пылью.

— Проходи, дочка, — пригласил дед.

В лачуге было темно, пахло травами. На столе горела керосиновая лампа. Дед подкрутил фитилёк и сел на лавку возле стола, указав мне на вторую. Я села, озираясь. Низкий потолок, чёрные стены, высокая лежанка из мешков в углу, небольшая треснутая печь да подвешенные повсюду пучки трав.

— Как звать-то тебя, красавица?

— З... Машей.

— Имя надо настоящее.

— Зинаида.

— Вижу, горе у тебя в семье. Умер кто-то? — сочувственно спросил дед, и я перекрестилась.

— Нет, дедушка Еремей, все живы, слава Богу!

— Меня не обманешь. Я же вижу, сарафан твой с траурной полоской. Умер у тебя кто-то.

Мне стало жутко. Я только сейчас сообразила, что дурёха Лушка купила траурный сарафан с белой отделкой — наверно, самый дешёвый выбирала, а я не додумалась белое отрезать, когда укорачивала. Ещё глупее Лушки!

— Дедушка, это недоразумение. Сарафан чужой, у меня все живы.

— Так разве в сарафане дело? Я вижу, что в твоём доме гроб стоит.

— Нет у нас никакого гроба! — Мне захотелось встать и уйти от этого сумасшедшего, но он сменил тему.

— Тебе видней. Спорить не буду. Давай лучше про твою беду покалякаем. С чем пришла, красавица?

— Я... У меня... — слова встали в горле. Мне было невыносимо стыдно говорить с мужчиной о любовных делах. Собравшись с духом, я выпалила: — Дедушка Еремей, я влюблена. А он женится на другой.

— Имя скажи, — велел дед. Голос у него посуровел, брови сдвинулись.

— Афанасий, — выдохнула я, чувствуя, что падаю в пропасть.

Дед снял тряпкой стекло и зажёг от лампы тёмную захватанную свечу. Водворил стекло обратно, погрел сморщенные натруженные ладони над свечой и сказал:

— Сейчас посмотрим на него.

Я молча ждала. Дед смотрел на огонёк, то хмурился, то улыбался, иногда бормотал себе в бороду. Со стороны казалось, что он действительно что-то видит. Дрожь отпустила меня, и я глубоко вдыхала прохладный травяной воздух лачуги. «Перед смертью надышаться решила», — подумалось мне. Я думала, что сейчас дед начнёт колдовать, читать заклинания, бросать в огонь траву, или что там ещё делают колдуны, но ошибалась. Дед не стал делать ничего.

— Значит, расклад такой, — сказал он, задув свечку. По горнице пошла гарь. — Будет он с тобой.

— Как будет? — осторожно уточнила я, сгорая от стыда. — Женится, или...

— Женится, женится, — успокоил меня дед. — Неужто я стал бы тебя во грех бросать. Будете жить в счастии и согласии другим на зависть. Но будь готова — он к тебе очень скоро приедет. Ты уж тогда язычок свой прикуси, лишнего не ляпни. И со свадьбой не тяните, до поста обвенчайтесь.

— Дедушка Еремей, да неужто это всё правда? Я поверить не могу! У него ведь невеста, у них всё обговорено уже.

— Да какая у него невеста! — дед махнул рукой, поморщившись. — Так, трёп один. Ему всё равно, кого в жёны брать. Вот тебя и возьмёт.

— Дедушка Еремей, спасибо тебе большое!

— Спасибо в карман не положишь! — лукаво рассмеялся дед, и я, спохватившись, поставила на стол увесистый кошель с серебром. Развязала тесёмку — показать деду, что не медь и не золото.

— Вот и славненько. Ещё ничего попросить не хочешь?

— Нет, спасибо, дедушка. Мне бы только чтоб Афанасий меня любил, а остальное переживу.

— Ну-ну.

Он встал проводить меня, и пока мы шли к коляске, он ещё трижды спросил, уверена ли я, что мне ничего больше не нужно. Чудной старик!

Когда мы выехали, я попросила Лушку остановить в деревне у колодца — пить хотелось неудержимо. Мы напились сами, напоили лошадь и не спеша поехали к дому. Уже вечерело.

— Луша, я думала, что он мне наговорённой воды даст с собой, чтоб я Афанасию подливала, а он ничего не дал.

— Так это ж Скадагил, знамо дело, — с гордостью ответила Лушка, будто старик был её собственностью. — Ему ничего не нужно, он все ТАК делает.

— Ничего себе «так», — пробурчала я. — Если отец обнаружит пропажу, мне не сносить головы.

Лушка захохотала и подстегнула лошадь.

* * *

— Ничего себе, — прошептала Туля. — А Зинка-то наша какова оторва! Я ведь помню эту кражу, хоть и маленькая была. Папенька кричал, маменька плакала, на кого-то из слуг грешили, да так и не нашли вора. А это, оказывается, она.

— Ох, Туля, упаси тебя Бог кому проболтаться. Давай поклянёмся на крови, что никому не скажем?

— Давай. Только сначала дочитаем, очень уж мне любопытно, как Скадагилов приворот сработал.

И обе вновь погрузились в чтение.