Мера Скадагила (гет)

— А что, Вава, альбом свой дома оставила?

— Да на что он мне в гостях?

— Может, графовы друзья тебе там стихи какие-нибудь написали бы. Амур, тужур!

— Смешная ты, Туленька. У графа друзья старые, как он. Сколько ему, уж тридцать? Он на два года старше нашей Зины. А мне шестнадцать. На что мне такие стариканы? Я в Тамбове молодого встречу.

— В Тамбове одни старики. Все молодые в Москву уехали. Так что будет тебе жених вдвое старше! — и Туля залилась смехом, откинувшись на спинку сиденья. Она была юная, почти ребёнок, и в ней только начала пробиваться красота. Круглолицая, белокурая и голубоглазая, Туля походила на ангела с открытки. Серое дорожное платье не шло ей, а простой, без отделки, капор делал её лицо ещё круглее, отчего она казалась совсем малышкой.

Экипаж тряхнуло на ухабе, и обе барышни взвизгнули.

— Но ведь Зинаида нашла себе мужа по возрасту, — помолчав, сказала Вава. — И именно в Тамбове. Графиней стала. И живут счастливо уж семь годов другим на зависть. Дом полна чаша. Вон какой экипаж с тройкой за нами прислали! А то бы в коляске от Козлова тряслись пять часов.

Она была миловиднее своей младшей сестры, хотя и чересчур худощава. Также одетая в дорожное платье, она казалась взрослой дамой из-за неизменно строгого и чуть надменного выражения лица. Сегодня их в первый раз отпустили в поездку одних, и Вава взяла на себя роль наставницы.

— Угу... Жаль только деток у них нету, — вздохнула Туля.

— Своих нету, — поправила Вава. — А воспитанница растёт — загляденье. И умна, и послушна, и по-французски знает.

— Алочка милая. Я так люблю с детками нянчиться!

— Замуж выйдешь, со своими нанянчишься.

— Мне не скоро замуж, мне и четырнадцати не исполнилось. Да и за кого? Коленька-гимназист на меня смотреть не хочет, а других я не желаю.

Вава рассмеялась:

— А ты приворожи его половинкой яблока. Враз бегать за тобой начнет.

—А что, и приворожу, — сказала Туля, и они обе рассмеялись.

* * *

— Вылезайте, барышни. Приехали! — крикнул Игнатий и распахнул дверку. Сёстры вышли — и попали в объятия няньки Акулины, вышедшей их встречать.

— Как выросли-то, мои красавицы! Как похорошели-то! Уж как я скучала по вас! — запричитала старуха.

— А Зиночка почему не вышла? — спросила Туля, поглядыаая, как Игнатий выгружает корзины с подарками и саквояжи.

— В церкви Зиночка. Через час вернётся. Пойдёмте, я вас чаем напою, пташки мои ненаглядные.

Двухэтажный деревянный дом, окружённый густым садом, всегда казался барышням роскошью по сравнению с их родовым гнездом в Козлове. Резные наличники и прочая отделка, заказанная у лучших мастеров, завооаживала взгляд, а исключительная чистота, которую поддерживали всего трое слуг, делала тамбовское имение Буриных всегда уютным для гостей.

Сестрам обычно отводили голубую комнату, но в этот раз из-за ремонта их разместили в сиреневой. Одарив воспитанницу Алочку — прелестную русоволосую большеглазую девочку — игрушками, переодевшись и напившись чаю, барышни уселись на диван в маленькой гостиной и взахлёб рассказывали Акулине, как дела в деревне, чем заняты маменька с папенькой да о чём болтают деревенские сплетницы. Городской шум долетал и сюда, напоминая, что тут не Козлов, где и проехавшая телега — событие.

Небольшие окна не впускали много света, но от этого маленькая комната с цветастыми тканевыми обоями делалась только уютней. Сводчатый потолок, старинная люстра и фаянсовые ангелочки на камине напоминали о безвозвратно ушедшей эпохе. Мебель, напротив, была новая, сделанная под заказ: четыре тёмно-красных полукресла и такой же диван, пуфик у окна, круглый стол с белоснежной скатертью да изящный буфет красного дерева — таково было убранство малой гостиной. На столе в идеально вычищенной хрустальной вазе стояли свежие георгины.

Часы с кукушкой пробили пять. Лошадь заржала у ворот, стукнула задвижка, донёсся крик извозчика, и Акулина бросилась открывать. Через минуту застучали каблучки, и в гостиную вошла сутулая костлявая женщина лет пятидесяти на вид. Узкое лицо хозяйки, изборождённое ранними морщинами, было скорее жёлтым, чем смуглым. Длинный крючковатый нос и косматые нависшие брови делали её похожей на грифа — но не злого, а уставшего и печального грифа.

— Зиночка!

— Туля, Вава!

Сёстры бросились обниматься. Выбежала из детской Алочка, подставила приёмной матери лоб для поцелуя и тут же была загнана обратно гувернанткой. Графиня сняла капор, обнажив чёрные, без единой проседи гладкие волосы, стянутые лентой, и бросила его Акулине. Платье Зинаиды подчёркивало цель её поездки — тёмно-синее, без украшений и старомодного фасона. Все три сестры сели вокруг стола и завели беседу.

— Зина, мы тебе гостинцев привезли. Мёд, сушёные грибы, варенье.

— Спасибо, Вавочка. Ты как похорошела-то! Почитай, от женихов отбою нет? — голос графини был низким и надтреснутым, словно ей приходилось много кричать.

— Будет тебе, Зина. Какие в Козлове женихи?

— Разве что хромой Агапыч с выселок, — ввернула Туля и прыснула.

Акулина и Малашка начали подавать на стол прямо тут —малую гостиную Бурины часто использовали как столовую.

— Ну ничего, в субботу у меня приём — авось кого-нибудь и встретишь. А что папенька, здоров ли?

— Папенька здоров, привет передавал. А что граф? Не будет к ужину? — осторожно спросила Вава.

— Граф до вечера в клубе, — поджав губы, ответила Зинаида. — А про maman расскажите, как она? Не хворает?

— Слава Богу, хорошо всё, — сказала Вава. — Помнишь, она ковёр вышивала? Гобелен. Так вот он готов! Красивый, глаз не оторвать. Маменька теперь за подушку взялась...

За ужином и разговорами время пролетело незаметно. Когда гостьи начали уже собираться ко сну, вернулся граф Бурин. Высокий, по-молодому стройный и статный, со светло-русыми густыми волосами, он словно сошёл с картин прошлого века. «Ему бы парик напудренный — и вылитый король!» — в который раз подумала Вава, приседая в реверансе.

Туленька тоже вскочила приветствовать хозяина, но не удержалась и хихикнула. Вава тихонько отвесила ей подзатыльник.

— Добрый вечер, барышни-красавицы! Вытянулись-то как, совсем взрослые стали, — сказал граф с улыбкой. От него попахивало сигарами, спиртным и духами. — Разобьёте сердца тамбовским парням, начнут за вами бегать, ух!

— Будет вам, Афанасий Семёнович, — пожурила мужа Зинаида. — Девочки с дороги. Устали. Давайте-ка разговоры на завтра оставим.

— Да, да, доброй ночи, граф! — закивали сёстры и удалились в свою спаленку.

Уже лёжа в кроватях на накрахмаленых простынях и потушив лампу, они долго шептались — о том, как быстро стареют женщины в замужестве, какой у Зины ладный супруг и как похожа на него воспитанница Алочка, словно родная дочь.

— Ах, Туля, как бы мне хотелось такую же славную семью, как у Зины, — вздохнула Вава. — Как они с графом друг друга любят, что твои голубки.

— Да уж! Он её всё за руку держал, пока мы здоровались, помнишь? И она такая счастливая, прямо светится... И не жалко, что красоту потеряла — не родись красивой, а родись счастливой, правда же?

— Зина-то наша красивой уродилась, — заметила Вава. — Не то что мы все, белобрысые.

— Это точно. Темноглазая, носик прямой. Ни в мать, ни в отца.

— В бабушку же, маменька говорила! Так бывает. Внешность через поколение передаётся.

— Вава, а от бабушки портрета не сохранилось? Посмотреть бы, вправду ли Зина на неё похожа.

— А на кого ей ещё быть похожей? Чушь-то не пори. Портрета нету, жаль. Хорошо хоть Зину успели сфотографировать до свадьбы. Теперь не узнать... Короток бабий век, Туля. Как у цветка. Только расцвела — и уж пора увядать.

— Грустно.

— Грустно, кто ж спорит. Да что поделаешь? Так Господь Бог заповедал. Мужчина — он и в пятьдесят красавец, а нам всего лет пять красоты отмерено.

— Вава, а давай завтра в салон к фотографу сходим.

— Давай. Спокойной ночи, сестрёнка. На новом месте приснись жених невесте!

* * *

Весь следующий день, пятница, прошёл в хлопотах. Младшие сёстры в сопровождении работника Игнатия, который был у Буриных и за конюха, и за кучера, и за столяра, и за носильщика, ходили по магазинам да тратили карманные расходы на шелка и булавки. Ваве попалось готовое платье из бледно-зелёной жемчужной тафты, очень дорогое, но она вцепилась в него, как золотоискатель в новый прииск. Взятых с собой денег не хватило, пришлось посылать Игнатия. Как доложил работник, возвратясь с деньгами, «граф Бурин лично отсчитали четвертак и велели передать Вавочке, чтобы ни в чём не знала нужды». Дома платье примерили, и оно пришлось впору. Лицо Вавы было лицом счастливого человека.

К фотографу сёстры в тот день так и не дошли. Акулина и Малашка готовили угощенье к завтрашнему приёму, в доме пахло разной едой, и обе гостьи вместе с Алочкой то и дело бегали на кухню, чтоб выпросить кусочек повкуснее.

— Как маленькие, право слово, — укоряла их Зинаида, наравне со служанками не выходящая из кухни.

— Пусть шалят, барыня! — сказала Акулина, вымешивая тесто. — Сколько им ещё осталось беззаботной жизни? Замуж повыйдут, и прощай. А варенье-то вишнёвое, что они привезли, уж такая хорошая! Без косточек, как раз для пирога пойдёт. Помню, у моей матушки такая варенье была, пальчики оближешь.

* * *

В день приёма Вава надела свою обнову. Никакие уговоры не помогли — молодая барышня не желала слушать ни старшую сестру, ни Акулину и хотела быть непременно в новом платье.

— Посмотри на Тулю: она в белом. Почему ты-то не хочешь в белое одеться? Вы же с ней молодые, вам белое к лицу,. В тёмном ещё находишься, — пыталась переубедить её Зинаида, но Вава и слушать не хотела.

Летом приёмы редки — почти всё время пост. Недавно закончился Успенский, и уже близилась осень, но тепло пока не желало отступать. В небольшом уютном саду Буриных зажгли к вечеру фонари, чтобы гости могли прогуляться.

Вава и Туля не имели понятия, чем бал отличается от празднования именин или обычного званого ужина — для них всё было в диковину. Они часто гостили у сестры, но на такое празднество попали впервые и не догадывались, что оно организовано ради них. Большую гостиную освободили от лишней мебели под танцы, подготовили свечи, выбрали ноты. Зинаида сама лично протёрла фортепьяно от пыли.

Гостей было по тамбовским меркам немного. То ли дело грандиозные зимние балы! По сравнению с ними сегодняшний приём у графини Буриной был весьма скромным, и его даже не отметили в светской хронике. Но для Тули и Вавы это стало величайшим событием: наконец-то у них появилась возможность блеснуть своей игрой на фортепьяно и умением танцевать. Впервые в жизни к ним обращались не «Туля» и «Вава», а «Наталья Захаровна» и «Варвара Захаровна» и целовали ручку. Туля даже умудрилась вступить в спор о Моцарте с прыщавым сыном князя Лопатина, но к общему мнению они так и не пришли, потому что одна говорила о Вольфганге, а другой — о Леопольде.

Алочку в пышном платьице показали гостям, заставили прочитать французский стишок и увели. Зинаида была со всеми мила, поддерживала каждый разговор и непринуждённо порхала от одной группы гостей к другой, а когда от танцев перешли к преферансу, сказала, что не играет, села с вышивкой в кружок женщин и почти не принимала участия в разговорах.

Опьянённые танцами и новыми знакомствами, сёстры графини не могли не заметить, что Зинаиду с мужем в местных аристократических кругах любят и уважают.

— Какие душевные люди граф и графиня! Сразу видно, что счастливы, — слышалось то тут, то там. — Всем бы так жить!

Сознавая причастность к этой уважаемой семье, барышни ощущали тайную гордость.

Гости разъехались к полуночи. Ни Туля, ни Вава никогда не ложились позже десяти и должны бы клевать носами, но под впечатлением от приёма вообще спать не могли. Акулина загнала их в спальню, как в старые добрые времена, когда они были маленькие, и пригрозила, что придёт анчутка, если не будут спать. Барышни прижукли и дождались, пока все в доме улягутся, а потом начали шептаться.

— Вава, тебе молодой Ухин понравился?

— Нет, страшный очень. И не такой он и молодой — двадцать пять почитай уже.

— Зато при деньгах.

— Туля, не сватай мне Ухина. Дочка судьи мне рассказала, что его отец второй раз женился, и у новой жены уже двое детей. Представляешь, какая драчка начнётся, когда будут делить наследство? Да и вообще, ты сама весь вечер с прыщавым княжичем щебетала. Небось уж замуж за него собралась?

— Мы про музыку говорили. Он считает, что Моцарта зовут Леопольд. Представляешь, какой глупый?

— Ничего не глупый. Есть Вольфганг Моцарт, а есть Леопольд.

— Их что, два?! — Туля села на кровати.

— Даже три, если хочешь знать.

— Ой, позор-то какой! Он теперь меня совсем дурочкой считать будет.

— Тебе же на пользу. Мужчины любят глупых женщин.

— Ну тебя! — Туля кинула в сестру подушкой. Вава не осталась в долгу, и на возню прибежала Акулина в драной ночной рубашке.

— А ну мигом спать, ашаульницы! — зашипела она, расправляя обеим постели. — Второй час уже, а вы колобродите. Вот Хозяин выйдет из-за печки, сядет вам на грудь и будет до утра душить, чтоб знали, как ашаульничать. Ух я вам!

И тогда уж воцарилась тишина.

* * *

Воскресенье было сонным днём. Гостьи встали поздно, когда Зинаида уже вернулась из церкви и рукодельничала у окна. После завтрака младшие сёстры нянчились с Алочкой, смотрели альбом Зинаиды и обсуждали вчерашний «бал». Гулять не пошли — утомились. Граф опять пропадал в мужском клубе.

В третьем часу, когда солнце стало светить тусклее и на землю упали ранние сумерки, Вава заметила, что Тули в гостиной нет уже давно. Положив альбом и нарочито сонно потянувшись, Вава бросила Зинаиде:

— Пойду прилягу перед ужином.

— Приляг, отдохни, — откликнулась старшая сестра, не отрыааясь от вышивки.

Вава удалилась, всем видом показывая, как её клонит ко сну.

В спаленке её глазам предстала неожиданная картина: Туля сидела на пуфике перед раскрытым рундуком, а вокруг неё были разбросаны тряпки и прочие вещицы. Увидев сестру, она вздрогнула, будто застуканная за чем-то дурным.

— Ты что творишь, подлая? — прошипела Вава. — Кто убирать будет?

— Сама уберу. Дай только рассмотреть всё.

— Охота тебе копаться в чужом старье. Стыд тебе будет! Как нищенка какая.

— Вава, не серчай. Это не старьё, а памятные вещи. Смотри, вот маменькина сломанная брошка агатовая, я в детстве ею играла. А вот Зинина крестильная рубаха. Надо же, хранит до сих пор! Ой, а вот наши глянцевые картинки! Я думала, их выбросили, а Зина их сохранила.

— Где рундук нашла, под кроватью? — Вава села рядом. — Акулина убьёт нас, если увидит.

— Не увидит, она до вечера посуду отмывать будет после вчерашнего. А Зина вышивает. Мы же ничего плохого не делаем, Вавонька! Мы только посмотрим и всё.

— Ой, видишь, кофта Ларочкина, — понизив голос, Вава вытянула голубую вязаную кофту. — Помнишь, как мама по Ларе убивалась?

— Как такое забудешь, — прошептала Туля. — Наверно, сейчас бы Ларочка уже замужем была, с детишками. А Бог вон как распорядился...

Вава отложила кофту и стала перебирать другие вещи: поломанные игрушки, чайник с отбитым носиком, куклу с треснутой головой, стеклянные бусы, крохотный томик стихов на французском. Все эти предметы были им знакомы и навевали светлую грусть. Но толстую потрёпанную тетрадь в коричневом переплёте они увидели впервые. Туля выхватила её из-под вороха тряпья и раскрыла наугад. Вава, увидев, как меняется сестрино лицо, потребовала:

— Что это? Отвечай!

— Кажется, это... Зинкин дневник.

— Ну так закрой его и забудь. Читать чужие дневники гадко!

— Сейчас... Подожди... Она тут про любовь пишет. Как с графом познакомилась. Батюшки! Какие чувства!

— Дай сюда! — сдавленно рявкнула Вава и протянула руку, но сестра спрятала тетрадь за спиной. — Отдай сейчас же, не то Зинаиде расскажу.

— Не расскажешь, — процедила Туля с кривой улыбкой. — У самой рыльце в пуху.

— Ах ты...

— Вавочка, давай не будем ссориться. Я всего страничку прочту, можно? Ей ведь почти столько лет было, как тебе сейчас. Она так по нём страдала! Будто про меня и Коленьку пишет. Я думала, что так только со мною...

— Так со всеми, если хочешь знать. А читать чужие записи — низко.

Вава перешагнула груду вещей и встала рядом с сестрой, намереваясь отнять тетрадку, но против своей воли заглянула туда... И не смогла больше оторваться. Ровные, каллиграфические строки, написанные Зининой рукой, затягивали её всё глубже, как в омут, и вот уже обе любопытные сестрицы сидели в обнимку и запоем читали...

— Барышни! Просыпайтесь, скоро ужинать! — позвала из-за дверей Акулина.

Сёстры побледнели и бросились собирать раскиданное. Кукла не влезла, и Вава засунула её под подушку вместе с тетрадью. Соединённым усилием задвинув рундук под кровать, обе выпрямились и хором крикнули:

— Идём!

После ужина Вава попросила у Акулины требник. Туля смекнула, в чём дело, и тоже высказалась, что желает повысить свой духовный уровень. Барышень похвалили, перекрестили и отпустили с Богом.

— Теперь все думают, что мы долбим молитвы, — шепнула сестре Вава, и та понимающе подмигнула.

Весь вечер и два последующих дня набожные барышни почти не выходили из комнаты.

ДНЕВНИК ЗИНАИДЫ

3 января 18**. Мы с Ларою гадали на суженого. Я боялась заглядывать в зеркало, но напрасно: ничего там не увидела. А Лара, напротив, была смела, посмеивалась надо мною, трусихою, но, заглянув в этот жуткий бесконечный коридор, несколько минут не шевелилось и сделалась бледная, как статуя, я даже испугалась. Лара задышала часто, а потом вдруг застонала — глухо, тоскливо, как стонут во сне в попытках проснуться, и это меня напугало в десятки раз сильнее зеркального коридора. Стон был как не из мира нашего. Я закричала, перебудив всю родню, и Лара словно очнулась. Встала, встряхнула головой, убрала зеркала и сказала, что гаданья чушь. Прибежали маменька с Акулиною, встревоженные. Узнав, в чём дело, пожурили нас и велели спать.

А наутро я у Лары допытывалась, что ей такого показало зеркало.

— Ничего не показало, оно меня словно втянуло. Как клещами что-то во мне зацепило внутри груди и тащит! Понимаешь, Зина, я и в комнате на стуле сижу, и в том коридоре лечу вперёд. Затягивает, затягивает, а впереди всё темнее и темнее. Я хотела тебя на помощь позвать — а слова вымолвить не могу. Не буду больше гаданьями заниматься. Правду говорят — грех это».

7 января. Заслушалась вчера на службе, как же чудесно поют хоровые! Правильно маменька говорит: нигде в мире больше нет такой музыки, как в церкви. Прямо в душу проникает. После службы ходили всей семьёй к купели. Я как заново родилась! Мороз был изрядный, и окунуться я ужасно боялась, но потом уж так хорошо! А Лара наоборот — окунулась без страха, а потом на берегу хныкала, что холодно и руки сводит. Мама хотела и младших окунуть, да Акулина не дала, прямо из церкви повела домой. Они и так уж дремали на ходу.

10 января. Из крестьян двое померли на Крещенье, сегодня на дрогах увезли. Я не смотрела, боюсь. Маменька с папенькой их семьям деньгами помогли. Добрые они очень, маменька с папенькой. Всем помочь хотят. У Ларочки открылся кашель. Мама тревожится, хотела за доктором посылать, но Лара упряма, не хочет доктора, говорит, само пройдёт.

12 января. Лара вся в жару, лежит в беспамятстве. Доктор ругался — почему, говорит, сразу не послали за мною? Теперь то ли выживет, то ли нет. Лекарств выписал много, послали Прошку в аптеку. Мама и я весь день перед образами стоим на коленях, молимся за Ларочку.

3 февраля. Попустил Боженька, очнулась Ларочка, говорить начала. Молока сама выпила. Но слаба ещё очень. На себя не похожа: худая, волоса острижены, глаза ввалились. Ну да теперь всё нестрашно, а красота вернётся. Мама на радостях пожертвовала церкви сотню рублей.

7 февраля. Ларочка поправляется. Слава Всевышнему!

Пришло приглашение от Буриных на бал. Ларочка плачет, что нельзя поехать, а мне перед ней совестно. Я ей обещала привезти пирожных и всё-всё рассказать. Хоть бы не было метели двадцать пятого!

12 февраля. Какая же дальняя дорога до Тамбову. И как назло, была оттепель, сани чуть не застряли. Хорошо, что мы на тройке ехали, а не на перекладных. Маменька в дороге всё ворчала да приговаривала, что если б не надо меня в свет вывозить, то она ни за что от больной дочери не уехала бы. Я опять себя чувствую виновной — теперь и перед маменькой. Но бал был чудесен. Младший сын Буриных, вернувшийся в январе из Англии, чрезвычайно любезный и обходительный молодой человек. Рассказывал мне об английских обычаях. А ещё мне очень понравилась гостевая комната, где меня разместили. Там всё одного цвета, голубого: и обои, и мебель, и занавески, и абажуры. Мечтаю в будущем о такой.

13 февраля. Ларочка на меня сердита, что я ездила на бал. Не помогли ни пирожные, ни рассказы. По её разумению, если одна сестра больна, то и другая должна сидеть дома. Сегодня я разучивала на пианино польку, под которую мы танцевали с А.

14 февраля. Мне снился чудной сон. Будто бы я иду одна в городе, и город ужасно знакомый, хотя на самом деле я знаю, что такого не существует. И свет на улицах волшебный, жёлто-розовый. Я заблудилась, начала метаться с перепугу, забилась в переулок, и вдруг навстречу мужик — чёрный, страшный, косая сажень в плечах, а в руке топор. И на меня! Я в крик, а голоса нету. Никто не услышит, не придёт на помощь. Побежала, а ноги не слушаются. Упала я. А этот настигает, слышу, как пыхтит за моей спиной. И вдруг откуда-то выскочил молодой человек с дубиной, да как набросится на моего преследователя! Тот топор бросил и убежал. А спаситель помог мне подняться, под руку держит и говорит что-то про дорогу. Дескать, эта дорога неверная, надо было по другой пойти — и ведёт меня. А лицо у него как у Афанасия. Так мы шли да шли, я к нему прильнула, и не хотелось мне просыпаться.

15 февраля. Ларочка начала вставать с постели, спускалась сегодня в гостиную. Она хорошо поправилась за последние три дня — все платья стали малы, маменька ей своё отдала. Мы так рады, что Лара выздоравливает!

16 февраля. День сегодня нехороший, не буду записывать.

17 февраля. Вот и весной потянуло! Сплошь только хорошие новости. Во-первых, Ларочка ещё быстрей на поправку пошла, как пышечка стала, ей даже башмаки уже малы. Заказали у сапожника новые, пошире. А во-вторых, родители пригласили к нам в гости Буриных. Не на бал, конечно, какие у нас в Козлове балы, а просто на чай. Но пианино настроили!

18 февраля. Папенька ездил в Тамбов одним днём, пока дороги не развезло. На тройке. Привёз гостинцы и Ларочке подарок — кашемировую голубую кофту, а то сестра зябнет после болезни. Кофта красивая, загляденье! Я тоже такую захотела, только сиреневую.

19 февраля. Похолодание сильное, дороги сковало опять. Это хорошо, гости нормально доедут. Лара много лежит, но это и понятно — ей надо восстанавливать силы. Мама её понукает, чтоб расхаживалась, а Ларе лень. К приёму шьём для неё ампирное платье, корсет она надеть не смогла. Не модно, ну и пусть — у нас не Москва. Сама я пока не знаю, что надеть, но все в хор говорят: тебе, Зина, что ни надень, всё хорошо. Младшие озорничают, бегают по всему дому и шумят. Девчонки обижают Севу, хотя он и старше.

20 февраля. Пришло письмо от Буриных, обещают быть. Волнуюсь, сама не знаю почему. Маменька учит Лукерью делать пирожные, я тоже помогала — на кухне всем дело найдётся. Старая кухарка всё умела, а у Лушки руки крюки. Если ничему не научится, уволим. Папенька велел работникам снег расчистить перед входом. От стука лопат оглохнуть можно. Я начала сочинять романтическую историю, но пока только в мыслях. Потом, может быть, запишу.

21 февраля. Шестого ждём гостей. Хоть бы погода не испортилась. Вечерами ходим с Акулиною смотреть звёзды. Лару на улицу пока не пускают, да она и не хочет. У неё характер изменился после болезни: стала спокойнее, сонливее. Книжки свои любимые перестала читать и вышивку забросила, всё больше лежит и в стену смотрит. Мама говорит: повзрослела.

23 февраля. Приезжали Бурины! Всей семьёй, и старший сын тоже. Очень он Ларочке приглянулся. Ему уж под тридцать, и у него имение под Тамбовом. Может, что и сладится. Были танцы, музыка и, конечно, преферанс, куда же без него. Играли только старшие, а мы, молодёжь, развлекались пением. Афанасий неплохо поёт. Мы с ним пели дуэтом романсы, а Арсений аккомпанировал. Лара петь отказалась, сославшись на слабость, и просто слушала. Ампирное платье на ней сидит очень мило.

Ночью, когда все улеглись, мне в стенку (я же теперь одна сплю, у Лары отдельная комната) тихонько постучали: раз, раз-два, раз-два. Меня словно водой окатили — я вспомнила, что в соседней комнате ночует Афанасий! Вот прямо рядом со мной, только между нами стенка. Мне бы, дуре, сделать вид, что не заметила, а я ему в обратную постучала: раз, раз-два, раз-два. И так мы, наверно, полчаса перестукивались. И только утром, вспоминая об этом, я догадалась, чему этот стук созвучен: я — тебя — люблю. Мне так стыдно стало, слов нет! Я даже не вышла провожать их, велела Акулине сказать, что больна. Лара тоже не вышла, но она по-настоящему больна — после вчерашней музыки у неё мигрени.

26 февраля. Вот и началась распутица, теперь до апреля никуда не выехать. Вчера успели почту привезти: маме нитки пришли из Москвы, конфеты для малышей да мне письмо. Нарочный лично вручил, папеньке отдавать отказался. Я писем никогда не получала и слегка оробела под строгим взглядом папеньки, но взяла и тут же на пороге, при всех сломала сургуч. Даже не поглядела от волнения, чья печать. Письмо было от Афанасия.

«Уважаемая Зинаида Захаровна, нижайше вам кланяюсь и посылаю, как и обещал, ноты Леопольда Моцарта. Передавайте моё почтение Захару Иванычу и Евдокии Трифоновне. Граф Аф. Бурин».

И нотный листок. Я прочла вслух эту записку и вопросительно посмотрела на папеньку. Он благосклонно кивнул, не найдя в ней предосудительного, и я ушла в гостиную разучивать пьесу. Отчего-то я была недовольна. Мне думалось, что граф мог бы в личном письме и побольше написать.

2 марта. Устала уже от поста, скорей бы Пасха. Погода ужасная, дороги превратились в реки. Maman подхватила лихорадку и пьёт лекарства. Папенька ругает весну и днями раскладывает пасьянсы. Лару от поста освободили, но она всё равно плохо ест, хотя и продолжает поправляться. Странное дело: обычно женщина, когда полнеет, то хорошеет, а Ларочка подурнела — под глазами мешки и подбородок тяжёлый. Впрочем, грех мне будет, нельзя о родной сестре такое писать.

3 марта. Читала роман, и вдруг такая тоска меня взяла, что хоть волком вой. Отчего я не в Москве? Или хотя бы не в Тамбове? В романе каждый день балы, да прогулки верхом, да приключения разные. Кавалеры к дамам в окна забираются. Могу ли я помыслить, что ко мне кто-нибудь залезет в окно? Да папенька ему враз голову оторвёт.

4 марта. Заучила наизусть ту пьесу, что прислал мне Афанасий. А потом листала старые ноты, что от бабушки Зины остались, и выбрала себе этюды Штейбельта. Очень трудные ноты, но удивительно красивые. Буду учить, это займёт меня на время распутицы и отвлечёт от тоски.

7 марта. Видела во сне Афанасия. Мы просто сидели рядом в гостиной и разговаривали. Казалось бы, такой бессмысленный сон, но мне от него весь день было светло. Первый этюд не идёт, начала четвёртый.

16 апреля. Ну вот, давала себе обещание писать в дневник ежедневно, а пропустила целый месяц. Столько произошло всего! На Пасху приезжали Бурины — старшие и Афанасий. Лара спрашивала об Арсении, но графиня ответила, что он уехал в Европу. Лара до конца дня была грустна. А мы с Афанасием гуляли в саду, и я как будто заново узнала этого человека! Мы говорили обо всём: о красоте, о счастии, о Боге. Я имела неосторожность рассказать ему о своих снах, и он тоже признался, что я ему снилась.

Это было незабываемо. Всё цвело, стоял пьянящий аромат, и я держала Афанасия под руку, а он рассказывал мне о Вильяме Блейке и невзнаяай заметил, что я красива. Мне такое не впервой слышать, я знаю, что красива, и мне почти все это говорят, но от других эти слова совсем меня не трогают, а от Афанасия почему-то были очень важны.

А вечером я играла ему Штейбельта. То есть, играла, конечно, для всех, но главным моим слушателем был он. «Какая тоскливая музыка, — сказал Афанасий, — но при этом такая проникновенная». Все захлопали моему исполнению. Кажется, я покраснела. Уезжая, он написал мне в альбоме небольшой мадригал — всего пять строк. Я каждый день их перечитываю — и точно беседую с ним снова.

18 апреля. Ходили на гулянье — все, кроме Лары, она до сих пор быстро утомляется. У меня появилась привычка к сочинительству стихов, но я их не записываю, так как они все глупые и нескладные. Между тем в будущую пятницу мои именины. Бурины приглашены!

19 апреля. Пришло заказанное из Парижа платье с бантом. Когда я его примеряла, то в шутку спросила маменьку, не будет ли младший граф Бурин надо мной смеяться и говорить, что я в этом платье похожа на перевязанный сноп? «Не будет, — уверенно отвечала маменька. — Неужели ты не понимаешь, что он в тебя влюблён?» Лара фыркнула, и мы втроём рассмеялись.

После этого мы разговаривали о других вещах, занимались приготовлениями к празднику, но эта короткая фраза, оброненная маменькой вскользь, всё во мне переменила. «Он в тебя влюблён» — жужжало в моих ушах. Я — любима. Теперь всё будет иначе!

Быть любимой — ведь это значит, что скоро последует предложение. Я стану невестой, и уже не розовое с бантом, а белое с фатой платье пришлют мне из Парижа. Будет венчание, и мы с Афанасием впервые поцелуемся. Каково это — целоваться? Надо спросить у Лукерьи, она ведь замужняя. А после свадьбы нам ведь надо где-то жить. Возьмут ли меня в тамбовское имение Буриных, или Афанасий купит отдельное жильё? Его родители добры, и всё же мне хотелось бы свой домик. Пусть маленький, но свой. И занавески в нём будут непременно голубые!

20 апреля. Завтра я именинница. Сердце замирает! Интересно, сделает мне предложение Афанасий завтра или подождёт до дня Ангела? Мне немного не по себе оттого, что я, дочь простого помещика, стану графиней. Буду тогда маменьке с папенькой помогать. Намедни мама говорила, что хорошо бы нанять детям гувернантку, но папенька решительно отказал, потому что нет лишних денег.

21 апреля. Не сделал. Я звала его погулять по саду, но они приезжали одним днём и совсем скоро засобирались домой. Даже поиграть на пианино я не успела. Мои родители очень их благодарили, что не забывают нас в этой глуши. Мне было немного обидно, что Афанасий тянет с предложением, и я утешалась разглядыванием подарков, полученных сегодня.

Перечисляю подарки. От родителей — шотландский плед и отрез на зимнее платье, от Лары книгу французских стихов, от малышей — по рисунку. Вавочка нарисовала меня! Это было так смешно и мило, что я её расцеловала. Бурины подарили необыкновенного изящества китайский чайный прибор, а от Афанасия я получила крохотную коробочку с музыкой. То и дело её открываю и слушаю минорный куплет Люлли. Как мне не надоело? Мелодия такая трогательная, что я простила Афанасия. В конце концов, обручение — не шутка. Может быть, он пока не смог купить подходящего кольца.

Так или иначе, мне сегодня исполнилось восемнадцать.

22 апреля. Очень скучаю по нему, опять видела во сне. Понимаю, что скоро наша разлука закончится, и уговариваю себя потерпеть. А тут ещё напасть — комары вывелись. Жалят, спасу нет. Акулина с Лукерьей везде занавеси повесили, да толку-то! Достали из сундука пологи, спим все под пологами, иначе заедят.

Разучила для Афанасия шестой этюд Штейбельта. Пока ещё не совсем чётко запомнила, пару ошибок делаю. Я помню, каким делается его лицо, когда он слушает музыку. Это редкость, чтобы мужчина был таким чувствительным, и за это я люблю его ещё больше. Люблю? Да, люблю. Довольно уже избегать этого слова.

23 апреля. Малышей комары накусали, ходят все в красных пятнах. Акулина причитает, мажет им ножки и ручки травяным отваром. Маменька велела купить детям плотную одёжку. У нас в семье все от комаров страдают, кроме меня. На мне вообще укусов не видно, как на южанке. Вот печаль: от комаров не страдаю, а от любви — да. Лучше бы наоборот, право слово. Ну, Афанасий, когда приедешь — припомню тебе мою тоску-кручину!

27 апреля. От Буриных нет известий. Я долго не могла решиться, но всё-таки написала Афанасию. Буквально пару строк — что возвращаю его ноты, так как уже помню пьесу наизусть. Отправила Прошку на перекладных и строго-настрого наказала отдать лично в руки. Прошка вернулся наутро в стельку пьяный. Божится, что отдал.

1 мая. Похоже, Прохор в Тамбове загулял и потерял моё письмо, поскольку ответа нет. Вот сраму-то будет, если найдут! Хорошо, что я там не писала ничего личного. Ларочка по-прежнему не выходит из дому. Сказала мне по секрету, что ей тяжело ходить. Ножки у неё действительно отекают — но это, как говорит мама, от жары. Не люблю я лета — и комары, и жарко, и душно. Скорей бы в Тамбов переехать, там комаров нету.

4 мая. Ездили с маменькой одним днём в Тамбов за покупками. На перекладных. Утомительно ужасно. Выехали затемно. Как сказала маменька, надо меня развлечь, а то я, по её словам, смурная стала. И я видела Афанасия! То есть, мы видели. Совершенно случайно повстречали в галантерее, он отрез покупал, я ещё подумала — наверно, в подарок матери. Моё сердце так и забилось, когда я его увидела! Он с зимы не стригся, и отросшие волосы очень ему идут. Ему идёт даже загар.

Конечно, со мной он не говорил, только с маменькой, но я стояла рядом и всё слышала. Ах, чего мне стоило делать вид, что мне хорошо и спокойно! Они обменялись любезностями, и маменька шутя поинтересовалась, кому же он покупает столько шёлка.

— Невесте в подарок, — ответил он с улыбкою. — Пока ещё неофициально, но родители уж сговорились.

Во мне всё рухнуло. Маменька пожелала ему счастья, и мы с ней пошли прочь из лавки. Я думала, что упаду. Все силы свои собрала, чтобы скрыть от маменьки моё состояние.

И вот мы ехали обратно в коляске, кучер погонял лошадь, маменька что-то говорила о продуктах и обрезке сада, а я еле высидела эти пять часов. На каждой станции мне хотелось спрыгнуть и идти пешком — нет, бежать, бежать со всех ног куда угодно, лишь бы не видеть людей. Мне всё вдруг стало отравленным: и Тамбов, и цветущий май, и лесная зелень с голубым небом. Я улыбалась, и эта улыбка была пыткой.

Приехали поздно, уже начало темнеть. Я не стала ужинать, извинилась и ушла к себе. Эту ночь я не спала. Афанасий ничего плохого не сделал, он не дразнил меня, не заманивал — всего лишь назвал красивою да пофлиртовал немного. Все мужчины флиртуют с дамами. А я, глупая, напридумывала себе целую книгу. Зама загнала себя в ловушку. Как теперь расхлёбывать? Как вообще жить?! И побеседовать не с кем, некому это выплеснуть. Лара мне в любовных вопросах не подружка, у неё свои страдания, а маменьке и подавно такое не скажешь.

Только потеряв Афанасия, я поняла, как он для мня важен. Глупая! Об имении грезила, о титуле, о деньгах его — а сейчас поняла, что ничего этого не хочу, лишь бы он сам был со мной. Просто видеть его. Сидеть рядышком, к плечу прижиматься. Позвал бы сейчас сделаться его тайной любовницей — пошла бы. Я положительно безумна, мне нужно остыть. Подожду три дня.

7 мая. Я думала, что за три дня приведу свои чувства в порядок и выброшу глупые мысли из головы, но мне стало только хуже. Всё хуже и хуже с каждым днём. Я много ходила, несмотря на дождь. Не могу сидеть на месте, начинаю сучить ногами. Не могу есть, еда потеряла вкус. Платье на мне висит мешком. Мама журит, ставит в пример Ларочку, какая та пухленькая.

— Если будешь худая, как жердь, то жениха не найдёшь, останешься в девках!

А я возьми да и припомни ей:

— Маменька, вы как-то говорили, что Бурин в меня влюблён. И где же он?

Маменька рассмеялась.

— Да мало ли что я говорила. Ты у меня такая красавица, они все в тебя влюблены.

— Только женятся почему-то на других!

— А мужчины всегда так — одних любят, а на других женятся. На нелюбимых, стало быть.

Я тоже засмеялась, а потом ушла в спальню плакать.

19 мая. Хотя ещё и не июнь, но по погоде уже настоящее лето. Говорят: лето красное, но я не думала, что для меня оно станет таким чёрным. Слава Богу, никто из родных не видит, что со мной творится. Если бы они полезли ко мне в душу, я бы отравилась.

28 мая. Бурины приглашают нас на чай. Отец Афанасия и мой папенька — давние друзья, поэтому даже после этой ненавистной свадьбы я вынуждена буду общаться с этими людьми. Будут вечеринки, преферансы, балы. Афанасий будет вместе со своей женою, и я буду на это смотреть. Мне бы, дурочке, отказаться, а я третий час выбираю булавку к платью. Господи, дай мне силы выдержать!

4 июня. Не знаю, как я смогла пережить это испытание. Я снова видела Афанасия и даже говорила с ним. Какое же это было счастье, и какая мука!

Была обычная встреча двух семей за чайным столом, нас угощали, но я не смогла проглотить ни крошки. Лишь чай выпила, чтобы не свалиться на обратной дороге. Для маменьки и Буриных всё было как раньше, они же не знают, что произошло между мною и Афанасием. Точнее, что произошло в моей душе. Афанасий и сам не ведает, какие разрушения произвёл в моей несчастной жизни. Ненадолго мы остались наедине, когда вышли подышать на веранду, и он вежливо, без малейшего интереса начал расспрашивать меня обо всякой чепухе. Я прервала это вопросом, пригласит ли он нашу семью на свадьбу.

— Конечно! — слегка растерявшись, ответил он. — Вы наши лучшие друзья, и я буду очень рад вас видеть.

— Можно вас спросить об одном деликатном деле? — с добродушной улыбкой сказала я и, получив согласие, пошла ва-банк: — Я не спрашиваю, кто ваша будущая жена. Я спрашиваю только одно. Вы её любите?

Афанасий стал ещё более растерянным. Он смущённо усмехнулся, глянул в сторону, потом на меня, потом вновь отвёл глаза.

— Свобода, конечно, хороша... Но рано или поздно каждый человек должен жениться. Это наш долг.

— Значит, вы женитесь из-за долга?

— Ну почему же, я всё обдумал и понял, что готов к этому шагу.

— Простите, граф, но у меня создалось впечатление, что вам всё равно, на ком жениться, — сказала я. — Желаю вам счастья! — присела в реверансе и вернулась в гостиную.

Хорошо, что маменька с папенькой уже собирались, а то бы я ещё чего-нибудь наговорила. Слёзы душили меня, и я сделала вид, что у меня раздражение глаз от цветочной пыльцы. Мне повезло, что мы ехали на тройке, я бы умерла за пять часов перекладных. Одно мне удалось выяснить — что свадьба ещё не назначена.

5 июня. Дождь, похолодание. А я словно в огне горю. Для меня отравлено всё: еда, питьё, воздух. Отравленные цветы в отравленном саду. На отравленной лужайке бегают, весело крича, отравленные дети. На полке стоят отравленные книги. В камине пылает отравленное пламя. Я не могу ни на что смотреть, не хочу дышать. Мне ничего не нужно, кроме него.

Он мне не просто нужен — я без него не могу. Как будто мне оторвали руку. Единственное, что мне нужно — просто побыть с ним рядом хоть минуту — лишь это вернуло бы меня к жизни. Обычная прихоть, хотелка? Но почему она изгрызла мне всю душу, изжевала меня, выпила из меня все силы? Боже, а ведь мне ещё жить целую жизнь, нести это в себе несколько десятков лет. Где я возьму на это силы, если я уже истощена?

26 июня. Весь день я бродила по саду под зонтом, а вечером после ужина (я почти ничего не ела, еда безвкусная и стрянет в горле) заглянула на кухню и сказала Лукерье:

— Луша, принеси мне водки.

Та вмиг подобралась, кивнула и шепнула мне на ухо:

— Хорошо, барышня. Только не водки, а вина. От водки легче не становится, от неё не пьянеют, а токмо дуреют. Да и с непривычки вам плохо сделается. А вино — оно лёгкое, согревает и голову кружит.

Ровно в десять Лукерья явилась ко мне с корзиною. Шла неслышно, в носках. Поставила на прикроватный столик бутылку, стакан и тарелку съестного.

— Еду-то на что? Я не голодна.

— Выпьете, и закусить захочется.

— Шутишь? Я на еду смотреть не могу.

— А с вина захочете. Вино хорошая, из черноплодки с иргой. Целый год в подвале стояла, выстоялась. Пейте, барышня, и полегчает. Иной раз и выпить не грех.

Она налила мне треть стакана, и я не думая отпила. Вино было изумительно вкусное, сладкое с кислинкой. У меня внутри сразу стало горячо, словно обожгло. Тут же ударило в ноги. Ощущения были незнакомые, и я слегка испугалась. В голове зашумело, всё передо мной поплыло. Но неизбывная тоска, что грызла меня больше месяца, притупилась.

— Из моих закромов винцо, я знаю, у кого покупать, — приговаривала Лукерья, топчась на месте.

— А ты что же? Пей уж со мной, не стой.

Лушка оживилась, вытащила второй стакан, плеснула себе и села на табурет.

— Ваше здоровье, барышня.

«Вот я и докатилась, пьянствую с кухаркой», — подумала я и подлила себе ещё. Лушка, подлая, оказалась права — мне тут же захотелось есть. Я положила на хлеб ломтик копчёной индюшатины и закусила. Впервые за многие недели ощутила вкус.

Совсем стемнело, и расторопная Лушка зажгла «летучую мышь», которую принесла с собой.

— Знаете, что я вам скажу, барышня? Не дело это, так изводиться из-за какого-то богатого дурака.

— Не твоя забота, — процедила я. — Твоя забота кашу варить да посуду мыть. И носить мне вино, чтобы мать не узнала.

— Не узнает, не узнает! — защебетала Лушка. — Вино — оно что ж, оно хорошо. Да только это временная мера. Помогает, но ненадолго. А вам надо бы вопрос навсегда решить.

— Это как? — поинтересовалась я и отрезала себе ещё мяса. — С моста в речку?

— Да упаси Бог, что вы такое говорите! Вы мяско-то поперчите, с перцем она вкуснее. Я вот о чём. Почему бы вам не съездить в Увязово, к деду Скадагилу?

Я уставилась на неё, не понимая.

— Он вам сделает, — продолжала Лушка, и до меня начало доходить. По спине побежали мурашки. — К нему все ходят. Очень сильный дед, таких, почитай, и не осталось больше.

— Ты что, Луша, — опешила я, — это же грех.

— А то, что вы сохнете на глазах — это не грех? К тому же этот... — она употребила крепкое словечко, — всё одно жениться собрался, так почему б не на вас? Вы барышня видная, образованная, а что не дворянского роду — так на это сейчас никто не глядит.

— Ты к чему меня склоняешь, Луша? Как я об этом на исповеди рассказывать буду?

Лушка наклонилась ко мне и сделала страшное лицо.

— А вот на исповеди — ни-ни! — грозно сказала она и налила себе ещё. Я тоже налила.

— Ска-да-гил, говоришь? Почему такое имя?

— Прозвище. Шут его знает, почему так прозвали. Так-то Еремей он, Еремей Порфирьев, а кличут все Скадагилом. Вот он не временную, а постоянную меру примет. Токмо денежку прихватите.

— Само собой разумеется. А где оно, это Увязово?

— От Козлова недалеко, в коляске за два часа доберёмся. У вас же есть коляска? Я с вами поеду да покажу. Вот подождём, когда Петров пост кончится, да и съездим.

— А зачем ждать?

— В пост нельзя. Грех! — объяснила Лушка, почесала шею и встала. — Пойду я, барышня, благодарствую за угощение, и доброй вам ночи.

Она поклонилась в пол и ушла, оставив меня в темноте, смятении и глубоких раздумьях.

* * *

Туля и Вава оторвались от тетрадки и испуганно посмотрели друг на друга.

— Вавонька, это что же получается — сестра наша Зина чернокнижным колдовством занималась? Срам-то какой.

— Чур меня, чур меня, а я-то думала, у них с мужем всё по любви. А она его, стало быть, приворожила.

— За то и Бог покарал — страшная стала, как анчутка. Я когда тебе говорила, что Коленьку приворожить собираюсь, то я шутила. Не буду я такой грех на душу брать.

— А тетрадки чужие брать не грех? — поддела сестру Вава.

— Ну ты сравнила! Я случайно тетрадку открыла.

— И случайно прочла до середины.

— Ты, между прочим, тоже читала! — взъелась Туля. — Мы теперь с тобой в одной лодочке, Вава — ежели влетит, так обеим.

— Не будешь шуметь, так и не влетит. Давай дальше читать, интересно.

И они снова уткнулись в записки своей старшей сестры.

* * *

10 июля. Я сгоняла Лушку на рынок за крестьянским платьем, чтобы меня в Увязове не признали. Сарафан длинён, а кофта ужас как широка. Я укорачивала сарафан по линии талии и думала, что в этой широченной кофте меня примут за бабу на сносях. Хороша же я барышня: сначала попойка с кухаркою, мясо в пост, теперь вот переодевание в крестьянку и тайная поездка, а потом чёрная ворожба. Ещё не поздно остановиться, да сил нет.

Пока не придумала, что сказать родным.

27 июня. Отстояли в церкви всю обедню. Лара впервые выходила из дому после болезни. Бледная она очень, и кожа высохшая даже на руках. В церкви стоять не могла, на лавочке сидела. Мама за её здоровье свечу поставила святым апостолам Петру и Павлу.

Дома за праздничным обедом я упросила родителей отпустить меня назавтра в женский рукодельный клуб с Лушкою.

— Зачем тебе Лукерья? Пусть Акулина проводит, — пыталась переубедить меня маменька, но я изовралась, что там-де будут о кулинарных делах говорить, пусть ума-разума наберётся. Маменька покачала головой, но дала мне цветных ниток, спиц и прочего, и наказала слушаться наставницу. Бедная маменька!

30 июня. Вчера выехали мы с Лушкой после завтрака, солнце уже светило вовсю. Невозможно было улизнуть так, чтоб родные не видели, поэтому выехали мы вместе с Прохором. За поворотом я велела остановить, сунула ему монету и наказала гулять до позднего вечера, пока мы не вернёмся. Лушка села на козлы и погнала к Московскому выезду.

Въехав в лес, мы остановились и зашли в кусты с большой круглой коробкою, в которой, как думала маменька, лежат нитки. На самом деле там лежали туго свёрнутые крестьянские одёжки, новые лапти и украденные из папенькиного тайника деньги. С помощью Лушки я переоделась. Сарафан и платок были мятыми.

— Ой, какая вы ладная! — с восхищением протянула Лушка. — Вы бы были первой девушкой на деревне.

— Мятое всё, — я одёрнула подол.

— По пути разгладится, — сказала Лушка и принялась сворачивать моё платье.

Я вдруг осознала, что совершаю нечто бесповоротное, после чего пути обратно уже не будет. Сердце заколотилось, холод пробежал по спине.

— Луша, давай вернёмся. Я передумала.

— Поздно, барышня. Если не явимся, хуже будет. Скадагил нас ждёт.

— Ты его известила? — всполошилась я.

— Что вы, барышня, побойтесь Бога. Чтобы я да такое учудила? Скадагила не надо извещать, он сам знает, кто к нему придёт. Говорю, же — очень сильный дед. — Она замотала мои туфли в тряпочку, бросила в картонку поверх платья и закрыла крышку. — Готово. Поехали, барышня, время не ждёт.

С тяжёлым сердцем я села в коляску. Лушка покрикивала на лошадь, как заправский извозчик. Июль был в самом разгаре, но из-за сильной жары комары не докучали нам. Ехали мы сначала по просеке, потом по лесной дороге, и если бы не цель нашего путешествия, я бы наслаждалась поездкой, но к угрызениям совести прибавился страх перед неведомым Скадагилом, и к концу дороги меня трясло как в лихорадке. Стало душно, я развязала платок.

Когда въезжали в Увязово, я была близка к обмороку. Жара, переживания, стыд — всё навалилось на меня, и я едва не забыла, зачем сюда приехала. Помню узкую извилистую дорожку в поле и яблоньки по краям. Деревня была большая, но тихая и очень красивая, веяло от неё чем-то древним. Домики с травяной крышей, чёрные плетни, привязанные козы, лениво бродящие куры. На нас равнодушно поглядела баба с вёдрами. «Полные, — отметила я. — Значит, дельце выгорит».

Мы проехали всю деревню и опять очутились в лесу. Здесь дохнуло прохладой. Дед жил на отшибе, и дорожку туда протоптали знатную. Неподалёку от его лачуги, утопающей в зелени, стоял богатый экипаж, запряжённый тройкой гнедых. Лушка остановила серую поблизости и привязала поводья. Кучер оглянулся на нас, и я спрятала лицо.

— Подождать придётся, — шепнула Лушка и махнула головой: дескать, вылезайте, барыня, приехали.

Повторюсь, меня колотило. Я обливалась потом, но при этом зуб на зуб не попадал. Мы отошли от экипажа подальше и стали шептаться.

— Я вас на людях буду Машкой звать да на «ты», чтоб не выследили. В деревнях каждая вторая баба — Машка. Хорошо, что народу нет, а то иной раз цельные сутки в очереди сидеть приходится.

— Лушенька, а почему он Скадагил? Слово-то какое страшное, — спросила я, стуча зубами.

— Да кто ж её знает, как прозвища появляются. У нас вон на деревне мужика Бурдюк звали. Скадагил и Скадагил. А что слово страшное — не беда. Сам-то он нестрашный, обходительный. Вы ему «Скадагил» глядите не скажите! Говорите «дедушка Еремей».

— Луша, сил нет стоять, пойду сяду.

Я села на бревно возле хибары и опустила руки. Кошелёк с родительскими деньгами был при мне. Ждать пришлось недолго: низенькая дубовая дверь бесшумно отворилась, и вышла благородная дама лет тридцати в скромном, но безумно дорогом дорожном платье. Её холёное, ещё молодое лицо врезалось мне в память. Увидев меня, дама вздрогнула и накинула вуаль. Я опустила голову. Дама молча проследовала к своему экипажу, послышались скрипы, стук дверцы, возня, но я не смотрела. Вдруг Лушка дурным голосом заорала:

— Маша, твоя очередь!

Я встрепенулась и увидела, что на пороге стоит седой бородатый старик в крестьянской одежде. Скадагил... Правду Лушка сказала, вовсе не страшный, даже добродушным выглядит. Я встала и низко, по-крестьянски поклонилась. Экипаж с грохотом умчался, обдав меня пылью.

— Проходи, дочка, — пригласил дед.

В лачуге было темно, пахло травами. На столе горела керосиновая лампа. Дед подкрутил фитилёк и сел на лавку возле стола, указав мне на вторую. Я села, озираясь. Низкий потолок, чёрные стены, высокая лежанка из мешков в углу, небольшая треснутая печь да подвешенные повсюду пучки трав.

— Как звать-то тебя, красавица?

— З... Машей.

— Имя надо настоящее.

— Зинаида.

— Вижу, горе у тебя в семье. Умер кто-то? — сочувственно спросил дед, и я перекрестилась.

— Нет, дедушка Еремей, все живы, слава Богу!

— Меня не обманешь. Я же вижу, сарафан твой с траурной полоской. Умер у тебя кто-то.

Мне стало жутко. Я только сейчас сообразила, что дурёха Лушка купила траурный сарафан с белой отделкой — наверно, самый дешёвый выбирала, а я не додумалась белое отрезать, когда укорачивала. Ещё глупее Лушки!

— Дедушка, это недоразумение. Сарафан чужой, у меня все живы.

— Так разве в сарафане дело? Я вижу, что в твоём доме гроб стоит.

— Нет у нас никакого гроба! — Мне захотелось встать и уйти от этого сумасшедшего, но он сменил тему.

— Тебе видней. Спорить не буду. Давай лучше про твою беду покалякаем. С чем пришла, красавица?

— Я... У меня... — слова встали в горле. Мне было невыносимо стыдно говорить с мужчиной о любовных делах. Собравшись с духом, я выпалила: — Дедушка Еремей, я влюблена. А он женится на другой.

— Имя скажи, — велел дед. Голос у него посуровел, брови сдвинулись.

— Афанасий, — выдохнула я, чувствуя, что падаю в пропасть.

Дед снял тряпкой стекло и зажёг от лампы тёмную захватанную свечу. Водворил стекло обратно, погрел сморщенные натруженные ладони над свечой и сказал:

— Сейчас посмотрим на него.

Я молча ждала. Дед смотрел на огонёк, то хмурился, то улыбался, иногда бормотал себе в бороду. Со стороны казалось, что он действительно что-то видит. Дрожь отпустила меня, и я глубоко вдыхала прохладный травяной воздух лачуги. «Перед смертью надышаться решила», — подумалось мне. Я думала, что сейчас дед начнёт колдовать, читать заклинания, бросать в огонь траву, или что там ещё делают колдуны, но ошибалась. Дед не стал делать ничего.

— Значит, расклад такой, — сказал он, задув свечку. По горнице пошла гарь. — Будет он с тобой.

— Как будет? — осторожно уточнила я, сгорая от стыда. — Женится, или...

— Женится, женится, — успокоил меня дед. — Неужто я стал бы тебя во грех бросать. Будете жить в счастии и согласии другим на зависть. Но будь готова — он к тебе очень скоро приедет. Ты уж тогда язычок свой прикуси, лишнего не ляпни. И со свадьбой не тяните, до поста обвенчайтесь.

— Дедушка Еремей, да неужто это всё правда? Я поверить не могу! У него ведь невеста, у них всё обговорено уже.

— Да какая у него невеста! — дед махнул рукой, поморщившись. — Так, трёп один. Ему всё равно, кого в жёны брать. Вот тебя и возьмёт.

— Дедушка Еремей, спасибо тебе большое!

— Спасибо в карман не положишь! — лукаво рассмеялся дед, и я, спохватившись, поставила на стол увесистый кошель с серебром. Развязала тесёмку — показать деду, что не медь и не золото.

— Вот и славненько. Ещё ничего попросить не хочешь?

— Нет, спасибо, дедушка. Мне бы только чтоб Афанасий меня любил, а остальное переживу.

— Ну-ну.

Он встал проводить меня, и пока мы шли к коляске, он ещё трижды спросил, уверена ли я, что мне ничего больше не нужно. Чудной старик!

Когда мы выехали, я попросила Лушку остановить в деревне у колодца — пить хотелось неудержимо. Мы напились сами, напоили лошадь и не спеша поехали к дому. Уже вечерело.

— Луша, я думала, что он мне наговорённой воды даст с собой, чтоб я Афанасию подливала, а он ничего не дал.

— Так это ж Скадагил, знамо дело, — с гордостью ответила Лушка, будто старик был её собственностью. — Ему ничего не нужно, он все ТАК делает.

— Ничего себе «так», — пробурчала я. — Если отец обнаружит пропажу, мне не сносить головы.

Лушка захохотала и подстегнула лошадь.

* * *

— Ничего себе, — прошептала Туля. — А Зинка-то наша какова оторва! Я ведь помню эту кражу, хоть и маленькая была. Папенька кричал, маменька плакала, на кого-то из слуг грешили, да так и не нашли вора. А это, оказывается, она.

— Ох, Туля, упаси тебя Бог кому проболтаться. Давай поклянёмся на крови, что никому не скажем?

— Давай. Только сначала дочитаем, очень уж мне любопытно, как Скадагилов приворот сработал.

И обе вновь погрузились в чтение.

1 июля. Странным образом после тайной поездки мне стало легче. Я поверила деду Скадагилу — а что мне оставалось? ведь утопающий хватается за соломинку! Но сомнения оставались, и накануне вечером я зашла на кухню поговорить с Лушкой. Она мыла посуду и не сразу расслышала, что мне надо. А потом рассмеялась и уверила меня:

— Не волнуйтесь, барыня. Придёт и будет шёлковый. Думаете, мой Терентий со мной по своей воле? Как бы не так. Он меня вообще брать замуж не хотел. Да только нашлись которые похитрей его! Так что не волнуйтесь, будет шёлковый. Я знаю, что говорю. Скадагил — очень сильный дед.

На следующий день я надела своё лучшее платье из повседневных, затейливо причесалась и после завтрака вышла гулять в саду. Сидя на скамейке среди роз, я услышала, как к дому подъехали. Стук копыт, ржание, стук щеколды и голос Прошки:

— Сию минуту доложу!

Любой визит наполнял меня надеждой вот уж с апреля месяца, и я не шелохнулась, чтобы продлить ожидание чуда. Вот сейчас выяснится, что это привезли маменькин заказ из Москвы, или к папеньке приехал старый товарищ пропустить чарку вина, или сосед решил заглянуть — и чудо растает.

Я слышала разговоры, стук дверей, но даже не оборачивалась. Уж много недель я играла сама с собой в эту мучительную игру: представляла, что вдруг приедет Афанасий, поприветствует моих родных и пойдёт в сад искать меня. Или пойдёт просто подышать свежим воздухом и встретит меня случайно. Понятно, что мои грёзы никогда не исполнялись. Но теперь, после поездки к Скадагилу, всё может пойти иначе!

Раздались шаги. Я замерла.

— Добрый день, Зинаида Захаровна! Как хороши вы сегодня, глаз не отвесть.

Я встала, обернулась — и увидела его. Передо мной стоял Афанасий! В дорожном костюме, загорелый, с растрёпанными волосами — точно герой средневековой легенды. Сердце моё часто забилось.

— Доброго дня и вам, Афанасий Семёныч, — выговорила я, стараясь, чтобы не дрогнул голос. — Что заставило вас посетить нашу глушь?

— Вы, — сказал он.

Боже, неужели Лушка не обманула? Славная, славная Лушенька, спасительница моя! Чувства меня захлестнули, и чтобы не молчать, я сказала:

— А я думала, что вы забыли меня.

— Как можно забыть вас?

— Месяц назад я послала вам письмо с нотами, но вы так и не ответили.

— Вот оно, я храню его, как драгоценность, — он вытащил мою записку из нагрудного кармана и снова спрятал. — Ваше маленькое послание всегда при мне, оно согревает мою душу.

Как в сказке! Наши взгляды встретились. Я покачнулась и каким-то образом оказалась в его объятиях. Мне было и стыдно, и хорошо. Я прильнула к нему, как тысячу раз делала в мечтах, и мы так стояли и стояли, и время тоже остановилось. Впервые за долгие месяцы мне было спокойно — тоска ушла, и с ней ушла горькая обида, что соперница оказалась лучше меня. Да и была ли соперница? Хотела спросить его, правда ли он насмехался надо мной, когда говорил о невесте, или же она действительно была, — но вспомнила наказ Скадагила прикусить язык. А он меж тем говорил мне в макушку:

— Я приехал сюда единственно, чтобы вас увидеть и сказать, как вы нужны мне. Зинаида Захаровна... Могу ли я просить вашей руки и сердца?

Неужели это не сон? Я отстранилась и поглядела на него, в его чистые синие глаза. Как же он красив, будто Аполлон!

— Руки просить надлежит у папеньки, — ответила я, потупив взоры, — а сердце моё и так уже давно ваше.

Он просиял и привлёк меня к себе. А дальше было как в книге — мы не успели поцеловаться, нас застукал папенька, начал кричать, и Афанасий сообщил ему о своих намерениях. Папенька успокоился, обрадовался и благословил нас.

Потом мы сидели за столом всей семьёй (кроме Ларочки, она опять мучилась головными болями) и обсуждали предстоящую свадьбу. Назначили скоро, до поста, потому что в сентябре Афанасий опять уезжает на год в Англию. И теперь я поеду вместе с ним! Счастью моему нет предела. После отъезда Афанасия мы с маменькой и папенькой говорили о платье (решили купить готовое), писали приглашения (свадьбу решили играть в Козлове, чтобы все мои родные могли присутствовать. Ларочка в Тамбов не доедет), обсуждали приготовления, и лишь в десятом часу я ушла к себе.

Ещё не настали сумерки, когда ко мне постучали.

— Кто там?

— Не серчайте, барыня, это я, Лукерья. На минутку можно?

— Заходи.

Лушка прошмыгнула в комнату и уселась на табурете, как сыч на коньке. В руках у неё была корзина.

— Что, барышня, можно вас поздравить? Сработала мера Скадагила?

— Сработала. Луша, я всё помню, я тебя потом награжу. Сейчас, сама понимаешь, о деньгах мне лучше помалкивать.

— Да я не о деньгах, барышня, побойтесь Бога! Я просто зашла на вас порадоваться. Вы ж прямо ожили!

— Спасибо, Луша.

— Вот и ладно. А что ладно, то и складно, верно я говорю? Может, тяпнем опять винца, а? Тогда с горя пили, а теперь на радостях. У меня и бутылка с собою.

— Давай тяпнем, — согласилась я.

Лушка быстро накрыла стол, и мы тяпнули. Вино снова обожгло меня и успокоило. Я была счастлива, как никогда в жизни. Лушка тарахтела вполголоса о своём муже, какой он у неё сговорчивый да обходительный, на руках её носит, а я слушала вполуха, меня больше занимали свои мысли. Неужели настал конец моим мучениям? Мир больше не был отравленным — теперь всё сияло и цвело. Мне хотелось, чтобы все вокруг меня тоже были счастливы, но на всех людей, конечно, никакого Скадагила не хватит.

Как и в прошлый раз, Лушка у меня надолго не задержалась.

— Пора мне, барышня. А сарафан-то прикажете в богадельню отнести али на тряпки порезать?

— Я и забыла про него. Бери, если тебе нравится. Мне эти вещи не нужны.

— Вот спасибо, матушка!

— Только не забудь с подола белую полоску оторвать. Сарафан-то траурный.

— Как траурный? — выпучилась Лушка, изобразив огромное изумление.

— Я же тебе велела всё новое покупать, а ты, сквалыга, взяла подержанное.

— Христом-Богом клянусь, новое брала! Нешто я для вас могла бы старье взять?

— Новое с белой полосой не бывает.

— Ах, тварь продавщица! Найду, глаза выцарапаю. Полоску-то я не заметила, торопилась. Спасибо, матушка барыня. Вы теперь ни о чём не печальтесь — Скадагил своё дело знает. Будет ваш граф за вами бегать, как привязанный, и исполнять все ваши желания — вам только пальчиком шевельнуть.

Я выдавила улыбку. Лушка убежала.

Вот я и невеста...

2 июля. Свадьбу назначили на двадцать шестое. Договорились со священником, разослали приглашения. Сегодня с мамой и Акулиной ездили покупать платье в салоне мадам Шарон. Оно мне чуть свободно в талии, но других размеров не нашлось. Маменька велела больше кушать, чтобы к свадьбе платье село хорошо.

Я отдыхаю. То есть, предсвадебные хлопоты легли и на мои плечи, и я с утра до ночи кручусь, как белка в колесе, и к вечеру валюсь с ног, но душевно я отдыхаю. Нет больше той снедающей круглосуточной тоски, что подтачивает силы и отвращает от жизни. Славный дедушка Скадагил! Он спас меня.

3 июля. Сегодня был страшный скандал. Папенька обнаружил пропажу денег! Всех собрали в гостиной, слуг проверяли... Я чуть не умерла со стыда, но не проронила ни слова. Ведь если покаюсь, то и остальные мои грехи откроются, а тогда будет позор на всю Тамбовскую губернию. На меня до конца жизни будут тыкать пальцем.

Стыдно мне чудовищно. Папенька вечером так горестно говорил маменьке:

— Я ведь на эти деньги хотел свадебный подарок Зиночке купить.

Они беседовали в своих покоях, я случайно услышала, когда проходила мимо, и готова была провалиться.

— Давайте отложим свадьбу, — миролюбиво предложила маменька. Она такая добрая, всегда пытается уладить любой конфликт. — Можно ведь после Успенского поста назначить, перед самым отъездом. Ещё целый месяц впереди!

Но папенька опять рассердился, даже перешёл на «ты».

— За этот месяц знаешь, что может произойти? Я видел, как они в саду миловались — чуть трава вокруг не загорелась. Согрешат, не успеешь оглянуться — тут-то он и передумает. Я его знаю, у него один ветер в голове. А Зиночка молода, жизни не знает. Хочешь, чтобы она повторила твой подвиг?

Маменька зарыдала. Я чуть не выронила свадебные ленты, которые несла в поглажку. О, неужели моя добрая маменька... А ведь мне всегда говорили, что я похожа на бабушку Зину, рано умершую, которую никто, кроме маменьки, в нашей семье не видел. Ужас, просто ужас. Вот так на девятнадцатом году и узнаёшь страшные семейные тайны. Но теперь получается, что я обокрала не родного отца, а чужого человека?

Невелико утешение. Скорей бы свадьба, да уехать в Англию.

* * *

Барышни посмотрели друг на друга ошарашенно. Вава перекрестилась. Младшая сестра покрутила головой, приоткрыв ротик.

— Вава, да что же это получается? Скажи мне, что Зинка врёт, что она это для фантазии сочинила.

— Сдаётся мне, что не врёт. Она же и правда не такая, как мы. Похоже, было у маменьки в молодости с кем-то из кавказцев.

— Срам-то какой! — Туля схватилась за голову. — Как теперь ей в глаза смотреть?

— А так и смотреть, будто ничего не знаешь, да держать язык за зубами.

— Теперь понятно, почему Зинка такая стерва. Ничего не боится, ни Бога ни чёрта. Я бы на кражу никогда не решилась!

— Да ты вообще ангел, — едко сказала Вава. — Давай дальше читать, пока Акулина к ужину не зовёт. Очень мне интересно, как у них после свадьбы дело пошло.

* * *

4 июля. Скандал почти утих. Я уже свыклась с мыслью, что скоро стану женою. Раздала свои детские игрушки и акварельные краски малышам. То-то было радости! Севочка сразу бросился рисовать. Девочки, как всегда, не смогли поделить куклу, и она разбилась. Я им прочитала мораль, что когда из-за какой-то вещи двое ругаются, то она не достанется никому.

5 июля. Уж меньше десяти дней осталось! Приезжал Афанасий, подарил мне колечко с изумрудом. Такое красивое, просто чудо! Сейчас пишу, и оно у меня на пальце, переливается при свете лампы. Времени свободного нет совсем, но моя добрая маменька выкроила ради визитёра два часа на чаепитие и музыку. Нужно ли говорить, что я сыграла для моего жениха ту самую пьесу Моцарта-старшего? А Штейбельта больше не буду играть — его этюды раздирают душу. Мне теперь не нужно такое. Я слишком много натворила дел, но поскольку на исповеди такое не расскажешь, я решила искупить вину последующим благочестием. Как только появятся свои деньги, начну помогать бедным. И папеньке долг верну как-нибудь, положу в секретер тайком ту же сумму.

7 июля. Сплошь хлопоты, одни хлопоты...

10 июля. Примеряла платье. Впору.

11 июля. Наконец-то дошло до меня, что свадьба не за горами, и что через три дня ложиться мне в супружескую постель. И страшно, и сладко.

12 июля. Чемоданы уложены, за венчание заплачено, гостевые комнаты готовы. На кухне невпроворот, наняли на время пира ещё двух кухарок. Завтра вставать в половине пятого — вызвали на дом парикмахера, будет меня завивать, — а я ни в одном глазу. Что могу сказать? Отдохнула я полностью, забыла свою былую тоску. На душе мирно и спокойно, но как-то уж чересчур. Любовного волнения хочется, как тогда в саду, ещё до Скадагила — а волнения никакого, и переживания только бытовые: как бы продуктов хватило да карета не поломалась. Но это, должно быть, оттого, что я с утра до вечера на ногах. Пойду спать. Сегодня моя последняя девичья одинокая ночь.

15 июля. Всё ещё ночуем в разных комнатах. Как хорошо, что в современных городах уж нет того дикого обычая — вывешивать простыни после свадьбы. Я бы со стыда умерла. Афанасий добр ко мне, относится с пониманием и не торопит. А я не могу подпустить его к себе, как жена. Не могу и всё. Он так нежен и внимателен, а я его гоню от себя.

Накануне свадьбы я впервые целовалась с ним в саду. Мне не понравилось: больно губам и нечем дышать. Усы у него колючие, и сигарами пахнет. Но со стороны это смотрелось, наверное, романтично. О, сколько раз я представляла себе в мечтах эту сцену, сгорая от страстей, а когда она случилась наяву — не почувствовала ничего. Ни-че-го. Но не идти же на попятную после того, как я вытащила у отца все деньги? Да и второй скандал нам в семье не нужен.

Я тогда сказала себе: «В конце концов, всё идёт к лучшему, тоска отпустила, я выхожу замуж за любимого, родители за меня радуются. А то, что я, как капризная девица, сама не знаю, чего хочу — это мелочи. Стерпится, слюбится». Как же я ошибалась!

Свадьба была скромная, хотя по Козловским меркам достойная. Нас поздравляли, сыпали рис, одаривали — и всё ради того, чтоб я сейчас смотрела в окно и сторонилась от мужа?

И ведь не боюсь! Добро бы боялась, со страхом оно ещё слаще было бы, так нет — другое, похуже. Как вспомню Лушкины слова: «Придёт и шёлковый будет» — так ничего и не хочется. Афанасий смотрит на меня глубоко и страстно — так, как я мечтала, но почему-то моё сердечко от его взгляда не тает, а наоборот, покрывается льдом. Я желала его признаний и объятий, но чтобы он делал это сам, а не по принуждению. «Шёлковый» Афанасий точно ненастоящий, точно в игре я играю сразу за обоих игроков и заранее знаю результат, отчего игра становится неинтересной. Но ведь ему этого не скажешь!

А он ко мне так и льнёт. Я у него и соловушка, и заинька, и отрада, а мне всё как об стену горох. Ах, если б мне услышать это тогда, до Скадагила! Как бы я растаяла. Сейчас меня ничего не трогает. Странное чувство: вроде и цель достигнута, надо радоваться, а радости нет. Вот он, любимый муж, из-за которого я пролила столько слёз, а он мне чуть не постылый! Вот я и придумала естественную причину, чтоб пока спать раздельно. Ещё день эта причина меня спасёт, а шестнадцатого и семнадцатого что делать? Прикинусь, что голова болит, а там и пост.

Родители его — прекрасные люди, приняли меня хорошо.

16 июля. Сегодня нарочный привёз письмо от папеньки. Ларочка умерла. Вот мне и причина...

19 июля. Какая страшная штука жизнь. Мне Акулина всё рассказала, как оно было. Ларе стало плохо после свадебного пира. Подумали, что от сладкого. Мы с Афанасием в это время как раз ехали в Тамбов на свадебной тройке с колокольцами. Ну, от сладкого так от сладкого, с кем не бывает. Положили Ларочку в постель, чаем пустым напоили. А наутро ей совсем плохо — кричит, опия от боли просит. Пришёл доктор, да как начал на маменьку с папенькой кричать! Оказывается, все эти месяцы у неё не полнота была, а отёки. А мы-то радовались, что она поправилась! После простуды, которую она на Крещенье подхватила, случилось осложнение на почки, они почти полностью отказали. Доктор сказал, что надо было ещё в феврале начинать лечить, тогда можно было бы спасти, а теперь поздно. Говорит, удивительно, что так долго протянула. Дал он ей опия большую дозу, чтоб не мучилась, и ушёл. А пятнадцатого в четыре утра Ларочка скончалась.

Маменька после похорон слегла. Я на три дня осталась возле неё, потом придётся возвращаться к мужу. Маленькие спать без света боятся, на их веку это первый покойник.

Как же мне жаль Ларочку! Плачу не переставая. Ладно, маменька проглядела, она уж немолода, а я-то, негодная, куда смотрела? Только о себе думала, как бы своё счастье справить, а сестра моя младшая меж тем умирала.

И вдруг меня как водой окатило: вспомнила я, как Скадагил говорил о гробе в доме да допытывался, не нужно ли мне чего ещё. Стало быть, ясно видел Ларочкину болезнь, а я — нет да нет. За сестру надо было просить, а не за себя! Я когда бросала на свадьбе букет, то нарочно кинула так, чтоб она поймала. Все тогда сказали, что Ларочкина следующая очередь надевать подвенечное платье. Так оно и вышло. Так, да не так...

* * *

Чтение прервалось. Обе сестры вытирали слёзы и шмыгали носами. История была давняя, но страницы дневника напомнили им о тех горьких днях, наполненных болью и скорбью.

— А помнишь, Вава, — сказала, всхлипывая, Туля, — как мы тогда ночами свечку жгли?

— Угу. Вспомнить жутко. Как в доме половица чуть скрипнет, так мы под одеяло. Севке хорошо, его осенью в училище отвезли, а нам-то несладко было. Помню, мне ещё года два в гостиной этот гроб чудился. И страшен почему-то был не сам гроб, а Ларины ноги в острых туфлях. Ступни прямо вверх торчат, ровные, у живых так не бывает.

— Бр-р, — Тулю передёрнуло. — Маменька потом её вещи раздавала, а я к ним притронуться боялась, хотя уже год прошёл. Ну что, читать-то дальше будем?

— Будем, конечно. Там дальше про Англию. Я страсть как люблю про Англию!

26 июля. Ездили в Козлов на девятины по Ларочке. Дом обит крепом. Папенька пьёт. Маменька целыми днями на кладбище. Но надо жить дальше, сегодня говорили об отправке Севочки в училище. Афанасий обещался помочь с покупками. Вот теперь я по-настоящему хожу в платье с белой оборкою...

1 августа. Отстояла в церкви и обедню, и вечерню. Я такая грешная, что мне вообще нужно из церкви не выходить. Видела на службе ту самую даму, с которой мы пересеклись у Скадагила. Кажется, она меня тоже узнала — перешёптывалась со спутницей, видать, узнавала, кто я такая. Ну и я одну милую старушку спросила шёпотом, что за дама. Оказалось, графиня Ухина. Ну, теперь и я графиней стала.

14 августа. Зарядили осенние дожди. Если не разведрится через неделю, то на сороковины я не попаду. Тридцатого Севочка уезжает в училище, а первого мы с Афанасием в Англию, мои документы почти готовы.

27 августа. Бог смилостивился, расчистил небо. Повидалась я перед дальней дорогой с родными, сходила на могилку Лары. Маменька, конечно, в слезах, боится ещё и меня потерять. Я её успокаивала, говорила, что дороги сейчас спокойные, чай не средневековье. Возвращалась в Тамбов с тяжёлым сердцем, как будто не в свой дом еду, а на каторгу. Мы ведь с Афанасием так до сих пор и не стали близки.

Но причина теперь другая, похуже предыдущей.

Свалившееся несчастье надломило меня, Афанасий был повсюду рядом, и это снова сблизило нас. Мы стали, помимо того что супруги, ещё и друзьями, и меня снова греют его взгляды и добрые слова.

Но не прикосновения. Стоит ему обнять меня чуть жарче, чем друга, и я сразу явственно вижу, как на меня через моего мужа смотрит Скадагил. И это не блажь, я действительно чувствую присутствие колдуна. Ясные, молодые глаза Афанасия становятся блёклыми глазами деда Ерёмы, лицо принимает глумливое выражение, и руки становятся такими липкими, жадными, как у старика, охочего до молодых девиц. Стоит мне отстраниться — и передо мною вновь Афанасий, печальный и обиженный.

Если бы препятствием между нами была только моя неохота, я бы смогла её преодолеть. Но при мысли, что меня увидит старый дед, я леденею, и между мной и мужем вырастает железная стена. Мне могли бы возразить, что это бредни и суеверия, но я знаю, что это не так. Я сама свидетель тому, на что способен Скадагил. Если в пламени свечи он без труда видел Афанасия и смотрел его глазами, почему бы ему не сделать это сейчас, когда Афанасий милуется с молодой женой? Скадагил седой, сгорбленный, на него ни одна девка не посмотрит, а сила у него богатырская. Так чего б не воспользоваться чужими глазами, чужими руками, тем более что Афанасий ни о чём не догадывается?

* * *

— Ох, Вава, чудится мне, что не дождёмся мы самого интересного. Там следующая дата через год.

— Наверно, Зина не брала дневник в Англию. Дальновидно с её стороны — надеюсь, она его хорошо припрятала на время поездки. Но теперь мне стало многое ясно. Я бы тоже мужа не подпустила, если бы через него на меня пялилась чернокнижная нежить. Я бы со страху померла.

— Да уж, не позавидуешь Зинке... Что там дальше-то?

* * *

5 сентября 18**

Как время летит. Я уж и забросила свой дневник, да сегодня молчать нет сил, а поговорить не с кем. Афанасий прижил от этой шалавы ребёнка и намерен взять его в дом. Что мне было возразить? Люди думают, что у нас деток нету из-за моего бесплодия, теперь будут думать, что мы по доброте взяли воспитанницу. Мне придётся стать для шалавина отродья матерью. Где мне взять силы делать вид, что это любимое и желанное дитя? Она станет расти, начнёт звать меня мамой, а я буду обучать её французскому и музыке. И все будут завидовать моему счастью. Сегодня я заперлась в своей спальне с бутылкой вина и напилась. С вина эта история началась, вином и закончилась. Мужа видеть не могу.

30 октября. Наняли для Алоизы кормилицу. Меня все хвалят за доброту и милосердие: призрела сиротку. К чёрту вино, выпью коньяка.

1 января 18**. Ездили в Козлов на Рождество. Девочки выросли очень, но озорницы — жуть. Впрочем, я сама такой была. Сева приезжал в отпуск, но мы разминулись.

Лушки я в доме не нашла. Мама сказала, что «уволила эту чертовку», и ничего не стала объяснять. Потом уже я добилась у Акулины, почему Лушку выгнали.

— Эта змея к чернокнижнику ездила, — неохотно раскрыла мне тайну Акулина. — Только вы, барыня, не сказывайте никому, а то про нас разговоры пойдут.

Договорились, что как только Алочку отнимут от груди, к нам переедет Акулина. По весне старый граф с женою переберутся в свою деревенскую усадьбу, и тамбовский дом станет всецело нашим.

* * *

— Надо Акулину позвать, пусть камин разожжёт, — сказала Вава. — Что-то зябко стало.

— Да, будто сквозняк, — согласилась Туля и поёжилась.

Скрипнула половица. Барышни обернулись. Вава мгновенно сунула дневник себе под зад и раскрыла требник, напуская на себя благочестивый вид, но было поздно. В дверях стояла взбешённая Зинаида.

— Требник, значит, почитываете? — сдавленно процедила она и ворвалась в комнату.

Сейчас она как никогда была похожа на хищную птицу. Тяжело дыша, она выкрутила обеим преступницам уши и потянула вверх. Барышни жалобно взвизгнули. Зинаида отпустила их и схватила тетрадь.

— Зиночка, сестричка, мы ничего не читали, — заверещала Туля.

— По вашим рожам вижу, что не читали, — зловеще отвечала Зинаида, прижимая поруганный дневник к груди.

— Зиночка, родная, Богом клянусь, мы никому не скажем, ни одной живой душе! — заверила её Вава, но Зинаида на неё даже не поглядела.

— Подлые вы, подлые. Я к вам по-хорошему, добра вам желала. Хотела, чтоб вы знакомства завели, замуж за приличных людей вышли. А вы так-то мне отплатили? Собирайтесь. Сию же минуту поедете домой.

— В ночь? — хором ахнули провинившиеся.

— Не такая уж и ночь, светло на дворе. На тройке за два часа доедете. И зарубите себе на носу, — прошипела она, — если хоть кому, хоть девке дворовой проболтаетесь, о чём в этой тетради написано — я поеду в Увязово к Скадагилу, заплачу ему золотом и попрошу, чтоб он вас в могилу свёл. Я ничего не побоюсь, вы меня знаете. — И крикнула в коридор: — Игнатий! Запрягай тройку. Акулина! Собирай барышень в обратную дорогу, у Алочки ветрянка открылась, а они в детстве не болели. — И вышла вон.

— Это всё ты, — Вава толкнула Тулю локтем. — Вечно роешься в чужом барахле.

— Ну и остановила бы меня, ты же старшая сестра! — огрызнулась Туля. — Так нет ведь, сама к этой тетрадке прилипла, да ещё и с требником хитрость придумала.

— Чего теперь спорить, кто прав, кто виноват. Давай собираться, а то и правда ночью придётся ехать. Эх, так и не спросила я адрес молодого графа Ухина...

* * *

Тройка ещё находилась в пути, когда на сукно дубового стола легла злополучная книжица. Зинаида обмакнула стальное перо в чернильницу, и быстрые, ровные строки побежали по странице:

20 августа 18**. Я не тешу себя надеждой, что эти вертихвостки сохранят мою тайну. Припугнула я их лишь для того, чтобы хотя бы на несколько дней отдалить наш семейный позор — авось да побоятся сразу выбалтывать, что я у отца неродная дочь, с мужем живу как сестра да по молодости ездила к чернокнижнику.

Говорила сегодня с Афанасием насчёт перемены обстановки, и он меня поддержал. Решено: осенью мы продаём дом и уезжаем в Лондон. Акулина будет рада на старости лет вернуться в родное гнездо. Алочка уже неплохо говорит по-английски, встретит в Англии подруг. Да и от шалавы его уедем подальше, тоже хорошо. Понимаю, он найдёт себе и там, но я надеюсь на лучшее. Ведь сдохнет когда-нибудь этот Скадагил, не век ему землю топтать, и заживём мы тогда как обычные муж и жена. Жаль, маму больше не увижу, но выхода нет, в России нам теперь оставаться нельзя....

Зина закончила писать, прокатала ещё сырые строчки тяжёлым пресс-папье, задумчиво, но не читая, перебрала страницы книжки и подошла к камину. Английские серные спички были на месте. Дневник загорался нехотя, но веселые языки пламени всё же принялись бойко перебирать его страницы.

— Прощай, дневник. Прощайте, мои грёзы юности, — прошептали сухие губы Зинаиды. В руках у неё появилась кочерга, и она принялась помогать огню в его позднем ужине, предлагая всё новые лакомые листочки. — Слишком велик риск, что кто-то прочтёт, хватит и одного раза, довольно! Пусть ты истлеешь, и вместе с тобой превратится в пепел и всё моё прошлое.