Шаги по стеклу (гет)

Ворочая ключом в замке, он в очередной раз подивился тревожности и недоверчивости своей жены. Охраняемый коттеджный посёлок, ограда с сигнализацией — и всё равно хрупкая, чисто декоративная входная дверь из витражного стекла была заперта. Всегда заперта. Он никогда не спрашивал, почему. Какая разница? Ему даже нравилось, приходя, возиться с ключами. Это будто возвращало в детство, когда о приходе отца с работы их с братом предупреждал скрежещущий звук поворачивающегося ключа. Они бежали, обгоняя друг друга, чтобы первым влететь в прихожую и, задыхаясь, выпалить: «Привет, папа!»

Жаль, что его дочки никогда так не делали: эдакие маленькие леди с самых первых шагов.

— Ты сегодня рано.

— Разве я мог пропустить обед с семьёй? — Марк, проходя в дом, лучезарно улыбнулся, приобнял жену и коротко чмокнул её в щёку.

— Мог, — рассмеялась она, поправляя небрежно заколотые кудрявые волосы. — А если бы начал новую картину, ещё бы и телефон отключил. Девочки ночуют у подруги, кстати. Ради разнообразия, обе у одной… А с чего ты взял, что вообще есть какой-то обед?

Она лукаво прищурилась, а он демонстративно повёл носом:

— Я даже могу сказать, из чего!

* * *

День уже клонился к вечеру, и из двери в сад тянуло свежестью и запахом ночных цветов, когда Марк наконец-то завёл разговор о том, о чём должен был. Он сознательно оттягивал этот момент, хотя ни на секунду не забывал, о чём попросил его Даниэль: чем меньше времени на раздумья, тем лучше. Тема непростой беседы висела прямо перед ним. Глубокие, загадочные тени — и облитая светом фигура в центре. Не лёгкая и воздушная. Не смелая и наглая. Не спокойная и величавая. Храбрая. Потому что храбрость — не бесстрашие, а преодоление страха, робости, неизвестности… Робкая, но непреклонная, рыжеволосая девушка на картине шла всё дальше к свету, а за ней — красной нитью, цепочкой капель крови, рассыпались по ступеням угловатые, вспыхивавшие тёмно-рубиновым огнём «камешки»: зерна граната.

— Жанна, через два дня открытие. Ничего, если завтра приедут рабочие? Часам к двенадцати?

Глаза жены, только что сверкавшие весёлыми зелёными искорками, как листва после дождя, в мгновение ока сузились. Губы сжались в тонкую линию.

— Марк, мы же договаривались, и ты мне обещал…

— Да. Да, я знаю, — поспешно прервал её он, — но это не просто какая-то там выставка, это двадцать пять лет. Юбилей.

Ещё недавно вернисаж был для него всего лишь ещё одним публичным мероприятием, данью законам рынка. Но сон о смерти, а затем и Даниэль, усомнившийся в искренности Марка, сделали выставку «делом чести». Эдакой исповедью в картинах. «Пока не поздно», — мелькнула непрошенная мысль. И если хоть одно звено выпадет — всё утратит смысл.

— А я, — тихо, но угрожающе ответила она, отсаживаясь от него, — не какая-нибудь модель. А твоя жена. Ты подарил мне эту картину и сказал, что она никогда не будет выставляться, если только я сама не захочу. И что я никогда не стану предметом светской хроники. А чего ты хочешь теперь? Чтобы каждый журналист, что сфотографирует нас на выставке, поставил рядом эту картину и сделал выводы?

Она посмотрела на изображение почти с ненавистью. Марк попытался обнять её за плечи:

— Какие ещё выводы? Что в начале своей карьеры я слишком плохо рисовал, потому что оригинал гораздо красивее? Если бы ты позволила мне попытаться ещё раз…

Она дёрнулась, выворачиваясь:

— Не позволю, и ты это знаешь. И не надо этой нелепой лести.

— Для меня ты такая же, как раньше.

Она дёрнулась сильнее. Отсела от него на край дивана и сердито мотнула головой:

— Вот. Даже ты не стал так врать. «Для тебя». Эта картина, — она бросила мимолётный взгляд на полотно, — идеал. А я — нет. Может быть, была когда-то. Но не теперь.

Марк тяжело вздохнул. Откладывать разговоры на последний момент — хорошая идея. Потому что так у собеседника нет времени передумать. Но не такая уж и хорошая, если вместо обычного вечера в гостиной с бокалом вина приходится лезть в такие бездны, о которых легко говорят только молодые и глупые. Но он знал, что должен убедить жену во что бы то ни стало. Как странно. Ей всегда играючи удавалось поставить его в трудное положение и лишить путей к отступлению, с самой первой встречи…

* * *

Цок-цок-цок… Каблучки по булыжной мостовой стучали ровно и уверенно, будто чьё-то сердце. Рыжими локонами играл ветер. Мышцы на крепких, но стройных ногах напрягались и расслаблялись, едва уловимо перемещаясь под белой, нетронутой загаром кожей.

Если бы Марк только умел делать наброски по памяти! Почти полгода он искал модель для своей дипломной картины. И вот наконец, за два дня до того, как с него буквально потребуют предъявить, что же он там написал, — она.

Марк уже не помнил, куда он шёл, когда впереди — метрах в двадцати от него — из парка вышла рыжеволосая девушка в голубом лёгком платье. Густые локоны, облаком реявшие вокруг головы незнакомки, скрывали лицо, даже когда она поворачивала голову, но Марк и не нуждался в том, чтобы его увидеть. Всё дело было в том, как она двигалась. Свободно, спокойно, упруго. Но без наглости и вызова, не напоказ. Не слишком быстро, не слишком сексуально, без напора, естественно. Без развязной ленцы или скуки. Но как будто чуть-чуть сдерживая себя, как сильная лошадь, созданная для галопа, но понуждаемая всадником идти рысью. В этом была какая-то дивная женственность, чуть смущённая без смущения, чуть застенчивая без застенчивости.

И эти рыжие волосы. Такие, что будут пламенеть во тьме. Настоящий прерафаэлитский оттенок.

Он шёл за ней по улицам и переулкам, пересекал кварталы и скверы, боясь только одного — отстать, потерять её из виду. Но и не решаясь заговорить. «Девушка, не хотите ли попозировать для картины?»

Выглядит как дешёвый подкат. Звучит решительно отвратительно. Он и так чувствовал себя сталкером⁽¹⁾, почти маньяком, преследующим невинную жертву. А если она сейчас зайдёт в здание? Или встретит кого-то? Вдруг её путь лежит на вокзал или к стоянке такси?

Эта мысль стала решающей. Если она уйдёт, то картина пропала. А вместе с ней и его диплом. Плюнув на приличия и здравый смысл, Марк припустил лёгкой трусцой. Он обогнал таинственную незнакомку и, задыхаясь (вообще-то он немного занимался спортом, но последний месяц безвылазно просидел над картиной, и это уже сказывалось…), — прохрипел:

— Подождите!

Она испугалась. Во всяком случае, вид у неё стал настороженный и недоверчивый. Ах да: она была красива. Огромные зелёные глаза смотрели на Марка с узкого лица с точёными чертами. Девушка подалась на шаг назад.

— Простите? Что-то случилось?

Марк помотал головой и выдохнул первое, что пришло ему в голову:

— Вы мне очень нужны. Пожалуйста!

Она отступила ещё на шаг, и он не придумал ничего лучшего, как бухнуться на колени. Хотел удивить и привлечь внимание. Но вышло патетично и глупо, разумеется.

— Я не очень люблю розыгрыши, — аккуратно заметила девушка.

Сумочку, болтавшуюся у неё на плече, она прижала ближе к себе, и Марк как никогда осознал, что походит или на мошенника, отвлекающего внимание, пока подельник очищает карманы, или на неудачливого пикапера⁽²⁾. Он вздохнул и изо всех сил попытался быть убедительным:

— Я не… вор и не сумасшедший. Я — художник, — он достал из кармана университетский пропуск и помахал им в воздухе. — Мне надо закончить картину. Если не закончу, меня выгонят!

Она почти расслабилась и даже перестала так сильно цепляться за сумочку, когда он на свою беду добавил:

— Пожалуйста, попозируйте мне хотя бы пару часов!

Она ехидно приподняла брови:

— Голой?

— Одетой! — решительно помотал головой он. — Студия совсем близко, умоляю!

На самом деле, студия была чуть ли не на другом конце города, но Марк решил это обстоятельство упустить. На его беду, в той стороне, куда он мотнул головой, думая совсем о другом, был только квартал гаражей, складов и заброшенных автомастерских.

— Ясно, — холодно процедила она, решительно поворачиваясь, чтобы уходить. — Простите, но я не хожу по трущобам, особенно с незнакомцами.

Этим бы и закончилась их беседа, если бы Марк, в секундной вспышке озарения, вдруг не вспомнил, что у него в сумке была фотокамера.

— Не надо никуда идти, — выпалил он. — Я просто сделаю пару фотографий. Это можно?

Она согласилась. И уже через пару часов Марк заперся в студии с кипой снимков. Девушка, конечно, отказалась дать свой номер. Но он написал адрес, по которому должна была состояться выставка работ выпускников. Она пришла.

А Марк с того времени — и по сию пору — всегда рисовал только с фото. Ох и скандал был, когда об этом первый раз узнали чопорные академики… Но степень у него к тому времени уже была. Степень и известность, а «победителей не судят».

* * *

— Значит, я и правда плохой художник, — выдохнул Марк, — если ты думаешь, что я рисовал «идеал». Почему тогда не Афродита? Не Пандора? Нам разрешали любую античную тему!

— Боялся конкуренции с Боттичелли?

Уже по этой реплике было понятно, насколько сильно Жанна злится и как хочет его уязвить. Даже зная, что она сейчас не в себе и не думает того, что говорит, Марк почувствовал себя обиженным и едва не дал волю своему раздражению. Он опустил взгляд и попытался собраться.

— Нет. Я писал Персефону, потому что хотел изобразить жизнь. Весну. Свободу. Свет, который не гаснет во тьме. Жизнь, а не какой-то там застывший «идеал»!

В последней реплике он выплеснул всё своё возмущение и горечь от несправедливых слов. И едва сам не поверил в то, что говорил, настолько горячо и искренне это прозвучало. Жанна промолчала. Он расценил это как хороший знак и ринулся в наступление:

— Потому что ты и есть моя жизнь. А эта картина — точка, с которой всё началось. Всё: как я работаю с материалом, какие темы выбираю, как фотографирую перед этим. Ничего бы этого не было, если бы ты тогда не испугалась позировать!

Она улыбнулась. Тонко-тонко, прохладно-прохладно, но уже оттаивая:

— Я не так уж и боялась. У тебя были слишком сумасшедшие глаза для настоящего маньяка. Просто хотела, чтобы ты спросил ещё раз.

Марк облегчённо рассмеялся. Худшее позади. Она почти согласна.

— Вот как? Боже, я боялся, что меня выгонят без диплома и готов был на всё, даже станцевать джигу в голом виде, а ты просто хотела, чтобы я спросил ещё раз?

Она наконец-то подсела ближе и снова позволила себя обнять:

— Ну, не так уж сильно ты и боялся… Это я потом узнала, что на той выставке должны были быть только лучшие работы. Никогда в себе не сомневаешься, мм? — он только пожал плечами. — И сейчас тоже думаешь, что я у тебя в кармане… Нет-нет, — остановила она его, кладя тонкий палец поперёк его губ, — не возражай! Ты хорошо меня знаешь… поскандалю и соглашусь. Пусть рабочие приезжают. Но я тогда не приду на эту выставку, договорились? Ты будешь принимать посетителей сам.

Он мог бы посмотреть ей в глаза, но не хотел прочесть там вопрос: «Ну же! Что тебе важнее: картина или чтобы в час твоего триумфа я была рядом с тобой, как всегда?»

Поэтому просто покрепче прижал обнял её, прижимая к себе. Её волосы пахли чем-то приятным и тёплым, вроде сдобы или абрикоса. Чем-то совсем не похожим на грозовой запах статического электричества и мокрого камня.

* * *

Слабое сияние между пальцев, как будто пойманный светлячок пытается вырваться на свободу. Сияет и бьётся, бьётся… как пламя свечи на ветру. Как сердце.

Он ещё жив, этот огонёк, он доверчиво льнёт к ладоням и просит защиты. Значит, не всё ещё потеряно. И Марк как безумный лихорадочно принимается собирать из осколков, рассыпанных по пьедесталу, своё разбитое вдребезги сердце. Какие-то кусочки долго не подходят, иные — сразу становятся куда следует. Но стоит найти место — и кусочек прилипает к другим, склеивается в единое целое. Вместе они не напоминают больше ту идеальную хрустальную лампаду, что он видел вначале. Скорее… фонарь из витражного стекла — каждая секция наособицу от остальных, а между ними — переплёт. Непрозрачные грани. Будто шрамы. «Наверное, это и есть шрамы», — мысль мелькает и упархивает, не оставляя следа.

Бережно-бережно Марк отпускает огонёк внутрь его воссозданного дома. И тот, кажется, радостно сияет в ответ. Осталось несколько кусочков. Три… два…

Стоп. А где ещё один?

Паника накатывает с новой силой. Марк шарит вокруг, пытаясь нащупать тот единственный верный осколок из мириад и мириад. Кровь течёт по изрезанным ладоням, пятная осколки хрусталя, но он едва замечает это. Наконец, он видит то, что искал, и протягивает руку…

Но кто-то оказывается быстрее. Тонкие чуткие пальцы чуть светятся в темноте, будто тоже держат искру жизни. Но странное дело: это сияние вовсе не похоже на то, какое бывает, когда закрываешь ладонью свечку — ни красного отблеска просвечивающей крови, ни теней от костей и сосудов… Пальцы мерцают ровным светло-голубым сиянием, как тонкий мрамор.

— Стой! Это моё! — от отчаяния Марк кричит, но едва слышит себя.

Он поднимает глаза и видит лицо — то ли бледное, то ли тоже светящееся. Воровка кажется сущей девчонкой — ровесницей, а то и младше. Большие глаза и острый подбородок — напуганная и юная. Только долгие годы спустя Марк понял, что в этом лице, отражались только его собственные мысли и страхи. Как в зеркале. А идеально-симметричная, почти мраморная красота увиденного им лица была выше страстей и условностей. И даже выше пола. Лицо ангела на готическом соборе…

Она быстро прижала добычу к себе — и только потом разжала руку, показывая на ладони крупную стекляшку с трещиной внутри.

— Он тебе не подойдёт, — голос мелодичный и нежный. Настолько нежный, что не походит на голос живого существа, а кажется шелестом листвы или мелодией клавесина, обращённой в слова. И уж точно не сочетается с вороватой повадкой незнакомки. — Он треснул. Совсем. Так твоё сердце не заработает.

— Откуда ты знаешь?! — разозлился Марк, протягивая руку за осколком. — Отдай, а там я сам решу. Это не твоё!

— И не твоё. Ничьё. У мёртвых не бывает карманов! — произнесла незнакомка, слегка склонив голову набок. Её движения казались замедленными, словно она двигалась под водой или в невесомости. Но голос был звонким и дерзким. — Твоё сердце треснуло. Осталась только искра жизни. Зачем ты здесь? Отправляйся дальше. Туда, где свет.

Это прозвучало, как удар под дых. «Дальше»? «Умерло»? Так нечестно… Он и прожил-то всего ничего. Не понял, не пережил, не научился. Не жизнь, а огрызок жизни. Пробник. Трейлер. Да и тот оставлял желать лучшего. Марк откладывал жизнь «на потом», ведь у него и вправду было слабое сердце. Но врачи говорили: «Ничего страшного, это просто болезнь роста. Главное беречься, а потом симптомы сгладятся». Он и берёгся. Каждый день — в надежде на будущее. И вот теперь будущего не стало. Значит — всё впустую?

Но…

Мгновенная догадка прошила его сознание, как молния. Так бывает, когда решаешь задачу — и ответ сходится. Ты не знаешь, правильно ли раскрыл скобки и выполнил преобразования, но ответ — вот он. Красивый. Целый. Логичный. Он подходит под все условия, и нет нужды проверять ещё раз.

Марк никогда не был религиозен, а если бы даже и был — никогда и нигде он не слышал ни о чём, похожем на это место. Но всё-таки…

Если это место существует, значит, оно зачем-то нужно. «Зачем ты здесь?»

Действительно, зачем? Стало быть, он ещё может вернуться. А если светящаяся незнакомка не желает отдавать осколок, значит, не так уж он и бесполезен…

— А если я не хочу?

— Почему ты думаешь, что можешь выбрать?

— Потому что я здесь!

На мгновение их взгляды встречаются. И он видит сомнение в этом бесстрастном лице. Она шарит рукой по полу — и вдруг быстро протягивает Марку что-то, что он сначала не может различить. Осколок. Ещё один осколок. Чуть темнее и словно немного синеватый, он почему-то не выглядит хрусталём. В нём какая-то совсем иная значительность и твёрдость. Марк не видел вживую бриллианты или сапфиры, но камень показался ему одним из них — негранёным драгоценным камнем, а не стеклом.

— Вот. Взамен твоего. Этот кусочек очень хорошо подойдёт. Бери. Это твой единственный шанс вернуться. Бери… или прими свою судьбу и уйди.

Форма была практически такой же, и Марк уже почти протянул руку — но в последний момент отдёрнул её.

— Что это? Чьё это?

— Какой-то другой души, — пожала плечами она. — Не всё ли тебе равно? Он закроет дырку и даже швов не оставит! А твой больше не годится, нет. В нём нет жизни, только смерть…

И она так сильно прижала кулачок к груди, будто «смерть» — величайшая ценность. Почему-то в этот раз он ей поверил.

— Как это произошло?

Вопрос вырвался у Марка помимо воли, но девушка, казалось, совсем не удивилась — только нахмурилась, сильнее сжала осколок в кулаке и, казалось, прислушалась к чему-то далёкому. Потом её лицо прояснилось:

— Что-то в воде. Плохое. Убивающее память.

Вспышкой воспоминание: ночной клуб, девушка напротив, лиловый и синий неон стробоскопов в её сверкающих волосах… И стакан с соком в его руках. «Убивающее память»? Клофелин слишком просто достать, чтобы не воспользоваться таким шансом, но к чему? Марк ещё учится в школе, что с него взять… И здесь до него, наконец, дошло. Ещё в школе. Конечно. Рослый и широкоплечий не по годам, но в клуб его бы не пустили. Поэтому он стащил водительское удостоверение брата, позаимствовал его кожаную куртку… и мотоцикл. Просто чтобы его не приняли за желторотого мальчишку и пустили на танцы.

Ох и влетит же Марку за мотоцикл…

«Или уже не влетит…» — холодком прошило понимание. И следом, эхом: «Единственный шанс вернуться…»

…Тёплые летние вечера, верещащие от жары цикады, усталое, старше своих лет лицо отца с морщинкой между бровей и тонкими, сомкнутыми губами. Отец никогда ничего от него не требовал. Лучше бы требовал. Так было бы проще. Но отец выбрал другой путь: всегда верить в Марка. Не с наивностью, а со спокойствием, с которым люди знают, что Земля вращается вокруг Солнца.

…Ослепительный полдень и ослепительно белые стены: они с братом на каникулах. Тот учит его «всему, что знает сам», а значит — производить впечатление на девушек, водить мотоцикл и никогда не врать.

— Врут слабаки и трусы, — так он лениво, с растяжкой цедил через губу, отчаянно подражая героям кинофильмов.

— Так что же, всем без разбору говорить правду? Даже вражеским шпионам? — Марк шмыгнул носом и сам же устыдился: совсем по-детски получилось, разве так делается?

— Ну нет, — расхохотался брат. — Совсем не обязательно. Но можно молчать так, чтобы другие соврали себе сами. Вот в чём подлинное искусство!

…Мамины руки — иногда нежные, а иногда жёсткие и тяжёлые, когда её очередное «я вас не отпускала, молодой человек» замораживало в жилах кровь, а ладони, опускавшиеся на плечи, придавливали к земле. Но какое окрыляющее чувство свободы накатывало, когда удавалось вырваться!

Марк едва не захлебнулся нахлынувшими воспоминаниями. То же чувство, которое раньше нашёптывало ему, что выход ещё есть, теперь подсказывало, что время стремительно уходит. Песчинка за песчинкой неостановимо утекает сквозь пальцы… Надо было принимать решение и принимать его быстро. Он схватил из протянутой руки обломок и, рывком встав с колен, подбежал к постаменту. Так и есть: искорка почти погасла. Бережно и аккуратно, мучительно пытаясь не торопиться, чтобы ничего не испортить, Марк вставил последний кусочек прозрачной мозаики. Тот лёг на место как влитой.

Ему могло показаться, но, кажется, свет стал ярче, а швы между осколками — тоньше. Тяжесть больше не давила на грудь. Из сердца будто вынули занозу. Он успел. Неужели успел? Марк облегчённо выдохнул — и только сейчас вспомнил о других словах девушки: «…Чьей-то ещё души». То есть платой за его жизнь было… Что? Во что он ввязался? На что согласился?

— Она умрёт? — и откуда он знал, что осколок был от сердца женщины? Ни потому ли, что его кусочек теперь принадлежал Марку?

Светящаяся незнакомка подступила к пьедесталу с другой стороны. Впрочем, её свечение становилось всё незаметнее — по мере того, как искра в сосуде сияла всё ярче. Сейчас это была почти обычная девушка с бледной кожей и тонкими чертами лица.

— Такие не умирают.

И снова он ей почему-то поверил. Спросить бы что-то ещё, справиться с тонким ощущением подвоха, бившемся на границе сознания. Но Марк не решился. Нет, он больше не хотел знать подробностей. Он выживет — и никто от этого не погибнет. Это главное. Глядя, как сердце разгорается всё ярче, ему хотелось болтать, болтать о чём угодно — от чистого облегчения. Он успел!

— А тебе зачем осколок сердца? Тем более никуда не годный?

Она улыбнулась:

— Вот как раз чтобы умереть.

— Что?!

— Нельзя уметь жить, если не умеешь умирать. Вот я и хочу жить. Для того мне и нужен кусочек твоей смерти. А тебе — как заповедано: что-то старое, что-то новое, что-то краденное и что-то синее. Стало быть, ты теперь жених⁽³⁾. Вот только с кем венчан не знаешь…

Свою бредовую, бессвязную речь она вела с почти комической серьёзностью, будто Офелия в старых постановках Гамлета («…говорят, сова была дочерью пекаря…»). И только потом вдруг расплылась в счастливой до бессмысленности, хмельной улыбке.

— Ты хочешь вернуться, да только дважды в одну воду не войти, не загнав коней. Что хотел, то и получишь, да только знаешь ли, что хочешь?

Что-то холодное, неуютное поселилось у него внутри от этих слов. Но отреагировать, спросить что-то или узнать он не успел: свет стал ослепительно ярким.

И Марк проснулся.

* * *

— Я не кричал во сне? — спросил он у жены, спускаясь к завтраку.

— Нет, а должен был? — она на мгновение обернулась и придирчиво его осмотрела. — Выглядишь ты хорошо.

— То, что нужно, — улыбнулся Марк. — Мне ведь сегодня встречаться с галеристами… и журналистами, будь они не ладны. Ах да, и вернуть Даниэлю документы по контракту.

С этими словами Марк коротко взмахнул крупной серой папкой с зажимами. Жанна отвернулась, не проявив к папке никакого интереса, — и он стремительно убрал её в рюкзак.

Вот и отлично. Без ещё одной сцены он спокойно обойдётся. Тем более теперь, когда Жанны не будет на открытии, она, если вдуматься, может ничего и не узнать…

— Так почему ты должен был кричать? Кошмар приснился?

Жанна задала вопрос, не прерывая дел и повернувшись к нему спиной. Когда-то давно она могла посочувствовать даже самой нелепой проблеме, да так, что на глаза наворачивались искренние слёзки. Но долгие годы совместной жизни сделали их слишком похожими. Теперь она была такой же, как Марк: не любила пустого сочувствия, предпочитая делать, а не говорить, — и не доверяла иллюзиям и неясным предчувствиям. Скажи он, что заболел или даже что у него просто плохое настроение — и она мигом подсела бы к нему и окружила заботой. Но сны — «просто сны». Пройдут и развеются под лучами утреннего солнца, высохнут вместе с росой на траве. Так считает любой нормальный человек. Экая незадача, что на этот раз за снами стояла пусть и невероятная, но реальность.

— О нет. Всего лишь поездка на американских горках, — соврал он, чувствуя себя странно одиноким: о том, что его тревожило, Марк не мог рассказать ни жене, ни друзьям (а были ли они у него, друзья?), ни психоаналитику. — Из-за выставки, наверное. Сплошной кавардак. То одно, то другое, всё мельтешит и всем я срочно необходим.

— Ну… — задумчиво протянула Жанна, — доктор Фрейд бы придумал другое объяснение. Знаешь: спуски, подъёмы…

— «Доктор, откуда у вас такие картинки», — хмыкнул Марк, подходя к ней и обнимая за талию. — Мне кажется, он преувеличивает. С другой стороны…

И сейчас же получил лёгкий тычок в бок.

— Не думала, что у тебя остались нереализованные желания после сегодняшней ночи.

— У меня просто очень. Много. Желаний, — отозвался он.

Может, есть ещё время, прежде чем придут рабочие за картиной, прежде чем всё снова станет сложно, прежде чем между ними ляжет невысказанная боль и невысказанные обиды? Но нет — в кармане завибрировал телефон. И Жанна отстранилась:

— Кажется, твои «американские горки» ждут тебя.

1) Не путать с фильмом :) Ста́лкинг (от англ. stalking — преследование) — нежелательное навязчивое внимание. Как правило, выражается в преследовании жертвы, слежении за ней (в реальности или в интернете).

Вернуться к тексту

2) Пика́п (от англ. pick up) — разновидность деятельности, направленной на знакомство с целью соблазнения. Пикап состоит из техник для быстрого знакомства (часто на улице или в кафе) с последующим быстрым переходом к интиму (из интернета).

Вернуться к тексту

3) Она имеет в виду старую свадебную традицию. По-английски даже есть стих-запоминалка:

Something old and something new,

something borrowed and something blue

— синий камень из чужого сердца действительно и старый (для кого-то), и новый (для Марка), и позаимствованный, и синий

Вернуться к тексту