Осколки здравомыслия (джен)

Увы, чай и одеяло не помогли. Ухо, насколько позволяло разглядеть зеркало в сумеречной комнате, выглядело прилично, но давящая боль едва ли ослабла. Надо было ночевать в мастерской. Впрочем, прислушавшись к себе, Людвиг не обнаружил никаких признаков простуды, кроме боли в ухе, а значит, и поводов для беспокойства не имелось. В без двадцати семь он уже был в мастерской.

Дверь оказалась открыта, но господина Дауэра поблизости не наблюдалось. Пластины из бургомистровых часов так и лежали на столе вместе с другими элементами механизма. Людвиг склонился над ними, рассматривая. Шесть медных пластин разной длины лежали в ряд, каждая следующая на ноготь меньше предыдущей, а вот между третьей и четвёртой разница почему-то оказалась в два раза больше.

— Чего ты там лазаешь? — вопросил господин Дауэр у него за спиной.

— Доброе утро, мастер! — Людвиг обернулся. — Обдумываю ответ на ваш вопрос.

— Ты вчера уже ответил. Иди отсюда!

«А мастер-то всё сделал так, как ты сказал. И чего ж он тогда в столь скверном расположении духа, м?»

Притупившаяся было боль вспыхнула с новой силой, на пару секунд словно захватив голову целиком. Прижав к уху ладонь, Людвиг направился к своему столу. Там его ждали бесчисленные завитки и розетки, которые ещё надо было собрать. Механизм он вчера почистил, но заканчивать работу совершенно не хотелось.

«Конечно, зачем начинать, если можно отложить?»

Людвиг тряхнул головой. Нет, покончить с часами Ханса необходимо хотя бы затем, чтобы освободить стол. Но финтифлюшечная вакханалия вселяла неприязнь одним своим видом. К счастью, в передней зазвенел колокольчик. Людвиг поспешил туда.

Перед прилавком стоял доктор Штайн, высокий мужчина средних лет, с военной выправкой и холодным взглядом. Он держал руку в левом кармане, словно хотел вытащить часы и сверить время.

— Доброе утро! — поприветствовал его Людвиг и уточнил: — Латунные, со сломанной секундной стрелкой?

— Верно.

Людвиг принёс ему часы и назвал цену работы. Доктор сразу же достал нужную сумму, с наслаждением завёл механизм и, сверив его с напольными часами, безо всякой причины отметил:

— Вы плохо выглядите. По чайной ложке унгарнской микстуры дважды в день и три дня дома, я бы сказал.

«Напомни-ка, что вчера господин Дауэр говорил? Кажется, там было что-то о невесть где шляющихся подмастерьях».

— Благодарю за совет, — вежливо процедил Людвиг.

Доктор дёрнул головой и не стал ни на чём настаивать. Людвиг вернулся к работе. Больше в тот день никто не приходил и не отвлекал. Мастер корпел над музыкальным механизмом, но больше бесцельно перекладывал пластины с места на место. Как будто это имело смысл! Сам Людвиг собирал часы Ханса, и даже сделанная накануне опись, какая розетка с какого бока, слабо помогала разобраться. Людвигу казалось, что он где-то допустил ошибку, что-то сделал не так. Однако собранные к вечеру часы работали вполне исправно и совершенно не хрипели.

«Значит, не было ошибки? Экая неприятность. Да-да, именно неприятность! Подвело тебя чутьё, хе-хе. А кто доверит часы мастеру, не способному верить самому себе? Быть тебе до старости мальчиком на побегушках».

Людвиг замер, прислушиваясь. Боль в левом ухе то стихала, то вновь давила и пульсировала. Теперь он ещё и — уже не в первый раз — слышал сквозь неё что-то странное. Вернее, даже не слышал, а… будто бы думал левым ухом. Чёрт возьми, что за бред? Прижав ладонь к уху, Людвиг в сотый раз принялся пристально разглядывать свежепочиненные часы.

«Не налюбовался ещё? Или всё пытаешься увидеть под всеми этими… завитушками часы? Интересно: мастер был бездарным часовщиком и решил так отвлечь внимание от изъянов своей работы? Или просто страдал дурновкусием? Какое убожество».

Прошлый век… Витые локоны на париках, демонстративная легкомысленность… Тогда это считалось нормальным, но сейчас — тут странная мысль из левого уха была справедлива — казалось невероятным дурновкусием.

Мысль из левого уха… Слова доктора Штайна имели смысл: неважно, какой вид имел Людвиг, а подобные мысли больше напоминали болезненный бред.

Людвиг опять взглянул на часы, на сей раз — на простой циферблат на стене, показывавший верное время. Шесть часов. Можно идти домой.

«Правильно. Только последний дурак уйдёт с работы хоть минутой позже положенного, хе-хе».

— До свидания, мастер Дауэр.

Накинув капюшон, Людвиг вышел из мастерской. Ветра на этот раз не было, но левое ухо всё равно кололо, словно в него врезались острые снежинки.

На улицах было многолюдно: Рождество стало немного ближе, приготовления к нему продолжались. В доме было не тише: соседки почему-то решили привести рождественские венки к праздничному единообразию. Чахлый набор веточек на двери Людвига вызвал всеобщее недовольство.

— Ваш венок больше годится для похорон, чем для светлого праздника! — проскрипела фрау Пеперль, тощая женщина с лицом английской лошади.

— Мой венок висит на тёмном верхнем этаже, — напомнил Людвиг. — Там его никто не видит.

— Но мы-то знаем!.. что он там висит! — патетически возгласила фрау Боквурст, похожая на пивной бочонок.

— Возможно, у вас и внутри не украшено? — заподозрила фрау Пеперль.

— Украшено, — соврал Людвиг, протискиваясь мимо них по лестнице. — Только вертепа не хватает.

— У меня есть старый, с которым дети играют! — обрадовалась молчавшая до того фрау Кюхе, мать то ли пяти, то ли пятидесяти детей. — Могу дать на время праздников.

— Не смею отбирать игрушки у детей! — крикнул Людвиг уже с порога своей квартиры и с облегчением захлопнул дверь.

«Укра-ашено, значит. Врём как дышим. Испугались злых языков пары глупых куриц. Нет чтобы заставить их раз и навсегда языки-то прикусить! Но мы люди маленькие, трусливые…»

Курицы курицами, но вести себя нужно достойно. До чего боль в ухе разговорчива! Людвиг скинул пальто и башмаки и рухнул на кровать. Старые пружины жалобно скрипнули.

«Ты забыл поставить чайник. Пыль тебе не ун-гарн-ска-я микстура, пыль надо принимать по расписанию».

Чёрт бы побрал это ухо!

«Эхе-хе, смотри не продешеви!»

Чай Людвиг всё-таки заварил, после чего решительно лёг спать, не притронувшись к книге. Три дня дома ему взять негде, но спокойная долгая ночь — тоже неплохое средство от всех болезней.

Следующим утром боль действительно поутихла, странных мыслей больше не было, и Людвиг решил, что вполне здоров. Он отправился в мастерскую, где до вечера менял сломавшиеся шестерёнки в больших напольных часах семьи Лерм. Часов было несколько, и все они ждали нужных деталей с прошлой недели.

В без пяти шесть в передней впервые за день появился посетитель. Невысокая худенькая старушка в накрахмаленном кружевном чепце потерянно озиралась, будто не до конца понимая, куда попала.

— Добрый вечер! Чем могу помочь?

— Д-добрый вечер, молодой че-человек! — прошамкала старушка. — Я вам часы с-сдавала…

— Ваша фамилия?

— Эльза… Эльза Фергессен.

Людвиг её не помнил. Либо часы принимал господин Дауэр, что редкость, либо приходил кто-то другой. В книге приёма никого по фамилии Фергессен не оказалось, на всю букву «Ф» нашёлся только один капитан Фогг. Принимавший заказ её не записал?

«Или тебя просто пытаются надуть. Выставь её».

— Часы… круглые, с ба-барашком сверху! — жалобно протянула старушка, не дождавшись ответа.

— Когда вы их сдавали?

— Тридцать п-первого но-ноября.

Тридцать первого ноября… Людвиг пролистал книгу приёма, но запись не нашёл — тридцать первого ноября вообще не существовало в природе.

— Подождите немного, я поищу.

Он ушёл в мастерскую и принялся осматривать полки. Круглые часы, ещё одни — с кошкой, третьи — с оленем… с барашком — квадратные. Левое ухо снова разболелось — Людвиг даже не сразу услышал вопрос мастера.

«Да она точно над тобой издевается. Чего ты ждёшь, мямля? Выставь её!»

— Что ты там ищешь?

— Часы… круглые, с барашком. Сдала Эльза Фергессен.

— А! — Мастер усмехнулся. — Она сдала их ещё моему отцу сорок три года назад и давно забрала. Под старость ума лишилась и всё хочет забрать ещё раз. Видимо, в этом году внуки не уследили. Иди работай дальше.

Иди работай… Сначала надо старушку спровадить, чтобы зря в передней не стояла.

«Вот сразу бы её и выставил. Только время потерял. Хорош часовщик, хе-хе!»

Возвращение Людвига старушка встретила взглядом, полным надежды, которая, впрочем, тут же сменилась разочарованием.

— К сожалению, ваших часов у нас нет. Вероятно, произошла какая-то ошибка.

— Да как же так? Как же так? Пожалуйста, посмотрите ещё!

Нужных часов в мастерской точно не было и быть не могло. Почему-то Людвиг чувствовал себя виноватым, словно это он спрятал часы и теперь старушка вынуждена из-за него страдать.

«Да, Людвиг, посмотри ещё. Вдруг найдёшь? А лучше переизобрети! Спешить ведь некуда, работа подождёт…»

— Приходите завтра. Я поищу ещё.

— Спасибо вам!

Старушка улыбнулась и побрела прочь, а Людвиг остался стоять в передней с вопросом: зачем он пообещал? Теперь одна надежда — что родственники её перехватят и ему не придётся объясняться с ней ещё раз.

«И правда: зачем пообещал? Снова врём, Людвиг? И снова тру-у-усим, эхе-хе!»

Боль выбралась за пределы уха и мёртвой хваткой вцепилась в зубы. Странные мысли теперь казались реальными — Людвиг даже огляделся: нет ли кого-то в передней. Никого не было, но посмеивающийся голос продолжал нашёптывать в левое ухо:

«Какой же ты никчёмный человечишка, Людвиг. И никчёмный подмастерье. Э-нет, тебе ещё очень повезёт, если ты хоть мальчиком на побегушках до старости протянешь. И почему господин Дауэр всё тебя держит, эхе-хе…»

На следующий день старушка не пришла. Зато в половине второго явился Ханс. Он снова долго разматывал шарф, жёлтый в малиновую клеточку, и так же долго его пристраивал.

«Фу, на такой цветастой тряпке и повеситься стыдно, а он с ней по улицам ходит!»

Людвиг закашлялся от неожиданности. Повеситься? Это уже слишком! От Ханса его замешательство не укрылось.

— Всё в порядке? Выглядишь ты, честно скажу, неважно.

И этот туда же!..

— Всё так, как полагается в декабре, — буркнул Людвиг.

— В декабре полагается готовиться к Рождеству, а не к собственным похоронам. А видок у тебя такой, будто ты всерьёз решил себя уморить. Вот и скажи мне правду: решил?

«Да, Людвиг, скажи ему правду. Например, что ты был бы счастлив, если бы он совал свой длинный нос в дела кого-нибудь другого. Впрочем, «счастье» — не то слово…»

— В декабре полагается болеть, чем я и занимаюсь! — раздражённо поведал Людвиг, открывая дверь. — Сейчас принесу часы.

Мастер всё возился с пластинами: они никак не складывались нужным образом внутри бургомистровых часов. Едва взглянув на работу господина Дауэра, Людвиг снял с полки заранее убранную в коробку финтифлюшечную вакханалию. Всё время, что он ходил за часами, голос не унимался:

«Определённо не то. Хм, «облегчение»? Да, это, пожалуй, ближе к истине. А уж насколько полнее бы оно было, если бы тебе и не пришлось ничего говорить! Ханс отстанет сам, а ты снова промолчишь! Любишь молчать, Людвиг?»

Когда Людвиг вернулся в переднюю, Ханс смотрел на него со странным выражением, как будто был обижен. И чем бы Людвиг мог его обидеть, интересно?

— Щепка вытащена, механизм почищен. К оплате двадцать пять грошей.

Услышав стоимость работ, Ханс полез в карман за монетами. Первыми на прилавок, разумеется, легли перчатки. Людвиг надеялся, что хотя бы они составят пару, но нет: одна оказалась коричневой, другая — белой с большой синей снежинкой. Впрочем, это был только правый карман. Возможно, такая же пара лежала в левом.

«Ты и правда в это веришь?»

Наконец, спустя пять бумажных огрызков, два фантика и карандаш, на прилавке появились монеты. Пересчитав их, Людвиг закатил глаза и отодвинул три лишних в сторону.

— За обсчётами, пожалуйста, на рынок. Особо рекомендую торговку рыбой.

«Добавь ещё, что рыбью чешую не стоит складывать в карманы. Аромат дивный, бумага пропахнет первой, хе-хе».

— На этом всё.

Ханс несколько секунд растерянно моргал, а потом вдруг разразился речью:

— Знаешь, я каждый день работаю со словами, а твои «всё» никак понять не могу. «Всё» — это ведь «всё, хватит о работе, поговорим теперь о моём здоровье»? Потому что если это «всё, дверь там, а продолжим разговор мы… когда-нибудь, когда я зайду к твоей бабушке»...

— «Всё» — это «всё, мне пора возвращаться к работе», — отрезал Людвиг и зачем-то добавил: — Дверь там.

Ханс ничего не ответил. Он молча сгрёб со стола свой карманный хлам, затем часы и только потом шарф. Смотреть на обряд самообматывания в очередной раз Людвиг не стал.

«Про дверь ты верно подметил, хе-хе! Ну как, приятно в кои-то веки сказать правду?»

Людвиг скрипнул зубами. Не стоило обходиться с Хансом так грубо. Они не на улице встретились, а в мастерской, и Людвиг, будучи подмастерьем и принимая или отдавая часы, должен был сохранять вежливость в любых обстоятельствах.

«Ве-ежливость. Враньё! И ску-у-ука, эхе-хе!»

— Заткнись! — прошипел Людвиг.

— Что? — встрепенулся господин Дауэр, оторвавшись от работы.

— Ничего, мастер Дауэр. Я ничего не говорил.

«Совсем ничегошеньки, да-да! Эхе-хе!»

Прикусив язык, Людвиг сосредоточился на очередных часах. От них пахло затхлостью и кошками, и этот запах не выветривался даже спустя несколько часов, когда Людвиг вернулся домой. Соседки снова заладили песнь о чахлом венке, а у фрау Кюхе все пятьдесят детей давали рождественский концерт…

Захлопнув дверь, Людвиг прислонился к ней спиной и какое-то время стоял, слушая подобие тишины. Боль с новой силой давила на ухо. Следовало, как обычно, заварить чай и лечь спать. Однако планам помешал торопливый стук в дверь.

Людвиг открыл. На пороге стоял Ханс в обнимку с какой-то банкой, замотанной в клетчатую салфетку.

— Добрый вечер. Впустишь? Холодно.

Людвиг высунулся из квартиры. Сквозняки по дому, конечно, гуляли, но не настолько холодные, чтобы мёрзнуть в пальто.

— Ты по делу? — спросил Людвиг.

Хотя какое, к чёрту, у Ханса может быть к нему дело вечером, да ещё с банкой?

— О да, и по крайне важному! Первостепенной, можно сказать, важности делу!

Людвиг с сомнением уставился на банку.

— Я слушаю.

— Ты видишь эту банку?

— Вижу. И?

Даже слабый, сквозняк всё равно задувал в квартиру. Разговор хотелось закончить быстрее, но Ханс, как всегда, был настроен на долгую беседу.

— Если оставить эту банку на морозе, произойдёт нечто поистине ужасное. На улице — холодно, Людвиг.

— Отнеси её к себе. Я здесь при чём?

— Так в банке-то всё и дело, с которым я к тебе пришёл, — произнёс Ханс с таким видом, словно был поражён недогадливостью Людвига. — Очень важное, повторю, дело.

— Говори прямо, — недовольно потребовал Людвиг. Ухо болело всё сильнее, он хотел лечь спать, но Ханс продолжал стоять над душой со своей банкой.

— Это варенье, сваренное для тебя моей бабушкой. Нет, а что ещё может быть в такой банке? Ты знаешь, что происходит с вареньем, когда его оставляют на морозе, Людвиг?

Людвиг не знал и не слишком хотел на ночь глядя вникать в тайные опасности банок с вареньем.

— Передай ей спасибо. Варенье мне не нужно.

Он собирался закрыть дверь, но Ханс придержал её со своей стороны.

— Экая незадача: пока я дойду до дома, варенье совсем замёрзнет, тут каждая минута на счету. Замёрзнет — и потеряет часть вкуса, Людвиг, а испорченное варенье своей бабушки я тебе никогда не прощу. Так что впусти меня наконец! — нетерпеливо воскликнул Ханс. На последнем слове его голос дрогнул, и он надсадно закашлялся.

«Какой шустрый, тьфу! Так это варенье замерзает, или всё-таки он? А, у него же бро-онхи, помню-помню. Хочет в гости? Так гони его взашей!»

Варенье Людвигу было совершенно не жалко, но если оно ни при каких обстоятельствах не должно испортиться…

— Этажом ниже живёт куча детей — думаю, они будут рады спасти варенье.

На лице Ханса проступило едва сдерживаемое раздражение.

— Видел их на днях. Выглядели совершенно здоровыми, чего не скажешь о тебе. Хочешь прямо? Ладно. Ты кажешься больным, на дворе зима, а я не знаю ничего, что в холодные дни помогает лучше, чем чай с вареньем. Доволен?

— Не стоило. — Людвиг покачал головой, а голос в левом ухе вторил:

«Ох как не стоило! Пусть глупости свои кому другому рассказывает! Закрой дверь! Закрой!»

Ухо от шепотков горело — так обычно чувствуется обморожение. Вот только обморожение не расползалось на всё лицо и не сводило зубы, заставляя корчить кривые гримасы. Голос затихал и почти не беспокоил, когда рядом никого не было. Зажав ухо ладонью, Людвиг резко потянул дверь на себя.

— Хватит!

Ханс остался снаружи, но не счёл разговор законченным. Он забарабанил в дверь и продолжил:

— Да послушай же! Не хочешь варенье — сходи к аптекарю! Ты сам сказал: простуда в декабре — обычное дело. Но знаешь, какое поганое? Я на прошлое Рождество простыл, так бабушка моя… Тьфу ты, неважно!

«Вот и шёл бы отсюда со своей трескотнёй! Вот же пиявка!»

— Но, Людвиг, а кто… а кто чинить часы будет, если ты сляжешь? Господина Дауэра на всех не хватит!

«Господину Дауэру и тебя мало! Ты же у нас невесть где-е шля-яешься!»

Людвиг тяжело привалился к стене, закрыв уже оба уха. Ханс и голос говорили одновременно, наслаивались друг на друга, как сползающие с соседних крыш сугробы. Вот уже Ханс кричал будто бы внутри головы, а голос витал где-то рядом…

— До тебя же не дозовёшься! Как об стенку горох!

Как же они оба ему надоели!..

— Заткнулись, оба! — рявкнул Людвиг. — Знаешь что, Ханс? Катись отсюда к чёртовой матери! Катись со своими вареньями, бабушками, шарфами и прочим хламом! Всё! — и он убрался подальше в комнату, больше не желая ничего слушать.

«Эхе-хе! Не могу не восхититься: сколько правды за один раз!» — едко заметил голос.

Людвиг рухнул на кровать. Ухо горело, голова раскалывалась, как при действительно сильной простуде.

Тем временем…