Осколки здравомыслия (джен)

Слышите, как завывает за окном ветер? Это хохочет тролль.

Говорят, тролль этот страшнее и гаже всех, кто живёт под солнцем. Сущий Дьявол. Правда это или нет, знают лишь его ученики — а учеников у тролля много, целая школа, и все они восхищаются своим учителем и несут его учение в мир.

Учение же его гласит следующее: на всём белом свете нет ничего хорошего и красивого, а если кому-то что-то кажется таковым, этот человек — обманщик, и обманщик самый жалкий и злостный, ведь обманывает он себя.

Однажды — в тот день тролль пребывал в расположении духа не хорошем, но особенно приподнятом — он смастерил такое зеркало, что всё доброе и прекрасное в нём уменьшалось дальше некуда, а всё дурное и безобразное так и раздувалось, выпячивалось и делалось ещё омерзительнее, чем было на самом деле. Впрочем, сам тролль был уверен, что на самом деле всё выглядело именно так.

Прекраснейшие ландшафты в зеркале казались варёным шпинатом. Нежнейшие из женщин становились уродливыми обезьянами, а самая добрая улыбка отражалась шутовской ужимкой. Тролль любовался людьми, лживыми, ничтожными и мерзкими, и хохотал до упада. Больше никто не мог скрыть самый крошечный свой недостаток. Тролль видел всё и был безмерно доволен своим чудесным изобретением.

Ученики тролля и сами каждые утро, день и вечер непременно должны были заглядывать в это зеркало, и если раньше самые нерадивые из них ещё пытались убедить себя, что веснушки их не портят, теперь они ясно видели гадкие рыжие пятна, расползшиеся по всему лицу. Зеркало открывало ученикам тролля глаза на самих себя, и с каждым новым найденным уродством они всё больше восхищались своим учителем и его стремлением к правде.

Однажды ученики не вытерпели и вынесли зеркало из жилища тролля: так хотелось им поведать всему миру, что их учитель сотворил настоящее чудо. Весь мир обежали они с зеркалом, и скоро ни в одной стране не осталось ни одного человека, не отразившегося в нём в искажённом виде.

Напоследок захотелось им добраться и до неба, потому что их учитель почитал небо самой лживой вещью на свете. Они поднимались всё выше и выше, а зеркало кривлялось и дёргалось, передразнивая пролетающих птиц. Ученики не знали, что тролль видел всё, что видело зеркало, даже не смотря в него. Они крепко держали зеркало, а зеркало отражало их всех одновременно. Тролль так потешался над ними, что зеркало дрожало от его хохота и вдруг вырвалось из рук учеников, полетело вниз и ударилось оземь. Оно разлетелось на биллионы осколков, больших, маленьких и крошечных, мельче песчинки.

Ученики были безутешны, впрочем, горе их было недолгим: тролль ликовал. Теперь не только его ученики, но сотни, тысячи, миллионы людей видели мир так, как видел его он — шиворот-навыворот, ведь каждый осколок сохранил свойства целого зеркала. Те, кому осколок попал в глаз, вдруг начинали замечать в каждой вещи лишь дурное, будь то крохотная червоточина в яблоке или седой волос в чёрной косе жены. Иногда осколок так в глазу и оставался, иногда — проникал глубже и достигал самого сердца. Сердце делалось холоднее льда. Кому-то осколок влетал в ухо, а вылетать в другое не спешил и дурным словам тоже не давал. Все сплетни, слухи, упрёки и неосторожные фразы застревали у таких людей в голове и кормили их страхи и сомнения. Человек, проглотивший осколок, начинал говорить одни гадости. А ведь ещё были большие осколки, которые люди принимали за обычные стёкла и вставляли в оконные рамы — ох и не стоило наблюдать из таких окон за соседями! Некоторые осколки вновь становились зеркалами и смертельно расстраивали своих хозяек, другие пошли на очки, третьи — на украшения.

А тролль всё хохотал и хохотал до колик в животе, довольный своим планом. Хохочет он до сих пор, ведь осколков было столь много, что до сих пор не все из них нашли своё место.

Осколки летели по свету, подгоняемые не ветром, но злой волей довольного тролля. Один покружил над водосточным жёлобом, опутанным усатым горохом и розовыми кустами, и влетел в распахнутое рядом окно. Второй стеклянной крошкой рассыпался в табакерке, принадлежащей одному мальчику. Стеклянная крошка не пропала даром: она пришлась по вкусу жившему в табакерке маленькому чёрному троллю, совсем не похожему на создателя зеркала, но такому же вредному. Третий проглотил какой-то священник. Впрочем, прихожане по-прежнему приходили на его проповеди, ведь других церквей в их городке не было. Четвёртый… Про четвёртый мы вам сейчас и расскажем, ведь он привёл тролля в особый восторг: своего хозяина осколок нашёл под самое Рождество — самый счастливый и потому самый гадкий и лживый праздник из всех существующих.

Итак, утро в Айнештадте всегда…

Утро в Айнештадте всегда начиналось с тишины. В половине седьмого Людвиг спускался по тёмной и узкой лестнице из своей квартиры и выходил на улицу, спустя десять минут он входил в часовую мастерскую — и всё это время его сопровождала тишина. Летом её нарушали шмыгавшие по переулкам собаки, весной и осенью — шагавший по крышам дождь, а зимой — исключительно хруст снега под подошвами. Его на этот раз выпало столько, сколько в иные годы едва наскребалось за всю зиму, и, видимо, должно было выпасть ещё больше.

Декабрь только начался, но уже стремительно двигался к Рождеству. На дверях появлялись еловые венки, которые полагалось вывешивать всем приличным людям, даже если они, как Людвиг, терпеть эти венки не могли. Лавочники к Рождеству становились особенно улыбчивыми, а выпечка — более разнообразной. К счастью, Людвиг оказывался в мастерской, когда город только просыпался, а уж починки часов Рождество не касалось никоим образом. В декабре люди нечасто сдавали часы в ремонт, и, как правило, это время в мастерской господина Дауэра было самым тихим: неспешно доделывались старые заказы, мастерились новые часы… И уж точно в мастерской не было никаких украшений вроде венков или вертепов, этих сценок с яслями и волхвами.

Вертеп Людвиг вообще видел только у Ханса, своего старого приятеля. Тот к вопросам веры относился с разумным сомнением, однако по неизвестной причине (возможно, имя ей было бабушка Гретхен) очень любил всякий рождественский хлам.

Когда Людвиг, стряхивая с волос редкие снежинки, вошёл в мастерскую, господин Дауэр уже был там. Он заводил большие напольные часы с кукушкой, установленные на почётном месте напротив входа.

— Доброе утро, мастер Дауэр! — произнёс Людвиг. В ответ донеслось невнятное бульканье — мастер всегда так его приветствовал.

Скривившись, Людвиг прошёл в заднюю комнату, где находилась собственно мастерская. Со вчерашнего дня его ждали карманные часы доктора Штайна — холодные, в латунном корпусе и с отломанной секундной стрелкой.

Ровно в восемь из передней послышался мерный бой часов, похожий на колокольный перезвон. Отсчитав положенное время, он сменился мерным тиканьем. Ещё через несколько минут в размеренный ход часов вклинился колокольчик над входом.

— Пойди посмотри, — бросил господин Дауэр, не поднимая головы. Он корпел над часиками какой-то светской дамы — работа была почти ювелирная.

Людвиг отложил часы доктора Штайна и вышел в переднюю. Там, сверкая золочёными пуговицами на чёрном пальто, стоял бургомистр.

— Доброе утро, господин Гросс! — Людвиг постарался придать голосу побольше вежливой учтивости. — Чем я могу вам помочь?

— Часы бы починить, — неторопливо произнёс бургомистр, выставив на прилавок большую коробку. — Музыкальные они, да только музыка не играет, что ни делай.

Работа обещала быть сложной, а раз уж принёс часы сам бургомистр, то и подавно. Людвиг записал его часы в книгу приёма и сказал:

— Прошу вас подождать немного — я позову мастера Дауэра.

— Ну что вы, молодой человек, меня служба ждёт! — усмехнулся бургомистр. — Вы сами как-нибудь тут разберитесь, а я через недельку загляну. Спешить мне некуда, часы я вам всецело доверяю.

Он вежливо улыбнулся и ушёл. «До свидания!» Людвига встретила закрывшаяся дверь.

Он тяжело вздохнул и понёс коробку с бургомистровыми часами в мастерскую. Господин Дауэр, узнав, кто сдал часы в ремонт, постановил, что займётся ими сам. Недоделанные часики светской дамы тут же перекочевали к Людвигу.

До половины второго никто не приходил. Господин Дауэр разобрал часы и возился с музыкальным механизмом. Людвиг работал у него уже лет пять, но ни разу с такими не сталкивался. Он иногда отвлекался от работы и посматривал на мастера в надежде, что тот привлечёт его хотя бы подавать инструменты. Музыкальные часы казались намного интереснее дамских часиков и уж тем более латунных часов доктора Штайна.

К половине второго Людвиг приладил секундную стрелку на место, послушал тихое тиканье для проверки и занялся дамскими часиками, когда в передней вновь зазвенел колокольчик. Отложив работу, Людвиг вышел к посетителю.

Помянешь чёрта… У двери, самозабвенно разматывая шарф, стоял Ханс. Они жили по соседству, выходили из дома примерно одновременно, и поэтому Людвиг часто имел сомнительное удовольствие лицезреть вязаные шарфы, шапки и перчатки, которые Ханс менял так же часто, как бывалый донжуан — красоток. Сейчас вот у него был красный в крупную голубую снежинку шарф, из центра которого торчала полосатая фиолетово-изумрудная шапка.

— Добрый день! — произнёс Людвиг, когда шарф был наконец размотан.

— Добрый-добрый! Ух, какая погода! — Ханс приветственно улыбнулся, пытаясь пристроить шарф под мышкой. Объёмистая коробка, которую он держал в руках, всячески этому мешала.

— Обычная для начала декабря. — Людвиг пожал плечами и, указав на коробку, спросил: — Часы?

— Очень может быть. Наш брат-архивист подолгу носу на улицу не кажет… Часы? Ах да, часы! Вот, полюбуйся! — Он взгромоздил коробку на прилавок и, наконец пристроив шарф, стянул шапку. Желтоватые волосы встали дыбом, но Ханс не обратил на это внимания.

Людвиг открыл коробку. Часы ощетинились бесчисленными финтифлюшками так, что не сразу и поймёшь, с какой стороны к ним подступиться. Высмотрев среди завитков, розеток и птичек место, за которое можно было бы ухватиться, Людвиг осторожно извлёк часы из коробки и поставил на прилавок. Ханс уставился на них, как будто впервые видел. Тяжёлые, из тёмного дерева — в прошлом веке они считались достойным украшением мужского кабинета. В век современный их финтифлюшечная вакханалия годилась разве что для комнаты пожилой дамы.

— Что с ними? — спросил Людвиг, не дождавшись, когда Ханс сам начнёт жаловаться.

— Да чёрт их разберёт! Вроде ходят как надо, но с такими хрипами, будто вот-вот сломаются. Ну вот, опять! Послушай. А им не так много лет. У бабушки моей были, помню, часы, доставшиеся ей ещё от прабабки…

Людвиг бы с радостью выслушал рассказ о Хансовой прабабке… когда-нибудь потом. Сейчас ему, причём по просьбе самого же Ханса, требовалось слушать часы. Жестом попросив тишины, он вслушался в тиканье. Часы действительно хрипели: механизму внутри определённо что-то мешало.

Хансу, видимо, надоело молчать, и он завёл светскую беседу:

— Как мама? Пока не надумала к тебе переехать?

— Нет, — буркнул Людвиг, не отвлекаясь от часов. — Три месяца назад была жива и прекрасно себя чувствовала.

— Вот как. Три месяца назад! — воскликнул Ханс. — Да от нас до Митбурга даже по осеннему бездорожью почта доходит в худшем случае за четыре дня! Дай угадаю: ты ей и не предлагал.

Людвиг покосился на закрытую дверь мастерской. Господин Дауэр очень трепетно относился к вопросам семьи, и восклицания Ханса, случись мастеру их услышать, могли стоить Людвигу места подмастерья. К счастью, господин Дауэр, очевидно, был всецело увлечён часами бургомистра.

— Их с отцом дом в Митбурге всяко лучше моей квартиры.

Людвиг жил в небольшой клетушке почти под самой крышей — выше был только чердак — и никогда не думал о том, чтобы пригласить туда родителей.

— С отцом? — удивился Ханс. — И за столько лет дружбы ты ни разу не обмолвился о нём! Поверить не могу…

— Очевидно, что у каждого человека есть не только мать, но и отец. Исключение было одно — его день рождения через месяц.

— Моя ошибка, признаю. — Ханс неловко хмыкнул и пояснил: — Привык, что люди молчат о своих родственниках только в весьма определённых случаях… Так значит, твой отец жив? Может, вы с ним ещё и в хороших отношениях? Ну, таких, знаешь, когда поздравляешь с Рождеством… раз в три года.

В весьма определённых случаях… Да, часы обычно начинают хрипеть, если ход механизма нарушает что-то мелкое — щепка, к примеру.

— Как правило, я отправляю им открытки, — сообщил Людвиг, не совсем понимавший, почему Хансу так важно это знать.

— И чем они отвечают на этот… безусловно, трогательный жест сыновней привязанности?

— Пространными письмами и хроникой Митбурга за прошедший год.

Щепка! Маленькая деревянная щепка, отколовшаяся от внутренней части корпуса. Часы нужно будет разобрать и почистить. Возможно, придётся немного повернуть сам механизм.

— Совершенно тебе не интересной, понимаю. Хоть проси тебя их мне завещать! Впрочем, с местной зимой и моими бронхами… — Ханс демонстративно кашлянул. — Рождественский подарок?

Как бы разобрать часы, не повредив украшения? Тот, кто их делал, должен был это предусмотреть.

— Завещаю, их уже сейчас на целый архив накопилось.

— Что ж, значит, подарка ждать не приходится. Ну да я не в обиде: если уж мать получает от тебя лишь открытки… Постой-ка. — Он вдруг прервался и спросил: — А братья у тебя есть, сёстры? Уж им-то ты точно посылаешь хоть сладости к празднику!

— Ты бы ещё про невесту спросил! — фыркнул Людвиг. — Нет у меня их.

— Погоди! Какую невесту? — опешил Ханс.

Людвиг поднял голову и посмотрел ему в лицо. Ханс со своими взъерошенными волосами выглядел настолько изумлённым, словно ему о втором пришествии объявили.

— Никакую. Отсутствующую, — отчеканил Людвиг, чтобы не допускать двойных толкований.

— А, ясно. Тут я тебе не судья, сам знаешь: кольцо на пальце знаменует брак, и из колец выковывают цепи… — продекламировал Ханс, по-видимому, кого-то цитируя, и негромко рассмеялся. — Мне в архиве руки нужны свободные, да и голова тоже. Нет, конечно, если я когда-нибудь встречу девушку, готовую каждый день ждать, пока я вернусь из архива, умеющую саму себя занять… Только не вязанием! Бабушка моя — настоящая мастерица, таких шапок я больше ни у кого не видел. Только ведь их все носить надо, иначе — огорчится. А если и моя невеста…

Вот оно! Людвиг тщательно осмотрел часы и всё-таки отыскал, где открывается крышка корпуса. Он уже собирался заглянуть внутрь, когда в мастерской раздался лязг. Что-то стукнуло, зазвенело, а затем послышалась ругань мастера.

Оставив Ханса и часы в компании друг друга, Людвиг выскочил из передней.

— Мастер Дауэр, что случилось?

Часовщик собирал с пола разлетевшиеся инструменты и блестящие серебристые пластины. Первые он не глядя бросал в ящик, вторые раскладывал на столе. Заметив Людвига, мастер скривился и вопросил:

— Где тебя черти носят?

— Часы принимаю. Вам нужна помощь?

— Нет, сам соберу. Заканчивай там и возвращайся к работе.

— Будет сделано, мастер.

Вернувшись в переднюю, Людвиг сообщил:

— Часы требуют чистки. Оставь их здесь на несколько дней.

Ханс обрадовался.

— О, так ты разобрался, что с ними не так! Я знал, что ты поможешь. Тогда я…

— Часы можно будет забрать через три дня. Хорошего вечера.

Людвиг убрал часы в коробку и уже открыл дверь в мастерскую, чтобы уйти, когда Ханс снова заговорил:

— А. Конечно-конечно, не смею больше тебя задерживать. Хорошего вечера. И заходи как-нибудь! Бабушка будет рада.

— Как-нибудь, — повторил Людвиг.

Ханс тщательно обмотался шарфом и наконец-то ушёл. Интересно, как в архиве относятся к тому, что их сотрудник шатается где попало посреди рабочего дня?

Людвиг вернулся в мастерскую. Не то чтобы у него было очень много работы, но её всё равно надо было делать. Его ждали дамские часики, финтифлюшечная вакханалия Ханса и ещё несколько механизмов. Господин Дауэр же продолжал колдовать над часами бургомистра, подслеповато щурясь и бормоча себе под нос:

— Музыка, музыка… Придумают тоже! Часы с музыкой, будто им кукушек мало! И подмастерье невесть где шляется… а работа стоит!

Людвиг скрипнул зубами: это не работа стоит, это чёртов Ханс болтает без умолку. Впрочем, господин Дауэр бурчал постоянно… Следовало давно привыкнуть.

— Чёрт бы побрал эту музыку! — продолжал мастер, лязгая разложенными по столу пластинами. — Фрау Миннезанг придёт сегодня в шесть. Ты закончил?

Людвиг придирчиво осмотрел часики. Все блестящие стёклышки были приклеены на положенные места, стрелки — отполированы, претенциозная гравировка «Луноликой Диане от преданного поклонника» — очищена. Клей должен был подсохнуть, но к шести успеется.

— Закончил. Есть ли какие-то срочные работы?

Господин Дауэр мрачно осмотрел вывернутые внутренности бургомистровых часов и поинтересовался:

— В каком, по-твоему, порядке должны лежать эти пластины? Однажды тебе тоже придётся чинить что-то этакое.

Людвиг заподозрил, что мастер просто перепутал все детали, когда они разлетелись, но всё-таки приблизился к его столу и склонился над пластинами. Казалось правильным, что их необходимо разложить по размеру.

— От меньшей к большей либо наоборот, — предположил Людвиг.

— Пожалуй, пожалуй… Свободен.

До самого вечера Людвиг разбирал финтифлюшечную вакханалию под недовольное бухтение мастера. Догадка подтвердилась: от внутренней части корпуса откололась щепка, и механизм жадно её заглотил. Отдавать изжёванную гадость он ни в коем случае не хотел, так что часы пришлось разбирать полностью. Украшательства едва уместились на столе, а на нумерацию истратился недельный запас бумажек.

Фрау Миннезанг — дородная дама, некогда блиставшая в опере, кажется, в качестве контральто, — почтила часовую мастерскую своим присутствием в четверть седьмого. Отдав ей часы, Людвиг засобирался домой: начиналась метель и он рисковал остаться ночевать в мастерской. Не хотелось бы — спать Людвиг предпочитал у себя дома, а не на скрипучей кушетке в окружении поломанных будильников.

— До свидания, мастер Дауэр! — сказал Людвиг и, не получив ответа, вышел в белую мглу.

Метель накрыла город основательно, как тяжёлое ватное одеяло. Оно, как подобает старой вате, забивалось в нос и кололо, не давая дышать. Ветер постоянно срывал капюшон, и его приходилось придерживать руками. Помогало слабо — хищный свист всё равно отгибал края капюшона и ввинчивался в уши. От холода становилось даже немного больно: уже у дома порыв ветра налетел с такой силой, что Людвигу показалось, будто его ударили.

Поднявшись в свою квартиру, Людвиг сбросил заснеженное пальто, завесил окно поплотнее и поставил чайник. Где-то в недрах шкафа хранилось немного заварки для редких чаепитий. Чтобы её найти, пришлось перебрать весь кухонный шкаф, выставить треснувшую тарелку, которую всё руки не доходили выбросить, отогнать паука от банки с джемом, если это вообще был джем… Да, пожалуй, заварку уже давно стоило переставить на полку над столом, так было бы удобнее. Чайник вскипел быстрее, чем Людвиг успел навести порядок.

Свежезаваренный чай немного отдавал пылью, но исправно грел, а большего от него и не требовалось. Холод отступил, только левое ухо продолжало болеть, и краснота с него не сходила. Может, действительно ушиб? Утром Людвиг видел на карнизах свежие сосульки: такому ветру было бы вполне под силу сбросить одну из них.

Остаток вечера Людвиг провёл над книгой, присланной родителями вместе с последним письмом. На самом деле, большая часть его чтения состояла из вдумчивого изучения потолка — стихи, составлявшие всю суть этой книги, читались хоть и с интересом, но медленно. Их требовалось обдумать.

Улёгшись наконец спать, Людвиг с головой завернулся в одеяло. Обычно этого хватало, чтобы наутро о вечернем холоде ничего не напоминало. Хотя обычно и уши так сильно не замерзали.

Увы…

Увы, чай и одеяло не помогли. Ухо, насколько позволяло разглядеть зеркало в сумеречной комнате, выглядело прилично, но давящая боль едва ли ослабла. Надо было ночевать в мастерской. Впрочем, прислушавшись к себе, Людвиг не обнаружил никаких признаков простуды, кроме боли в ухе, а значит, и поводов для беспокойства не имелось. В без двадцати семь он уже был в мастерской.

Дверь оказалась открыта, но господина Дауэра поблизости не наблюдалось. Пластины из бургомистровых часов так и лежали на столе вместе с другими элементами механизма. Людвиг склонился над ними, рассматривая. Шесть медных пластин разной длины лежали в ряд, каждая следующая на ноготь меньше предыдущей, а вот между третьей и четвёртой разница почему-то оказалась в два раза больше.

— Чего ты там лазаешь? — вопросил господин Дауэр у него за спиной.

— Доброе утро, мастер! — Людвиг обернулся. — Обдумываю ответ на ваш вопрос.

— Ты вчера уже ответил. Иди отсюда!

«А мастер-то всё сделал так, как ты сказал. И чего ж он тогда в столь скверном расположении духа, м?»

Притупившаяся было боль вспыхнула с новой силой, на пару секунд словно захватив голову целиком. Прижав к уху ладонь, Людвиг направился к своему столу. Там его ждали бесчисленные завитки и розетки, которые ещё надо было собрать. Механизм он вчера почистил, но заканчивать работу совершенно не хотелось.

«Конечно, зачем начинать, если можно отложить?»

Людвиг тряхнул головой. Нет, покончить с часами Ханса необходимо хотя бы затем, чтобы освободить стол. Но финтифлюшечная вакханалия вселяла неприязнь одним своим видом. К счастью, в передней зазвенел колокольчик. Людвиг поспешил туда.

Перед прилавком стоял доктор Штайн, высокий мужчина средних лет, с военной выправкой и холодным взглядом. Он держал руку в левом кармане, словно хотел вытащить часы и сверить время.

— Доброе утро! — поприветствовал его Людвиг и уточнил: — Латунные, со сломанной секундной стрелкой?

— Верно.

Людвиг принёс ему часы и назвал цену работы. Доктор сразу же достал нужную сумму, с наслаждением завёл механизм и, сверив его с напольными часами, безо всякой причины отметил:

— Вы плохо выглядите. По чайной ложке унгарнской микстуры дважды в день и три дня дома, я бы сказал.

«Напомни-ка, что вчера господин Дауэр говорил? Кажется, там было что-то о невесть где шляющихся подмастерьях».

— Благодарю за совет, — вежливо процедил Людвиг.

Доктор дёрнул головой и не стал ни на чём настаивать. Людвиг вернулся к работе. Больше в тот день никто не приходил и не отвлекал. Мастер корпел над музыкальным механизмом, но больше бесцельно перекладывал пластины с места на место. Как будто это имело смысл! Сам Людвиг собирал часы Ханса, и даже сделанная накануне опись, какая розетка с какого бока, слабо помогала разобраться. Людвигу казалось, что он где-то допустил ошибку, что-то сделал не так. Однако собранные к вечеру часы работали вполне исправно и совершенно не хрипели.

«Значит, не было ошибки? Экая неприятность. Да-да, именно неприятность! Подвело тебя чутьё, хе-хе. А кто доверит часы мастеру, не способному верить самому себе? Быть тебе до старости мальчиком на побегушках».

Людвиг замер, прислушиваясь. Боль в левом ухе то стихала, то вновь давила и пульсировала. Теперь он ещё и — уже не в первый раз — слышал сквозь неё что-то странное. Вернее, даже не слышал, а… будто бы думал левым ухом. Чёрт возьми, что за бред? Прижав ладонь к уху, Людвиг в сотый раз принялся пристально разглядывать свежепочиненные часы.

«Не налюбовался ещё? Или всё пытаешься увидеть под всеми этими… завитушками часы? Интересно: мастер был бездарным часовщиком и решил так отвлечь внимание от изъянов своей работы? Или просто страдал дурновкусием? Какое убожество».

Прошлый век… Витые локоны на париках, демонстративная легкомысленность… Тогда это считалось нормальным, но сейчас — тут странная мысль из левого уха была справедлива — казалось невероятным дурновкусием.

Мысль из левого уха… Слова доктора Штайна имели смысл: неважно, какой вид имел Людвиг, а подобные мысли больше напоминали болезненный бред.

Людвиг опять взглянул на часы, на сей раз — на простой циферблат на стене, показывавший верное время. Шесть часов. Можно идти домой.

«Правильно. Только последний дурак уйдёт с работы хоть минутой позже положенного, хе-хе».

— До свидания, мастер Дауэр.

Накинув капюшон, Людвиг вышел из мастерской. Ветра на этот раз не было, но левое ухо всё равно кололо, словно в него врезались острые снежинки.

На улицах было многолюдно: Рождество стало немного ближе, приготовления к нему продолжались. В доме было не тише: соседки почему-то решили привести рождественские венки к праздничному единообразию. Чахлый набор веточек на двери Людвига вызвал всеобщее недовольство.

— Ваш венок больше годится для похорон, чем для светлого праздника! — проскрипела фрау Пеперль, тощая женщина с лицом английской лошади.

— Мой венок висит на тёмном верхнем этаже, — напомнил Людвиг. — Там его никто не видит.

— Но мы-то знаем!.. что он там висит! — патетически возгласила фрау Боквурст, похожая на пивной бочонок.

— Возможно, у вас и внутри не украшено? — заподозрила фрау Пеперль.

— Украшено, — соврал Людвиг, протискиваясь мимо них по лестнице. — Только вертепа не хватает.

— У меня есть старый, с которым дети играют! — обрадовалась молчавшая до того фрау Кюхе, мать то ли пяти, то ли пятидесяти детей. — Могу дать на время праздников.

— Не смею отбирать игрушки у детей! — крикнул Людвиг уже с порога своей квартиры и с облегчением захлопнул дверь.

«Укра-ашено, значит. Врём как дышим. Испугались злых языков пары глупых куриц. Нет чтобы заставить их раз и навсегда языки-то прикусить! Но мы люди маленькие, трусливые…»

Курицы курицами, но вести себя нужно достойно. До чего боль в ухе разговорчива! Людвиг скинул пальто и башмаки и рухнул на кровать. Старые пружины жалобно скрипнули.

«Ты забыл поставить чайник. Пыль тебе не ун-гарн-ска-я микстура, пыль надо принимать по расписанию».

Чёрт бы побрал это ухо!

«Эхе-хе, смотри не продешеви!»

Чай Людвиг всё-таки заварил, после чего решительно лёг спать, не притронувшись к книге. Три дня дома ему взять негде, но спокойная долгая ночь — тоже неплохое средство от всех болезней.

Следующим утром боль действительно поутихла, странных мыслей больше не было, и Людвиг решил, что вполне здоров. Он отправился в мастерскую, где до вечера менял сломавшиеся шестерёнки в больших напольных часах семьи Лерм. Часов было несколько, и все они ждали нужных деталей с прошлой недели.

В без пяти шесть в передней впервые за день появился посетитель. Невысокая худенькая старушка в накрахмаленном кружевном чепце потерянно озиралась, будто не до конца понимая, куда попала.

— Добрый вечер! Чем могу помочь?

— Д-добрый вечер, молодой че-человек! — прошамкала старушка. — Я вам часы с-сдавала…

— Ваша фамилия?

— Эльза… Эльза Фергессен.

Людвиг её не помнил. Либо часы принимал господин Дауэр, что редкость, либо приходил кто-то другой. В книге приёма никого по фамилии Фергессен не оказалось, на всю букву «Ф» нашёлся только один капитан Фогг. Принимавший заказ её не записал?

«Или тебя просто пытаются надуть. Выставь её».

— Часы… круглые, с ба-барашком сверху! — жалобно протянула старушка, не дождавшись ответа.

— Когда вы их сдавали?

— Тридцать п-первого но-ноября.

Тридцать первого ноября… Людвиг пролистал книгу приёма, но запись не нашёл — тридцать первого ноября вообще не существовало в природе.

— Подождите немного, я поищу.

Он ушёл в мастерскую и принялся осматривать полки. Круглые часы, ещё одни — с кошкой, третьи — с оленем… с барашком — квадратные. Левое ухо снова разболелось — Людвиг даже не сразу услышал вопрос мастера.

«Да она точно над тобой издевается. Чего ты ждёшь, мямля? Выставь её!»

— Что ты там ищешь?

— Часы… круглые, с барашком. Сдала Эльза Фергессен.

— А! — Мастер усмехнулся. — Она сдала их ещё моему отцу сорок три года назад и давно забрала. Под старость ума лишилась и всё хочет забрать ещё раз. Видимо, в этом году внуки не уследили. Иди работай дальше.

Иди работай… Сначала надо старушку спровадить, чтобы зря в передней не стояла.

«Вот сразу бы её и выставил. Только время потерял. Хорош часовщик, хе-хе!»

Возвращение Людвига старушка встретила взглядом, полным надежды, которая, впрочем, тут же сменилась разочарованием.

— К сожалению, ваших часов у нас нет. Вероятно, произошла какая-то ошибка.

— Да как же так? Как же так? Пожалуйста, посмотрите ещё!

Нужных часов в мастерской точно не было и быть не могло. Почему-то Людвиг чувствовал себя виноватым, словно это он спрятал часы и теперь старушка вынуждена из-за него страдать.

«Да, Людвиг, посмотри ещё. Вдруг найдёшь? А лучше переизобрети! Спешить ведь некуда, работа подождёт…»

— Приходите завтра. Я поищу ещё.

— Спасибо вам!

Старушка улыбнулась и побрела прочь, а Людвиг остался стоять в передней с вопросом: зачем он пообещал? Теперь одна надежда — что родственники её перехватят и ему не придётся объясняться с ней ещё раз.

«И правда: зачем пообещал? Снова врём, Людвиг? И снова тру-у-усим, эхе-хе!»

Боль выбралась за пределы уха и мёртвой хваткой вцепилась в зубы. Странные мысли теперь казались реальными — Людвиг даже огляделся: нет ли кого-то в передней. Никого не было, но посмеивающийся голос продолжал нашёптывать в левое ухо:

«Какой же ты никчёмный человечишка, Людвиг. И никчёмный подмастерье. Э-нет, тебе ещё очень повезёт, если ты хоть мальчиком на побегушках до старости протянешь. И почему господин Дауэр всё тебя держит, эхе-хе…»

На следующий день старушка не пришла. Зато в половине второго явился Ханс. Он снова долго разматывал шарф, жёлтый в малиновую клеточку, и так же долго его пристраивал.

«Фу, на такой цветастой тряпке и повеситься стыдно, а он с ней по улицам ходит!»

Людвиг закашлялся от неожиданности. Повеситься? Это уже слишком! От Ханса его замешательство не укрылось.

— Всё в порядке? Выглядишь ты, честно скажу, неважно.

И этот туда же!..

— Всё так, как полагается в декабре, — буркнул Людвиг.

— В декабре полагается готовиться к Рождеству, а не к собственным похоронам. А видок у тебя такой, будто ты всерьёз решил себя уморить. Вот и скажи мне правду: решил?

«Да, Людвиг, скажи ему правду. Например, что ты был бы счастлив, если бы он совал свой длинный нос в дела кого-нибудь другого. Впрочем, «счастье» — не то слово…»

— В декабре полагается болеть, чем я и занимаюсь! — раздражённо поведал Людвиг, открывая дверь. — Сейчас принесу часы.

Мастер всё возился с пластинами: они никак не складывались нужным образом внутри бургомистровых часов. Едва взглянув на работу господина Дауэра, Людвиг снял с полки заранее убранную в коробку финтифлюшечную вакханалию. Всё время, что он ходил за часами, голос не унимался:

«Определённо не то. Хм, «облегчение»? Да, это, пожалуй, ближе к истине. А уж насколько полнее бы оно было, если бы тебе и не пришлось ничего говорить! Ханс отстанет сам, а ты снова промолчишь! Любишь молчать, Людвиг?»

Когда Людвиг вернулся в переднюю, Ханс смотрел на него со странным выражением, как будто был обижен. И чем бы Людвиг мог его обидеть, интересно?

— Щепка вытащена, механизм почищен. К оплате двадцать пять грошей.

Услышав стоимость работ, Ханс полез в карман за монетами. Первыми на прилавок, разумеется, легли перчатки. Людвиг надеялся, что хотя бы они составят пару, но нет: одна оказалась коричневой, другая — белой с большой синей снежинкой. Впрочем, это был только правый карман. Возможно, такая же пара лежала в левом.

«Ты и правда в это веришь?»

Наконец, спустя пять бумажных огрызков, два фантика и карандаш, на прилавке появились монеты. Пересчитав их, Людвиг закатил глаза и отодвинул три лишних в сторону.

— За обсчётами, пожалуйста, на рынок. Особо рекомендую торговку рыбой.

«Добавь ещё, что рыбью чешую не стоит складывать в карманы. Аромат дивный, бумага пропахнет первой, хе-хе».

— На этом всё.

Ханс несколько секунд растерянно моргал, а потом вдруг разразился речью:

— Знаешь, я каждый день работаю со словами, а твои «всё» никак понять не могу. «Всё» — это ведь «всё, хватит о работе, поговорим теперь о моём здоровье»? Потому что если это «всё, дверь там, а продолжим разговор мы… когда-нибудь, когда я зайду к твоей бабушке»...

— «Всё» — это «всё, мне пора возвращаться к работе», — отрезал Людвиг и зачем-то добавил: — Дверь там.

Ханс ничего не ответил. Он молча сгрёб со стола свой карманный хлам, затем часы и только потом шарф. Смотреть на обряд самообматывания в очередной раз Людвиг не стал.

«Про дверь ты верно подметил, хе-хе! Ну как, приятно в кои-то веки сказать правду?»

Людвиг скрипнул зубами. Не стоило обходиться с Хансом так грубо. Они не на улице встретились, а в мастерской, и Людвиг, будучи подмастерьем и принимая или отдавая часы, должен был сохранять вежливость в любых обстоятельствах.

«Ве-ежливость. Враньё! И ску-у-ука, эхе-хе!»

— Заткнись! — прошипел Людвиг.

— Что? — встрепенулся господин Дауэр, оторвавшись от работы.

— Ничего, мастер Дауэр. Я ничего не говорил.

«Совсем ничегошеньки, да-да! Эхе-хе!»

Прикусив язык, Людвиг сосредоточился на очередных часах. От них пахло затхлостью и кошками, и этот запах не выветривался даже спустя несколько часов, когда Людвиг вернулся домой. Соседки снова заладили песнь о чахлом венке, а у фрау Кюхе все пятьдесят детей давали рождественский концерт…

Захлопнув дверь, Людвиг прислонился к ней спиной и какое-то время стоял, слушая подобие тишины. Боль с новой силой давила на ухо. Следовало, как обычно, заварить чай и лечь спать. Однако планам помешал торопливый стук в дверь.

Людвиг открыл. На пороге стоял Ханс в обнимку с какой-то банкой, замотанной в клетчатую салфетку.

— Добрый вечер. Впустишь? Холодно.

Людвиг высунулся из квартиры. Сквозняки по дому, конечно, гуляли, но не настолько холодные, чтобы мёрзнуть в пальто.

— Ты по делу? — спросил Людвиг.

Хотя какое, к чёрту, у Ханса может быть к нему дело вечером, да ещё с банкой?

— О да, и по крайне важному! Первостепенной, можно сказать, важности делу!

Людвиг с сомнением уставился на банку.

— Я слушаю.

— Ты видишь эту банку?

— Вижу. И?

Даже слабый, сквозняк всё равно задувал в квартиру. Разговор хотелось закончить быстрее, но Ханс, как всегда, был настроен на долгую беседу.

— Если оставить эту банку на морозе, произойдёт нечто поистине ужасное. На улице — холодно, Людвиг.

— Отнеси её к себе. Я здесь при чём?

— Так в банке-то всё и дело, с которым я к тебе пришёл, — произнёс Ханс с таким видом, словно был поражён недогадливостью Людвига. — Очень важное, повторю, дело.

— Говори прямо, — недовольно потребовал Людвиг. Ухо болело всё сильнее, он хотел лечь спать, но Ханс продолжал стоять над душой со своей банкой.

— Это варенье, сваренное для тебя моей бабушкой. Нет, а что ещё может быть в такой банке? Ты знаешь, что происходит с вареньем, когда его оставляют на морозе, Людвиг?

Людвиг не знал и не слишком хотел на ночь глядя вникать в тайные опасности банок с вареньем.

— Передай ей спасибо. Варенье мне не нужно.

Он собирался закрыть дверь, но Ханс придержал её со своей стороны.

— Экая незадача: пока я дойду до дома, варенье совсем замёрзнет, тут каждая минута на счету. Замёрзнет — и потеряет часть вкуса, Людвиг, а испорченное варенье своей бабушки я тебе никогда не прощу. Так что впусти меня наконец! — нетерпеливо воскликнул Ханс. На последнем слове его голос дрогнул, и он надсадно закашлялся.

«Какой шустрый, тьфу! Так это варенье замерзает, или всё-таки он? А, у него же бро-онхи, помню-помню. Хочет в гости? Так гони его взашей!»

Варенье Людвигу было совершенно не жалко, но если оно ни при каких обстоятельствах не должно испортиться…

— Этажом ниже живёт куча детей — думаю, они будут рады спасти варенье.

На лице Ханса проступило едва сдерживаемое раздражение.

— Видел их на днях. Выглядели совершенно здоровыми, чего не скажешь о тебе. Хочешь прямо? Ладно. Ты кажешься больным, на дворе зима, а я не знаю ничего, что в холодные дни помогает лучше, чем чай с вареньем. Доволен?

— Не стоило. — Людвиг покачал головой, а голос в левом ухе вторил:

«Ох как не стоило! Пусть глупости свои кому другому рассказывает! Закрой дверь! Закрой!»

Ухо от шепотков горело — так обычно чувствуется обморожение. Вот только обморожение не расползалось на всё лицо и не сводило зубы, заставляя корчить кривые гримасы. Голос затихал и почти не беспокоил, когда рядом никого не было. Зажав ухо ладонью, Людвиг резко потянул дверь на себя.

— Хватит!

Ханс остался снаружи, но не счёл разговор законченным. Он забарабанил в дверь и продолжил:

— Да послушай же! Не хочешь варенье — сходи к аптекарю! Ты сам сказал: простуда в декабре — обычное дело. Но знаешь, какое поганое? Я на прошлое Рождество простыл, так бабушка моя… Тьфу ты, неважно!

«Вот и шёл бы отсюда со своей трескотнёй! Вот же пиявка!»

— Но, Людвиг, а кто… а кто чинить часы будет, если ты сляжешь? Господина Дауэра на всех не хватит!

«Господину Дауэру и тебя мало! Ты же у нас невесть где-е шля-яешься!»

Людвиг тяжело привалился к стене, закрыв уже оба уха. Ханс и голос говорили одновременно, наслаивались друг на друга, как сползающие с соседних крыш сугробы. Вот уже Ханс кричал будто бы внутри головы, а голос витал где-то рядом…

— До тебя же не дозовёшься! Как об стенку горох!

Как же они оба ему надоели!..

— Заткнулись, оба! — рявкнул Людвиг. — Знаешь что, Ханс? Катись отсюда к чёртовой матери! Катись со своими вареньями, бабушками, шарфами и прочим хламом! Всё! — и он убрался подальше в комнату, больше не желая ничего слушать.

«Эхе-хе! Не могу не восхититься: сколько правды за один раз!» — едко заметил голос.

Людвиг рухнул на кровать. Ухо горело, голова раскалывалась, как при действительно сильной простуде.

Тем временем…

Тем временем Ханс ожесточённо месил ногами снег. Жили они с Людвигом совсем рядом: всего-то и надо, что перейти улицу и отсчитать два дома вправо, очень удобно, — но сейчас Хансу отчаянно хотелось бы, чтобы его квартира была на другом конце города.

Снег лип к башмакам, запутывался в шарфе и мокрым носом тыкался в ладони. Зима в этом году выдалась странно морозная: если Ханс не ошибался, подобных снегопадов Айнештадт не знал уже пятьдесят лет. Перчатки нащупать в кармане никак не получалось: под руку попадались то карандаши, то бумажные огрызки — вроде бы с датами. Банка с бабушкиным вареньем то и дело норовила выскользнуть из-под мышки. Холода Ханс не чувствовал: ярость и обида клокотали в горле и согревали лучше и бабушкиных шапок, и рождественского глинтвейна.

— Проваливай, Ханс, — цедил он сквозь зубы. — Спасибо за заботу, Ханс, но я в гробу её видел, так что катись куда подальше.

У самой двери дома Ханс остановился в нерешительности. Видеть ни соседей, ни тем более бабушку ему не хотелось: редко кому удавалось встретить Ханса в действительно дурном расположении духа, и он бы предпочёл, чтобы так и оставалось. Не хотелось бы сгоряча сказать кому-нибудь гадость. Ханс уже думал пройти мимо и свернуть на следующей улице, но вспомнил про варенье. То была не шутка: испорченное варенье бабушки он бы не простил ни Людвигу, ни тем более себе. Глубоко вдохнув, Ханс широко улыбнулся и зашёл в дом.

Лестница встретила его скрипом деревянных ступеней и слабым светом: у фрау Маульвурф было слабое зрение и состояние достаточно большое, чтобы не беречь свечи. На дверях висели рождественские венки — совершенно одинаковые, у Ханса самого был такой же. Слабо пахло вишней и корицей: на каждой кухне матери семейств пекли одинаковые рождественские пироги. Ханса такое единодушие и забавляло, и раздражало одновременно. Он любил Рождество и ходил в кирху, не желая расстраивать бабушку, но верующим не был. «Какую религию я исповедую? Ни одной из всех тех, которые ты мне называешь. Почему же ни одной? Из чувства одной вечной религии души». — Хансу нравился Шиллер и нравилось разнообразие. Фрау Маульвурф совсем не была похожа на бабушку Ханса: она заваривала невкусный чай, не умела вязать, зато по памяти цитировала Лейбница. Бабушка Ханса считала Лейбница набитым дураком — возможно, потому что не понимала в его учении ни слова. Они верили в разные вещи и жили по-разному, но в Рождество придирчиво разглядывали рождественские венки на дверях соседей, и не дай бог, если чей-то венок отличался от других. Религия делила людей на группы и обезличивала. Ханс не хотел причислять себя к какой-либо группе и в глубине души сочувствовал язычникам: у тех богов было так много, что каждый мог выбрать того, который подходил именно ему, а то и вовсе придумать нового. Собственно, из тех же соображений Ханс с недоверием относился к концепции Рая: он сомневался, что даже Бог способен создать такое место, в котором хорошо будет всем. То же описание Эдемского сада никогда его не впечатляло, поэтому ещё вернее было бы сказать, что Ханс не верил, что в Раю будет хорошо именно ему. Например, разве там будет достаточно интересных событий, чтобы кому-нибудь понадобился архивист? Идеальную жизнь без любимой работы Ханс себе не представлял.

Тем не менее, возможно, именно из-за «золотого венка», Рождество было нарядным и светлым праздником, объединявшим семьи, соседей, горожан и вообще всех жителей Ганновера. Поэтому Ханс старательно высчитывал количество веточек в своём венке и с удовольствием уплетал за обе щёки рождественские пироги. А потом шёл на ярмарку и отводил там душу: безделушки на ярмарке продавались такие разные и странные, что Ханс тут же забывал об одинаковых венках и заново убеждался, что все люди совершенно не похожи друг на друга. Разбирая бумаги в архиве, он не раз натыкался на описания, а то и изображения совершенно удивительных вещей, и на каждой ярмарке он пытался отыскать что-то похожее. Удавалось ему это редко, зато там он находил предметы не менее интересные: старинные пуговицы, чучела мелких птичек, часы прошлого века с очаровательными завитушками — как Ханс любил эти часы! Хоть за них Людвигу спасибо. А вертеп? Чудесный рождественский вертеп Ханс тоже купил на одной из ярмарок.

Так, размышляя о ярмарках — и совсем не думая о Людвиге, ему сейчас нельзя было думать о Людвиге, — Ханс миновал два этажа и остановился перед своей квартирой. К счастью, соседей он не встретил. А вот встречи с бабушкой ему, увы, было не избежать.

— Я ненадолго, бабушка, — начал Ханс с порога. Свободная рука сама собой потянулась было к шарфу, но разматывать его Ханс не собирался. — Людвиг сказал, что лучше сам навестит нас и съест варенье с нами. Сказал, к такому варенью положен лучший чай, а сам он такой не заварит.

Побывать у Людвига в квартире Хансу пока так и не довелось, несмотря на долгие годы знакомства, однако Ханс был совершенно уверен, что чая лучше, чем у них с бабушкой, нет во всём Айнештадте, и даже Людвиг не посмел бы с этим спорить. Если бы посмел, Ханс бы сломал ему нос. И так заслужил.

Бабушка с удивительной для семидесятилетней женщины скоростью подскочила к Хансу и требовательно протянула руки. Ханс поспешил передать ей банку. Бабушка тут же посеменила с ней на кухню, и уже оттуда спросила:

— Не успело замёрзнуть?

— Нет-нет, бабушка, я хорошо её обернул. Пойду еще немного поброжу, может, загляну на ярмарку. Вернусь поздно, так что не жди меня, хорошо?

Бабушка вышла из кухни и смерила Ханса недоверчивым взглядом, но спорить не стала.

— Не забудь надеть на ночь сухие носки. Зима нынче морозная, даже дома холодно. К слову о носках… — Бабушка пригляделась к Хансу и нахмурилась. — Опять всё насквозь мокрое. Это ж как там метёт… Ты уверен, что варенье не промёрзло? Подожди, сейчас вернусь.

Ханс знал, что ответа бабушке не требовалось. Она скрылась в спальне, и там что-то зашуршало. Бабушка наверняка перерывала сундук с вязанием.

— Вот, нашла. — Она вернулась с красным шарфом с золотыми звёздами и простой зелёной шапкой. — Надевай.

Ханс благодарно улыбнулся и покорно принялся разматывать шарф. Не сказать, чтобы он считал, что шарф и шапка так уж необходимы в его-то возрасте, но бабушка говорила, что ей холодно, если она видит, как он возвращается с мороза почти раздетым, а позволить бабушке мёрзнуть Ханс никак не мог.

— Так-то лучше, — удовлетворённо постановила бабушка, когда новый шарф был обмотан вокруг шеи в четыре оборота, а шапка — поправлена. Не забудь надеть перчатки.

— Конечно, бабушка, спасибо! — Ханс, улыбнувшись ещё шире, неторопливо открыл дверь, так же неторопливо вышел из квартиры и чуть не вприпрыжку припустил вниз по лестнице. Надо было успеть выскочить на улицу прежде, чем кто-то из соседей решит покинуть квартиру.

Метель за его отсутствие не утихла, и мысли о бесполезности шапок для молодых людей из головы Ханса, как это всегда и бывало, волшебным образом улетучились. Снег летел в лицо и оседал на ресницах, и Ханс натянул шапку пониже. Не хватало ещё уши себе отморозить. Перчатки в карманах на этот раз нашлись с первого раза.

Направился Ханс и правда в сторону ярмарки. Людвиг здорово испортил ему настроение, и его срочно надо было улучшить какой-нибудь забавной вещицей. Разговор с бабушкой прошёл хорошо, Ханс не сорвался, и теперь задвинутые в угол сознания фразы Людвига вновь закрутились в голове и запросились на язык, благо навстречу по улице никто не шёл.

— Я закрыл глаза на то, что он буквально указал мне на дверь. Принёс ему варенье — лучшее в Айнештадте варенье. От всей души, можно сказать, хотел помочь. А он что? «Заткнись, Ханс». Нет, он правда вот так и сказал? Да как он…

Ханс замер. Нет, Людвиг сказал не так, вернее — не совсем так.

— Заткнулись оба. Оба? Там был кто-то ещё?

Ханс прикусил губу: беда в том, что наверняка он не знал. Людвиг так и не пустил его на порог, несмотря на все ухищрения с вареньем. Может, кто и был. Кто? Он всё-таки пригласил на Рождество родителей? К нему пришёл друг? Или он соврал тогда насчёт невесты? Ханс попытался представить себе Людвига, орущего на пышную блондинку — совсем такую, как та, что обслуживала посетителей в недавно открытом в Айнештадте кнайпе. Попытка провалилась: Людвиг был груб и немногословен, но никогда не выходил за рамки приличий. Кричать на даму он бы не стал, особенно если бы его могли услышать соседи. Чёрт возьми, да сама его тирада, в которой он послал Ханса на все четыре стороны, была совсем не в его духе. На кого бы ещё он решился так кричать? Да и, даже если кто в квартире тогда и был, в разговоре точно больше никто не участвовал.

По загривку пробежал холодок. С каждой минутой Ханс всё больше утверждался в страшной догадке: Людвиг слышал голоса. Возможно, даже видел кого-то несуществующего.

— Это не твоё дело, Ханс, — попытался он убедить себя. — Людвиг ясно дал понять, что твоя дружба ему не требуется. — На последнем слове голос дрогнул. Если Людвиг был не в себе, разве мог он нести ответственность за свои слова? Ханс что, сейчас откажет в дружбе несчастному, попавшему в беду? — И он чуть не испортил варенье бабушки. Ты обещал, что не простишь. — Но не испортил, да и прощать Ханс и вправду Людвига не собирался, не после того, что он наговорил. Но он знал Людвига много лет, частенько звал его на чай — пару раз даже удалось дозваться — и не привык оставлять соседей в нужде.

Людвигу нужна была помощь, и Ханс знал, к кому за ней обратиться. Расстроенно вздохнув, он поправил шарф и пошёл в противоположную ярмарке сторону.

Доктор Штайн, отставной офицер, вызывал у Ханса чувства смешанные. Он никогда не повышал голос, терпеливо отвечал на все вопросы, коротко, но понятно. Всегда улыбался с вежливым любопытством и каждый раз выслушивал жалобы Ханса — из года в год не менявшиеся — с доброжелательным интересом. Под его взглядом Ханс чувствовал себя глупо и нервничал, от волнения хотелось говорить о всякой ерунде, но и болтать о чепухе при докторе Штайне не получалось: у этого человека выправка была военная, и в его присутствии казалось правильным отвечать чётко и по существу. Вести разговоры так Ханс не умел и не любил, и от этого нервничал ещё больше.

Просторную, но скудно обставленную квартиру доктора Штайна, часть которой и занимали переделанная под приёмную прихожая и кабинет, Ханс просто ненавидел: слишком уж неприятные воспоминания были с ней связаны.

Бронхит, не так давно считавшийся просто тяжёлой простудой, беспокоил Ханса каждую зиму, и хорошо, если единожды. Приходил Ханс к доктору Штайну захлебывающийся кашлем, с красными от недосыпа глазами. Уходил в таком же плачевном состоянии, но уже со склянкой омерзительной на вкус, запах и цвет микстуры непонятного происхождения — про медицинские дела в архиве бумаг было мало, а те, которые были, никак не объясняли, что за дрянь доктор Штайн каждый раз ему прописывает.

Облегчение наступало уже дома, когда в раз восемь прополосканном рту окончательно растворялся гадкий привкус, а в груди наконец переставало саднить, и увязать это облегчение с квартирой доктора Штайна у Ханса не получалось.

Кабинет же доктора, безликий и неуютный, и вовсе наводил на Ханса ужас. В нём почти не было личных вещей, которые бы говорили: «Да-да, это кабинет именно доктора Штайна, а не его коллеги из Мюнхена, Бремена или Франкфурта», зато было достаточно дурно пахнущих склянок и странных металлических предметов — Ханс надеялся никогда не узнать, зачем они, — и зловещих ширм. То есть в самих ширмах ничего зловещего не было, но от догадок, что могло за ними происходить, Ханса мутило. Собственно, именно поэтому Ханс предпочитал не гадать, не знать и даже не видеть — и от этого ощущал в кабинете доктора Штайна полную беспомощность.

На знакомый дом Ханс уставился почти обречённо. На фоне тёмной двери, украшенной одним лишь рождественским венком, тускло блестел хорошо знакомый дверной молоток — простое железное кольцо. Ни единой завитушки, сколько ни вглядывайся. Ханс потянулся было к нему, но быстро одумался. Попереминался с ноги на ногу, так до конца и не уверенный, что действительно хочет сейчас беспокоить доктора Штайна. Однако с Людвигом точно происходило что-то неладное, и Ханс не мог так это оставить.

Собравшись с духом, он решительно дёрнул кольцо. Пальцы обожгло холодом, и Ханс готов был поклясться, что вздрогнул он именно поэтому, а не потому, что за дверью в квартиру доктора что-то еле слышно лязгнуло. Затем раздались глухие шаги, чёткие и ровные. Дверь распахнулась.

— Ханс Эльстер. — Доктор Штайн удивлённым не выглядел. — Добрый вечер! Признаться, ждал вас неделей позже… Обычно вы болеете в середине декабря. Проходите.

— Добрый вечер, доктор Штайн! — Ханс торопливо перешагнул порог, стянул шапку и перчатки, запихнул их в карман, и тут же принялся разматывать шарф. Налипший на него снег быстро таял, и Ханс изо всех сил старался не опускать глаза вниз, туда, где наверняка уже постепенно расползалась лужа. Ханс вдруг почувствовал жгучее желание уйти — конечно же, не потому, что доктор Штайн так любезно напомнил ему, что следующая встреча уже не за горами.

— Что вас беспокоит?

Ханс, неловко скомкав шарф под мышкой, прокашлялся.

— Вы не поверите, но не бронхит. Меня беспокоит Людвиг, он… — Ханс осёкся. Запоздало пришла в голову мысль, что Людвиг в Айнештадте наверняка не один, и надо бы назвать фамилию. К счастью, работа в архиве требовала хорошо запоминать имена и даты, да и фамилия Людвигу очень подходила: большего вредины надо было поискать. — Шедлинг, да. Меня очень беспокоит здоровье господина Шедлинга.

Доктор Штайн смотрел на Ханса с вежливым интересом и ждал продолжения. Ханс продолжать не хотел. Он вдруг подумал, что сейчас, должно быть, уже девять вечера, и доктор наверяка хотел бы в это время отдыхать, а не выслушивать его, Ханса, лепет. А если уж и выслушивать — то точно не стоя посреди приёмной. Зайти в кабинет сразу Ханс не догадался, а сейчас уже было поздно.

— Вас беспокоит здоровье господина Шедлинга. Однако вы не просите меня явиться к нему немедленно, как обычно бывает в случаях, когда кого-либо беспокоит здоровье другого человека. Почему?

С каждой минутой Ханс чувствовал себя всё большим дураком.

— Как бы это сказать… Я боюсь, что он вас не впустит.

Брови доктора Штайна вздрогнули. Теперь он выглядел уже действительно удивлённым.

— Хотите сказать, он болен душевно? Я видел господина Шедлинга несколько дней назад — он выглядел простуженным, но мыслил вполне здраво. Опишите симптомы, пожалуйста.

Ханс открыл было рот, чтобы сказать, что Людвиг, кажется, спятил и начал разговаривать сам с собой, но тут же передумал. Разница между фактом и его трактовкой ему как архивисту была ясна. Доктора Штайна вряд ли интересовали его выводы.

— Понимаете, мы поспорили. Я пытался объяснить ему, что варенье нельзя… — Впрочем, варенье наверняка интересовало доктора ещё меньше. Ханс попытался сосредоточиться на главном. — В общем, в конце концов он велел заткнуться. Нам обоим. Так и сказал: «Заткнитесь оба!» Но там был только я, я уверен. Доктор Штайн, мне кажется, он тогда бредил.

Доктор задумчиво потёр переносицу.

— Итак… Вы утверждаете, что Людвиг Шедлинг говорил с вами и кем-то ещё, но при этом отрицаете присутствие третьего человека в помещении. Как он выглядел в этот момент? Цвет лица? Возможно, нездоровый блеск в глазах?

Ханс вздохнул с облегчением. Он уже готов был признаться, что отрицать присутствие кого-то третьего в помещении он как раз не может, ведь его самого в помещение не пустили, — только участие в разговоре. Однако доктор Штайн засыпал его вопросами, и ответы на них очевидно были важнее.

— Выглядел он неважно: весь какой-то… нездорово бледный, уставший и ещё мрачнее обычного. — Ханс нахмурился, припоминая. — Да, сам бледный, а ухо — левое, кажется, — совсем красное. Я потому заметил, что он хватался за него постоянно, то затыкал, то ещё что. Сначала подумал, что отсюда и краснота, но всё-таки было в ней что-то странное…

— Что именно? — Глаза доктора Штайна блеснули, и Ханс понял, что наконец сказал что-то важное. Впрочем, добавить ему было нечего.

— Хотел бы я знать. — Ханс озадаченно почесал затылок. — Я же не задумывался тогда как следует, что вижу. — Он уставился в пол, пытаясь найти слова. Лужа, натёкшая с шарфа, больше не росла. — Точно! Так на морозе кожа краснеет. Пальцы, нос…

— Вот как… — Доктор Штайн хмыкнул, как показалось Хансу — немного разочарованно. — Да, именно в таком виде я его и встретил. Отит, я бы сказал. Но эта краснота… Воспаление выглядит иначе. Скажите, он шапку носит?

На этот раз раздумывать над ответом не пришлось. Когда живёте в домах напротив, волей-неволей будете иногда сталкиваться на улице.

— Нет, не носит. Так это из-за этого всё, доктор Штайн?

— Обморожение и проистекающие из него проблемы — да, несомненно. Мы живём на севере страны, и зимы здесь не располагают к подобной легкомысленности. При встрече я посоветовал ему микстуру — напомните, чтобы принимал. Кроме того, настоятельно рекомендую шапку и всё-таки отлежаться дома. Лучше потерять жалованье, чем жизнь, я бы сказал.

Ханс подавил тяжёлый вздох: конечно же, других дел, кроме как бегать за Людвигом с микстурой, у него не было. Следовало подумать об этом до того, как идти к доктору Штайну. Ну ничего, Ханс был уверен, что найдёт способ донести до Людвига его рекомендации. Впрочем, нужно было получить ответ на ещё один вопрос.

— Доктор Штайн, скажите, а то, что господин Шедлинг говорил с кем-то третьим, — тоже последствия обморожения? Часто такое бывает?

— При сильном обморожении — да, но это не ваш случай. Для развития последствий отита ещё рано. Конечно, мне следовало бы осмотреть пациента лично, но, насколько я понимаю, он не жаждет встречи со мной.

— Боюсь, что так.

Доктор Штайн не переставал доброжелательно улыбаться, но лицо его будто бы немного вытянулось.

— В таком случае вам остаётся наблюдать. Позовите меня, если сляжет.

— Непременно, доктор Штайн. Большое вам спасибо. — Казалось, неприятный разговор подошёл к концу, и Ханс не собирался задерживать доктора ни одной лишней минуты. — Я, наверное, пойду. Простите, что так поздно. Доброй ночи.

— Не беспокойтесь. Доброй ночи!

Под пристально-благодушным взглядом доктора Штайна Ханс кое-как обмотал вокруг шеи злосчастный шарф и, неловко улыбнувшись, поспешил выскочить за дверь. Шапку и перчатки он надел уже на улице.

Разговор с доктором Штайном, каким бы неловким он ни был, Ханса немного успокоил. Доктор Штайн знал, что Людвиг был не в порядке, знал, что именно с ним было не так, и знал, чем ему помочь. Микстура, отдых и шапка — Ханс сделал в голове пометку больше никогда не сомневаться в важности шапки. И только тот таинственный третий, с кем Людвиг тогда говорил, не давал Хансу покоя. Доктор Штайн явно не считал, что голоса в голове нормальны при только-только начавшемся отите. Вдруг Людвиг и правда просто-напросто сходил с ума?

Вокруг уже стояла непроглядная темень: в декабре солнце в Айнештадте заходило ещё до пяти часов вечера. Обычно его место на небе занимали луна и звёзды, но сегодня город тонким, но пыльным мешком накрыли тучи. Метель, казалось, только усилилась. Все жители попрятались по домам и уже давно грели руки о чашки с крепким чаем. На улице не было ни души, и Ханс сам поспешил домой. Впервые он порадовался, что так часто наведывался к доктору Штайну: путь был не такой уж близкий, а за летящим в лицо снегом разглядеть что-то было непросто, но Ханс дорогу помнил наизусть. Вот цветочная лавка, в которой зимой цветов было почти не найти — в отличие от рождественских венков всех размеров. А вон на том углу приютилась пекарня, в которую Ханс не заглядывал из соображений преданности семье: бабушка пекла ничуть не хуже. Хозяева пекарни не менялись поколениями, и её крышу уже не первый век украшал флюгер в форме брецеля — баварского кренделя, никогда не пользовавшегося большой любовью у жителей северного Айнештадта. Мысль о флюгере заставила поморщиться: ой не на помощь Людвигу Ханс должен был потратить этот день.

Башмаки вязли в снегу, но улицы постепенно сменяли одна другую, и вот уже мутным белым пятном выступила из темноты кирха. Почерневшая за годы двускатная крыша сейчас сливалась с небом, в нём же терялся тонко огранённый конус-навершие башни, и оставшаяся без них серокаменная кирха выглядела совсем не празднично. Впрочем, Ханс как никогда был счастлив её видеть: от кирхи до дома было рукой подать. Не задерживаясь, Ханс уже было завернул за угол улицы, но тут из его кармана что-то выпало. Чертыхаясь, Ханс остановился и стал оглядывать сугробы. Поиски длились недолго: карандаш отчётливо чернел на белом снегу. На этот раз Ханс постарался запихнуть его на самое дно кармана.

— Слышите, как завывает вьюга? Это нечистая сила беснуется в преддверии светлого праздника!

Ханс вздрогнул и завертел головой, пытаясь понять, кто к нему обращается. Совсем рядом обнаружился юноша, пытливо уставившийся на Ханса нездорово блестящими глазами. Одного взгляда на него Хансу хватило, чтобы понять бабушку: юноша стоял на морозе без шарфа и шапки, в какой-то странной рубашке и вовсе не выглядел замёрзшим, а вот Хансу ещё сильнее захотелось в тепло.

— Эм… Доброго вечера! Да, метёт сегодня здорово!

Юноша его слов будто и не услышал.

— Вьюга заметает следы небогоугодных деяний! Сам хохот дьявола не слышен в этой мгле, а уж куда летят осколки дьявольского зеркала… Нет, ничего не видно во мгле!

Ханс всё продолжал растерянно его рассматривать. Золотоволосый и синеглазый, юноша очень напоминал рождественских ангелочков, да и пришёл явно со стороны кирхи. Однако нёс он такую ересь, что даже Хансу становилось не по себе. Да и рубашка эта… Ханс наконец вспомнил, где он такие видел. Подобные рубашки носили ещё в начале прошлого века, ему попадалась пара рисунков в архиве. И откуда только взял?

— Летят осколки, летят по свету — и ранят невинные души. В глаз попадёт осколок — и даже прекраснейшая тварь божья уродливой обернётся. В сердце вонзится — и зачерствеет душа, любовь и милосердие станут ей чужды.

Юноша наконец замолк, так и не отводя от Ханса выжидательного взгляда.

Ханс, наверное, должен был что-то ответить, но ничего путного в голову не шло.

— А… а если не в глаз и не в сердце? — наконец выдавил он. — Тогда ничего не произойдёт?

Свою ошибку Ханс осознал слишком поздно. Глаза юноши, уже было разочарованно поникшего от долгого молчания, заблестели с новой силой.

— Каждый осколок есть порождение дьявольского замысла! Куда бы он ни попал, сколь праведного человека бы ни ранил, будет он причинять боль душе человеческой. Душа же, не ведая, что на самом деле её терзает, повернётся ко злу: будет видеть зло, слышать зло, осязать зло!

Ханс покорно слушал, размышляя, что зря не носит с собой запасную шапку. Этот юродивый если и не окоченеет на улице, то точно отморозит себе уши, прямо как Людвиг, и кто о нём тогда позаботится? Людвиг — вот уж кто воистину в последнее время видел, слышал и осязал зло. Мысль, что его дурное настроение вызвано каким-то дьявольским осколком, Ханса позабавила. Теперь он задал вопрос уже из весёлого любопытства:

— И можно ли эту несчастную душу как-то спасти?

Тут с юношей и вовсе сделалось что-то странное: за несколько мгновений на его лице промелькнуло не меньше десятка выражений. Сменяли друг друга они так быстро, что Ханс даже не успел как следует разобрать ни одного из них. Впрочем, вскоре всё успокоилось, и юноша прямо-таки засветился воодушевлением. Хансу невольно вспомнились сказки про стеклянного человечка, мысли которого можно было читать как открытую книгу — ведь он был совсем прозрачным.

— Лишь чистый свет растопит лёд! Но не благой порыв, ибо он ведёт прямиком в ад, а действие. Смирение есть добродетель, но время не ждёт.

Юноша замолчал, Ханс молчал тоже: из только что услышанного он не понял ровным счётом ничего, разве лишь то, что смирение — добродетель, поэтому предпочёл смиренно ждать продолжения.

— Однако осколок зеркала усыпляет душу, окутывает туманом страдания. Небесный свет может помочь пробудить её, но нет его зимой…

Юноша замолчал снова и посмотрел на Ханса с такой надеждой, что тот понял: продолжения на этот раз не последует, пока он не скажет что-нибудь умное и вообще не покажет, что всё это время внимательно слушал.

— Небесный свет, которого нет зимой, — это наверняка солнце, да?

Юноша ничего не ответил, но ни разочарованным, ни рассерженным не выглядел. Ханс понял, что движется в правильном направлении, и немного приободрился.

— Раз солнце не годится, а нам всё ещё нужен небесный свет, то остаются только луна и звёзды. — Теперь дело пошло как по маслу. — Звёзды зимой особенно яркие, а луна, в отличие от солнца, поднимается высоко-высоко. Получается, зимой пробудить душу должны именно они, так?

Юноша задумчиво перекатился пару раз с пятки на носок, будто сам не до конца был уверен в ответе. Потом часто закивал, заулыбался и принялся рассказывать дальше. Голос его стал тише и будто бы чуть торжественнее.

— В давние времена, когда взор Господа не простирался так далеко на север, собирали дочери лесного царя нити лунного света на прудах и озёрах, ткали из них покрывала, а потом танцевали с этими покрывалами на волшебном холме. Даже нечисть порой стремится к свету!

Хансу показалось, что именно эту историю он уже слышал. Кажется, сейчас юноша пересказывал какую-то старую сказку. Резко стало скучно. Заслушавшийся было Ханс вдруг обнаружил, что шарф уже весь усыпан снегом. Стоять на морозе было холодно, и он уже хотел махнуть на юродивого юношу рукой и продолжить путь, но почему-то не смог сдвинуться с места. Юноша все бредни рассказывал с таким блеском в глазах, какого Ханс не видел даже у самых вдохновенных поэтов, и поэтому ему, вопреки всем доводам разума, хотелось верить.

— Скажи, как я смогу понять, что всё, что ты мне тут рассказал, действительно зачем-то мне нужно? — Ханс и сам знал, что никак, да и вообще всё услышанное было лишь не самой замысловатой выдумкой, но промолчать не смог. — Ты много чего наговорил, так договаривай теперь, убеди. Пообещай какой-нибудь знак, что ли.

Выражение лица юноши снова изменилось. Теперь он смотрел на Ханса со снисходительной жалостью. Этот взгляд Хансу не понравился.

— Время не ждёт! Уже поздно. От полуночи до полуночи старые часы будут идти назад, а потом вновь сами повернутся вспять.

Ханс разочарованно хмыкнул. Наплети ему юноша что про собак, которые вдруг начнут лаять хвостами, или там падающие звёзды, история и то вышла бы куда красивее и даже правдоподобнее. Любимые старые часы Ханса Людвиг только что починил, и они не могли так быстро сломаться: уж что-что, а дело своё Людвиг знал. Юноша же, явно решив, что сказал даже больше, чем требовалось, отвернулся и торопливо зашагал к кирхе. Отдать ему наспех стянутую шапку — чёрт с ней, до дома два шага, а там ещё есть — Ханс не успел.

— Не догонять же его? — спросил сам себя Ханс, рассматривая шапку. — Да и сдаётся мне, что он её не возьмёт. Или всё же догнать?

Когда Ханс снова взглянул в сторону кирхи, там уже никого не было, а если и был — метель мешала его увидеть. Стряхнув с шапки снег, Ханс нахлобучил её обратно и наконец завернул за угол.

Оставшиеся три улицы промелькнули незаметно, и совсем скоро он уже с облегчением стаскивал обувь в собственной прихожей. Бабушка уже спала. Мышью прокравшись на кухню, Ханс поставил чайник. Пусть шарф и шапка и сослужили ему сегодня добрую службу, замёрз он как собака, и только чашка горячего крепкого чая могла это исправить.

Пока чайник кипел, Ханс заглянул в свою комнату. На пороге чуть не споткнулся о деревянную утку, купленную на ярмарке года три назад, — видимо, сорвалась с потолка. Он заботливо положил её на стол, и без того заставленный всякой всячиной: фигурками, чучелками, книгами. Ровно посередине гордо возвышались недавно починенные часы. Вот они-то ему и были нужны! Впрочем, сначала надо было выполнить бабушкин наказ. В изножье кровати лежали тёплые шерстяные носки, сиреневые в жёлтую крапинку. Поспешив натянуть их и бросив на постель ещё один тоскливый взгляд, Ханс подхватил часы и вернулся на кухню уже с ними. До полуночи оставалось чуть меньше двух часов.

Чай исправно согревал горло — Ханс всё же надеялся, что этой зимой снова идти к доктору Штайну ему не придётся, — и придавал бодрости. Конечно, Ханс не умел заваривать чай так хорошо, как бабушка, но и у него выходило вполне неплохо. Чайника должно было хватить ещё чашки на три. Сначала Ханс ещё буравил часы подозрительным взглядом, потом это ему надоело: стрелки двигались удручающе медленно.

— Чёрт бы тебя побрал, Людвиг, — ворчал он себе под нос. — Вот чем я по твоей милости сейчас занимаюсь? Отморозил себе что-то из-за дурацкого упрямства — вот что тебе не позволяет надеть шапку? Ещё и с ума посмел съехать, а мучиться теперь мне. Я из-за тебя здоровым к доктору Штайну пошёл, грубиян несчастный! А ты меня за дверь!..

В рассуждениях что-то не складывалось. Возможно, то, что Людвиг Ханса ни к доктору Штайну идти, ни мучиться каким-либо образом не просил — напротив, всячески показывал, что не его это дело.

— Он просто не умеет просить о помощи, — возразил себе Ханс. — А она ему точно нужна. И раз уж я это вижу, мне её и оказывать.

Тогда, может быть, ошибка крылась в том, что дурацкое упрямство сейчас руководило вовсе не Людвигом. Как иначе было объяснить то, что Ханс всё продолжал сидеть на кухне, ожидая, пока сломаются только что отлаженные часы?

До полуночи оставалось сорок восемь минут. Налив в чашку остатки чая, Ханс насупился и погрузился в мрачное молчание. Надолго его не хватило, и вскоре Ханс стал распекать уже себя.

— Ну вот явится тебе твоё знамение, время повернётся вспять и из часов выскочит кукушка, которой там отродясь не было. И что тогда? Осколки? Нити небесного света? Лесной царь и стеклянный человечек? Как Шиллера цитировать и о Боге рассуждать — так мы люди образованные, умные и вообще здравомыслящие, а как признать, что иногда даже старые знакомые просто берут и бессовестно сходят с ума, и ничего тут не попишешь, — так тут только уши развесить и бредни всяких юродивых выслушивать. Дурак ты, Ханс!

Ханс умолк снова, на этот раз надолго. Чай давно закончился, часы исправно тикали, и не думая ломаться. От скуки Ханс попробовал выстукивать ритм тиканья по столу, но и это быстро ему надоело.

— К чёрту это всё! — решил он наконец. — Я иду спать.

Однако часы показывали уже без семи двенадцать, и Ханс остался сидеть.

А спустя ровно семь минут что-то в часах щёлкнуло — звук был звонкий и ясный, совсем не похожий на недавние хрипы, — и секундная стрелка, не сбиваясь с ритма, уверенно шагнула на деление назад.

Ханс тихо засмеялся и схватился за голову.

— Сбылось, ты посмотри. Ну что ты будешь делать!

Ничего делать Ханс не стал. Вернув часы на их законное место, он попытался лечь спать. Однако сон не шёл: Ханс то и дело подрывался с постели и смотрел на часы, будто что-то могло измениться. Стрелки равнодушно шагали против часовой стрелки, какая ирония. Одиннадцать двадцать пять. Десять сорок. Девять пятьдесят две. Когда наступило шесть часов, Ханс наскоро оделся и, старательно не глядя на стол, вылетел из комнаты. Шесть оставались шестью и на сломанных часах Ханса, и на часах ратуши Айнештадта, по которым сверял время весь город. Пора было приниматься за работу.

Неделя, выданная Хансу на составление списка флюгеров Айнештадта и сравнение его со списком стодвадцатилетней давности, заканчивалась сегодня. Работы было немного, и Ханс управился бы и раньше, если бы последние дни не выдались столь богатыми на события. Сначала сломались часы, и нужно было отнести их в мастерскую. Потом весь Айнештадт отмечал Николаустаг — что за любовь праздновать чужие смерти? — и Ханс с куда большим любопытством разглядывал выставленные на улицу начищенные до блеска башмаки: чёрные, синие и зелёные, кожаные и даже деревянные — и развешенные под окнами красные чулки: длинные и короткие, широкие и связанные по детской ножке. Снег тогда шёл и шёл, превращая башмаки, к великому разочарованию Ханса, в маленькие сугробы, безликие и одинаковые. А ещё через день Ханс пришёл забрать часы, и стало уже вовсе не до флюгеров.

— А должно было бы стать вовсе не до часов. — Запрокинув голову и рассматривая крыши, Ханс неспешно шагал по улицам города, то и дело останавливаясь, чтобы поворчать на самого себя или занести в список какой-нибудь флюгер. Вот лебедь, установленный совсем недавно — Ханс ещё помнил время, когда его и в помине не было. А вот простая стрелка с завитушками, показывающая направление ветра ещё с семнадцатого века. Ну да семнадцатый век — это ещё ничего! Вот корабль, украшающий ратушу, провёл на её шпиле столько лет, что никто из ныне живущих уже даже и пытаться отгадать не станет, почему именно корабль: порта в Айнештадте не было.

Про ратушу Ханс подумал зря: вспомнив о ней, он вспомнил и о часах, вмурованных в её башню. Желание посмотреть на часы стало почти нестерпимым. Глубоко вздохнув, Ханс вернулся к флюгерам. На соседнем доме — кошка точит когти о шпиль. А вот кожевенная мастерская, над которой всегда торжественно восседал, расправив крылья, ворон; теперь же на его месте разевал клюв маленький неказистый петух: ворона три года назад сорвало ветром, пострадавших, к счастью, не было.

Так, вдумчиво оглядывая каждую улицу, Ханс и вышел к ратуше. А затем ещё раз, и ещё — ноги будто сами несли его туда, хотя он четыре дня назад уже занёс в список короткое: «Ратуша, корабль, присутствует». Стрелки на главном циферблате города шагали по кругу, на смену трём часам приходили четыре, а не два, и Хансу почти удавалось поверить, что в его комнате всё так же.

Когда Ханс записал последний флюгер — золотую рыбку, разрезающую воздух над домом бургомистра, — он, недолго думая, пошёл на ярмарку: отвлечься от дурных мыслей и предчувствий и с удовольствием скоротать время. Было едва ли восемь вечера, и до самой полуночи Ханс не собирался смотреть на часы — по крайней мере, не на свои. Главный рождественский базар Айнештадта всегда разворачивался на площади перед ратушей.

Ярмарка встретила его сотней запахов — тёплых и разноцветных. Корица и имбирь, шоколад и мёд, анис и миндаль. Прилавки были уставлены свежей выпечкой. Стоящие за ними девушки, старухи и даже девочки, одинаково раскрасневшиеся на морозе, радостно и гордо улыбались, и Ханс не мог не улыбаться им в ответ. Цимтштерне, коричные звёзды, из-за белой глазури будто светящиеся. Шпрингерле, светлое анисовое печенье-картинка. На одном был изображён василёк, на втором можно было разглядеть играющего на флейте юношу, на третьем — улицу. Ванильный кипферль — ореховое печенье, формой напоминающее месяц. Первыми научились его печь австрийцы, но уже не первый век вкуснее всего оно получалось именно у немок. Белое, как сахар, оно и во рту таяло так же, оставляя после себя привкус миндаля. Когда Ханс был маленьким, он верил, что и настоящая луна на вкус точно такая же.

— Из муки ни луну, ни лунные нити не выпечешь, — пробормотал Ханс и сам вздрогнул, когда понял, что сказал. Думать в такой прекрасный вечер о лунных нитях он не собирался. Тем не менее, рука, уже потянувшаяся к печенью, дрогнула, и Ханс отвернулся от прилавка. Вместо кипферля он купил бетменхен — марципановое печенье из Франкфурта, на рождественской ярмарке Айнештадта появившееся не больше пяти лет назад. В конце концов, оно тоже оставляло после себя привкус миндаля — из-за четырёх его половинок, украшавших каждое печенье. Покупать выпечку в айнештадтской пекарне верность бабушке и её рецептам Хансу не позволяла, но уйти без печенья с рождественской ярмарки было попросту невозможно — как невозможно было и не выпить там горячего глинтвейна, от которого в голове приятно гудело. Корица, гвоздика, лимонная корка, имбирь, мёд — глинтвейн горчил на языке чуть заметно и опьянял так же ненавязчиво, но быстро.

Настроение стремительно улучшалось. Ещё лучше стало оно, когда Ханс дошёл до прилавков со всякими безделушками. На рождественских ангелочков он старался не смотреть: в памяти тут же всплывала вчерашняя встреча, — а вот резные шкатулки, деревянные вертепы, изображающие рождение Христа, тряпичные куклы и старые книги живо его заинтересовали. Пришлось доставать из кармана холщовую сумку. Когда Ханс обнаружил себя отстёгивающим деньги за все три тома «Живых изображений трав» Отто Брунфельса, по сути своей представляющих больше гербарий, чем книгу, в голове его немного прояснилось. Ботаник из Ханса был такой же, как из его бабушки — математик, и смысла приобретать книгу, пусть и написанную ещё в шестнадцатом веке, не было. Да и написана книга, описывающая флору Северной Европы, была на смеси латыни и греческого. И что она вообще делала на рождественской ярмарке? Тяжело вздохнув, Ханс положил книги обратно на прилавок, виновато улыбнулся разочарованному продавцу и вернулся к выпечке.

Часы на ратуше показывали одиннадцать двадцать.

— Кулёк кипферля, пожалуйста, — попросил Ханс. Чёрта с два он позволит каким-то лунным нитям испортить ему вечер. Оставалось продержаться ещё сорок минут.

Когда часы на ратуше пробили половину двенадцатого, Ханс бросился бежать. Ноги вязли в сугробах, холщовая сумка билась о колени. Проплыли мимо чужие дома, высунулась из темноты и тут же исчезла вновь кирха. Когда Ханс ворвался в свою комнату, часы показывали восемь минут первого.

— Пропустил?

Но нет: секундная стрелка неумолимо перепрыгивала с деления на деление. Пятьдесят секунд. Сорок семь. Ханс сел на кровать, не глядя бросил сумку рядом. Отвести взгляд от часов он был не в состоянии. Семь минут первого. Шесть минут сорок секунд. Ханс пошарил рукой по постели, нащупывая край одеяла, и потянул за него. Одеяло закрыло вид на часы. Завернувшись в него с головой, Ханс ждал щелчка — с ним всё должно было закончиться. Но мерное тиканье шло без перебоев, ничего не хрипело и не звенело.

— Да вы издеваетесь, — проворчал Ханс, когда прошло уж точно не меньше десяти минут, и выглянул из-под одеяла. Часы показывали двадцать секунд первого. Семнадцать. Девять. Шесть. Ровно в полночь часы щёлкнули, секундная стрелка шагнула вперёд, и река времени снова потекла от прошлого к грядущему. Двенадцать часов и две минуты. Двенадцать и три.

— Так вы всегда и шли, правда же?

Часы молчали, будто бы зная, что ответ не нужен. Ханс знал, что он видел. Всю ночь ему снились прекрасные лесные девы, зачёрпывающие горстями лунный свет и наматывающие его на ткацкий станок.

Стоит ли говорить, что в архив он на следующий день пришёл в отвратительном расположении духа. От мыслей о проклятущих лунных нитях не отвлекали ни приказы трёх предыдущих бургомистров, сваленные на его рабочий стол, ни судебные документы за прошлый век, которые уже пора было сжигать — но не раньше, чем их перепроверят, — ни душещипательные жалобы некой госпожи Х., проживавшей в Айнештадте сто двадцать три года назад. Госпожа Х. жаловалась, что её соседка, бесстыдница, каких мир не знал, ночами выходила полностью обнажённая и обмазанная свиной кровью и танцевала в лунном свете. От госпожи Х. жалобы на ту же соседку поступали на протяжении десяти лет, коллекция её писем, весьма красочных и исполненных праведного гнева, была гордостью архива и упорно не уничтожалась — возможно, из надежды, что когда-нибудь архив сможет позволить себе маленький музей. Обычно Ханс читал их с удовольствием, сегодня же одно упоминание лунного света вызвало у него тошноту.

Не добавлял радости и беспорядок, вызванный его недельным отсутствием. Обычно каждый день Ханс разбирал и перепроверял документы, уже рассортированные по темам или хотя бы по датам. На этот раз же на его столе вперемешку лежали накладные и докладные, жалобы и указы, судебные дела семнадцатого и восемнадцатого веков. Наверняка Отто подсуетился и подбросил Хансу часть своей работы. Будто бы у Ханса было на неё время.

Ханс никогда не изменял привычке читать поступающие к нему документы если не целиком, то хотя бы по диагонали. Для сортировки большинства хватило бы одних названий, но в списках и описях Ханс нередко находил упоминания занятных вещей, которые потом искал на ярмарках, да и по самой завалящей бумажке иногда можно было многое сказать о человеке, который её составил, а Хансу нравилось заглядывать в чужие жизни. Сегодня же эта привычка вышла ему боком.

Читая указ предшественника предыдущего бургомистра о замене всех окон Айнештадта на створчатые, Ханс думал, что лунный свет прекрасно проходит сквозь оконные стёкла, и если бы решётки были совсем мелкими, проникавшие среди них лунные лучи толщиной не сильно отличались бы от нитки. А может, под нитями лунного света подразумевались обычные нитки, на которые светила луна? Тогда ткать надо было ночью, у окна. Протокол дела по ограблению стекольной лавки с поэтичным названием «Лунное отражение» Ханс, едва открыв, осторожно переложил на соседний стол: Отто так и надо, а Ханс с этим возиться был не готов.

— Это просто невыносимо.

Нужно было что-то делать, занять разум чем-то, чтобы он перестал отвлекаться на дурацкие лунные нити. Ханс забарабанил по столу. Решение нашлось неожиданно быстро: под каждый документ Ханс решил цитировать подходящий фрагмент из Шиллера. Работа пошла веселее. Так, жалоба некого господина Б. на господина В., якобы домогающегося до его жены, сопровождалась пронзительной повестью Конрада Баумгартена из «Вильгельма Телля», а накладная на передачу нескольких тонн мрамора лучшему в Айнештадте семнадцатого века скульптору — в нынешнем Айнештадте таких не водилось — напомнила Хансу строки из «Идеалов», в которых упоминался Пигмалион. Подбирать цитаты к некоторым докладам и жалобам приходилось не меньше десяти минут, и то связь выходила очень натянутая: пусть Шиллер и был несомненным гением, писать про похищенных коров ему в голову не приходило. Пришлось остановиться на глубокомысленном «Для одного наука — возвышенная небесная богиня, для другого — дойная корова, обеспечивающая его маслом». В конце концов, для чего же ещё воровать коров, если не для масла и мяса?

Увлечённый новой забавой, Ханс работал медленно, но верно, мысли о луне больше не беспокоили его.

— Неподвижен сонный воздух, точно зеркало чиста, синий купол отражая, дремлет ясная вода, — определил наконец Ханс, дочитав опись всех зеркал, проданных господином К., зеркальных дел мастером, за период с 1691 по 1726 год. — Или, возможно…

Рука, готовая уже положить опись в стопку документов на уничтожение, зависла в воздухе.

— «Собирали дочери лесного царя нити лунного света на прудах и озёрах» — вот что тот юродивый сказал. На прудах и озёрах! Речь вовсе не о лунных лучах, всё дело в отражении!

Ханс вспомнил сказку про луну в колодце. Луну нельзя было сорвать с неба, но можно было зачерпнуть ведром. Искать какие-то нити в воде казалось бессмысленным, но хотя бы не невозможным.

Ханс обречённо застонал. Цитировать Шиллера он больше не пытался — прогонять мысли о лунных нитях было бесполезно. Стоило дать слабину и решить, что услышанную сказку можно как-то наложить на быль, и думать о чём-либо другом уже не получалось.

— В такой холод ни одного незамёрзшего озера не найдёшь ни у нас, ни по соседству, — вполголоса размышлял Ханс. — Но отразиться луна может и на льду. Конечно, отражение будет мутноватое… Ну помилуй, какие во льду нити! А уж в этой-то рясковой трясине! Выбрось эту дурь из головы!

Однако Ханс уже понимал, что выбросить не получится. То же дурацкое упрямство, заставившее его ждать проклятой полуночи, теперь твердило, что необходимо совершить вылазку на единственное в окрестностях Айнештадта озеро — ту самую рясковую трясину — и убедиться, что никаких нитей там нет. В конце концов, Ханс недавно был крепко уверен и в том, что часы не могут поменять ход по собственному желанию.

— Поищем сегодня этого блаженного, — наконец решил Ханс. — С часами он не обманул, может, соизволит объяснить и смысл своей сказочки.

Еле дождавшись конца рабочего дня — на документах удавалось сосредоточиться с трудом, — Ханс пошёл к кирхе. Метель на время улеглась, и на этот раз прекрасно было видно и тёмную двускатную крышу, и увенчанную огранённым конусом башню. У кирхи сидели трое нищих — все тепло одетые, не хватало разве что шарфов. Юродивого среди них Ханс не увидел.

— Добрый вечер! Не откажете в помощи?

Один из нищих, худощавый и жилистый, тут же вскочил на ноги и всплеснул руками. Хитрющую рожу исказила гримаса наивного удивления.

— Помилуйте, добрый господин! Кто с нищих помощи требует?! — Он заговорщицки подмигнул. — Вот если бы вы сами чем помогли…

— Понимаю, — живо спохватился Ханс, нащупывая в кармане монеты. — Предлагаю сделку: вы мне ответы, я вам — честно заработанное. Ну а это прошу принять просто так. — Ханс протянул нищему шесть пфеннигов.

Оставшиеся сидеть нищие встрепенулись: видимо, смекнули, что шесть делится на три. Самопровозглашённый переговорщик разулыбался, раскланялся, приподняв воображаемую шляпу. Замызганная шапка так и осталась сидеть на тёмнолохматой голове.

— Францль Зимпель к вашим услугам, добрый господин! Спрашивайте!

— Ханс Эльстер, — с готовностью отозвался Ханс и лишь потом сообразил, что без этого, пожалуй, можно было и обойтись. — Не видели ли вы поблизости чудаковатого юношу, золотоволосого, синеглазого, одетого не по погоде?

Францль Зимпель молчал, уставившись в небо. Опомнившись, Ханс выудил из кармана семь пфеннигов. Пока безымянные нищие дёрнулись — пришлось добавить ещё два.

— На-а, добрый господин, не было тут такого! — Францль радостно покачал головой. — Впрочем, если ваше «не по погоде» изволит быть «для ещё большего мороза», то разве углядишь под сотней разноцветных шапок?

Смысл только что сказанного до Ханса доходить не желал. В надежде получить более внятный ответ, он уточнил:

— «Не по погоде» — это чересчур легко. Ни шапки, ни шарфа, вообще никакой тёплой одежды. Так не видели?

Францль невинно моргнул. И ещё раз. И снова.

Еле подавив тяжёлый вздох — в конце концов, он сам всё это и затеял, — Ханс достал ещё шесть пфеннигов.

— Чересчур легко, чересчур легко… — пропел Францль, всем своим видом изображая глубокую задумчивость. — Так легко, что они летают. Добрый господин, тут же кирха! Ангел это был! — Францль обезоруживающе улыбнулся.

— Да нет же! — упрямо возразил Ханс. — Два дня назад я встретил у кирхи юродивого. Золотоволосый, синеглазый, одет не по… слишком легко. Расхаживает в какой-то древней рубашке. Рассказывает всякие небылицы. Знаете такого? — На этот раз Ханс и без чужих намёков вытащил девять пфеннигов.

Францль заулыбался ещё шире. Зажав монеты в кулак, потряс им в воздухе. Кулак переливчато зазвенел.

— Грош и шесть пфеннигов за раз?

— Это на троих, — подал голос один из безымянных нищих.

— Иди к чёрту, дармоед! — тут же взвился Францль. Подобрался весь, зафыркал, как рассерженная кошка, замахал руками. Рисковавшие остаться без прибыли нищие устрашёнными не выглядели. — Не видели мы его, добрый господин. Два дня назад погода была — ни один порядочный нищий носа не высунет! Только блаженные всякие.

Францль шутовски, но торопливо поклонился и вприпрыжку побежал прочь от кирхи, подальше от соседей. Те, даже не переглянувшись, ринулись за ним.

Ханс выдохнул с облегчением: он уже чуть было не спросил, не встречал ли тогда Францль юродивого в другие дни, когда погода для порядочных нищих была в самый раз. А ведь ему уже не единожды дали понять, что никаких блаженных в глаза не видели. Ну и прохвост этот Францль Зимпель! Любому язык развяжет.

Юродивый как в воду канул, будто и не было его никогда. Ханс чувствовал, что искать его дальше бессмысленно. Расспросить было некого, он остался наедине с нелепыми догадками и отмахнуться от них не мог: россказни блаженного, участившиеся упоминания луны в архивных документах, даже Шиллер — всё вокруг к ним только подталкивало.

Впрочем, надежды Ханс не терял. Был ещё один человек, способный сказать ему, что всё, что он надумал, — полнейшая чушь, что часы — механизмы своенравные и чуть ли не каждый месяц сами по себе меняют ход и что Хансова помощь и вовсе никому не требуется. Пожалуй, если бы Ханс это услышал, он бы отступил: в конце концов, именно сбой в работе часов породил в его душе такое смятение и заставил строить безумные домыслы. Увы, увидеть Людвига никак не получалось: когда он работал в часовой мастерской, Ханс прозябал в архиве, а встретить его на улице не удавалось: вероятно, Людвиг и не выходил из дома без необходимости. А ведь Ханс ещё должен был передать ему слова доктора Штайна! Хансу ничего не оставалось, кроме как терзаться сомнениями и, конечно же, работать.

Разбору оставшихся стопок Ханс посвятил два дня. После разгадки тайны лунных нитей дело шло споро, и Ханс, поколебавшись, даже переложил протокол дела об ограблении «Лунного отражения» со стола Отто обратно на свой. Уподобляться Отто не хотелось — как не хотелось и решать, что делать дальше. Тем не менее, на третий день на стол Ханса переселились метрические книги. Количество смертей от погружения в холодную воду не радовало. Конечно, лезть в озеро Ханс и не собирался, но лёд всегда мог треснуть, в декабре он ещё не был особенно крепким. Вернувшись в тот вечер из архива домой, Ханс час просидел, прижав пальцы к шее. Сердце билось ровно и спокойно, и не думая нарушать привычный ритм. Доктор Штайн тоже никогда не упоминал, что у Ханса с сердцем что-то неладно. Смерть от резкого перепада температур Хансу грозила вряд ли.

Желания рисковать если не жизнью, то здоровьем ради каких-то нитей это открытие не прибавило, однако и выкинуть из головы глупую затею не помогло.

На воскресной службе лишь остатки здравомыслия удержали Ханса от вознесения молитвы о ниспослании ему ума. Почтенные фрау и серьёзные господа с неизменно одухотворёнными лицами пели псалмы, не сводя восхищённого взгляда с потолка, символизировавшего небо, и Хансу отчаянно хотелось присоединиться к ним и попросить о помощи. Впервые Ханс не чувствовал пропасти между собой и остальными прихожанами: они, нелепые и одинаковые в своей вере, мечтали о едином для всех Рае и объясняли всё, от детских смертей до собственных ошибок, Божьим промыслом. Они верили в красивую сказку, отмахиваясь от любых вопросов, подвергающих её сомнению. Ханс, такой же нелепый, цеплялся за бредни юродивого, пытаясь разложить их на метафоры и найти каждой хоть немного правдоподобное объяснение. Самовольно меняющие ход часы, нити лунного света, осколки в сердце и ледяные отражения — мозаика не складывалась, а Ханс всё пытался подогнать её фрагменты друг к другу, уже не заботясь, что картинка выходит совсем уж несуразная.

Вышел из кирхи Ханс мрачным и подавленным. Рассеянно поздоровавшись с Францлем, он сделал пару кругов вокруг кирхи, пытаясь проветрить голову. Помогло. Немного повеселев, Ханс направился домой.

Завернув на свою улицу, он чуть не сбился с шага, не веря такой удаче: из-за другого угла вышел Людвиг. Он крепко сжимал холщовую сумку — наверное, возвращался домой с рынка. Ханс бросился ему наперерез.

Вблизи Людвиг выглядел совсем плохо: тощий и осунувшийся, с тусклыми глазами, он производил впечатление человека долго и тяжело болевшего. Левое ухо горело красным, само же лицо было зеленовато-бледным.

— Добрый день, Людвиг! Давно не виделись. Да…

Людвиг молча смотрел на него, чуть скривившись, будто не первую минуту разжёвывал что-то кислое. Ханс мельком заметил, как он покрепче стиснул сумку. Вдруг Людвиг скорчил рожу столь страшную, что ей бы позавидовал сам Гансвурст, главный кривляка всех уличных представлений прошлого века, и прошипел:

— Да, мне только драки с женщиной не хватало!

Ханс вытаращился на Людвига во все глаза. Теперь сомневаться в его сумасшествии не приходилось.

— Да, — наконец отмер Ханс. — И правда, затевать драку с женщиной не стоит. Я чего хотел сказать-то… Я тут встретил доктора Штайна, он знает, что мы соседи, и велел мне спросить, принимаешь ли ты его микстуру. Спрашиваю, вот. Принимаешь?

— Принимаю, — хмуро подтвердил Людвиг, уже снова выглядевший не спятившим, но смертельно уставшим. — Это всё?

Ханс облегчённо вздохнул: как заставить Людвига следовать рекомендациям доктора Штайна, он не представлял. Боясь спугнуть удачу, он даже не стал упоминать о прописанном отдыхе и тем более шапке. Оставалось выяснить самое важное.

— Нет, у меня есть ещё вопрос. Помнишь, ты чинил мои часы? Ну, старые такие, очень красивые.

— Их забудешь…

Людвиг снова скривился в гримасе, на этот раз вполне ему свойственной: видимо, природные скудоумие и узколобость не позволили ему оценить красоту Хансовых часов. В любой другой раз Ханс был бы уязвлён до глубины души, но сегодня слишком многое было поставлено на карту.

— Значит, помнишь! Ты не подумай, ходят они теперь отлично, совсем не хрипят, но… — Ханс замялся. Собственные слова казались бредом. — Слушай, когда ты их чинил, ты не заметил ничего странного? Чего-нибудь, из-за чего часы, не знаю… вдруг целые сутки решили бы идти в обратную сторону? Или такое для старых часов вообще в порядке вещей?

Людвиг раздражённо вздохнул.

— Это второй вопрос. Третий. Нет, не заметил, и нет, не в порядке. Часы никогда не меняют ход сами по себе.

Последняя надежда с хлопком лопнула. Стараясь не выдать своего разочарования, Ханс натянуто улыбнулся.

— И правда: целых три вопроса! Виноват. Значит, никогда? Понимаю, понимаю… Мне наверняка показалось. Спасибо за разъяснения.

Не проронив ни слова, Людвиг обошёл Ханса и зашагал к дому. Раньше он бы никогда не позволил себе такой грубости.

— Да-да, не смею тебя больше задерживать! Доброго вечера! — крикнул Ханс ему в спину.

«Время не ждёт!» — вспомнил он слова юродивого. Кажется, тот не ошибался. Людвига надо было спасать.

Собирал вещи Ханс тщательно. Три пары вязаных носков, запасные шапка и шарф, тёплые штаны и свитер, шерстяное одеяло — даваться в руки доктора Штайна Ханс до последнего не желал. В холщовую сумку всё это добро не влезло, пришлось брать мешок. Бабушка, то и дело проходившая мимо его комнаты, посматривала на него с молчаливым неодобрением, однако никаких вопросов не задавала. Правда, бутылку шнапса — самое то по холодной погоде — Хансу под её тяжёлым взглядом пришлось вытащить из мешка и поставить на место. Наконец Ханс положил в мешок клубок белых ниток и ножницы. Бабушка стерпела и это. Уже выходя из квартиры, Ханс опомнился и вытащил из карманов все деньги, оставив только один грош. Хоть вечереть только начало, на улице уже было темно, но не было ни снега, ни туч, и небо было ясно видно. Погода сама будто подыгрывала его замыслу.

Францль Зимпель нашёлся на том же месте, где Ханс с ним заговорил в первый раз. Сегодня он был один.

— Добрый день, господин Зимпель!

Францль выпучил глаза и заозирался по сторонам, очевидно, пытаясь найти спрятавшегося рядом «господина». Никого не обнаружив, разулыбался.

— А! Добрый господин Эльстер! Вы снова с вопросами? — Он невинно моргнул. Ханс сглотнул, словно воочию увидев, как честно сбережённые на «Живых изображениях трав» Отто Брунфельса деньги все до последней монетки перекочёвывают в карман пройдохи Зимпеля. Стряхнув наваждение, он как мог уверенно произнёс:

— О нет, теперь я хочу предложить тебе работу на вечер. Я, конечно, хорошо заплачу.

Францль хмыкнул, улыбка его стала шире и будто бы пренебрежительнее. Он рьяно замахал руками.

— В последнем нисколечко не сомневаюсь, добрый господин! Какую работу? А то не за всякую возьмусь — чай порядочный нищий, а не проходимец какой!

Ханс на мгновение замялся. Подвижный, поджарый, как хорошая гончая, Францль Зимпель как нельзя лучше подходил для его затеи, но с оголодавшими псами и шутки плохи. Собственная идея с каждой минутой казалась всё безрассуднее, но отступать уже было некуда.

— Прогуляйся со мной до озера и обратно. Боюсь, могу ненароком искупаться, а тогда я один домой не дойду.

Францль уставился на Ханса в явном и, похоже, искреннем недоумении. Он всё смотрел на него и смотрел, не двигаясь и не кривляясь, и Хансу под этим взглядом становилось не по себе: такая неподвижность вертлявому Зимпелю не шла и заставляла насторожиться.

— А умно! — Францль наконец снова расплылся в улыбке. — Сколько платите, добрый господин?

— Целых два гроша. — Увидев, как блеснули глаза Францля, Ханс поспешил добавить: — Но с собой я взял лишь один. Его получишь сейчас, второй — только когда вернёмся.

Всё так же улыбаясь — как показалось Хансу, насмешливо-одобрительно, — Францль нарочито медленно скосил глаза на его мешок.

— Умно, умно… По рукам!

Руку Францль и правда протянул. Пришлось пожать.

— Тогда пошли.

Дорога на озеро лежала через небольшой ельник. В обычные дни Ханс бы только радовался такой прогулке: пропитанный смолой воздух приятно кружил голову. Только вот обычные дни выпадали всегда на позднюю весну или раннюю осень, когда в пять вечера ещё вовсю светило солнце, настойчиво пробивавшееся даже сквозь еловые шапки. Сегодня же окутанный мглой лес казался страшно негостеприимным. Идущий следом Францль то весело говорил что-то — наверняка отпускал какие-то шутки, — то снова замолкал. Ханс его не слушал. Он размышлял, что ничто не помешало бы Францлю тихонько прикопать его вон под той ёлочкой. Или под этой, поразлапистее. Если Ханс просто не утонет, тогда и закапывать не придётся. Нет, конечно, вряд ли порядочный нищий позарится на кучу тряпок. Но если позарится? С каждым шагом желание повернуть назад росло.

К счастью, вскоре деревья расступились, тьму прорезал лунный свет, и перед Хансом разлилось Айнештадтское озеро. Ну, скорее, озерцо — ни глубиной, ни шириной оно похвастать не могло: ряска и та всегда успевала покрыть его полностью за один только май. Однако зимой никакой ряски не было и в помине, а холодная вода — она и в луже холодная вода. Беловатый матовый лёд был раскатан по озеру от края до края гладкой простынью, и её толщину на глаз Ханс, как ни пытался, определить не мог. Впрочем, в декабре лёд вряд ли мог быть крепким. Мутно-белая луна, частично присыпанная снегом, призывно распласталась на льду шагах в тридцати от берега. Никаких нитей Хансу там разглядеть не удалось.

— Следи в оба, — как можно небрежнее бросил он Францлю. — Как только… если что-то пойдёт не так — не тяни, вытаскивай. Иначе второго гроша тебе не видать.

Францль на это лишь загадочно улыбнулся.

Стянув с плеча мешок, Ханс достал из него клубок и ножницы: если чуда не произойдёт и никаких нитей его посреди озера не ждёт, придётся проверить идею о самых простых нитках, облитых лунным светом. Запихнув их в карман и пару раз глубоко вздохнув, он ступил на лёд. Идти старался осторожно, скользящим шагом, мягко ставя ногу на всю ступню — чтобы не дай бог не надавить больше необходимого. Лёд молчал, только чуть похрустывал рассыпанный тут и там снег. Луна медленно приближалась. Когда до неё осталось всего два шага, Ханс уже отчётливо увидел, что никаких нитей на ней нет. Остановившись, он уже хотел достать клубок и отрезать пару ниток самостоятельно, но тут лёд под ногами захрипел и треснул.

— Францль! — истошно завопил Ханс и только и успел втянуть в лёгкие побольше воздуха, когда лёд под ним провалился. Горло тут же перехватило, так же резко отпустило. Руку — какую именно, Ханс уже не понимал — пробило судорогой, в ушах зашумело. Он уже был готов попрощаться с жизнью, когда что-то рывком потянуло его вверх.

Пока Францль, громко фыркая, волоком тащил его к берегу, Ханс лишь кашлял и осоловело пялился в небо. Он всё ждал, пока лёд снова треснет, на этот раз утягивая их обоих, но тот ничего такого делать и не думал, даже не поскрипывал. На твёрдой земле Францль Ханса оставил и, усевшись немного поодаль, привычно заулыбался. Страх постепенно утихал.

— Сдаётся мне, странный господин, нашёл я вашего блаженного! — Францль ткнул в Ханса пальцем. — Два гроша — это, конечно, два гроша, но зачем, скажите на милость, вы туда полезли?

На смену страху пришла досада.

— Чтоб-б я с-сам з-знал. — Никаких ниток он не нашёл, будто могло быть по-другому. Ножницы хорошие потерял, сам чуть концы не отдал — и ради чего, спрашивается? Не блаженный, просто круглый дурак. — С-спасибо.

Францль лишь сокрушённо вздохнул и окинул Ханса участливым взглядом. Отводить его он не спешил.

— На-а, так вы нечисть лесную приманиваете, что ли? — Францль насмешливо фыркнул. Он всё смотрел на Ханса и смотрел, словно что-то разглядывал. И снова эта пугающая неподвижность! Ни гримас, ни ужимок, лишь неизменная улыбка. Ханс не сразу понял, что такое пристальное внимание привлекла его одежда. Запоздало он вспомнил про мешок с тёплыми вещами. Францль его, конечно, вытащил, но кто мешает ему передумать?

— С ч-чего т-ты взял? — выдавил он сквозь стучащие зубы.

Не переставая широко улыбаться, Францль пожал плечами.

— Ночная мгла, луна и озеро… — пропел он. — Клубочек ваш… — Тут Францль наконец перестал рассматривать Ханса и резко поднялся. — А впрочем, не моё это дело, добрый, но странный господин! Пойдёмте-ка обратно, а то помрёте ещё от холода, и где тогда мой грош?

— Ещё в-вечер, к-кажется. — Ханс недовольно взглянул на зависшую над озером луну. — Д-да, п-пойдём, только п-переоденусь…

Францль ничего не ответил, только засвистел себе под нос какую-то незамысловатую мелодию. Доковыляв до мешка, Ханс непослушными пальцами достал из него всё своё добро. Свист стал громче.

Переодевался Ханс долго и мучительно, путаясь в шарфе и не попадая ногами в башмаки. Францль терпеливо вертелся рядом, не то припрыгивая, не то приплясывая. Ни один мотив он до конца так и не довёл, насвистывая то одно, то другое — впрочем, одинаково весёлое.

Уже принявшись складывать мокрую одежду всё в тот же мешок, Ханс заметил, что вся она покрыта грязно-бурыми разводами. Присмотревшись, он увидел крошечные чёрные шарики, похожие на маленькие почки, и… нитки. Не то серые, не то рыжие нитки, на концах которых болталось нечто бесформенное и дурнопахнущее. Аккуратно расправленное, это нечто оказалось мелким листом. Из него выходили три тонких стебелька.

Ханс расхохотался. Никакие «Живые изображения растений» Отто Брунфельса не были нужны, чтобы опознать этот листок, напоминающий символ треф: вся одежда Ханса была в мёртвой ряске.

— О! В-вот для чего я туда полез! — Развеселившийся Ханс подцепил ногтем один стебелёк и показал его Францлю. Тот поглядел на него с явным сомнением, но заулыбался ещё шире обычного — как обычно улыбаются детям, хвастающимся выпавшим зубом. Ханс почти не обиделся.

— На-а, сокровище, достойное утопления в зимнем озере!

— Зр-ря смеёшься: так и есть! — Нитки он всё-таки нашёл, значит, истолковал всё верно. Ханс теперь чувствовал себя куда увереннее, даже зубы стучать почти перестали, хотя в этом, может, была заслуга и сухой одежды.

Францль только руками развёл.

На обратном пути тёмный лес показался Хансу куда приветливее, и сейчас он уже получал от прогулки удовольствие, хоть одеревеневшие ноги и плохо слушались. Ёлки были все как одна пушистые и нарядные: налипший на лапы снег их красил. Францль Ханса спас, на вещи его не позарился и вообще, если так подумать, оказался на редкость славным малым — каким вскоре предстояло стать и Людвигу. Ханс его сначала спасёт, а потом всё-всё выскажет, чтоб неповадно было снова с ума сходить.

Доковыляв до дома, Ханс тут же, тихо, как мышь — попасться на глаза бабушке он сейчас не хотел, — поднялся в свою квартиру: надо было снять с себя промокший мешок и заплатить Францлю. Тот на этот раз и слова не сказал, когда Ханс оставил его ждать на улице. Видимо, не верил, что такой чудак попробует его обмануть, а Ханс обманывать и не собирался. Гроша вдруг показалось мало: Францль ему, в конце концов, жизнь спас. Ханс вспомнил, что у него не было шарфа. Юродивого он тогда с шапкой не догнал и повторять ошибок не хотел. Так что к Францлю он вернулся не только с грошом, но с очень красивым, по своему скромному мнению, шарфом, одним из любимых — синим в светло-зелёный цветочек.

— Вот. Спасибо тебе, Францль Зимпель!

Францль шарф разглядывал внимательно и долго, куда дольше, чем грош, и улыбка его становилась всё шире и шире.

— Спасибо, странный господин! — Он торжественно обмотался шарфом — в четыре оборота, и всё равно край остался торчать! — и важно раскланялся. — Гроши закончатся, а шарф останется на память!

Гнусненько хихикнув и подмигнув Хансу на прощание, Францль неторопливо направился прочь, помахивая хвостом шарфа и что-то насвистывая.

Довольно ухмыльнувшись, Ханс вернулся в дом. Там его уже ждала бабушка.

— Это уже второе твоё возвращение за последние пять минут. — Попался, значит. — И только что ты уходил с шарфом в руках, а сейчас уже без него. И куда ты его дел? Я, помню, вязала его в те дни, когда…

— Я его отдал. Подарил.

— Кому? Человек хороший? — Бабушка Гретхен твёрдо знала: хорошему человеку в радость подарить что угодно, плохому — противно продать. Ханс это выучил уже давно и сейчас расстраивать бабушку не собирался, пусть судить наверняка о душевных качествах Францля Зимпеля не решился бы.

— Хороший. И он очень мне помог.

Бабушка удовлетворённо хмыкнула. Впрочем, тут же насупилась снова:

— А мешок ты, я видела, обратно полнёхоньким притащил. Я как тебя с ним заметила, думала, к кирхе потащишь, на Рождество нищих порадовать.

— Я так и хотел, только у них уже всё есть. Оно и понятно: если б не было, этот декабрь они вряд ли бы пережили.

Довод звучал неубедительно даже для Хансовых ушей и бабушке тоже не понравился.

— Куда их тряпкам до моего вязания! Постой-ка. — Она нахмурилась. — Кажется, на тебе другой шарф был, когда ты с мешком-то уходил…

Ханс сглотнул. Объяснять бабушке, что он в такой холод провалился под лёд, было смертельно опасно.

— Тебе показалось. Свет был неверный.

Бабушка долго на него смотрела. Наконец, когда Ханс уже был готов во всём сознаться, кивнула.

— Глаза уже не те. Чай будешь?

Отказываться от чая Ханс не собирался: надо было согреться. С наслаждением потягивая ароматный горячий чай, он думал, как хорошо всё складывается. Теперь осталось ряску эту приладить… А к чему приладить? Людвиг просто так навешать себе траву на уши не позволит. Как же Ханс раньше об этом не подумал… Точно! Нужна была шапка — в конце концов, про неё и доктор Штайн говорил. К счастью, в распоряжении Ханса была лучшая вязальщица Айнештадта.

— Знаешь, а ведь Людвиг по улицам без шапки расхаживает. И это в такую холодную зиму!

Бабушкина чашка с глухим стуком ударилась о стол.

— Как — без шапки?! Бедный мальчик совсем себя не бережёт! И ты говоришь мне об этом только сейчас?! Я бы уже давно ему связала… да вот сейчас и свяжу!

Кряхтя, она засеменила в свою комнату.

Ханс только этого и добивался. Ждать пришлось недолго: бабушка вернулась со спицами и тремя нитяными клубками: ярко-красным, бледно-жёлтым и пронзительно-синим. Тут-то Ханс чаем и подавился: понял вдруг, что если всучить Людвигу шапку будет просто сложно, то подарок такой расцветки он и вовсе выкинет. Людвиг красоту ценить не умел.

— Бабушка, — неохотно выдавил он. — Лучше дай мне какую-нибудь схему. Хочу сам связать.

В ответ Ханс получил лишь насмешливый взгляд.

— Нет, ну правда, — попробовал он снова. — Я хочу шапку ему на Рождество подарить. Чтобы совсем от меня, понимаешь? С душой чтобы! Моей. Если ты свяжешь — будет не то.

— А может, ты ему что другое подаришь? А шапка будет от меня… — Противного Людвига, последние два года только и делавшего, что выдумывавшего новые предлоги, лишь бы не прийти к ним в гости, бабушка почему-то упрямо считала хорошим человеком.

— Хочу подарить ему что-то важное. Нужное. А нужна ему именно шапка.

Бабушка тяжело вздохнула.

— Ты же неделю мучиться будешь, а я бы за несколько часов управилась… Ладно. Пойдём, выберешь схему.

Схему Ханс выбрал быстро. В ужасе отмахнувшись от всех шапок в цветочек, горошек, снежинку или завитушку, он остался с одним-единственным вариантом.

— Да, что-то сложнее ты вряд ли осилишь. Тогда смотри и учись…

За этот вечер Ханс под бабушкиным надзором шапку — ярко-красную — успел только начать. Получалось у него медленно, да и чувствовал он себя неважно: в горле подозрительно запершило, вечерняя прогулка грозила выйти боком.

Ночь же Ханс потратил на сбор ряски. Отдирать полусгнившие стебельки от влажной одежды было несложно, но неприятно. Мокрая шерсть сама начинала пахнуть гнилыми листьями, и Ханс надеялся до утра придумать, как спросить бабушку, что с этим делать. Со стебельками было проще: просушить их, и дело с концом.

Ни о чём спросить бабушку Ханс не успел: утренней почтой она получила письмо от Магдалены, подруги настолько старой, что бабушка уже и не помнила, когда и где они познакомились. Магдалена звала бабушку погостить у неё до самого Рождества. Поговорить, повспоминать и — это Магдалена подчеркнула — обменяться секретами вязальной премудрости.

— Да какие у неё тайны, — ворчала бабушка, спешно собирая вещи, — она же даже колпак связать не может!

Старая Магдалена жила в Таубдорфе, глухой деревне в двух днях пути от Айнештадта, и выехать бабушка решила сейчас же: она и так успевала провести там лишь неделю. Зачем бабушке гостить у Магдалены целую неделю, раз уж никакого обмена тайнами ремесла не предвидится, Ханс не понимал, но спорить не собирался, лишь мысленно похоронил свой мешок со всем содержимым.

Так что, проводив бабушку, Ханс остался один на один с шапкой. Уже начатое вязание он бросил: на красный Людвиг не согласится. Ханс попытался найти в бабушкиных сундуках серые нитки — более невнятный цвет сложно было придумать. Впрочем, вероятно, именно поэтому бабушка таких и не держала. Пришлось остановиться на тёмно-зелёных.

Одному было сложнее. Все указания вроде и не вылетели из головы, но что именно они значили — Ханс вдруг напрочь забыл. Петли то принимались водить вокруг спиц хороводы, то, напротив, прижимались к ним плотно, как приклеенные. Нащупать золотую середину никак не получалось. От палочек, кружочков и закорючек со схемы рябило в глазах, и Ханс с трудом удерживал в памяти смысл каждого значка.

Правда, спустя несколько часов беспомощного верчения спиц навык стал возвращаться. К ночи начальный ряд был набран.

Так дни и потекли один за другим. Днём — архив, вечером — вязание. Архив — вязание. Архив — лекарство — вязание.

Бабушка уехала как нельзя вовремя: на следующий же день после её отъезда назойливое першение в горле переросло в настоящий кашель. Он пока был сухой и неглубокий, и Ханс, морщась, каждый вечер принимал унгарнскую микстуру, прописанную доктором Штайном ещё прошлой зимой. Ханс надеялся, что за год она своих волшебных свойств не растеряла — вкус, по крайней мере, остался таким же отвратительным. На улице опять мело, стоял лютый мороз, и Ханс боялся, что навестить доктора Штайна всё же придётся.

Но нет: ещё через пару дней кашель вновь превратился в простой зуд в горле. А потом как-то вечером, возвращаясь с работы, Ханс поскользнулся и упал в сугроб. Сначала ничего не происходило, и Ханс уже поверил, что повезёт, но тут утихший было кашель набросился на него с новыми силами. Теперь это уже был настоящий бронхит.

Только начавшее нравиться вязание обернулось кошмаром. Ханс кашлял, и спицы выпадали из рук или просто входили в не ту петлю. Ханса познабливало, болела голова, и схема расплывалась перед глазами. Ханс возвращался из архива, и накатывала такая сонливость, что вязать приходилось через силу и только на кухне, скорчившись на жёстком стуле: лишь так он не смог бы заснуть. Микстура больше не помогала. Выглядел он тоже, должно быть, жутко. Даже плут Отто, всегда норовивший увильнуть от работы, стал осторожно перетаскивать документы со стола Ханса на свой. К доктору Штайну Ханс не шёл, старательно убеждая себя, что он бы и рад, но времени и без того в обрез.

Шапка же никак не выходила. Сначала её просто перекашивало: какие-то петли выходили слишком тугими, какие-то — чересчур растянутыми. Потом шапка даже получилась, всё-таки после недели повторения одних и тех же действий у кого угодно что-то да выйдет, но слишком маленькая, на голову Людвига бы не налезла. Затем — слишком большая. Ханс распускал и вязал заново, распускал и вязал.

Однажды, когда самочувствие было особенно поганое — в грудь будто ваты затолкали, вдохи больше напоминали свист, а голова раскалывалась — он распустил почти готовую шапку. Просто так. Сил вязать больше не было. К горлу подкатил ком, и Ханс заплакал. А следующим вечером начал заново: Людвигу шапка нужна была позарез.

Вечером двадцать третьего декабря вязание было окончено, оставалось только продеть засушенные стебельки ряски, благо вязка была не тугой. В Сочельник Ханс уже держал в руках готовую шапку. Да, она, пожалуй, была не слишком ровной — где-то толще, где-то тоньше — и не особенно красивой, да и стебельки кое-где выбивались и кололи пальцы, но шапка в ней узнавалась без труда, и Людвигу она должна была прийтись впору. У него получилось! От облегчения Ханс хотел не то смеяться, не то плакать — хотя, увы, вышло лишь закашляться.

— Теперь надо вручить её Людвигу! — Ханс решительно поднялся и чуть не рухнул обратно на стул.

Его знобило, голова болела, и он вдруг почувствовал, что просто невероятно устал. Надо поспать. А там уж и к Людвигу зайти.

— Чёрта с два. Не готов видеть эту шапку ни одной лишней минуты.

Упрямо гоня прочь мысли, что Людвиг ему не обрадуется и уговорить его принять подарок будет едва ли легче, чем его связать, Ханс отправился на поиски Людвига. Что-то подсказывало ему, что время, о котором говорил юродивый, уже на исходе. Декабрь заканчивался.

Декабрь продолжался. Рождественские ярмарки расползались по городу, как паутина по заброшенному дому. От соседок теперь только и было слышно, у кого штоллен лучше и как его надлежит хранить. Улицы наполнялись почти осязаемой радостью, от которой ныли зубы. Ухо по-прежнему болело.

В воскресенье, с трудом протолкавшись через шумную толпу у кирхи, Людвиг всё-таки добрался до аптеки и купил пузырёк унгарнской микстуры. Горькая и вязкая, она едва ли притупляла боль, но по крайней мере соответствовала настроению.

«Воистину чудодейственное средство. Полезнее только кровь ящерицы — и вяжет на языке она точно так же, хе-хе!»

Голос неотлучно сопровождал Людвига, нашёптывая и хихикая, не оставляя ни на минуту. Людвиг мог урвать несколько минут покоя, только засыпая вечерами и просыпаясь по утрам — в то время, когда голова уже или ещё свободна от мыслей. Всё остальное время голос изрекал своё ценное мнение. Стоило случайно порезаться бритвой, как он вопросил: «И как с такими кривыми руками ты вообще что-то чинишь?» Стоило уронить в снег ключ от квартиры, и голос заметил: «Какое счастье, что это были не часы господина Царта». Но более всего ему нравилось в мастерской: там он ничего не оставлял без своего внимания.

Через неделю бургомистр явился забирать часы. Работа над ними не была завершена, она как застряла на раскладывании деталей по столу, так с места и не сдвинулась. Бургомистр был огорчён. Часы были нужны ему к Рождеству — то ли в качестве украшения, то ли чтобы похвастать перед айнештадтским высшим обществом. К счастью, до Рождества оставалось ещё около двух недель, и бургомистр согласился подождать ещё. Как будто у него был выбор!

«О, зато он может выбрать рождественский подарок для вас с господином Дауэром! Например, прикрыть вашу лавочку, хе-хе».

Едва он ушёл, как мастер вновь разложил перед собой те злополучные пластины и, подозвав Людвига, заговорил:

— Я уверен, что всё дело в них. Весь механизм исправен, но музыка не ладится. Что скажешь?

«Хочет свалить на тебя ответственность. Умно-умно. Знаешь, а ведь подарочка от бургомистра ты так можешь и не дождаться».

Людвиг скривился от колющей боли и, зажав ухо рукой, склонился над пластинами. Шесть штук, разной длины, все уменьшаются пропорционально, и только две посередине выбиваются. Не здесь ли корень проблемы?

— Мастер Дауэр, могу я взглянуть на сам музыкальный механизм? — попросил Людвиг.

«Ну и кто тебя за язык тянет, скажи на милость? Ошибёшься сейчас — точно Рождество безработным встречать будешь!»

Мастер с сомнением хмыкнул, но кивнул. Людвиг, тщетно стараясь не обращать внимания на голос, приблизился к разобранным часам и присмотрелся. Как в этих часах производится музыка? Вот шестерёнки, вот здесь часы заводятся… А это что? Людвиг уставился на небольшие металлические молоточки чуть в стороне от остальных деталей. Семь совершенно одинаковых молоточков.

«Их тоже по размеру разложить прикажешь? Не по-лу-чит-ся!»

Шесть деталей и семь молоточков. В этом определённо был смысл. Молоточки бьют по пластинам, и получается мелодия? Вероятно. Людвиг прискорбно мало знал о музыке, можно сказать, ничего не знал, за единственным исключением: в музыке есть ноты.

«Какая глубина! Долго вспоминал?»

Ноты… До, ре, ми… и так далее. Их ведь семь? И за них в часах отвечают пластины. Кажется, вне часов такая штука называется металлофон. Почему мастер не додумался сам? Неужели тоже никогда не сталкивался с музыкальными часами? Людвиг вздохнул, предчувствуя очередную гадость.

— Предполагаю, одна деталь потерялась, — сказал он и пояснил: — Пластина, которая должна быть посередине.

Мастер хмыкнул, что-то досадливо пробормотал и распорядился:

— Иди ищи. Часы ты принимал, смотри, куда задевал пластину.

«Чуешь, чем дело пахнет, Людвиг? Жареным. Скоро уже подгорать начнёт».

Людвиг вышел в переднюю, плотно закрыл дверь и прошипел:

— Оставь. Меня. В покое!

«Но я ведь прав, Людвиг. И тебе ничего с этим не сделать, совсе-е-ем ничегошеньки, эхе-хе!»

Пару минут неподвижно простояв у прилавка, Людвиг принялся обшаривать переднюю. В первые минуты единственным его уловом оказался маленький серебряный гвоздик неизвестно от чего. По углам к тому же скопилось много пыли. Чертыхнувшись, Людвиг принёс из кладовки веник и принялся за уборку. Голос развеселился.

«А ты знаешь, что от одного отломанного прутика венику ничего не будет? Чего я, увы, никак не могу сказать о часах. Гвоздик неизвестно от чего? Ну-ну! И чьи часы на этот раз ты угробил своей невнимательностью? Внимательнее, я говорю! Вот тут ещё пыль, и вон там не метено! Может, тебе занятие сменить? Больно славно метёшь! Ещё немного веником поразмахиваешь, вместо того чтобы искать свои детали, и ничего другого тебе уже всё равно не останется, хе-хе-хе!»

— В пыли я её всё равно не найду, — зло заметил Людвиг.

Увы, когда вся пыль была выметена, пластины нигде так и не нашлось: ни под прилавком, ни на полках, ни даже в корпусе больших напольных часов — Людвиг понятия не имел, зачем он туда заглядывал. Назойливый шёпот и непрекращающаяся боль подчас лишали его способности мыслить.

«Не то чтобы она когда-то была у тебя особо развита».

Так продолжалось день за днём. Что бы ни делал Людвиг, его всегда сопровождал шёпот. Он пробивался в ухо волнами боли, распространявшейся иногда на всю голову и заставлявшей корчить неприятные гримасы. Время от времени Людвиг отвечал на колкие замечания, но чаще просто просил голос заткнуться. Тщетно. Тот неизменно хихикал и предлагал:

«Заткни меня сам. Не можешь? Какая жа-алость, эхе-хе!»

Избавиться от этой дряни было решительно невозможно. От бессилия ком вставал в горле. Несколько раз тяжело выдохнув, Людвиг вернулся к поискам. Он обшарил всю часовую мастерскую, но пластина не находилась. Обнаружились разные мелкие детали вроде пружин, шестерёнок, даже пара булавок. Голос красноречиво молчал, только мерзкое хихиканье жгло ухо. «И чьи часы на этот раз?» — звучало в памяти, словно само по себе.

Не нашлась пластина ни на следующий день, ни через день. Часы бургомистра укоризненно топорщились стрелками из угла мастерской. Людвиг и господин Дауэр по очереди бросали на них мрачные взгляды. Время шло. Приближались Рождество и новый визит бургомистра. Мастер день ото дня становился всё ворчливее, голос в ухе — всё радостнее. То есть… Людвиг не был уверен, что голос испытывает именно радость, но происходящее определённо приносило ему большое наслаждение.

Возвращаясь домой в очередное воскресенье, Людвиг встретил Ханса. Тот был чем-то встревожен, но, увидев Людвига, тут же кинулся к нему. Захотелось треснуть его свежекупленной рыбиной — Людвиг как раз подозревал, что его опять обсчитали, — и сбежать домой.

«Правильно подозреваешь — так тресни же и гадкую торговку тоже! Но сначала Ханса. Нельзя душить такие чистые порывы!»

— Да, мне только драки с женщиной не хватало! — прошипел Людвиг. Его перекосило.

Сбежать от Ханса не вышло, но от него хотя бы получилось быстро отделаться. Ханс был чем-то обеспокоен — похоже, Людвига вновь ждала сомнительная честь лицезреть в мастерской финтифлюшечную вакханалию — и не настроен на долгую беседу.

К счастью, Людвиг ошибся: в мастерскую Ханс не пришёл, его вообще было не видно и не слышно. Все сданные в декабре часы — разумеется, кроме бургомистровых — медленно расходились по своим хозяевам. Утром двадцать четвёртого, заводя на пробу только что отлаженные часы господина Царта, изящные и украшенные хрусталём, Людвиг прислушался к привычному тиканью… и ничего не услышал. В недоумении он осмотрел часы: стрелки исправно шли по кругу.

Минутная стрелка сдвинулась на несколько делений, прежде чем Людвиг догадался повернуться к часам здоровым ухом. Мерное тиканье вернулось.

«Как думаешь, от слабослышащих в часовой мастерской больше пользы или всё-таки вреда?» — поинтересовался голос. Даже глухота не могла от него избавить.

Остаток дня Людвиг прислушивался ко всему, что происходило в мастерской: часы тикали, мастер бурчал, инструменты в его ящике гремели, как всегда, сваленные в полнейшем беспорядке. Привычные звуки не исчезли, однако словно бы отодвинулись куда-то далеко. Людвигу приходилось выворачивать шею и напрягать слух, чтобы их обнаружить. Голос в левом ухе хихикал не переставая. Людвиг считал: каждое «хе-хе» равнялось двум уколам холодной боли, а каждое «эхе-хе» — трём.

К счастью, это был последний рабочий день перед теми самыми тремя днями дома, выпадавшими на Рождество и воскресенье. Возможно, если не выходить из дома несколько дней подряд, ему станет лучше: пройдёт боль, исчезнет голос… Людвиг в этом искренне сомневался. Что ж, у него хотя бы будет время убраться в квартире.

«Сначала в мастерской подмети. Теперь ведь это, кажется, твоя основная обязанность?»

В мастерской было чисто, как никогда. А вот дома… Весь декабрь Людвиг приходил и почти сразу ложился спать. Даже на чтение ни времени, ни желания не находилось.

«Невелика потеря. Стихи твои годны лишь на то, чтобы пыль собирать да тараканов усыплять, хе-хе».

— Что б ты понимал! — прошипел Людвиг и тут же заозирался. Он шёл домой; было уже темно и поздно, вокруг белой стеной поднималась вьюга. Людей не должно было быть поблизости, но если бы кто-то подошёл со спины, Людвиг бы этого не услышал. Не хотелось делать голос в голове достоянием общественности — одного Ханса хватило.

— Да ты оглох, что ли?! Я тут ору, кричу, пол-улицы уже распугал, а тебе хоть бы хны!

Помянешь чёрта… Ну и где он? Понимая, что просто так от Ханса не избавишься, Людвиг остановился и принялся оглядываться. Ханс бежал к нему со стороны своего дома, весь какой-то раскрасневшийся, мокрый и слегка трясущийся, как в ознобе. Вспомнился доктор Штайн с его «Вы плохо выглядите» — с таким видом уж точно надлежало лежать дома, а не гоняться за соседями в метель.

«А здоровыми и в зной — гоняйтесь, сколько душе угодно, авось соседям слишком жарко будет, чтобы от вас отмахиваться», — развеселился голос.

Людвиг стиснул зубы, но ничего не сказал. Он хотел было всё-таки проигнорировать Ханса, зайти в квартиру и уже там, вдали от чужих ушей, высказаться, если останутся силы спорить. Или просто лечь спать. К сожалению, Ханс уже настиг его, и уходить стало неприлично. Пришлось ждать, пока он перестанет задыхаться и прокашляется. С трудом совладав с дыханием и утерев пот со лба, Ханс заговорил:

— Ух, догнал всё ж таки. Добрый вечер, Людвиг!

Людвиг тяжело вздохнул: по-видимому, его снова пытались втянуть в бесконечный разговор, полный чужого любопытства и загадочных цитат. Что ж, пусть так. Варенья на этот раз не наблюдалось, в гости Ханс не стремился… К чёрту, его тоже иногда надо слушать.

— Добрый.

Ханс обрадовался неизвестно чему и спросил:

— Как собираешься провести Рождество?

Остро захотелось распрощаться с ним и убраться с улицы. Сейчас в гости звать будет… Людвиг ненавидел ходить в гости к Хансу и его бабушке: там его встречали музей хлама и рукодельная ярмарка. Людвиг всё время опасался что-то уронить у них или получить в подарок шарф извращённой расцветки, не говоря уж о том, что он в целом не любил визиты вежливости.

— Я собираюсь отдыхать и приводить квартиру в порядок, — всё-таки ответил он.

«Ещё чего, такую мерзость праздновать!» — поддакнул голос.

Мерзость, значит? Людвиг скривился. Его любовь к Рождеству кончилась вместе с детством, сменившись равнодушием. Но называть религиозный праздник мерзостью было примерно так же отвратительно, как рассуждать о том, чтобы повеситься на Хансовом шарфе.

«Никакого уважения к правде. Напротив: на Хансовом шарфе и повеситься было бы стыдно. Стыд-но!»

Казалось, стыдно должно было быть Людвигу, но он вешаться точно не собирался. Кощунственно, да и не на чем — Ханс шарф ради такой цели не отдаст. Он, кстати, всё это время что-то яростно выговаривал.

— Людвиг, ты меня вообще слушаешь?

— Нет. Как ты совершенно справедливо заметил при встрече, я несколько оглох.

«Какая восхитительная честность! Но шарф не прощу». — Ухо снова обожгло — на этот раз так сильно, что Людвиг зашипел.

— Так вот оно что. — Ханс принял озабоченный вид и что-то неразборчиво пробормотал себе под нос. — Что ж ты сразу не сказал! Я бы говорил громче!

Теперь одно ухо жгло, а во второе ввинчивался простуженный свист Ханса. Зажав левое ухо, Людвиг повернулся к Хансу правой стороной и покачал головой.

— Не стоит.

Припозднившиеся прохожие и так уже неодобрительно косились на двух дураков, ведущих светские беседы посреди метели. Увы, Ханс просьбе не внял.

— Раз ты ничего не слышал, повторю! У меня для тебя есть рождественский подарок! — Он попытался улыбнуться, но вместо этого надсадно закашлялся.

— Не стоит, — повторил Людвиг, имея в виду, наверное, и подарок, но прежде всего крики. Зачем так орать, если болит горло?

«Я слышу в твоих мыслях сомнение. «Наверное»? И тебе не тошно от самой идеи участия в этом пире лицемерия?»

«Наверное» означало лишь то, что Хансу не стоило так орать. Это было важнее, и только потом в списке «не стоит» шёл подарок.

Отдышавшись, Ханс продолжил:

— Стоит или нет, но подарок уже есть, — сказал он и заметил: — Отказаться было бы невежливо, Людвиг!

Не дожидаясь ответа, Ханс полез в сумку и, после долгих раскопок среди лежащих в ней вещей, извлёк нечто, подозрительно похожее на шапку. В темноте было плохо видно, но она казалась тёмно-зелёной. Странно для бабушки Гретхен.

— С наступающим! — Радостно улыбаясь, Ханс протянул шапку Людвигу.

«Наверное, да? Ну вот, наслаждайся, эхе-хе!»

— Да… И тебя, видимо, с наступающим. Не стоило. Не нужно.

Людвиг сделал шаг в направлении дома. Ханс шагнул следом.

— Спасибо! Кха, конечно, стоило, мы же сто лет друг друга знаем! Кха-кха… Что ж такое! Да не стесняйся ты, бери, мне же в радость!

«Ох, да он сам её вязал! Иначе б радость приплёл непременно бабушкину. Цени, Людвиг! Подарочек-то, правда, наверняка кривой и в дырочку, хе-хе».

Сам? Ну-ну. Покачав головой, Людвиг сунул руки в карманы и отступил ещё немного подальше. Ханс упрямо следовал за ним с шапкой наперевес.

— Спасибо. Но не нужно. У меня даже нет для тебя ответного подарка!

Приличные люди подарками обмениваются, так что это должен был быть серьёзный довод. Однако не впечатлил он ни Ханса, ни голос из уха. Они почти одновременно заявили:

«А как же хроника… как там величать твою деревню? Хроника Митбурга! Из-под пера твоей дражайшей матушки прямиком в архив, эхе-хе!»

— У тебя ещё целый день в запасе! В конце концов, ты уже обещал завещать мне письма своей матери! А я при тебе живом принял бы их с куда, кха, большей радостью!

Письма?.. Вот же чёрт… На отсутствии ответного подарка разумные доводы закончились, как и вообще какие-либо доводы. Людвиг поморщился. Почему, собственно, он отказывался? Гораздо проще было бы взять шапку и потом тихо забыть её где-нибудь в глубине шкафа. Чёртов Ханс выскочил из дома больным, лишь бы вручить подарок. При всей бессмысленности этого порыва, его нельзя было оставить без внимания.

«Да возьми-возьми — хоть греть будет, когда без работы останешься!» — согласился голос.

Это был довод против: возьмёшь — собственное ухо потом до белого каления доведёт. Однако Ханс, зашедшийся в очередном приступе кашля, выглядел настолько жалко, что Людвиг всё же забрал у него шапку.

— Спасибо. Теперь иди наконец домой. Хорошего Рождества.

Считая разговор законченным, Людвиг развернулся и направился к дому. Ханс, как всегда, не наговорился: крик вперемешку с кашлем догнал Людвига уже через пять шагов.

— Даже не примеришь?! Неужели не нравится?!

На ощупь шапка казалась какой-то неровной, к тому же под пальцами чувствовалось что-то лишнее, как будто её проложили тонкой рыболовной леской.

«Вот же умелец, настоящий рукодельник! Правда, криворукий. Дырки-то есть?»

— Нет.

Людвиг прикусил язык, но было поздно. Его ответ предназначался исключительно голосу, но Ханс тоже его услышал и, не зная о голосе, наверняка принял на свой счёт.

— Нет? Вот так прямо? Ладно! Но ты уж уважь убогого, надень! Пока вязал, только об этом и мечтал.

«И не врёт же, ты погляди! Точно убогий».

Обиженный, Ханс стал говорить тише, но он удачно шёл справа, и Людвиг его слышал. Объяснять что-либо казалось бессмысленным. «Прости, Ханс, это я не тебе, а голосу, который меня весь месяц донимает!» Сжав шапку в руке (раз взял, значит, не так уж не нравится), Людвиг ускорил шаг. Следовало, наверное, извиниться, но врать Людвиг тоже не хотел. Эти двое — Ханс и голос — заставляли его чувствовать себя свежевыжатой тряпкой.

«Опять сбегаешь? От меня не убежишь. А ведь ты и есть самая настоящая тряпка, Людвиг, эхе-хе! Тряп-ка, тряп-ка!» — Голос совсем развеселился.

А вот Ханс начал отставать. Даже наполовину оглохший, Людвиг услышал приступ кашля. Он оглянулся. Ханс стоял, согнувшись, и, казалось, пытался выплюнуть собственные лёгкие. Кое-как выпрямившись, он крикнул:

— Не умею я, да! Вязать… не умею! Десять дней, Людвиг! Чёрт… возьми, десять дней я вертел эти… проклятые спицы! И получилось только это! И понимать… тебя не умею! А мы знакомы… чёрт бы тебя побрал, не десять дней! Но я, знаешь, хотя… бы стараюсь! Так помоги! Неужели так сложно… надеть чёртову шапку?!

Выкашляв свой прочувствованный монолог, Ханс просто взял и рухнул в снег.

«Представление окончено? Жаль».

— Вот уж точно убогий! — прошипел Людвиг.

Вернувшись, он склонился над Хансом. Тот был, несомненно, жив, но выглядел просто отвратительно. И вот что с ним, дураком, делать?

«А ты ему кто, мать родная? Иди куда шёл!»

— Не до тебя! — рявкнул Людвиг и бросился к дому, на ходу натянув шапку, чтобы не занимала руки. К счастью, до него оставалась буквально пара шагов.

Квартира фрау Кюхе находилась на втором этаже, и, судя по доносившемуся оттуда шуму, в квартире ещё никто не спал. Пришлось нарушить праздничное семейное уединение. Фрау Кюхе проявила сочувствие и согласилась оторвать от праздника одного из своих сыновей, кажется, Акселя. Требовалось позвать доктора и вытащить Ханса из сугроба. Желательно, одновременно. А Людвиг был один.

Убедившись, что Аксель знает адрес доктора Штайна, Людвиг отправил его туда, а сам вернулся за Хансом, с трудом взвалил его на спину и потащил к дому.

«Такого, как ты, и одного много. Ишь как размяк сразу, ничтожество! Тьфу!»

— Иди ты к чёрту! — зло сказал Людвиг. — Оставлять человека на морозе — последнее дело.

Он почти добрался до своего верхнего этажа. В компании Ханса путь показался вечностью, и Людвигу уже было совершенно наплевать, услышит ли его кто-нибудь.

«Людвигу Шедлингу наплевать, что о нём подумают другие! Больше не врём себе, а, Людвиг? Тогда теперь меня с тобой ждёт лишь ску-ука!»

— Вот и катись отсюда, зараза! К чертям собачьим, чёртовой матери, дьяволу и… куда угодно!

«К дьяволу, говоришь? Эхе-хе! Да, пожалуй, пора рассказать ученикам, как Дьявол сделал мерзкое лживое Рождество чуть честнее для целого жалкого человечишки. Подарок! И не бла-го-да-ри, эхе-хе-хе!»

Сопроводив каждое «хе» уколом боли, голос замолк. В ухе как будто что-то разорвалось, по щеке потёк холод. Холод… Ну, хоть не кровь.

Длинная узкая лестница наконец привела Людвига к двери квартиры. Кое-как отперев дверь, он пробрался внутрь и устроил Ханса на кровати. Тот вроде бы начинал приходить в себя, но грозил остаться у Людвига на ночь. Не выставлять же на улицу после визита доктора Штайна?

Тяжело вздохнув, Людвиг отправился ставить чайник. Но перед этим он сдёрнул с крючка полотенце и протёр лицо. Нет, из уха текла не кровь. Больше всего это напоминало талую воду.

Бульканье кипящего чайника Людвиг услышал обоими ушами.

Ухо уловило какое-то бульканье. Потом резкий звон. Негромкий, но неприятный голос. Ханс нахмурился, пытаясь собрать все звуки в единый образ. Точно. Голос принадлежал доктору Штайну, а значит, звенит и булькает… Неохотно открыв глаза, Ханс тут же нахмурился: потолок, тёмный и низкий, он не узнавал. Как он оказался в помещении, он тоже не помнил. Кажется, посреди той полной отчаяния тирады он бесславно свалился в обморок. Дышать всё ещё было трудно, в глотке першило, но наружу кашель пока не рвался. Ханс перевернулся на бок и огляделся. Сам он лежал на кровати — довольно жёсткой, надо сказать, кровати, — напротив неё, частично спрятанный небольшой ширмой-занавеской, стоял письменный стол с ящиками. За ним, рассевшись на колченогом стуле, устроился доктор Штайн. Он увлечённо рылся в разложенном на столе чемодане, из него бульканье и звон и раздавались. Наверняка опять притащил свои гадкие микстуры и страшные инструменты. Вздрогнув, Ханс поспешил перевести взгляд выше. Над столом неярким прямоугольником проступало окно. Больше смотреть было не на что. Безрадостно, однако. Ханс уже собирался снова задремать, как вдруг осознал, что в изножье постели кто-то сидит. Людвиг, вот дела! Так это что, его квартира? Сон как рукой сняло. Скуку сменил самый настоящий восторг. Наконец-то он попал в святая святых!

Людвиг, то и дело посматривая на Ханса, о чём-то говорил с доктором Штайном. Выглядел он… на удивление нормально. Левое ухо — Хансу его сейчас было ясно видно — больше не было красным. Доктор Штайн Людвигу отвечал негромко и ровно, значит, глухота тоже прошла. Похоже, шапку он всё-таки надел. Чрезвычайно гордый собой, Ханс переборол отвращение ко всяким медицинским штукам и попытался вслушаться в разговор.

— Что с ним, по-вашему? — спросил Людвиг.

Доктор Штайн хмыкнул и вежливо, но очень уж недобро улыбнулся.

— Бронхит. Неоправданно долго остававшийся без должного лечения.

Людвиг посмотрел на Ханса с сомнением и лёгким неодобрением. Ханс только виновато развёл руками.

— Насколько всё плохо?

— Не слишком, я бы сказал. Если, конечно, он вернётся к соблюдению врачебных предписаний.

На этот раз к Хансу повернулся не только Людвиг, но и доктор Штайн. Под двумя строгими взглядами он почувствовал себя совсем неуютно. Ну вот, спелись. Надо сказать, так осуждающе на него никогда не смотрела даже бабушка. Они бы ещё чаю принесли и одеяло подоткнули, ну ей-богу!

К счастью, доктор скоро снова вернул внимание к своему чемодану. Отобрав несколько склянок — Ханс был готов поклясться, что в одной из них была унгарнская микстура, — он уложил остальные обратно. Задумавшись, вытащил из чемодана ещё и какой-то круглый пузырёк. Теперь под удар попал Людвиг.

— А вы, господин Шедлинг? Мне жаловались на голоса в вашей голове.

Ханс еле сдержал раздосадованный возглас. Сразу ведь ясно, кто именно жаловался. Сейчас его и выставят, а он ещё не всё рассмотрел… Людвиг удивлённо вскинул брови. Он долго молчал, будто бы тщательно подбирая слова, и наконец осторожно сказал:

— Голоса меня… не беспокоят, доктор. Ничего не беспокоит, пожалуй.

Доктор Штайн кивнул и, так и не убрав пузырёк обратно, со зловещим лязгом захлопнул чемодан. Ханс от звука чуть дёрнулся и не сразу заметил, что не он один.

— И всё же?.. — От доктора поведение Людвига тоже не укрылось. Пальцы предвкушающе забарабанили по крышке чемодана.

Людвиг только головой покачал.

— Нет, ничего. Просто наконец понял, куда один слепой идиот задевал деталь от часов бургомистра.

— Что ж, это действительно не симптом болезни, я бы сказал. — Доктор Штайн улыбнулся и поставил пузырёк рядом с другими склянками. — Капли в оба уха по вечерам в течение недели.

Доктор отошёл от стола, ширма его закрыла, и больше Ханс его не видел. Судя по тому, что и Людвиг тут же вскочил и скрылся в том же направлении, доктор собрался уходить. Обрадованный, Ханс уже открыто огляделся по сторонам. Помимо кровати и стола, в комнате также обнаружилась полка, заставленная какими-то жестяными банками. За ними, кажется, пряталось что-то ещё. Ханс решительно поднялся с постели и подошёл к полке. Кроме банок, на ней стояли небольшие простые часы. Рядом лежала перевязанная бечёвкой стопка конвертов. Любопытство требовало осмотреть что-нибудь ещё. Со своего нового места Ханс уже видел, что то, что он поначалу принял за комнату, было, скорее, небольшим закутком, отгороженным ещё одной занавеской от остальной квартиры, вряд ли просторной. Голоса звучали совсем рядом. К слову о голосах. Интересно, что за пузырёк доктор Штайн оставил Людвигу? Не желая приближаться к столу, на котором его поджидала унгарнская микстура, Ханс прищурился, пытаясь разобрать, что написано на этикетке, благо буквы были чёткие и крупные. «Лунный свет». Ханс уже сам не понял, засмеялся он или закашлялся. Чем бы это ни было, оно уже сменилось икотой, а остановиться всё не получалось. В таком виде Людвиг его и застал.

— Что-то не так?

Ханс поднял руку. Надо было продышаться. Людвиг терпеливо ждал.

— Он прописал тебе «Лунный свет», — наконец просипел Ханс. — Лунный свет! А я за ним столько времени гонялся! Ты на себя похож не был. Тогда, с вареньем. Говорил с кем-то третьим. Я решил, ты спятил. Доктор ничего внятного не сказал, а там этот юродивый. Наплёл что-то про осколки, меняющие людей, и что от них помогает избавиться только лунный свет. И из него что-то не то соткать, не то связать надо. — Тут пришлось прерваться и снова прокашляться. Людвиг молчал. — Я сначала ему не поверил, а потом и вариантов-то не осталось. Нити эти лунные на озере искал. Ну, свет же во льду отражается. Вот в отражении и искал. А это ряска оказалась, понимаешь? У неё стебельки на нитки похожи. В шапку её вплёл. Вроде помогло. Помогло ведь, да?

Впрочем, что Людвиг мог ему ответить? Ханс бы сам себя не понял: такое кому расскажешь — не поверят. Не история, а горячечный бред.

Людвиг тяжело вздохнул и медленно заговорил:

— Может быть… Я даже спрашивать не буду, каким извилистым путём шла твоя мысль, но… Спасибо. — Он кривовато улыбнулся. — Раз уж ты и так знаешь про голос, поясню: с начала месяца он непонятно откуда взялся у меня в ухе и всё это время донимал меня своим особо ценным мнением. Представлялся дьяволом.

Здесь он прервался, будто что-то вспомнил, и спешно вышел из комнаты — то есть исчез за занавеской. Ханс проводил его ошарашенным взглядом. Дьяволом? Ему снова вспомнились и дочери лесного царя, и юродивый, похожий то ли на ангела, то ли на стеклянного человечка. А знамение? А лёд, провалившийся именно в том месте, где распласталось лунное отражение? А налипшая на одежду ряска? Этот декабрь будто весь состоял из чудесных совпадений, или вернее будет назвать это чертовщиной? Христианство и язычество сплелись воедино. Пожалуй, придётся пересмотреть своё отношение к вере. Нет, конечно, концепция единого для всех Рая, как и многие другие, Ханса всё ещё не устраивала, и уподобляться прихожанам айнештадтской кирхи он не собирался, но после всего случившегося… Может, создать собственную религию? Религию души, как говорил Шиллер?

Пока он предавался размышлениям, вернулся Людвиг. В руке он держал старый чайник.

— Выглядишь… одухотворённо. Как самочувствие?

— Одухотворённо? Наверное. А чувствую себя… паршиво, на самом деле, но в обморок падать пока не собираюсь. Прости за это всё.

Людвиг несколько удивлённо хмыкнул, поставил чайник на стол. Кивнув в сторону кровати, он подошёл к полке и взял одну из банок. Высыпал часть содержимого в чайник. Так вот что у него там хранится! Заварка! Получив ответ на ещё один важный вопрос, Ханс безропотно присел на край кровати.

— Не стоит. Я весьма признателен тебе за… — Людвиг замялся, рассматривая стол. — И за шапку тоже. — Запустив руку куда-то за бесконечные склянки доктора Штайна, он поднял со стола слишком хорошо знакомую Хансу шапку. — То «нет» относилось не к ней.

— Значит, всё-таки понравилась? Жаль, что я тебя в ней так и не увидел. Так она прогнала этот голос, говоришь?

Людвиг сдержанно, но искренне рассмеялся и всё-таки надел шапку.

— Скажем так, она сыграла не последнюю роль.

Расспрашивать дальше почему-то не хотелось, хоть Ханс и чувствовал, что за этим «скажем так» наверняка скрывается интересная история. Он всё рассматривал Людвига в шапке. Да уж, бабушка, увидев, что он связал, наверняка пришла бы в ужас. Но Ханс чувствовал за своё творение лишь невероятную гордость.

Тем временем Людвиг уже разливал чай по чашкам. Они что, тоже всё это время стояли на столе? Ханс вытянул шею в попытке разглядеть, что ещё спряталось за микстурами доктора Штайна. Книга! Там определённо была какая-то книга. И что, интересно, Людвиг любит читать?

— А что у тебя там за книга?

Людвиг ухмыльнулся — сегодня его лицо вообще было на редкость подвижно. Прокашлялся.

— И, наконец, так чётко и так ясно врезалась в сумрак полная луна, и мысль была легко, свободно, властно с прошедшим и с грядущим сплетена.

— В полночный час. Ты уж договаривай, часовых дел мастер. А то всё луна, луна… Чёрт возьми, Людвиг! Ты любишь Гёте.

— Почему, собственно, нет? — Людвиг пожал плечами и протянул Хансу чашку. — Не сказал бы, что действительно люблю, но он мне интересен. Здесь, под чердаком, слишком сыро, чтобы хранить книги, поэтому я прошу родителей присылать их по одной и по прочтении отправляю обратно. Открытки я им, кстати, пошлю. — Он указал на лежащие на всё том же столе открытки. Ханс сам бы их даже не заметил. С кровати их было плохо видно, так что он встал и снова подошёл к столу. На открытках были изображены очаровательные пушистые ёлочки. — Под Рождество посылки часто теряются, так что надёжнее отправлять парой дней позже.

Хансу вдруг стало стыдно — за то, что думал, что Людвиг узколобый, и что удивился, увидев у него томик Гёте, и что вообще за столько лет знакомства так и не потрудился узнать, как он проводит свободное время, и что упрекал его, что он никак не позовёт родителей. Тут и кровать-то всего одна. А Ханс ещё кричал, что старается его понять, ха! Людвиг небось о нём знал сильно больше. Снова захотелось кашлять. Надеясь заглушить зуд в горле, Ханс отхлебнул чаю.

У чая был привкус… пыли. Бабушка такой бы и пить не стала. Ханс тут же подумал, что лучше закашляется до смерти, чем скажет об этом Людвигу. Да и не так уж плох был этот чай. И согревал отлично.

Некоторое время они так и простояли, молча потягивая чай. Неожиданно Людвиг вновь заговорил:

— Помнишь, ты спрашивал, как я собираюсь провести Рождество?

— Ты, кажется, ответил, что хочешь привести квартиру в порядок. — Намёк был ясен: Ханс вряд ли вписывался в представления Людвига о порядке. Ну что ж, пора и честь знать. — Прости, не хотел мешать. Спасибо за всё. Счастливого Рождества!

Залпом допив чай, Ханс осторожно поставил чашку на стол и направился к выходу.

— Куда? — резко и будто бы недовольно окликнул его Людвиг. Странно. — В твоём состоянии только по улице шататься не хватало. В окно посмотри!

Ханс повернулся к окну. Темень стояла — хоть глаз выколи, и мело прямо как тогда, когда он пытался проникнуть к Людвигу с вареньем.

— Так мне остаться? Я уже ничего не понимаю.

Людвиг тяжело вздохнул.

— Вот, значит, как ты до своих нитей додумался… — На Ханса он смотрел хмуро, но выглядел при этом так, словно изо всех сил пытался сдержать смех. — Я собирался сказать, что, раз уж ты здесь, а я собирался навести порядок, то мы могли бы разобрать митбургскую хронику от моей матушки. Ты, помнится, хотел её в подарок?

Ханс так резко закивал, что аж закашлялся.

— Что, неужели правда подаришь?!

— Правда, только от писем отделю. — Он снял с полки стопку конвертов. Ханс всё кашлял. — У тебя есть пара минут на твои лекарства, пока я ищу ножницы. Про необходимость сна, так и быть, не напоминаю.

— Вот и не напоминал бы.

Людвиг выдвинул ящик стола: видимо, ножницы он хранил там. Пить гадкие микстуры не хотелось, но Ханс рассудил, что, продолжи он кашлять, Людвиг может и передумать: с него станется отшутиться в духе «А может, всякие хроники и слишком пыльные для твоих бронхов» или сказать ещё что похуже. Чувство юмора у него было забавное, но своеобразное. Рисковать такой удачей Ханс был не готов. С тяжёлым вздохом он стал изучать лекарства. К счастью, доктор Штайн оставил рядом с ними инструкцию.

Когда нужная микстура была опознана и выпита, а ножницы — найдены, Людвиг с Хансом поделили конверты на две стопки и принялись их разбирать. Людвиг на правах хозяина занял единственный стул, так что Хансу со своей стопкой пришлось возвращаться в кровать. Немного подумав, он укутался в одеяло. Так было теплее.

Рождество приближалось, и, кажется, Ханс собирался встретить его в хорошей компании.

За окном завывал ветер.