Лесная колыбельная (джен)

Многое уже узнать успел в свои годы молодой княжич Добрыня, за зоркость свою соколом прозванный. Прилежно постигал он науки: у батюшки в дружине учился делу воинскому, в келье старого волхва Велемудра иные знания постигал — премудрости в свитках, временем потрёпанных, знаки начертанные, да и иные, божествами подаваемые, тоже. И успехи делал дивные. Меч в его руках, пусть и не полновесный ещё, летал и пел, словно жаворонок в небе. Верная рука крепко тетиву лука тугого натягивала, а стрелы его всегда цели достигали. И Велемудр на похвалу не скупился: читал руны Добрыня уже лучше иного старца седовласого. Старался Добрыня, понимал, что для будущности его необходимо, когда подхватит он знамя дома отчего и возглавит народ свой. Оттого-то, ребячьи забавы не забывая, стремился больше времени силушке да разуму уделять. Достойным быть хотел батюшки, надёжей и опорой.

Да и нравилось Добрыне постигать тайны прошлого. Особенно про род свой, про предков, деяния великие свершавших, узнавать нравилось. Раз нашёл он свиток древний, в котором будто бы рукой Бронислава-Охотника, основателя рода, записано было. Та запись странной была. Письмена словно кричали от боли. Что-то тёмное, печалью овеянное было в прошлом. Писал Бронислав-Охотник о капище, которое в самой чащобе обустроить решил. Да сокрушался сильно: не принимал лес — то ветер ломал, размётывал обустройство, то молния била... Не знал, что и делать Бронислав-Охотник. «Как беду изжить не откроется мне никак, чем прощенье заслужить не пойму», — сетовал в конце рассказа своего. На сём ведь и обрывался свиток. Непонятное дело: какая тайна так мучила Бронислава-Охотника, что даже записям личным не доверял её, не упомянул ни разу? Что за вина такая грызла?

Однако и без тайн прошлого многое ещё оставалось непознанным. Особенно шёпот незримый, голос растений да деревьев, поверявших ему тайны свои. Сколько себя помнил Добрыня — всегда с ним это было. Истинным учителем была для Добрыни сама Матушка-Природа. Верил Добрыня, что не просто так ему сие дано. И подтверждения были: несколькими годами ранее привёл шёпот лесной Добрыню к волку раненому. Сильно удивлялись тогда люди: не только не съел зверь лесной маленького княжича, но и подойти позволил да вылечить. По правде сказать, не сам Добрыня лечил — матушка с травами и знаниями подсобила. Однако Добрыня знал: не умей он с природой говорить, не помог бы волку, не подпустил бы зверь лесной к себе матушку.

Понимал Добрыня, что дар ему по крови передался — матушка его ведь похожий имела. Сам слышал, как говаривали о ней, ведуньей клича. Да и если бы не говаривали, не изменило бы это ничего. Добрыня и так знал: умела матушка чувствовать. Понимала, когда злой человек придёт, а когда добрый гость заглянет. Сны вещие получала, да всё растущее ведала — не укрывалось от взгляда очей её ни травинка, ни соринка. Всё ей видения чудные посылало. В дыме трав судьбы читала, прожилки листа тайные знаки подавали. Знахарством тоже не брезговала: и не только дружинников батюшкиных лечила да заговаривала, а и простому люду из посада не отказывала в милости.

И до недавнего времени счастлив был Добрыня, ладно ему было. Покойно на душе. Но не нынче — изменилось всё. Сам дух леса изменился, лихо там стало. Это и деревья чувствовали, и травы. Шёпот испуганным стал, будто нечто, там появившееся, не только людей пугало, но и самую суть природы страшило. Порой и клубы мглистого тумана, кровью пахнущего, замечал Добрыня — знал от матушки, что коли увидит такое, немедля домой бежать, под стены защитные шустрым зайчонком. Не смел ослушаться — матушка да батюшка плохого не выскажут. Но любопытство брало: иной раз задерживался, взгляд мимолётный бросая. И деву видел в тумане том, незнакомую. Юную, но печальную. С косами длинными, серебристыми. Лица не мог разглядеть, лишь глаза, как озёра лесные, глубокие. Чудное дело — от самой девы не видел он злобы, а вот туман страх внушал. Нехороший он, вовсе не хороший. Зло с собой приносил.

Матушке да батюшке не стал о том молвить: всяко ему первому и попадёт, что приказа ослушался прямого. Но покоя лишился с тех самых пор, когда в первый раз остановился и взглянул на деву ту. Словно приворожила, всё время мысли к ней возвращались. Смысла говорить кому-либо об этом не было — матушка и сама обмолвилась разок, что мерещатся ей черты девичьи за туманным покровом. Не ему — батюшке. Не след было слышать это Добрыне, да так уж вышло. Это его успокоило порядком: знать, не одинок он, не вообразил себе всякое.

Правду молвить, не только он покоя лишился — больше всего батюшка страдал. Защитить был должен, а не мог. Слышал Добрыня, как советовался тот с матушкой, горестями делился: мол, скоренько, если так и дальше дело будет, придётся им всем либо на поклон к княжествам соседним идти, либо лес весь и лихо в нём огнём выжигать. Не хотел Добрыня ни того ни другого. Любил он свои земли. И леса свои, и град свой. И родителей своих любил, боялся, что сгинут они в борьбе с лихом лесным. Добрыня даже просился дозволения в чащобы отправиться — чувствовал, что сможет лучше понять, в чём дело, коли ближе к туману тому окажется. Да согласия не получил, отчего на сердце ещё тревожнее стало.

А уж как услышал он слова, тоску нагоняющие, что собрался батюшка-свет с дружиной своей в чащобы, так и внутри что-то оборвалось. Тревога неясная с такой силой заколола, что еле-еле в келье у волхва высидел время положенное. А как учение закончилось и отпустил его Велемудр, не пошёл Добрыня, как заведено было, к воинам-дружинникам, силушку молодецкую развивать. На капище пошёл, Перуну дары отнёс да нехитрую просьбу высказал. Защиты попросил и ответов. Чтобы разгадать смогли ниспосланное, да не пострадал никто боле.

Там-то и настигло его видение страшное, словно сон посреди дня навалившееся. Обернулся он на крик лебединый, из леса донёсшийся, да так и обмер. Никогда не бывало того, чтоб застыть, как дубочек, посреди капища да наяву увидеть страшные картины. Добрыня вроде и сознавал, что вот она — явь, стоит он на полянке, лес шепчет. Но и слышал будто бы издалека, словно воды много-много в уши попало при купании. Мороз по коже прошёлся, узрел он, как в чащобу батюшка уходит да вороньё над ним и дружиною так и кружит, хрипло крича. А дальше и вовсе странное происходить стало: почудилось Добрыне, будто бы в сокола всамделишного он оборотился, да и полетел за дружиною. Всё, всё видел: и как гибли один за другим воины храбрые, а последним — батюшка. И как матушка почуяла то, да на землю бросилась, сил на слёзы даже не имея. И как уводила потом она люд весь по тропе из града, спасти желая, да по дороге добрую половину забрало лихо. А вослед им смеялась и плакала дева та, туманом сотканная.

Очнулся Добрыня: в горле колотится, взмок весь — плащ из шерсти весь мокрёхонький был. И всё там же стоял, у камня перунова. Понял он, что ниспослано ему видение было, заглянул он в грядущее. И оно его смутило, не устроило. Не выдержал Добрыня, в лес кинулся — если даже не найдёт лихо иль ответов, то, быть может, хватит и его одного, жертвы одной, чтобы успокоилось всё.

Вслед ему шептали травы, рука ноги обвивая: «Остановись, соколик! Обожди!» А деревья ветви клонили, путь пытаясь заградить. Но сердце горело, ноги сами несли вперёд без разбору. Вслед ему филин в пору для себя невиданную кричать начал, тропинка словно исчезала под ногами, али путала, в топи заводя. Чудом Добрыня в топи не сгинул. А вокруг фигуры туманные вырастали, чудища неописуемые, страх внушающие. Мелькали и рассыпались лешие, русалки, болотники, звери дикие... Где-то даже Добрыня, даром что молодец храбрый, останавливался в смущении, не решаясь шагу ступить. После испытаний всех привёл наконец его лес в место укромное, там, куда, казалось, совсем уж Ярило лучами не касается и днём-то, а уж ночью и подавно. Даже месяц, казалось, пробиться не мог. Если бы не цветы серебристые, которых видимо-невидимо здесь было, ничего б и не увидел Добрыня.

А видеть было что: темноте да тишине дуб рос могучий, с корой потрескавшейся и старой. Не один десяток лет, как видно, рос он да развивался. С одной стороны почернел дуб, будто огнём опалённый. В сторону, отличную от погоревшей, наклонён был, да так, будто чуть не повалила его сила могучая. Аж корни на поверхность повылезали. Догадался Добрыня, что метнул в дуб тот молнию Перун, может, осерчал, может, беду предупредить хотел, недаром же защитником града их почитался. Сюда и звало Добрыню чутьё. Понял он, что здесь где-то отгадка кроется. Не зря и дружинника пропавшего где-то близёхонько нашли — отец сказывал, да дуб описывал приметный. Тот самый, на который и смотрел сейчас Добрыня. Смотрел-смотрел, да и решился. Близёхонько подошёл, корней вывороченных коснулся. Глазом зорким приметил блеснувшее что-то, маленькое, едва заметное, под корнями запутавшееся. Наклонился Добрыня, потянул к себе, напевая, как матушка учила:

— Мати, мати, земля, сила чудодейственна. Ты дозволь сию вещь на свет вытащить, в пользу человечью забрати! Заберу не боле, чем надобно!

Матушка всегда шёпотом припевала, когда корешки выкапывала, говорила, мол, ежели берёшь что у природы, без спроса забирать не смей. И жадничать тоже — ровно столько возьми, сколько надо. Добрыня матушке верил, да и сам почувствовал, как легче стала земелька отдавать предмет непонятный с цепью тонкой. Однако уже почти вытащив, столкнулся Добрыня с неожиданным: словно какая-то сила крепко за цепочку ухватилась да и отдавать не желала. Ничего, за что могло б зацепиться, видно не было. В растерянности остановился Добрыня: чувствовал, что что-то нужное очень там кроется. Зашелестели травы , ветерок небольшой поднимая: «Жертва... Жертва нужна... Личное что-то, дорогое...»

Оказался Добрыня в затруднительном положении: из всего ценного здесь только оберег на шее, матушка лично повесила, наказала не снимать. Отдаст он оберег — защиту потеряет. А в этаком месте, несмотря на все ранее возникшие мысли, неуверенно себя чувствовал, не хотелось совсем уж беззащитным оставаться. Знал Добрыня, что и иную можно жертву отдать — кровь или волосы. Да тут тоже не всё так просто — отдавшие сие окажется во власти того, кто принял подношение. И хоть и уверен был Добрыня, что лихо в лесу не совсем уж зло в чистом виде, однако поступать так всё равно казалось неразумным. Но и добыть нужное без того не получалось. Вздохнул Добрыня, да и решился: рванул прядь волос. Сильно рванул, разом выдернул. И на корни уложил поближе к стволу. И снова осторожно потянул цепочку. Принял его жертву дуб, легко скользнул предмет в руки Добрыни.

Отцепив да очистив от землицы, разглядел Добрыня украшение шейное, женское. Да не простое украшение — оберег то был. Подвеска тонкая, с кругляшом в виде солнца. В центре дерево ветви раскинуло, а в небеса лебедь взлетал. Матовым тускло блестело. Как стер всё лишнее налипшее, так и зашумели вокруг деревья. А дуб по-прежнему молчал, будто бы поднявшийся ветер нипочём ему. Зато клочья тумана, отступившие было, когда вышел он на поляну эту, сильнее поползли, плотнее становясь.

Посмотрел-посмотрел Добрыня, как струи тумана, словно руки, дуб обвивают и к нему тянутся, да и понял, что не бить лихо надо, а говорить с ним. Всё вокруг будто болью и отчаянием сквозило.

— Здравствуй, сила непонятная, — робко обратился Добрыня к дубу тому, — не суди разом, выслушай. Не со злом я пришёл, с миром! Верю я, что ни скрывалось бы под туманным покровом, не хотело ты зла причинить: нет тьмы бесконечной в тебе. Чувствую я свет твой, искрами вспыхивающий. А ещё боль вижу, обиду лютую. Коли расскажешь мне, что в твоей глубине сокрыто, какая тоска гложет-мучит, авось помочь смогу.

— Кто ты, человече? — закричало почти свистом звонким в ушах. — С какой стати, отрок младой, явился ты в место горестей моих?

— Добрыня я, князя Бронислава-Защитника сын! Помочь желаю, но как — не знаю. — Добрыня чувствовал, что сейчас искренним надо быть, правду единую говорить.

— Помочь? — горько усмехнулся голос серебристый. — Раньше надобно было, опоздал ты с помощью...

Добрыне показалось, будто обвивает его туман кольцами, как змий опутывает. Страшно стало соколу молодому, очи он прикрыл, к смерти готовясь. Об одном лишь думая: лишь бы жертва его ненапрасной была, лишь бы не тронуло больше лихо лесное жителей княжества.

Однако расступились внезапно туманные цепи, убрались, а голос сказал задумчиво, но с печалью прежней:

— Душа у тебя чистая да светлая. Помню ещё, как и сама была такой же. Сгубили люди, ох, сгубили.

— Так расскажи, кто виновен в том? — не открывая глаз, продолжил уговаривать Добрыня. — Может, сумею помочь, обидчика найду.

— Что ж, отрок молодой, слушай грустное житиё моё... Звали меня некогда Заряна-княжна, здесь недалече жила, в светлом граде Светлояре...

Приоткрыл Добрыня глаза и узрел рядом с собой дух бесплотный. Княжна Заряна, дева юная, с теми самыми косами, по земле волочившимися. Теперь хорошо рассмотрел и лицо с чертами горделивыми, и глаза, ещё больше болью наполненными. Словно ещё при жизни сердце Заряны застыло. И поведала ему дева туманная, как про себя называл её Добрыня, такую историю, от которой и у него сердце стынуть начало.