Эфир и лондонский туман (гет)

Камин сегодня вёл себя прилично. Уголь тлел ровно, лишь изредка шевелясь красными искорками под серой коркой золы. Пламя почти не было видно, зато шёл ровный жар, тот самый, от которого приятно немеют пальцы ног в шерстяных носках.

В гостиной стояла тишина, только время от времени шуршало: страница переворачивалась в журнале.

Йосано сидела в своём углу дивана, поджав под себя ноги. Волосы были распущены, тёмной тяжёлой волной спадали на плечи, цепляясь за ворот ночной рубашки. На коленях раскрыт свежий номер «The Lancet», ⁽¹⁾ бумага ещё чуть похрустывала от новизны. На столике поблизости остался остывающий чай.

Чуя устроился в кресле чуть поодаль, ближе к камину. Пиджак висел на спинке, рубашка расстёгнута на две верхние пуговицы. На коленях — не до конца заполненное дело, но глаза уже десять минут как не возвращались к протоколам. Они упорно норовили соскользнуть влево, туда, где Йосано морщит лоб над какой‑то особенно занятной статьёй.

Он закончил сигару полчаса назад. Рука по привычке тянулась к портсигару, и всё же он заставил себя остановиться. Лёгкие и так хватали дыма за целый день допросов.

«Скажи уже.»

Эта мысль всплывала, как надоедливый поплавок. Каждый раз он её топил обратно — в отчёты, в «Ланцет», в разговоры о том, кого сегодня принесли в Бартс, а кто скандалил в участке, — но она вновь и вновь всплывала.

Что именно сказать — вот вопрос.

«Акико, мне кажется, я к тебе…» — чудовищно. Как подросток, честное слово. Или как герой дешёвого романа, который она наверняка разнесла бы рецензией в клочья.

«Наш брак уже не тот, что прежде» — прекрасное начало для семейной ссоры.

«Ты мне нравишься» — звучало бы жалко по сравнению с тем, как именно она ему нравилась.

— Ты уже пятую минуту сверлишь меня взглядом, — заметила Йосано, не поднимая глаз от журнала.

— Что? — Чуя моргнул.

— Смотришь так, будто собираешься бросить в меня поленом, — уточнила она. — Это отвлекает от статьи.

Он усмехнулся, откинулся глубже в кресло.

— Прости. Просто пытаюсь решить одну… сложную задачу.

— С делом? — автоматически предположила Акико.

Да, с делом. Случай под кодовым названием «инспектор Накахара и его непонимание сути женитьбы по расчёту».

— С… личным, — он всё‑таки выговорил это слово.

Тёмные глаза Йосано на миг оторвались от мелкого шрифта, оценивающе скользнули по его лицу.

— Хочешь наконец выбросить из кабинета тот сервиз, который достался нам от моих родственников? — сухо спросила Йосано. — Я не буду возражать.

— Нет, с сервизом у нас как раз перемирие, — буркнул Чуя. Горло почему‑то пересохло. — Я… подумал…

Что он там придумал? Как сказать это так, чтобы она не рассмеялась, не ушла и не огрела его «Ланцетом» по лбу?

— Акико, — начал он вновь, глядя куда‑то поверх её плеча, на пустой угол над каминной полкой, — ты когда‑нибудь…

В дверь постучали.

Обычный стук — три чётких удара. Они оба замерли. В это время никто из их знакомых обычно не заявлялся.

Чуя вздохнул, уже поднимаясь.

— И кто это в такой час? — лениво спросила Йосано, снова опуская взгляд в журнал. — Кэбмен опять забыл, ко скольки тебя везти в Ярд?

Стук повторился. Громче. Настойчивее.

— Похоже, это не кэбмен, — пробормотал Чуя.

Через пару секунд в дверь не столько стучали, сколько ломились. Дерево дрогнуло в косяке, в прихожей посыпалась пыль.

— Чёрт, — вырвалось у него. — Кто там, проклятый кредитор?

Он решительно захлопнул папку с делом, поднялся и направился в коридор. Половицы тихо поскрипывали под ногами.

— Иду! — рявкнул он, когда кулак врезался в дверь ещё яростнее. — Терпения у вас, как у…

Щеколда звякнула, ключ послушно провернулся в скважине. Чуя дёрнул дверь на себя — и на секунду подумал, что у него начались галлюцинации. Иначе объяснить увиденное было трудно. Накахара замер, так и не придумав нужного сравнения.

На пороге стоял человек, которого он знал слишком хорошо и совершенно не ожидал увидеть здесь.

Высокий, ссутулившийся, в тёмном, до нитки промокшем плаще. Капли дождя сверкали на полях капюшона и падали на пол, уже собираясь в лужицу. Мокрые пряди торчали из‑под него в разные стороны, прилипли к вискам. Лицо — похудевшее, осунувшееся, но до дрожи знакомое: те же насмешливые уголки губ, те же тёмные глаза, в которых одновременно читалось и острое внимание, и откровенное безрассудство.

Осаму Дазай.

Живой кошмар, вывалившийся под дверью собственной квартиры.

Мир вокруг на секунду сжался до этого лица. Дождь за его спиной зашумел громче. Казалось, что кто-то огромный вычерпнул Темзу и теперь выливал всю её на город.

Не дожидаясь приглашения, Дазай просочился в щель между дверью и косяком, пахнущий холодной водой и сырой тканью.

Он не удостоил Чую даже приветствия, вместо этого уже встал посреди коридора, стряхивая капли прямо на половик, и во всю мощь голоса позвал:

— Йосано! Ты мне нужна немедленно!

Оклик легко прорезал воздух. В гостиной что‑то шевельнулось — шуршание бумаги, звон опрокинутой чашки, приглушённое «чёрт».

Чуя всё ещё держался за дверную ручку, так и не закрыв створку до конца. В груди сердце стучало так, словно он пробежал марафон, а не уставился на бывшего напарника, не в силах пошевелиться.

— Мне надо установить причину смерти одного трупа, — быстро продолжил Дазай, уже двинувшись в сторону гостиной, как будто в этой квартире жил он. — Пока его не нашли констебли. Времени мало…

Слова пробирались в сознание с запозданием.

Труп. Причина смерти. Пока не нашли констебли.

Чуя моргнул, пытаясь выровнять дыхание.

— Ты… — голос вышел хриплым, непривычным даже для него. — Какого чёрта ты здесь делаешь?

Осаму всё‑таки удостоил его взглядом — коротким, скользящим. На долю секунды в глазах мелькнуло что‑то, похожее на радость узнавания, тут же смытое деловой суетой.

— Рад видеть, что ты всё ещё умеешь открывать двери, — бросил он. — Но сейчас мне нужно успеть разобраться с одним покойником до полиции.

Медленно, очень медленно, что-то внутри Чуи начало закипать.

Он закрыл дверь. Не хлопнул — закрыл. Тихо. Почти нежно. Повернул ключ в замке. Звук щелчка показался слишком громким.

Потом он развернулся.

Дазай всё ещё говорил. Что‑то про труп, про улики, про время, про Скотланд‑Ярд. Акико появилась в проёме и молчала, скрестив руки на груди. Она тоже была ошарашенной и настолько бледной, словно увидела призрака. Её брови поднялись у переносицы, придавая Йосано крайне редкое потерянное выражение.

Чуя сделал шаг к гостиной.

— Дазай, — сказал он. — Ты не забыл кое-что?

Голос прозвучал на удивление спокойно. Даже для него самого.

Тишина.

Где‑то под карнизом дрались кошки, колёса хлюпали по мокрой мостовой. В камине потрескивали угли. Дождь шуршал. Осаму нахмурился, словно пытаясь вспомнить, оставил ли он что‑то важное за дверью. Потом лицо его прояснилось.

— А, точно! — он повернулся к ним обоим, широко улыбнулся — той самой улыбкой, которая когда‑то выводила Чуя из себя и сейчас не перестала. — Поздравляю вас с удачным браком по расчёту!

Пауза.

Акико медленно выгнула бровь. Чуя почувствовал, как что‑то в его черепе издало тихий треск.

— Что? — процедил он сквозь зубы.

— Ну, не обижайтесь, — Дазай пожал плечами, стряхивая капли воды с рукава, — но если бы для осознания чувств тебе нужно было бы просто разок захворать под её присмотром, то вы бы уже ждали третьего…

Внезапно срок за убийство перестал казаться таким уж тяжёлым наказанием. Плечи Чуи напряглись, кулаки сжались.

— Четыре года, — начал он негромко. — Четыре. Года.

Дазай моргнул.

— М?

— Ты исчез на четыре года, — продолжил Чуя, чувствуя, как голос начинает срываться на крик. — Ни слова. Ни письма. Ни весточки. Мы думали — я думал — что ты мёртв. Или того хуже.

— О, — Дазай почесал затылок. — Ну, знаешь, были обстоятельства…

— Обстоятельства?!

— Да. Довольно сложные, если честно. Но сейчас не об этом! — Он снова повернулся к Йосано. — Акико, серьёзно, мне действительно нужна твоя помощь. Там труп, и если…

— Дазай, — оборвала его Йосано.

Голос её был ледяным. Таким холодным, что Чуя почувствовал, как температура в комнате упала на пару градусов.

— Прекращай, — сказала она прямо и просто. — Сядь. И объясни, какого чёрта ты ворвался в наш дом в половине одиннадцатого вечера, словно за тобой гонится сам дьявол.

Осаму открыл рот. Закрыл. Посмотрел на Акико. Потом на Чую. Потом снова на Акико.

Кажется, до него начало доходить, что его появление было, возможно, не самой удачной идеей.

— Ах, — протянул он. — Вы… злитесь?

Чуя рассмеялся. Коротко, без веселья. Настолько нервно, что даже врачи Бедлама удивились.

— Злюсь? — переспросил он. — Я? Боже правый, Дазай, с чего ты взял?

Он шагнул ближе. Ещё ближе. Сейчас между ними меньше метра. Чуя видел, как на ресницах Осаму блестели капли дождя. Как промокший воротник рубашки прилип к шее. Как в тёмных глазах мелькнуло что‑то похожее на осторожность.

Чуя замахнулся.

Не размышляя. Не взвешивая. Просто замахнулся.

Кулак пошёл по знакомой, отработанной траектории — правый прямой, в челюсть, быстро и жёстко.

Дазай увернулся.

Конечно, увернулся. Он всегда умел уворачиваться — от ударов, от ответственности, от всего, что могло причинить ему неудобство.

Кулак прошёл в паре сантиметров от его лица и врезался в воздух.

— Чуя! — рявкнула Йосано.

Но он уже занёс левую.

Дазай отпрыгнул назад, едва не опрокинув кресло.

— Эй, эй, эй! — залепетал он, поднимая руки. — Я понимаю, ты расстроен, но…

— Расстроен? Расстроен?!

Чуя шагнул вперёд. Дазай отступил. Спиной он упёрся в стену возле камина.

— Я не расстроен, Дазай, — Чуя ткнул пальцем ему в грудь. Мокрая ткань плаща продавилась под нажимом. — Я в бешенстве! Я хочу размазать твою самодовольную рожу по стене и оформить в рамочку результат. Я…

— Накахара, — холодно оборвала его Акико.

Она встала между ними. Словно им снова по пятнадцать, а ей семнадцать и Йосано чувствует необходимость разнимать их как старшая. И взгляд у неё абсолютно не изменился, всё такой же тяжёлый, под которым чувствуешь себя ничтожно даже без слов.

Воспоминание встало перед глазами настолько живо, что Чую всего передёрнуло. Дыхание сбилось. Сердце колотилось. Он отступил.

Йосано, что удивительно, встала рядом. Её рука легла на его плечо, не притягивая, не отталкивая, просто напоминая.

— Не здесь, — сказала она тихо. — Не сейчас.

Чуя зажмурился. Медленно выдохнул. Разжал кулаки.

Когда он открыл глаза, Дазай всё ещё стоял у стены. Вид у него был… странный. Не испуганный — Осаму вообще редко вправду пугался. Скорее — ошарашенный. Как будто он только сейчас понял, что сделал что‑то не так.

— Значит, так, — сказала Акико, обращаясь к Дазаю. — Ты садишься и рассказываешь, что случилось. Делаешь это быстро и без своих обычных фокусов. А потом, может быть, я соглашусь помочь тебе с твоим проклятым трупом. Понятно?

Дазай кивнул. Медленно, почти покорно.

Акико посмотрела на Чую.

— А ты, — добавила она, — сядешь, выпьешь воды и постараешься никого не убить. По крайней мере, пока он не расскажет, зачем пришёл.

Чуя стиснул зубы. Потом кивнул.

Йосано отпустила его плечо.

Трое стояли в гостиной, освещённой неровным светом камина. За окном шуршал дождь. В воздухе висело напряжение, плотное, как туман над Темзой. А где‑то в городе лежал труп, который ждал, пока его найдут.

Дазай сел на подлокотник кресла, не замечая, как обивка пропитывается водой от его одежды, и заговорил уже серьёзно:

— Возможно, я разгадал, кем был Джек-потрошитель.

 

* * *

 

Кэб клацнул дверцей, отрезая их от влажного ночного воздуха. Лошадь фыркнула, кучер щёлкнул языком, повозка качнулась и тронулась.

Внутри было тесно и душно. Стёкла запотели почти сразу, на них заиграли жёлтые блики уличных фонарей. Запах мокрой кожи, конского пота и дешёвого одеколона — наверное, от прежнего пассажира — смешивался с сыростью их промокших пальто.

Трое сидели напротив друг друга. Чуя и Акико сидели на одной лавке, плечом к плечу. Дазай занял место напротив, в полутени.

Ехали молча.

Колёса размеренно грохотали по булыжнику. Где‑то просвистел ночной сторож. Вдали за домами бормотала Темза.

Чуя уткнулся взглядом в мутное стекло, но видел вовсе не дрожащие огни.

«Когда‑то мы ездили так же, — непрошеная мысль всплыла сама. — Только тогда всё было… проще.»

Они с Дазаем считались «восходящими звёздами Скотланд‑Ярда». Эту формулировку Чуя до сих пор ненавидел. Её произносили наставники с благодушной гордостью, газетчики — ради сенсации, а старые инспектора — с плохо скрываемым раздражением.

Два молокососа из нового поколения полицейских: образованные, наглые, умеющие читать протоколы между строк и ещё ничего не боящиеся. Один — уличный пацан из Ист‑Энда, которого отмыли, обули и пропустили через школу полиции. Второй — бледный выскочка из хорошей семьи, который почему‑то предпочёл клубам допросные.

Они ссорились ежедневно. Чуя мог ненавидеть Дазая от всей души и всё равно выходить с ним на задержание, потому что знал: тот подстрахует. Дазай мог в приватном разговоре называть Накахару болваном, но если кто‑то сомневался в его выводах, вставал на защиту с ядовитой вежливостью.

Раскрываемость у них была такой, что даже самые брюзгливые сержанты вынуждены были признавать: эта парочка приносит пользу.

А потом начались убийства в Уайтчеппеле.

Старую гвардию вытащили из нафталина, отряхнули, водрузили наверх. Дело шло под особым надзором: письма королевы, министры, совещания. Назначили специальную сыскную группу. Молодых туда не звали. Даже таких перспективных, как они.

Дазай не смирился. Он не умел.

Его выгоняли из коридоров, когда он пытался проскользнуть в зал заседаний. Ему не показывали протоколы. Его вежливо, а потом всё менее вежливо, просили заняться своими делами.

Осаму всё равно лез. Подсовывал наблюдения. Показывал фото ран хирургам. Ходил по притонам, разговаривал с проститутками и уличными мальчишками.

Чуя пытался его притормозить. Дазай смеялся ему в лицо.

Очередная попытка помочь следствию закончилась быстро и грязно: один из инспекторов поймал Осаму за чтением засекреченного отчёта. Скандал, ругань, грозное «вы уволены, сэр». Подпись шефа под приказом о снятии со службы появилась через сутки.

Чуя тогда промолчал.

Он прекрасно понимал, что у Дазая за душой состояние, связи, наследство, Мори в конце концов. При желании тот мог уехать в Париж, в Вену, хоть на край света. Чуя — нет. У него оставались только Ист‑Энд, порт, трущобы и один‑единственный диплом полицейской академии. Скотланд‑Ярд был не только работой, но и страховкой от возвращения туда, откуда он вырвался.

Накахара сказал себе, что так разумнее. Что один из них должен остаться. Что если он сейчас влезет в разборки с начальством, вылетят оба. Это было правдой. И в то же время — отвратительным оправданием.

Потом Чуя всё‑таки пришёл к Дазаю объясниться. Но квартира, в которой тот жил, уже пустовала. Горничная на лестнице лишь пожала плечами: «Съехал, сэр. Вчера. Или позавчера. Куда — не уточнил».

Больше никто его не видел. По крайней мере, до недавнего времени.

И вот теперь Дазай сидел напротив, покачиваясь в такт поворотам кэба, как будто исчезновение было чем‑то вроде затянувшегося отпуска, а Чуя едет с ним на дело, хоть про себя думает, что если бы не тема Потрошителя, он выставил бы Осаму за дверь.

Тишина казалась вязкой. Любое слово в ней грозило прозвучать либо слишком грубо, либо слишком жалко.

Взгляд Чуи от безделья опустился.

Хоть Акико сидела прямо, пальцы её жили своей жизнью. Перчатка чуть сползла, она дёргано подтянула её. Стянула вниз снова. Начала теребить край. Вроде мелкие нервные движения, но даже такое странно видеть от той, что может зашить наживую разорванную артерию, ни разу не дрогнув.

Всё‑таки Йосано тоже на взводе. Дазай из её жизни исчез так же резко, как из жизни Чуи. Затяжное молчание сказалось не только на нём.

Накахара чуть пошевелился и, не вполне обдумывая, провёл кончиком пальца по тыльной стороне её ладони — лёгкое касание, почти невесомое, но в тесном кэбе оно ощущалось ярко.

Йосано бросила на него короткий взгляд. Ни благодарности, ни раздражения, просто констатация: она поняла. Перчатка перестала дёргаться. Акико переплела пальцы и положила ладони на колени.

Дазай смотрел в окно. Или делал вид. Его лицо то и дело на секунду выхватывалось светом фонаря. Скуластый профиль, тень усталости под глазами, тот самый насмешливый изгиб губ, который Чуя теперь мечтал если не выбить, то хотя бы чуть скорректировать. Удивительно, как человек при деньгах всё равно мог сохранять вид голодного, но обаятельного доходяги.

— Приехали, — глухо бросил кучер, привставая на козлах.

Кэб остановился с лёгким рывком. За мутным стеклом показалась тёмная линия насыпи, редкий кустарник, чёрная лента воды где‑то ниже.

Чуя первым распахнул дверцу, вдохнул сырую ночную прохладу. Пахло тиной, влажной землёй и чем‑то сладковатым, тяжёлым, неприятным. Туман стелился по низинам, скрывая настоящий берег. Хоть дождь прекратился.

— Подождёшь здесь, — коротко бросил он кучеру, облокотившемуся было на козлы. — Минут двадцать. Оплачу двойную ставку.

Кучер смерил его недоверчивым взглядом.

— Если действительно заплатите, могу подождать и час, сэр.

— Насчёт денег не беспокойтесь, — легко и живо отозвался Дазай.

Он шёл первым, ловко шагая по едва намеченной тропинке вниз, к воде. С плаща продолжало капать. Чуя шёл следом, помогая Акико выбраться из влажной глины на более твёрдую землю.

Берег здесь не был частью парадной набережной. Скорее — отводным каналом или старым протоком, забытый богом и властями. Камыши цеплялись за сапоги, пряча в своих зарослях мусор, выброшенные доски, обломки кирпича. Вода лениво блестела в просветах, ловя отражения далёких фонарей.

— Там, — коротко сказал Дазай.

Он кивнул в сторону низкого заросшего мыса. Между сплющенной травой и чёрной кромкой воды что‑то белело.

Сначала Чуя увидел только ногу — бледную, в обмякшем носке. Потом силуэт целиком.

Мужчина лет тридцати‑тридцати пяти, не больше. Сырой костюм тёмного цвета неровно облепил тело, делая фигуру диспропорциональной, какой‑то мятой и несуразной. Галстук криво сбился, ворот рубашки был расстёгнут, пышные бакенбарды слиплись от влаги. Лицо наполовину скрывал тот самый камыш, но главное и так было видно: кожа неприятно серая, губы чуть посинели. К щеке прилипли водоросли.

Пахло вокруг не только рекой. Алкоголь. В грязи рядом валялась пустая бутылка из‑под виски с отколотым горлышком.

— Выглядит, как классический случай «напился и свалился», — мрачно заметил Чуя. — Сколько таких я уже…

— …видел в отчётах вашего славного Ярда, — закончил за него Дазай, присаживаясь на корточки у тела. Он не прикасался, только внимательно, почти жадно рассматривал. — Не один ты служил в полиции, помнишь?

— Кто он? — спросила Акико, уже открывая саквояж.

— Мой неудавшийся информатор, — легко ответил Осаму. — Звали Эдвард Хайд. Писец в конторе на Олдгейт. Любил выпить, ненавидел начальство и, возможно, приложил руку к созданию известного письма «Из Ада».

Слова повисли в воздухе тяжёлым грузом. Все трое слишком хорошо знали, что это была за рукопись.

Акико молча опустилась на колени в мокрую траву, не обращая внимания на то, как сырость промочила подол. Натянула перчатки плотнее.

— Не подходите слишком близко, — бросила она привычно‑деловым тоном, уместным скорее для Бартса. — Не трогайте ничего, кроме как по моей просьбе.

Чуя отступил на шаг. Дазай остался, но замер.

Йосано наклонилась к лицу мертвеца, приподняла веки большим и указательным пальцем, попросила подсветить керосиновым фонарём. Белки глаз были помутневшими, но в них что‑то блеснуло у самой границы радужки — крошечные красные точки.

— Петéхии, — тихо сказала она. — Мелкие кровоизлияния. Видите? Красные звёздочки.

Чуя присмотрелся. Действительно: неравномерные точки, почти незаметные без привычки.

— У утопленников они тоже бывают, — осторожно заметил он. — Давление…

— Бывают, — кивнула Акико. — Но не такие.

Она осторожно коснулась шеи, проводя пальцами по линии под челюстью, к гортани. Лёгкое нажатие, ещё одно. В тишине ночи Чуе послышался странный, почти неслышимый хруст.

— Подъязычная кость сломана, — отозвалась Йосано, пальцы её чуть сдвинулись, — Его могли задушить чем‑то мягким: шарфом или платком. Чтобы не осталось явной борозды.

Она оттянула ворот рубашки. На коже под подбородком и по бокам шеи действительно не было привычной полосы, только лёгкое общее покраснение, которое легко списать на… что угодно, на самом-то деле.

Пальцы её спустились ниже, к груди, нащупали рёбра. Она повела носом, почти как охотничья собака.

— Дождь мог смыть запах алкоголя с одежды. Я не могу точно сказать, является ли его отсутствие признаком того, что он не пил, — признала Акико. Она аккуратно разжала челюсть, заглянув внутрь и надавив трупу на грудину. — Но воды в лёгких маловато. Настоящие утопленники успевают нахлебаться.

Она выпрямилась, откидывая со лба прядь.

— По‑моему, всё довольно ясно, — подытожила она. — Его задушили мягкой петлёй, потом залили в глотку виски, чтобы пахло как от пьяницы, и сбросили в воду. Идеальное «утонул в пьяном виде».

— Почти идеальное, — поправил её Дазай. — Если бы не ты, Акико.

Она бросила на него короткий, острый взгляд:

— Спасибо, но боюсь, твоему информатору это не поможет.

— К сожалению, — Осаму поднялся, хлопнув себя по коленям, стряхивая грязь. — Готов ставить, что Скотланд‑Ярд запишет мистера Хайда в утопленники.

Он обернулся к Чуе. В темноте его глаза блеснули ярче, чем фонари на другом берегу.

— И это, дружище, — подчеркнул он последнее слово с ядовитой нежностью, — ещё раз докажет, что ваш славный Ярд делает всё, чтобы сохранить тайну Джека. А точнее — тайну Джеков.

 

* * *

 

После визита Дазая на столе в кабинете царил хаос. Не тот уютный беспорядок, к которому Чуя привык за месяцы совместной жизни, а нечто иное — методичное безумие, выплеснувшееся на их рабочее пространство.

В центре лежала фотография, придавленная пресс‑папье. Письмо «Из Ада» — знаменитое, растиражированное газетами, обсуждённое в каждом пабе от Уайтчеппела до Вестминстера. Неровные строчки, нарочито корявый почерк, издевательское «From Hell» в верхнем углу.

Чуя видел его и раньше — в отчётах, в газетных перепечатках, даже однажды в оригинале, когда его допустили к архиву. Корявые буквы, прыгающие строчки, орфография человека, который либо безграмотен, либо очень старается таковым казаться. «Мистер Ласк, сэр, я пасылаю вам половину почки, каторую я забрал у одной женщины…»

Рядом — записка Хайда, адресованная Дазаю. Тот же почерк. Та же манера выводить буквы — с характерным наклоном влево, с петлями на «l» и «h». Внизу приписка, уже нормальным, аккуратным почерком клерка: «Видите? До сих пор могу. Э.Х.»

Мог. Две недели назад. Теперь — уже нет.

Три папки веером расходились от центра. Тонкие, потрёпанные, с загнутыми уголками. На каждой — имя.

«Доктор Генри Джекилл. Хирург. Практика в Сохо, 1884‑1889. Специализация — гинекология и акушерство. Были подозрительные жалобы от пациенток. Генри отвечал обвинениями в истерии». Внутри — несколько страниц убористого текста, обрывки газетных вырезок, карандашный набросок лица. И внизу до циничного безличная пометка дазаевской рукой: «Устранён. Официально — самоубийство. Январь 1889».

«Дориан Грей. Художник‑портретист. Своеобразный интерес к анатомии». Здесь бумаг меньше, но есть фотография — молодое, почти ангельское лицо с чем‑то неуловимо неправильным в глазах. «Устранён. Официально — пожар в мастерской. Март 1893».

«Суини Тодд. Парикмахер. Флит‑стрит». Самая тонкая папка. Почти пустая. «Устранён. Официально — несчастный случай. Август 1890».

И теперь — Хайд. Официально — утопленник.

Чуя отвернулся от стола, разминая запястья. За окном глубокая ночь, туман ещё не рассеялся, и силуэты соседних крыш казались размытыми, нереальными.

— Мне нужно подвигаться, — сказал он наконец. — Иначе голова лопнет.

Акико понимающе кивнула. Они уже делали это раньше. Простая механика: удар, блок, смена. Тело думает, пока разум отдыхает.

Она подняла ладони на уровень плеч, чуть согнув локти. Привычная стойка.

— Десять и меняемся?

— Как обычно.

Первый удар вышел смазанным — Чуя всё ещё был где‑то в бумагах, в фотографиях, в мёртвых глазах Хайда на берегу. Костяшки едва задели её ладонь.

— Сосредоточься, — бросила Йосано.

Он усмехнулся и ударил снова. Лучше. Чётче. Звук шлепка разнёсся по кабинету.

— Значит, он уверен, что Джек не был конкретным человеком, — сказала Йосано, — …что это тогда? Клуб убийц?

Она стояла посреди комнаты, сбросив домашний халат на спинку стула. Под ним обнаружилась простая блуза, заправленная в тёмную юбку, почти рабочий наряд. Вернувшись с вызова, Акико разве что сняла корсет. Волосы собраны в небрежный узел на затылке.

— Не клуб, — Чуя покачал головой. — Скорее… Просто случайные психи, которым пообещали прикрытие, если они подстроятся под общую легенду.

Удар. Ещё один. Чуя чувствовал, как напряжение постепенно уходит из плеч, перетекает в движение.

— По словам Дазая, Джекилл отвечал за самые чистые работы, такие как хирургические разрезы на Кэтрин Эддоус или письмо «Дорогому начальнику», — продолжал он. — А вот топорная работа на Элизабет Страйд — это Хайд. Два разных человека в одну ночь. Объясняет, как Джек успел расправиться с ними обеими.

— Вполне.

Десять.

Они поменялись без слов. Теперь Чуя держал ладони, а Йосано отрабатывала удары. Её кулаки были меньше, но била она жёстко.

Удар. Ещё один.

— Художника я, кажется, могла видеть, — подхватила Акико, не сбивая дыхания. — Слышала про него от сестёр в Бартсе. Периодически захаживал в морг и анатомический театр. Зарисовывал тела. Кожу, тени, шрамы.

Она ударила. Раз, два.

— Три. Четыре. — Чуя начал шёпотом считать сам. — Пять…

— Если у человека склонность к созерцанию мёртвого тела и доступ к женщинам определённого круга, — спокойно продолжала Акико, — его несложно было подтолкнуть. Или подкупить.

— Цирюльник тоже звучит убедительно. Привык и к крови, и к лезвиям.

— А Хайд?

— Хайд просто был агрессивным ублюдком. Ненавидел проституток, но не мог предложить женщине ничего, кроме денег, — Чуя усмехнулся. — Однако это не помешало ему сочинить письмо, которое подхватили все газеты Англии.

Десять ударов. Они поменялись местами. Теперь Акико держала ладони, а Чуя бил — мягче, чем мог бы, но достаточно, чтобы разогнать кровь.

— Это объясняет противоречия в показаниях, — Йосано чуть сместила руки, ловя его кулак точнее. — Почему свидетели описывали разных людей. Почему почерк в письмах менялся.

— И почему никто в Ярде не мог договориться, сколько жертв считать частью серии, — закончил Чуя. — Серии не было. Были разные убийства разных людей, которые кто‑то связал вместе.

Он ударил сильнее, чем собирался. Злость на всю эту историю — на Ярд, на тех, кто покрывал убийц, на собственную слепоту — вырвалась наружу.

Йосано поймала удар, но её чуть качнуло назад.

— Не увлекайся, — бросила она, — я не груша в твоём клубе.

— Извини.

Они снова поменялись. Чуя отступал, ловя её удары, позволяя ей выплеснуть собственное напряжение.

— Но если это правда, — Акико говорила между ударами, — то всё ещё непонятно, зачем кому‑то влиятельному убивать женщин с улицы.

Удар. Чуя сделал шаг назад.

— Да, Дазай упоминал, что это самое слабое место в его версии, но он работает.

Ещё шаг. Он не смотрел, куда отступает, слишком сосредоточенный на её лице, на том, как двигаются её губы, формируя слова.

— Значит, если Дазай прав, то кто‑то в Ярде или выше замешан.

Удар. Шаг.

— И этот кто‑то достаточно могущественен, чтобы…

Пятка Чуи зацепилась за край ковра.

Мир качнулся. Он инстинктивно схватился за первое, что попалось под руку — её плечо — и потянул за собой. Спина ударилась о стену, выбив воздух из лёгких. Йосано впечаталась в него всем весом, едва успев выставить руки.

Секунду они просто дышали.

Её ладони упирались в стену по обе стороны от его головы. Лицо — в нескольких дюймах. Он чувствовал её дыхание на своих губах, запах мыла и чего‑то цветочного, тепло её тела сквозь тонкую ткань блузы.

Взгляд Чуи невольно скользнул вниз.

Ворот, обычно застёгнутый у Йосано наглухо, от резкого рывка и активной тренировки сбился в сторону. Из‑под ткани выбилась тонкая цепочка, на которой, поймав тусклый свет газовой лампы, блеснуло золото.

Кольцо.

То самое, купленное за бесценок в ломбарде для отвода глаз. Оно лежало в яремной впадине и дрожало в такт её пульсу. Нагретое её теплом, оно казалось сейчас самой настоящей вещью в этой комнате, куда более реальной, чем папки с делами мертвецов на столе.

Чуя замер, глядя на этот маленький золотой ободок.

В голове что‑то щёлкнуло. И это что‑то перечеркнуло собой всё: и договорённости, и рациональные опасения, и страх испортить дружбу.

Чуя видел, как медленно фокусируется взгляд Акико. Как дрогнули ресницы. Как на скулах проступила краска — не от тренировки, от чего‑то другого.

Сердце колотилось так, что она наверняка чувствовала сквозь рубашку, сквозь кожу.

«Сейчас, — подумал он. — Сейчас или никогда.»

Йосано моргнула. Какая‑то деталь в её лице изменилась — на долю секунды он увидел страх. Не тот страх, который бывает перед опасностью, а другой, глубже. Стыд, может быть.

Она начала пятиться.

— Уже поздно, нам обоим лучше…

Накахара перехватил её запястье. Не грубо — просто достаточно, чтобы остановить.

— Подожди.

Йосано замерла.

— Я собирался сказать тебе кое‑что, — голос звучал хрипло, незнакомо даже для него самого, — до того, как этот идиот начал ломиться в нашу дверь.

Йосано отвела взгляд, но и уйти она не могла. Вместо этого Акико стала не в характере тараторить. Не столько, чтоб действительно что‑то сказать, скорее, чтобы не дать Чуе продолжить.

— Не стоит, — голос прозвучал глухо. — Я догадываюсь, о чём ты хочешь… Но это неправильно.

— Акико.

Она наконец подняла голову. В глазах — почти отчаяние.

— Наш брак начался с того, что ты прикрыл воровку. Пошёл на фальсификацию ради… — она качнула головой, — некой высшей справедливости. И теперь ты хочешь убедить меня, что это не чувство вины, не рыцарский комплекс, а… чувства?

— Акико, — повторил он в третий раз и шагнул ближе. — Я знаю, как наш брак начался, я тоже был, если что.

Губы Йосано дрогнули. Она хотела что‑то сказать, но он не дал.

— И мне плевать.

Тишина.

— Я боюсь, — вдруг сказала Акико. Голос был тихим, непохожим на её обычный. — Что если я… что если это просто благодарность? Или привычка? Или…

— Тогда мы разберёмся, — перебил он. — Потом. Не сейчас.

Чуя наклонился и поцеловал её.

Не так, как целуют в романах — с ураганом страсти и потерей рассудка. Мягко. Осторожно. Почти вопросительно, давая ей возможность отступить.

Акико не отступила.

Её губы были тёплыми и чуть солёными от пота после тренировки. Рука, которую он держал, вывернулась и вцепилась в его рубашку, притягивая ближе.

От неожиданности, облегчения и чего‑то огромного, что разливалось в груди, Чуя замер. Стена позади давила в лопатки. Её тело прижималось к его — тёплое, настоящее, живое. Когда они наконец оторвались друг от друга, оба дышали так, словно пробежали милю.

Йосано смотрела на него. Губы припухли, волосы частично выбились из причёски.

— Ты, — сказала она, — невыносимый человек.

— Знаю.

— Я пыталась держать дистанцию.

— Заметил.

— Потому что это нечестно. Ты помог мне, а я…

— Акико, — он провёл большим пальцем по её скуле, — замолкни наконец.

В ответ послышалось фырканье. Но Йосано не отстранилась. Напротив, наконец полностью далась в руки и уткнулась Чуе в висок.

— Грубиян.

— За кого вышла, теперь поздно жаловаться.

Они стояли так ещё минуту. Или две. Или час — Чуя потерял счёт времени.

За окном туман начал рассеиваться. Где‑то в городе Дазай наверняка уже планировал следующий шаг в своём безумном расследовании.

Но здесь, в маленьком кабинете, пахнущем чернилами и лавандой, всё это казалось далёким.

— Значит, — сказал Чуя, когда к нему в голову пришла одна мысль. — теперь мы по‑настоящему…

— Теперь мы разберёмся, — Акико повторила его слова. — Потом.

Она потянулась и поцеловала его сама — коротко и почти по‑деловому, но с обещанием чего‑то большего.

— А сейчас, — добавила она, отступая и кивая на стол, — у нас есть дело о серийных убийцах, которое кто‑то пытается похоронить.

---

1) Да, тот самый «Ланцет», журнал выходит с 1823

Вернуться к тексту