Эфир и лондонский туман (гет)

Горло драла угольная пыль, копившаяся в воздухе благодаря десяткам каминов в округе. В богатых районах воздух не такой едкий, как в рабочих, и уж точно чище, чем в Уайтчеппеле,⁽¹⁾ но дыма всё равно было вдосталь.

Чуя прислонился к кирпичной стене, стараясь дышать неглубоко. Левая рука безвольно висела вдоль тела, плечо пульсировало тупой, выматывающей болью. Где-то в лабиринте переулков уже давно растворился силуэт вора вместе с украденной шкатулкой.

Из особняка в конце улицы доносились приглушённые звуки вальса, женский смех и поддатые крики. Кажется, хозяин вечеринки так и не понял, что его обокрали. Что ж, в Мэрилебоне жили лишь те, кто мог позволить себе забыться на пару часов.

Фонари давали достаточно света, чтобы разглядеть кровь на разорванном рукаве. Накахара выругался сквозь зубы. Должность позволяла ходить в штатском, и за форму отчитываться не придётся, но за уже в который раз упущенного вора его по голове не погладят.

Из-за угла показался Акутагава. Его бледное лицо выглядело ещё белее в желтоватом свете газовых фонарей, а тёмное пальто делало фигуру похожей на воронье пугало. За ним, придерживая подол юбки и медицинский саквояж, спешила женщина.

— Сэр, я... — начал было Рюноске, но его опередил женский голос:

— Вывих плечевого сустава, возможно, частичный разрыв связок. Видно по тому, как держит руку.

Акико Йосано выглядела неуместно в этом переулке, слишком по-деловому. Тёмно-синее платье строгого покроя, белый воротничок, волосы, убранные в тугой пучок, — всё выдавало в ней представительницу новой породы образованных женщин, которых в Лондоне терпели скорее из-за дефицита врачей-мужчин, чем принимали по-настоящему.

— Акико, — Чуя попытался выпрямиться, но движение отозвалось новой волной боли. — Какими судьбами?

— Коклюш у пятилетнего мальчика, — она уже ставила саквояж на мокрую мостовую, не обращая внимания на грязь. — Три дома отсюда. Услышала, как ваш констебль расспрашивал о кэбах, и решила, что моя помощь будет быстрее.

Акутагава неловко переминался с ноги на ногу:

— Я говорил, что не нужно, но доктор настояла...

— И правильно сделала, — Йосано уже стягивала перчатки быстрыми, точными движениями. Её пальцы были испачканы йодом. — Держи его за здоровое плечо и корпус. Крепко.

— Я могу добраться до больницы... — начал Чуя, но договорить ему не дали.

— Можешь. Через час и с риском разрыва связок, — Акико подошла ближе. Выслушивать возражения она явно не собиралась.

Йосано встала сбоку, пальпируя повреждённое плечо сквозь ткань. Чуя зашипел, хотя хотелось откровенно взвыть.

— Бранитесь, инспектор, — разрешила Йосано с налётом мрачного врачебного юмора. — Будет больно. На счёт три. И раз...

— Чёрт бы побрал этого вора и весь...

Она дёрнула на «два». Резко, точно, с глухим щелчком. Боль прошила от плеча до кончиков пальцев, заставив выругаться уже по-настоящему грязно — так, как учили не в школе полиции, а в портовых трущобах, откуда Чуя выбрался в Скотланд-Ярд.

Йосано дёрнула его руку вниз с силой, которую не ожидаешь от порядочной интеллигентки. По ощущениям, влажный щелчок должен был услышать весь Лондон, хотя умом Чуя понимал, что оглушительным он оказался лишь ему. Стоило подумать, что самое страшное позади, как Акико положила ладонь его больной руки на противоположное плечо. Быстрое движение локтем — и сустав встал на место.

У этого были и более неприглядные последствия: прокричавшись, Чуя почувствовал, что глаза у него на мокром месте. Он плотно зажмурился, задрал голову, чтобы не дать слезам брызнуть, и сполз спиной по кирпичной кладке.

Господи, когда Накахара поймает этого вора, он заставит его поплатиться и за это тоже.

— Вот и всё, — Акико уже натягивала перчатки обратно. В свете фонаря её лицо казалось довольным. — Руку держать в перевязи минимум полторы недели, никаких резких движений.

Где-то вдалеке пробили часы. Два ночи.

— Спасибо, — выдохнул Чуя, осторожно сгибая пальцы. Боль отступала, оставляя после себя тягучую пустоту.

— Счёт пришлю в участок, — Йосано подхватила саквояж.

 

* * *

 

Здание нового Скотланд-Ярда на набережной всё ещё пахло свежей штукатуркой и сыростью Темзы. Переезд случился недавно, и детективы ещё не все привыкли к просторным кабинетам после тесноты Уайтхолла. Чуя это ценил: здесь хватало места, чтобы шагать вдоль стола, пока допрашиваемый варился в собственном страхе.

Перевязь туго стягивала плечо под пиджаком. Йосано оказалась права и к утру боль заметно отпустила, но оставила после себя назойливую тяжесть, которая отдавалась в висок каждый раз, когда Накахара двигался слишком резко.

Сторож — тощий мужчина лет сорока с залысинами и желтоватой кожей — сидел, вжавшись в жёсткий стул. Его пальцы дрожали, сцепленные в замок на коленях. Взгляд скользил по полу, по углам комнаты, по окну, выходящему на серое небо над рекой — куда угодно, только не на инспектора.

— ...Десять лет на службе у одной и той же семьи, — Чуя пролистнул записи констебля. — Ни единого нарекания. До прошлой ночи.

— Я... я не виноват, сэр, — голос сторожа дрожал так же, как руки. — Я бы не... не по своей воле...

— Тогда объясните, — Накахара остановился у окна, глядя на силуэты барж в тумане, — как вор проник в дом.

— Я не слышал ни звука, хоть был в сторожке, клянусь!

— Были, — Чуя перевернул страницу записной книжки. Как же это неудобно делать одной рукой. — Хозяева подтвердили. Слышали вас. Точнее, слышали... как это записал констебль Акутагава... — он нашёл нужную строку, — «истеричный смех, похожий на визг», около половины десятого вечера.

Сторож побелел ещё сильнее. Кадык дёрнулся, когда он сглотнул.

— Я... это было... я заболел, сэр. Кашель прихватил, сильно. Температура, наверное. Бред.

— Бред, — повторил Чуя задумчиво.

Он подошёл к столу, достал из кармана пиджака маленький стеклянный пузырёк и поставил его на столешницу с негромким стуком.

Сторож вздрогнул, словно от выстрела.

На этикетке фигурными буквами значилось: «Сироп от кашля и бессонницы». Ниже мелким шрифтом: «Содержит опиум и спирт».

— Нашли в вашей сторожке, — Чуя постучал пальцем по стеклу. — Пустой. Хотя куплен, судя по дате на этикетке, только позавчера. Целая бутыль за два дня. Впечатляющий кашель.

Тишина. Лишь стук часов на стене да отдалённые голоса в коридоре. Сторож дышал прерывисто, быстро, глядя на пузырёк так, словно боялся его больше всей полиции, вместе взятой.

— Вы не понимаете... — наконец выдавил он. — Я пытался. Полгода чистым был. Полгода! Сироп правда на случай кашля купил и...

Вот оно. Двадцать минут бесполезной болтовни наконец обретали смысл. Чуя прекратил хождение по кабинету и встал напротив допрашиваемого.

— ...и что? Что именно случилось в тот день?

Мужчина провёл трясущейся ладонью по лицу. Когда заговорил, голос был глухим, полным отчаяния:

— Там был человек. Торговец какой-то. Предлагал газ веселящий, эфир. Людям давал понюхать, и они... — он запнулся. — Они вели себя странно. Смеялись без причины, шатались, кривлялись, будто пьяные. Я просто смотрел. Честное слово, сэр, только смотрел...

— И?

— Была там одна женщина. Молодая, в хорошем платье, но тоже шальная была... — сторож сжал кулаки. — Она подошла ко мне. Улыбалась. И потом резко прижала этот платок к моему лицу. Он был мокрый, пах сладко, противно. Пытался оттолкнуть, но она была сильнее, чем казалось, а голова уже поплыла.

Чуя слушал, прислонившись к краю стола. Рука под перевязью всё так же ныла.

— Дышал я этой дрянью секунд десять, не больше. Но когда очнулся... — сторож судорожно вздохнул. — Голова гудела. Руки тряслись. И всё внутри требовало. Понимаете? Требовало. Так, как не требовало полгода. Я до этого никогда не употреблял на работе, но потом вспомнил про сироп...

— И выпили всё.

— Сначала ложку. И ещё. Потом... я не помню, сэр. Смеялся, да. Пол качался. А потом провал до утра. Очнулся от криков хозяйки о краже.

Сторож наконец поднял взгляд. Глаза покраснели — то ли от слёз, то ли от ломки.

— Клянусь всем святым, я не хотел подвести хозяев. Хорошие люди, дали мне работу, когда никто не давал. А я... — голос сорвался.

Чуя молчал, разглядывая пузырёк в жёлтом свете из окна. В груди шевелилось что-то неприятное — не жалость, он не мог позволить себе жалость на службе, но понимание. Он уже видел таких людей. Видел, как опиум и джин пожирали их изнутри, превращая в тени. Одна зависимость часто тянула за собой другие.

— Не буду давать вам лишней надежды, — он закрыл книжку. — Официально вы подозреваетесь в соучастии. Но я не вижу смысла поднимать тему... вашего состояния на суде. Пока можете идти.

Сторож часто закивал, едва не падая в ноги. Бедолага успел извиниться и поблагодарить Чую раза три по кругу, пока шёл до двери.

После щелчка замка в кабинете стало спокойнее, ушла давящая атмосфера обречённости. Чуя остался один. Он снова взял пузырёк, повертел в пальцах и отложил в ящик стола к остальным вещдокам.

Эфир.

Он пролистал записи по последним кражам. Ограбление особняка Хартфордов три недели назад дворецкий жаловался на резкий сладковатый запах в комнате старшего сына хозяев перед пропажей. Кража в Белгравии — горничная, по её собственным словам, упала в обморок, но другие слуги подозревали опьянение. А три месяца назад, в Мэйфэре, — ночной сторож клялся, что видел людей с цилиндрами, которые нюхали что-то из маленьких склянок у ворот.

Везде эфир, так или иначе.

Накахара потянулся к стопке газет в углу стола. Вчерашний «Таймс», позавчерашний «Морнинг пост». Нашёл то, что искал, на третьей странице номера недельной давности:

The Pall Mall Gazette,

выпуск от ХХ мая, 1895 г.

Опасные увлечения: эфирные вечеринки в богемных кругах Лондона

Заметка доктора Мори (по просьбе редакции):

В последние месяцы в кругах студентов-медиков и артистической богемы распространилось тревожное увлечение, именуемое «эфирными вечеринками». Молодые люди собираются, дабы предаться вдыханию паров серного эфира — вещества, используемого в хирургии, но отнюдь не предназначенного для увеселений.

Обычай этот пришел из Америки, где подобные «эксперименты» уже привели к нескольким смертям. Эфирные сеансы постепенно приобрели характер не столько научного любопытства, сколько модного времяпрепровождения. Наши источники описывают сцены, достойные Бедлама: молодые люди и дамы, корчащиеся в неестественном смехе, теряющие сознание, а наутро — жалующиеся на пробелы в памяти и дрожь в руках.

Доктор А. (Практикующий врач и мой коллега, пожелавший остаться неназванным) предупреждает: «Эфир — не безобидная забава. Он вызывает привыкание, разрушает нервную систему, а в больших дозах приводит к смерти от паралича лёгких. Стыдно, что будущие врачи пропагандируют это.»

Чуя сложил газету.

Огай Мори. Порой кажется, что все дороги в жизни Чуи ведут к нему. Так или иначе, хирург должен знать об эфире больше, чем кто-либо другой в городе.

Накахара взял шляпу с вешалки. Перевязь натянулась, и он поморщился.

Больница Святого Варфоломея была в Смитфилде — полчаса езды на кэбе, значит, лучше поторопиться, чтобы не вызывать вопросы своим отсутствием в участке.

 

* * *

 

Королевский госпиталь, Больница святого Варфоломея или же просто «Бартс» ⁽²⁾ — как ни назови, суть одна.

Коридоры лечебницы встретили Чую запахом хлорной извести, крови и чего-то кислого — то ли застоявшегося белья, то ли немытых тел. Помещения были широкими, со сводчатыми потолками, но даже высокие окна не справлялись с духотой. Майский день выдался на редкость тёплым для Лондона, и больница, построенная ещё в средневековье, превратилась в каменную печь.

Вдоль стен стояли деревянные скамьи, на которых ждали своей очереди пациенты. Женщина с младенцем, который хрипло кашлял. Старик с забинтованной ногой, от которой шёл сладковатый запах гангрены. Подросток с обожжённой рукой, кожа пузырилась, красная и мокрая. Сестра милосердия в белом чепце и фартуке спешила мимо с тазом окровавленных бинтов. Из одной из палат донёсся крик протяжный, животный. Чуя невольно поморщился. Здесь, в хирургическом крыле, крики были обычным делом.

Кабинет Мори находился на втором этаже, в конце коридора. Чуя был удивительно рад скрыться там от всего.

Окно выходило во внутренний двор, где росло несколько чахлых деревьев. Вдоль стен стояли шкафы с медицинскими инструментами, книгами, склянками с заспиртованными препаратами. На столе — аккуратные стопки бумаг, чернильница, несколько скальпелей, ожидающих заточки.

Сам Мори сидел за столом, делая записи в толстой тетради. Он был одет идеальнее любого денди, чего не ожидаешь от человека его возраста. Тёмные волосы тронуты сединой у висков, тонкие пальцы испачканы чернилами.

После приветствия и краткого пересказа дел они сразу перешли к сути. Мори слушал, не перебивая. Выражение его лица оставалось нейтральным, но взгляд заострился. Он поднялся из-за стола, подошёл к одному из шкафов, достал небольшую стеклянную бутыль с прозрачной жидкостью и поставил её на стол между ними.

— Серный эфир, — постучал он пальцем по стеклу. — Прекрасный анестетик. И кошмарный наркотик в неумелых руках. Опиум, морфин, эфир, веселящий газ — всё это разные вещества, инспектор, но суть одна. Зависимость. Человек деградирует, сначала духом, а потом и телом.

— Значит, эфир может вызвать тот же эффект, что и опиум?

— Быстрее, чем опиум, — Мори откинулся на спинку стула. — Опиум затягивает постепенно. Эфир бьёт сразу. Эйфория наступает через секунды. Человек теряет контроль, смеётся, галлюцинирует. А когда действие проходит — остаётся жажда повторить. С каждым разом всё сильнее.

Чуя записал несколько слов. Картина начинала складываться.

— Ваш вор, очевидно, знает, как эфир работает, — заметил Мори. — Пролезает туда, где его употребляют, дезориентирует слуг. Возможно, даже заставляет их участвовать невольно. Человек под воздействием эфира внушаем. Может открыть дверь, показать, где хранятся ценности, и не вспомнить об этом наутро.

— А те, кто употреблял опиум?

— Тем проще, — Мори пожал плечами. — Если человек уже зависим от одного вещества, его легче подсадить на другое. Или просто напомнить о старой привычке. Ваш сторож — прекрасный пример.

Накахара почувствовал, как в затылке начинает пульсировать знакомая головная боль. Он потёр переносицу здоровой рукой.

— И как мне поймать того, кто всегда оставляет свидетелей без памяти?

Мори задумался на мгновение. Потом слабо улыбнулся.

— Стоит переговорить с Дазаем.

Чуя поднял взгляд так резко, что плечо отозвалось болью. Он точно не ослышался?

— С кем?..

В кабинете стало слишком тихо. Где-то за стеной капала вода. В коридоре прошла сестра милосердия, её шаги эхом отдались в тишине.

— С Дазаем, — Мори повторил спокойно, словно не понял его удивления. — Он вернулся в Лондон почти полгода назад. Месяцев пять, наверное... Разве ты не знал?

Вернулся. После четырёх лет пропажи и даже не дал о себе знать. Чуя непроизвольно сжал кулаки до скрипа корпуса ручки под столом. Честно, ему бы уже пора забыть обо всём, но что-то в груди всё же противно отдавалось.

Огай явно уловил паузу, но ничего не сказал, лишь добавил:

— Несмотря на свои детские обиды, Дазай чиркнул мне пару строк, — Мори развёл руками. — Он теперь частный детектив. И крайне результативный, надо сказать.

Чуя стиснул зубы. Конечно. Как вообще могло быть иначе.

— Я справлюсь сам.

— Разумеется, — Мори кивнул с той невозмутимостью, которая всегда выводила Накахару из себя. — Просто имейте в виду...

Чуя промолчал, уставившись в записную книжку. Буквы расплывались перед глазами. Он всё ещё не мог до конца осознать происходящее. Из всех людей в Лондоне Дазай объявился перед Мори, но не перед ним?

В дверь постучали. Молодой ассистент просунул голову в кабинет:

— Доктор Мори, — голос звучал напряжённо, — вас ждут в операционной. Рабочий со Смитфилдского рынка, раздроблена кисть.

Мори поднялся и начал закатывать рукава.

— Иду, — Огай набросил на плечи халат. Он снова взглянул на Чую, уже без улыбки, сугубо по-деловому. — Что касается статьи, если вы хотите узнать подробности об эфирных вечеринках, вам стоит поговорить с настоящим автором.

— Настоящим? — Чуя нахмурился.

— Тем самым «доктором А.». — Мори взял со стола стетоскоп и сунул его в карман. — Нашей дорогой Акико.

— Йосано? — Чуя моргнул. — Но почему тогда...

— Таковы реалии издательского дела, друг мой, — развёл руками Мори, направляясь к двери. — Акико пишет, я передаю в редакцию от своего имени. Мужской гонорар, знаете ли, куда выше. А мне не помешают пара дополнительных публикаций на счету и процент за посредничество.

Дверь закрылась за Мори с тихим щелчком.

Чуя остался один в кабинете. За окном ворковали голуби. Пахло эфиром, карболкой⁽³⁾ и застарелой кровью, въевшейся в половицы за годы практики. Он прошёл мимо всего этого, спустился по лестнице и направился к приёмной Йосано. Мысль о возвращении Дазая не давала ему покоя.

 

* * *

 

В Скотланд-Ярде ходила шутка, что если бы Джек-потрошитель напал на Акико, то у него не только ничего не вышло, но преступник ещё и получил шпильку от шляпы в глаз за то, что принял её за проститутку. Впрочем, ничего удивительного. Девушка без характера даже с покровительством Мори не продержалась бы в Бартсе.

Приёмная доктора Йосано располагалась ближе к женскому крылу больницы, там, где пахло ещё и лавандой: сёстры милосердия развешивали мешочки с травами, чтобы хоть как-то заглушить больничную вонь.

Акико сидела за небольшим столом, заполняя медицинскую карту. Увидев Чую в дверях, она отложила перо и посмотрела на его шею.

— Пытался завязать галстук, — спросила она вместо приветствия, — или всё же надеялся удавиться, чтобы не писать рапорты?

Чуя машинально потянулся к шейному платку здоровой рукой. Узел и правда вышел кривым, асимметричным. Утром он минут десять бился с проклятой тканью, пока не плюнул.

— Ты явно не пробовала завязывать что-то одной рукой, — буркнул он без особого энтузиазма.

Чуя опустился на стул, а Акико принялась осторожно снимать перевязь. Пальцы у неё уверенные, быстрые. Размотала бинты, ощупала плечо. Чуя поморщился.

— Отёк спал, — резюмировала Йосано. — Значит, руку не тревожил и делал компресс, как я велела.

— Делал.

— Чудеса, — в её голосе прозвучала усмешка. — Обычно мужчины игнорируют мои слова, а потом жалуются, что лечение не помогает.

Сколько они уже друг друга знают? Лет восемь. Или уже с десяток?.. Страшно подумать. Всё началось, когда Накахара был одним из десятков беспризорников Лондона. Им бы и оставался, если бы не драка с Осаму, который впоследствии представил его своему опекуну. Потом он увидел и Йосано: Акико тогда постоянно ассистировала Мори и проводила в их с Дазаем доме больше времени, чем в родном.

Старшие в полиции в шутку звали их троицу тремя алмазами Мори: лучшая выпускница Лондонской школы медицины для женщин и самый перспективный дуэт Скотланд-Ярда.

— Галстук поправить? — спросила Йосано, заканчивая с перевязью.

— Если не трудно.

Акико фыркнула, но подошла спереди и принялась распутывать его неумелый узел. Пахло от неё йодом и мылом — запах, который Чуя уже привык ассоциировать с её присутствием.

— Ты ведь по делу, а не просто на перевязку? — она ловко перевязывала ткань, не глядя на руки.

— Да. Но сначала... — Чуя запнулся, подбирая слова. — Ты знала, что Дазай вернулся в Лондон?

Руки Йосано на мгновение замерли. Она подняла взгляд — тёмные глаза изучающе смотрели на него.

— Мори упоминал, — ответила она осторожно. — Я думала, ты в курсе.

— Не был, до сегодня.

Короткое слово повисло в воздухе. Йосано вернулась к галстуку, затянула узел и поправила воротник.

Ситуация из ряда вон. Может, у Огая и был нюх на перспективные кадры, но общаться с ними он не умел. Нейтрально о Мори мог говорить только Чуя; их особые взаимоотношения в целом закончились, как только ему оплатили обучение. С Дазаем и Йосано всё было намного сложнее. Они оба описывали Мори как необходимое зло и с большей радостью сиганули бы в Темзу зимой, чем обратились к нему без веского повода.

Чуя молчал, глядя в окно. За стеклом моросил дождь, майская погода менялась каждый час. Нужно хотя бы попробовать подумать ещё над их вором.

Образованный. Знающий химию и медицину.

Дазай вернулся в Лондон примерно пять месяцев назад, если верить Мори. Кражи начались... Четыре месяца назад. Хронология сходится.

Он умен. Дьявольски умен. Он знает химию лучше многих аптекарей: сказывается богатый опыт попыток отравиться чем-то экзотическим. И самое главное — он не пришёл к Чуе. Почему? Стыдно? Нет, у этой скумбрии нет совести. Боялся гнева? Вряд ли.

А что, если он просто не хотел попадаться на глаза инспектору Скотланд-Ярда, потому что его нынешнее «частное расследование» — это лишь прикрытие...

Чёрт, о чём он вообще думает?

Чуя мотнул головой, отгоняя бредовую мысль. Дазай был многим — лжецом, манипулятором, человеком с гнилой душонкой, — но не вором. Слишком мелочно.

— Чуя? — голос Йосано вернул его в реальность.

— Да. Извини. — Он выпрямился на стуле. — Эфирные вечеринки. Мори сказал, что статью в «Пэлл-Мэлл» писала ты.

— Да, я писала эту статью. Напишу ещё десять, пока эти идиоты не прекратят играть со смертью.

— Студенты?

— Студенты, художники, дети богатых папочек, которым скучно жить, — она закончила с узлом и расправила складки на его груди, отходя на шаг назад, чтобы оценить работу. — Они думают, что эфир — это весело, потому что ещё не видели лёгкие человека, который умер от паралича дыхания. А я видела. Вскрывала такого на прошлой неделе. Ему было девятнадцать.

В её голосе звенела сталь, но под ней пряталась усталость врача, который слишком часто проигрывает глупости пациентов.

Чуя достал записную книжку.

— Ты знаешь, где проходят эти вечеринки?

Йосано обернулась, прищурившись.

— Хочешь устроить облаву?

— Я хочу найти вора, который использует эфирное опьянение как прикрытие, — Чуя откинулся на спинку стула. — И мне нужна зацепка.

Акико задумалась, постукивая пальцами по столу.

— Места меняются. Обычно снимают дом или заявляются к тому, чьи родители в отъезде. — Она открыла ящик и достала листок бумаги. — Но через две недели будет особенный день. Один мой знакомый четверокурсник проболтался, что сразу два больших мероприятия запланированы на одну субботу.

Она записала два адреса и протянула листок Чуе.

— Первый — в Челси. Дом художника, который уехал в Париж на месяц. Соберётся богема, артисты, пара младших сыновей из приличных семей. — Палец переместился ко второй строчке. — Второй — в Камдене. Чуть скромнее, день рождения старшего отпрыска фармацевтической династии — студенты, мелкие клерки, пара медсестёр, которых я лично уволила бы, если б могла.

Чуя изучил адреса. Челси и Камден — противоположные концы города.

— Два мероприятия в один вечер, — пробормотал он, просчитывая варианты. — На две засады людей не хватит. Во всяком случае, тех, кого мне выделили на это дело.

— Тогда выбирай Челси, — Йосано вернулась к заполнению медицинской карты. — Если ваш вор охотится за дорогими вещами, он выберет более богатую публику.

Логично. Даже поспорить не с чем. Чуя сложил листок и убрал в карман.

— Спасибо, Акико.

— Только постарайтесь не убить никого во время облавы, — она подняла взгляд, и в её глазах мелькнуло что-то похожее на беспокойство. — Эфир делает людей непредсказуемыми. Они могут напасть, могут убежать и свалиться с лестницы, могут задохнуться от паники. Будь осторожен.

— Буду.

Он поднялся, осторожно двигая плечом. Перевязь сидела туго, надёжно — двигаться стало легче.

— И Чуя, — окликнула его Йосано, когда он уже был у двери.

Он обернулся.

— Что бы ни случилось с Дазаем, — она смотрела на него серьёзно, без обычной иронии, — сохраняй холодную голову.

Чуя криво усмехнулся.

— Постараюсь.

 

* * *

 

Камден к полуночи стихал, но не засыпал.

Уличные фонари давали мутный, размытый свет. Туман с канала лип к брусчатке, смешиваясь с запахом отработанного угля и сточных канав. Редкие прохожие спешили домой, воротники подняты, шаги торопливы. Только один дом выбивался из сонной череды фасадов: особняк на углу, с ярко освещёнными окнами первого этажа и открытыми настежь форточками.

Изнутри пробивался гомон.

Кто-то нетвёрдой рукой колотил по клавишам пианино, фальшиво, зато азартно. Смех взлетал до истерического визга и прерывался судорожным кашлем, а потом вновь переходил в радостное гоготание. Между звуками мелькали перевранные медицинские термины.

Сладковатый, приторный запах тихо выползал в сад, не похожий ни на табак, ни на духи. Эфир.

На противоположной стороне улицы тёмная фигура отделилась от тени ворот и неторопливо двинулась вдоль домов. У калитки шумного особняка силуэт задержался, прислонился к чёрному решётчатому ограждению, будто просто решил закурить и посмотреть на веселье в окнах.

Фигура выждала, пока из двери вывалится очередная компания подвыпивших гостей — двое юношей в мятых сюртуках и девушка с раскрасневшимся лицом, утирающая глаза кружевным платочком и беззвучно хихикающая. Дверь осталась приоткрытой. Из щели хлынул свет и ещё один порыв эфирного аромата.

Этого было достаточно. Хозяин дома занят на первом этаже, слуги либо бегают за гостями, либо делают вид, что не замечают происходящего. Значит, верхние комнаты останутся без присмотра.

Фигура скользнула прочь от освещённого фасада, нырнула в узкий проход между домом и соседним строением. Кирпичную стену покрывал мох, под ногами была скользкая смесь грязи и угольной пыли. В пределах досягаемости одно-единственное окно в полуподвал, закопчённое изнутри, выше был выступающий карниз вровень с подоконником соседнего этажа.

Руки нащупали водосточную трубу. Металл был прохладным и шершавым от ржавчины. Пришлось оттолкнуться носками от мокрого кирпича, подтянуться — и тело послушно пошло вверх.

Окно на втором этаже оказалось не запертым. Щель, судя по всему, оставили для проветривания. От осторожного надавливания рама поддалась на дюйм. Ещё. Стекло дрогнуло, но не зазвенело.

Снизу доносился гул: теперь к пианино добавился чей‑то охрипший тенор, но поблизости ничего. Тишина второго этажа казалась почти осязаемой. Только убедившись в этом, тень скользнула внутрь, мягко перенося вес с подоконника на ковёр. Окно вернулось на прежнее место, оставив всё ту же невинную щёлку.

Коридор был узким, со свежепоклеенными обоями в цветочек и дорожкой из тёмно-красного ковра. Газовые бра на стенах были погашены, свет снизу выхватывал лишь нижние ступени лестницы да край ковровой дорожки. Дальше — полутьма.

Шаги были как можно короче и мягче. Подошвы почти не касались пола. Пальцы в перчатках скользнули по поручню, считая витки резьбы, ориентируясь в пространстве там, где глаза подводили. Раз, два, три пролёта. Слева — витражное окно, за которым шелестело редкое майское дерево. Справа — несколько дверей, закрытых и беззвучных.

Информация, собранная заранее, вела дальше.

Родительская спальня находилась в глубине коридора, последняя слева, с видом на сад. Туда редко заглядывали во время юношеских празднеств: кому есть дело до стариковских перин и набитых нафталином плащей?

В этой комнате пахло иначе, чем внизу.

Не эфиром и вином, а крахмалом, бергамотом и тяжёлыми духами хозяйки. На окнах ожидаемо висели плотные шторы, лишь тонкая полоса у пола пропускала немного света из уличного фонаря. Этого хватало, чтобы различить в общих чертах массивную кровать с резным изголовьем, туалетный столик, высокий платяной шкаф, комод.

Тень двинулась к последнему. На лакированной поверхности блеснула шкатулка: не броско, но узнаваемо дорого. Тиснёная кожа, медные уголки, небольшой ключик, забытый в замке — привычный жест дамы, привыкшей к надёжности собственных стен.

Ключ повернулся без усилий. Крышка поднялась, петли едва-едва скрипнули. Внутри на бордовом бархате лежали украшения: нитка жемчуга, несколько колец, броши с камеями, тонкий браслет с россыпью мелких алмазов. Свет фонаря, пробиваясь сквозь щёлку между шторой и полом, цеплялся за грани камней. К шкатулке придвинули тёмную холщёвую сумку. Украшения перекладывались быстро, отработанными движениями.

Снизу, через толщу перекрытий, донёсся особенно громкий всплеск смеха. Кто-то опрокинул стул, по клавишам пианино полоснули обеими руками разом. Звук взлетел и оборвался, будто кто-то потерял равновесие и упал. Секунда тишины — и опять взрыв голосов, пьяное «браво!».

Комната наверху оставалась тихой. Только часы на камине негромко отстукивали секунды. Каждые несколько мгновений фигура у комода замирала, вслушиваясь в коридор. Там было пусто.

Шкатулка опустела наполовину, когда в зеркале туалетного столика что-то мелькнуло. Неясное движение в глубине комнаты, там, где плотная тень от шкафа сливалась с темнотой. Рефлекс заставил дёрнуться в сторону, но поздно.

Рука в чёрной перчатке возникла словно из воздуха и мертвой хваткой сжала запястье над шкатулкой. В ту же секунду другая рука сомкнулась на плече, разворачивая корпус. Тело потеряло опору и всем весом рухнуло на стол.

Кромка столешницы ударила под рёбра так, что в грудной клетке на мгновение не осталось воздуха. Металл бряцнул, одна из брошей выскользнула из пальцев и покатилась по полу. Сумка смялась, посыпались кольца.

— Чёрт тебя дери... — вырвалось сквозь зубы, когда грудь с размаху ударилась о край столика.

Голос. Женский. Знакомый.

Руки, державшие преступницу, замерли.

— Акико? — в голосе Чуи звучало абсолютное недоверие.

Тишина. Лишь приглушённый смех с первого этажа и учащённое дыхание. В лунном свете отчётливо проступили черты лица Йосано.

— Здравствуй, Чуя, — её голос был ровным, почти насмешливым, несмотря на неудобную позу. — Надеялась, ты выберешь Челси.

 

* * *

 

Ночь была той странной лондонской порой, когда город вроде бы устал, но отказывался спать.

Темза блестела внизу тусклой чёрной лентой, ломая в воде отражения фонарей. Ветер с реки был сырой, тянул из-под воротника, нёс запах тины, угольной гари и чего-то давнего, как сама вода под мостом.

Цепочка наручников негромко звякала в такт шагам.

Йосано шла немного впереди, руки скованы за спиной, блеск стали тускло отражал свет ближайшего фонаря. Волосы собраны, но пара прядей выбилась и липла к вискам. Лицо оставалось спокойным, только по чуть сжатым губам можно было догадаться, что она понимает серьёзность происходящего.

Чуя держал цепочку двумя пальцами правой руки. Левая лишь недавно перестала нуждаться в перевязке. Он выбрал путь пешком от ближайшего кэба: воздух после душной вечеринки казался почти благословением.

— Знаешь, что меня насторожило больше всего? — голос его прозвучал тише обычного, глухо. — Эфирный вор вёл себя слишком умно. Будто знал расписание патрулей лучше, чем сержант на дежурстве. Всегда выбирал один и тот же слепой промежуток: за час до смены постов, когда констебль торопится вернуться на участок, а сменщик ещё не вышел.

Они дошли до середины моста. Внизу в чёрной воде лениво проползла баржа, глухо ворча машиной. На противоположном берегу темнел громоздкий силуэт вокзала, набор чёрных треугольников на фоне чуть светлеющего неба.

Чуя ненадолго смолк, подыскивая слова.

— Я пришёл к мысли, что у преступника есть связи в участке, а значит действовать нужно противоположно тому, что я говорю в Ярде, — продолжил он. — Потому я сегодня внезапно «заболел» и наведался на второй адрес, пока все отправились в Челси. Надеялся на эффект неожиданности.

— И получил его, — тихо заметила Йосано. — Для нас обоих.

Они остановились у парапета. Каменные плиты перил были холодными и влажными, в щелях между ними поблёскивала вода. Ветер, будто только этого и ждал, ударил в лицо, заставив Чую на мгновение зажмуриться.

Накахара перевёл взгляд на её руки. Сталь наручников окружила тонкие запястья, и смотрелось это абсолютно неправильно. Неестественно, если не попросту дико. Он сжал цепочку чуть крепче.

— Зачем? — наконец прозвучал вопрос, которого так боялись оба. — Я знаю тебя, Акико, и ты врач до мозга костей. Да что там... После последней погони ты умудрилась где-то переодеться и вернуться только ради того, чтобы вправить мне плечо! С чего человеку, как ты, воровать?

Вокруг ни души, и город похож на призрака, а мосты напоминают громадные обнажившиеся рёбра этого духа. Ветер гулял над рекой, путался в сваях, сдувал волосы с его лица.

Сейчас Йосано не сильно отличалась от своих пациентов. Несгибаемый характер как-то поник, глаза потухли, видны были следы недосыпа и общая изнемождённость.

— После смерти отца мне должна была перейти квартира и его аптека на углу, на практике же... — она криво усмехнулась, — Незамужняя дочь не может быть наследником имущества. Мне достался только долг за мою практику в Париже. Учёба за границей стоит дорого, особенно если ты — женщина и тебе не дают ни стипендий, ни скидок.

Глаза её оставались сухими, голос — бесстрастным. Йосано опёрлась наручниками о холодный камень перил, цепочка звякнула:

— Зарплата младшего врача в Бартсе едва покрывает аренду комнаты и еду. И это если не болеть, не покупать новых платьев и не тянуть на себе кредит и проценты по нему.

— Почему не сказать Мори? — вырвалось у Чуи. — Он бы…

— Что? — она резко вскинула на него взгляд. — Дал мне ещё работу? Ещё пару статей, которые подпишет своим именем? Он и так помогает мне достаточно, спасибо.

Они оба умолкли. Проехал редкий кэб, внутри мелькнуло заспанное женское лицо, тут же исчезнувшее за шторкой. Колёса загрохотали по мостовой и стихли вдали.

На душе не скреблись кошки, её скорее рвало когтями что-то намного крупнее и злее. Йосано стояла отвёрнутой от Чуи и глядела куда-то в мутные воды Темзы.

— Я не горжусь тем, что делала, но я и не брала ничего действительно важного, — она бросила на него быстрый взгляд. — Может, потеря пары безделушек заставит их отказаться от эфира.

— Прекрасное самооправдание, — сухо сказал Чуя. Но в голосе его не было насмешки, только усталость. — И всё же… я понимаю.

Йосано чуть удивлённо приподняла брови и дала ему продолжить.

— Мне жаль, что для тебя всё так сложилось, Акико, — добавил он тихо. — По‑настоящему. Но в ведомости ты всё равно будешь проходить как подозреваемая в серии краж, а не как «жертва системы наследования».

Она улыбнулась — странно, коротко, почти нежно, но с абсолютно потерянными глазами.

— Знаю, — сказала Йосано. Она достаточно долго молчала, стоя с нервно бегающими глазами, и вдруг невпопад произнесла: — Помнишь, как одним летом вы с Дазаем на спор переплывали Трент?⁽⁴⁾

Чуя хлопнул глазами, пытаясь понять, не ослышался ли.

— Да, но к чему т...

Акико двинулась так быстро, что он не успел даже вздохнуть.

Резкий шаг назад, корпус разворачивается к нему навстречу и бьёт плечом. Вся масса её тела пошла в этот толчок.

Мир в мгновение качнулся.

Пальцы Чуи попытались сжать цепочку наручников, но она уже выскользнула. Левую руку болезненно дёрнуло, напоминая о недавнем вывихе. На долю секунды их взгляды встретились. В тёмных глазах Йосано не было торжества, только паника и тяжёлое, болезненное решение. Такой её он не видел даже в худшие дни в больнице.

Кромка парапета ударила Чую под лопатки. Воздух вышибло из лёгких. Ночь, мост, редкие огни — всё разом перевернулось, поменялось местами.

Прохлада хлынула со всех сторон сразу. Темзы встретила его не гладью, а мутной пеленой, захлестнув голову, плечи, грудь. Шум города, стук собственного сердца, далёкие шаги с набережной — всё смазалось, ушло куда‑то наверх, в ту жизнь, где мосты ещё были под ногами.

 

* * *

 

Нужный переулок нашёлся на втором круге — узкий, как щель между зубами, с кривым фонарём у входа. Свет от него скорее мешал, чем помогал, ловя в луче капли мороси и превращая их в мутное облако. Кирпичные стены обросли чем-то тёмным, сырым. В углу глухо шуршала крыса, но, завидев силуэт инспектора, шмыгнула глубже в мусор.

Звяк цепочки он услышал ещё до того, как вошёл.

Йосано стояла, прижавшись лопатками к стене. На ней потемнели от влаги брюки — видно, где-то задела грязную лужу. Руки двигались мелко, нервно. Она выудила из причёски шпильку и пыталась поднести её к замку наручников. Угол, под которым приходилось работать, был неудобным, а запястья уже стёрлись до красных полос.

— Если соберёшься в следующий раз сбегать от полиции, — хрипло заметил Чуя, облокачиваясь плечом о противоположную стену, — найди хотя бы укромное место получше.

Шпилька выскользнула. Металл тихо звякнул о камень.

Йосано вздрогнула так, словно её ударили. На лице сначала мелькнуло ослеплённое ужасом выражение, как у загнанной гончими лисы. В одну секунду она успела, кажется, представить всё: суд, камеру, собственный приговор. Потом этот ужас сменился чем‑то ещё. Облегчением, от которого она сама же сжалась. Лишь после этого привычная сухая усмешка кое‑как собралась на губах, но глаза оставались широко раскрытыми.

— Живой, — выдохнула она.

Йосано знала, что Накахара плавает, как рыба, но знать, что кто-то скорее всего доберётся до берега, и видеть его целым и невредимым, пусть и замёрзшим — вещи разные.

Вода всё ещё стекала на пол. Чуя сделал шаг вперёд, и ботинок чавкнул в грязи. Холод зубами впился в позвоночник, но он заставил себя не показывать, как всё тело сводит мелкой дрожью.

Накахара подошёл достаточно близко, чтобы увидеть её глаза. В них не появилось ни надежды, ни облегчения, только усталость и молчаливое принятие.

— Пришёл дочитать мораль? — спросила она. — Или всё же арестуешь как положено?

— Это было бы гуманно, — отозвался Чуя, — но, к несчастью, у меня появилась идея.

— Боюсь спрашивать, — устало усмехнулась она. Тень от ресниц легла темнее обычного. То ли от слабого света, то ли от того, что она отчаянно старалась не смотреть на его мокрую одежду. — И… прости. За мост. Я правда рассчитывала только на урок плавания.

Он вытащил из кармана ключ. Металл дрогнул в пальцах — то ли от холода, то ли от того, что часть его всё ещё не верила, что он действительно собирается сделать то, о чём уже решил.

Чуя обошёл её, встал за спиной. Шаги в узком переулке казались слишком громкими.

— Не дёргайся, — коротко бросил он.

Замок щёлкнул послушно, почти обиженно. Наручники остались у него в руке тяжёлым, знакомым весом. Запястья Йосано тут же потёрлись одно о другое: кожа там покраснела, местами лопнула.

— Всё-таки решил отнести меня в Ярд завёрнутой в газету? — она подняла бровь.

— Нет, — Чуя сунул наручники обратно в карман. — Как ни странно, моя идея ещё безумнее...

 

* * *

 

Где‑то далеко, за чередой одинаковых кирпичных фасадов, глухо ударили часы церкви . Одиннадцать или уже двенадцать, Чуя не вслушивался. В окнах напротив только изредка вспыхивал свет, но практически тут же тухнул.

В его квартире было тише. Газовый рожок под матовым плафоном жужжал вполголоса, пламя подрагивало от сквозняка. В камине тлели угли. Запах угольной гари, пыли и дешёвого мебельного лака упорно пробивался сквозь лавину лаванды: пучки сушёных стеблей висели над дверьми, торчали из кувшина на каминной полке, прятались в саше между подушками.

Иногда казалось, что если встряхнуть комнату, отсюда выпадет ещё пол-аптеки.

Чуя, наконец, запер за собой дверь и оставил шляпу на вешалке. Пиджак снял осторожно, стараясь не задеть разбитых костяшек. На левой стороне рубашки ткань потемнела — не от крови, от воды: по пути домой он попал под морось. Просто замечательный вечер.

— Ты выглядишь хуже, чем пациенты с рынка, — раздалось из гостиной.

Акико сидела на диване, поджав под себя ноги. Ночное платье — простое белое, с высоким воротом и узкими рукавами — делало её почти домашней. На низком столике посреди гостиной быстро начали появляться миска с тёплой водой, бутыль с карболкой, бинты.

Чуя фыркнул и перешагнул порог.

— Пьяные дебоширы в «Красном льве», — буркнул он. — Все трое портовые грузчики размером с чёртов шкаф.

Он попытался усмехнуться, но вышло криво: губа вспухла с одного края. Когда Чуя сел, пружины дивана скрипнули. Акико одним взглядом оценила повреждения — синяк под глазом, сбитые костяшки, ссадина у скулы, тёмное пятно на воротнике.

— Рубашку — снимай, — коротко распорядилась она. — Под одеждой тоже может что-то быть.

— Как же странно ты произносишь «Я скучала, как прошёл патруль?», — проворчал Чуя, неловко расстёгивая пуговицы одной рукой.

Эту шпильку проигнорировали. Взгляд Акико скользнул по старым шрамам, свежим ссадинам и синякам. Ничего серьёзного, но обработать надо бы.

— Нос не сломан, зубы на месте, глаз цел, — заметила она, ополаскивая салфетку в воде. — Для человека, забросившего бокс‑клуб, результат неплохой.

Чуя фыркнул, когда влажная ткань коснулась разбитых костяшек. Жгло.

— Бокс‑клуб, — передразнил он. — В моём районе боксом занимались без перчаток и без абонементов. И если кто-то падал, то вместо счёта до десяти его добивали.

— Очаровательное детство, — заметила Акико, не отрываясь от процесса. — Не удивительно, что ты вырос таким приятным человеком.

В ход пошла карболка. Чуя поморщился теперь уже от неё. Акико не жалела ни раствора, ни собственных пальцев. Она работала быстро, чётко, почти не касаясь лишних участков кожи. Пахло от неё тем же, чем и от всей квартиры: лавандой, мылом, медициной. Только сейчас ещё и чем‑то тёплым, сонным. Домом, если бы у этого слова был запах.

Он чуть опустил взгляд и заметил кольцо.

Тонкая золотая полоска лежала у неё в ложбинке ключиц, блеск металла едва цеплял свет лампы. Это кольцо никогда не носили на пальце, оно покоилось на тонкой цепочке, которая исчезала под воротом ночной рубахи.

Нужно было приложить старание, чтобы осознать: это — его обручальное кольцо.

Точнее, её. Но формально подаренное им.

Они правда женаты.

Женаты. С печатью магистрата, с записью в приходской книге, с двойной фамилией у Йосано, которую в её сторону, правда, почти никто не использовал.

В этом не было ни грамма романтики, только сухой расчёт.

Чуя сказал в Ярде, что преследовал вора до самого моста, что оба они сорвались через парапет, а выплыл лишь один. Эфирный вор ушёл на дно — формулировка устроила всех. Тем более, инспектор предъявил одну из украденных серёжек, чудесным образом оставшуюся в его кармане после борьбы. Через неделю ниже по течению Темзы выловили подпорченный рыбами труп, который газетчики с радостью нарекли тем самым грабителем.

Коллеги предпочли не донимать Чую дальнейшими вопросами. Тем более, он неделю кашлял так, что стены в участке дрожали. Газета в Мэрилебоне посвятила этому два абзаца, «Таймс» ограничился строчкой. Зато в Скотланд‑Ярде ему пожали несколько рук, на что он не рассчитывал.

Потом у героического инспектора внезапно «завелись чувства» к врачу, который его вытаскивал. Доктор Йосано, по версии для окружающих, сначала отбрыкивалась, ссылаясь на статус признанной суфражистки, а потом сдалась под натиском ухаживаний. Свадьба была скромной, почти незаметной, как и подобает полицейскому без состояния, но с перспективой.

Получив доверенность от теперь уже мужа, Акико отсудила своё. Не всё, но достаточно: аптеку отца, часть стоимости квартиры, главное — возможность закрыть зловонную яму банковского долга. Чуя обзавёлся не только новой жилплощадью, но и фамильным столовым сервизом, бесполезным, зато красивым. А заодно статусом человека, который как‑то умудрился жениться на леди явно не своего круга.

— Готово, — сказала Йосано, откидываясь назад. — Старайся ближайшие пару дней не лезть под кулаки.

— Дам знать дебоширам у «Красного льва», — пробормотал он. — Может, составим расписание.

Она хмыкнула. Тень улыбки скользнула по её губам.

— Кстати об этом, — добавила Акико, вставая. Ткань ночной рубашки тихо прошелестела, ноги в шерстяных носках бесшумно ступали по ковру. — Раз уж ты серьёзно не пострадал, это, как ни крути, повод.

— Повод? — он приподнял бровь. — Для чего?

— Для чего‑нибудь приятного, — она уже тянулась к шкафчику в углу.

Узкий, лакированный шкафчик со стеклянной дверцей хранил бутылки. Несколько. Гораздо больше, чем прилично иметь в доме даме её положения, если быть точнее.

Акико достала изнутри бутылку ирландского виски и два тяжёлых стакана. Никаких рюмочек с тонкой ножкой, никаких хрустальных малюток для шерри, любимого светскими сплетницами, один лишь добротный толстый стеклянный цилиндр, который удобно лежал в руке.

Они чокнулись, даже не глядя друг на друга, и сделали по глотку.

Акико пила так, как работала и оперировала, то есть без лишних движений. Глоток — и тонкая полоска румянца появилась у неё на скулах. Чуя ощущал, как тепло медленно растекается по груди, разгоняя холод, въевшийся от ночного тумана. Потом он достал портсигар. Зубами ловко откусил кончик сигары, сплюнув в пепельницу, спичка чиркнула о край стола. Пламя на мгновение высветило лицо Акико перед ним. Йосано взяла вторую и повторила движение, которое не так давно звала дикой привычкой и просила пользоваться ножницами.

Накахара затянулся, откинулся затылком к спинке дивана. Дым повис в полутьме под потолком, смешался с запахом лаванды. В другой семье за такое поведение супругов, наверное, изгнали бы из приличного общества.

Где‑то там, за стенами, Лондон продолжал коптить небо, рождать новых воров, новых пациентов, новых дел для Скотланд‑Ярда и Бартса. Но здесь, в тесной гостиной среднего класса, инспектор Накахара и доктор Йосано сидели бок о бок на потертом диване — двое холостяков по сути, муж и жена по документам, сообщники по факту. И что странно — ни у одного из них не было ни малейшего желания что‑то менять.

---

1) В то время бедный район Лондона, известный в первую очередь преступлениями Джека-потрошителя.

Вернуться к тексту

2) Сокращённое название больницы от имени святого Святого (на английский манер он скорее Бартоломью)

Вернуться к тексту

3) Дезинфицирующая жидкость, раствор фенола.

Вернуться к тексту

4) Одна из важных рек Великобритании.

Вернуться к тексту

Ключ щёлкнул в двери кабинета. Чуя взглянул через плечо, уже собираясь возмутиться по поводу вторжения в его личное пространство до ужина, и замер.

— …Господи, — выдохнул он.

На пороге стоял… мальчишка.

Ростом чуть выше Чуи. В его тёмных брюках, подпоясанных ремнём и подкатанных до щиколоток, рубашка под старым жилетом сидела свободнее, чем следовало бы, но не критично. Зато спина казалась шире, чем у Акико в платье. На голове — плоская кепка, из‑под которой не выбивалось ни единой пряди. Лицо знакомое до боли, но… другое. Непривычное.

Брови были подрисованы углём шире и прямее, мягкий излом исчез, взгляд стал чуть мрачнее, резче. На одной щеке полосой лёг неаккуратный серо‑чёрный след, будто провели пальцем в сажи от камина и не удосужились смыть. Детали делали выражение лица почти мальчишеским. Такое бывает у юнцов, решивших, что сегодня они официально становятся взрослыми.

— Что скажешь? — голос был её, но Йосано попыталась сделать его на полтона ниже. Получилось странно, однако сойдёт для шумной компании.

Чуя прищурился. И только сейчас заметил под рубашкой плотную перевязку, стягивающую грудь, и то, как ткань чуть неестественно лежит на плечах.

— Что у тебя там? — кивнул он.

— О, это, — беззаботно отозвалась Акико, — сложенное полотенце, бинты и недорогой палантин, который мне всё равно не к лицу.

Он провёл взглядом по ней снизу вверх ещё раз. Чуя видел слишком много беспризорников, чтобы не оценить качество маскировки.

Штаны сидели чуть не по фигуре: если не присматриваться, можно принять за худого подростка периода стремительного роста. Рубашка заправлена неровно, манжеты закатаны коряво, но именно так и делают ребята, если нет маменьки, которая поправит. Даже осанка изменилась. Акико привычно держала спину ровно, будто у неё до сих пор на лопатках лежала невидимая линейка гувернантки, сейчас же она чуть подалась вперёд, утяжелив шаг, и держала руки в карманах.

— Надеюсь, ты помнишь, — раздалось из коридора, — что обещал мне кое‑что вчера.

— Ты серьёзно? — еле выдавил из себя Чуя.

Акико выгнула бровь — теперь она казалась ещё более дерзкой под слоем угля.

— Абсолютно. Ты обещал.

— Я был пьян!

— Ты был достаточно трезв, чтобы вспомнить адрес этого клуба и даже нарисовать мне карту, — она вытащила из кармана смятый листок записной книжки с кривыми линиями и крестиком. — Вот, смотри.

Чуя застонал и потёр лицо ладонями. Да, он помнил. Смутно. Очень смутно. Они допили бутылку виски, потом она спросила про его прошлое в боксе, он разоткровенничался больше, чем следовало, и в какой‑то момент прозвучало громкое «Хочу посмотреть». А он, как идиот, ответил: «Почему бы и нет».

Почему бы и нет? Да потому что плохо это было по тысяче причин!

Плохо, потому что бокс‑клуб — не театр и не маскарад. Пьяные портовые громилы вряд ли отличат молодого парня от женщины в штанах, но если отличат — будет скандал, драка, и в лучшем случае им обоим придётся бежать, пока целы.

Плохо, потому что кто‑нибудь мог начать расспрашивать Чую. В Ярде и так достаточно шепчутся о его странном браке, а если узнают, какого «мальчика» он таскает в джентльменское заведение…

И всё же…

— Чёрт, — сказал Чуя почти ласково. — Ты и правда похожа на пацана.

Акико вскинула подбородок.

— Это было комплиментом?

— Не знаю, — честно признался он. — Слащавого, но пацана. Молоденького гадёныша, который сперва делает глупость, а потом удивляется, почему ему поставили синяк под глазом.

— Прекрасно, — сухо резюмировала она. — Значит, впишусь в окружение.

Акико прошла в комнату, привычно обойдя разбросанные по полу ботинки, и встала, скрестив руки на груди. Хоть догадалась натянуть перчатки без пальцев, чтоб слишком нежные руки не бросались в глаза.

— Ты обещал, — напомнила она без нажима, но твёрдо.

Накахара откинулся на спинку стула, закинул один локоть на письменный стол, уставился в потолок. Там виднелись разводы от протечки ещё со времён прошлых хозяев.

— Я тогда не думал, что ты всерьёз, — буркнул Чуя.

— Если даёшь слово в состоянии алкогольного опьянения, — она слегка склонила голову, — оно всё равно считается.

Это был их давний спор. Когда‑то, ещё на заре знакомства, он заявил, что обещания под джином не имеют веса. Йосано тогда диагностировала это как «удобное расстройство нравственности» и с тех пор при каждом удобном случае напоминала.

Чуя вновь провёл ладонью по лицу, пытаясь хотя бы жестом собрать в кучу остатки благоразумия.

— Ты понимаешь, что там не просто мужчины, а мужчины после смены? Они приходят туда, чтобы выпустить пар на ринге, а остальное — в пиве. И если кто‑то решит, что у мальчика слишком тонкая талия для мальчика…

— Тогда, — невозмутимо перебила его Акико, — у этого мальчика, к счастью, будет сопровождающий. Уважаемый инспектор Скотланд‑Ярда, который, как я слышала, способен сломать челюсть с одного удара.

— Лесть тебе не идёт, — отрезал Чуя. Но что‑то всё равно дрогнуло.

В голове уже начал выстраиваться план. Плохой, рискованный, но всё же план. Если он не сможет вытравить из её головы эту идею — лучше контролировать последствия.

— Ладно, — сказал он, поднимаясь. Голова глухо отозвалась, но кружиться перестала. — Слушай внимательно.

Он подошёл ближе, окинул её взглядом уже как юнца, которого собираешься представить публике.

— Там тебя будут спрашивать, кто ты такой и откуда взялся.

— Я скажу, что я… Допустим, племянник коллеги, которого ты великодушно пообещал научить драться.

— Уже сносно. Какого коллеги?

Пара секунд — и в глазах отразился знакомый механизм — те самые быстро работающие шестерёнки, что делали из неё отличного врача и смекалистого лжеца, когда требовалось.

— Констебля… Хопкинса, — решила Акико. — У него как раз есть сестра где‑то в Миллуолле.

— Ты его хоть раз видела? — уточнил Чуя. — Помнишь, как выглядит?

— Да, он приносил тебе пирог жены, поздравляя с помолвкой. Ты пожаловался, что от него пахло хлебом и завистью.

Чуя не удержался от короткого смешка. Память у неё была феноменальной.

— Допустим, — кивнул он. — Тогда так.

Он на ходу начал поправлять её наряд. Подтянул ремень, перетянув талию чуть ниже, чтобы сделать ноги визуально короче и скрыть разницу в пропорциях. Снял кепку, вытянул пару чёрных прядей, изображая чёлку, вновь нахлобучил.

— Не улыбайся лишний раз, — добавил он. — Говори мало, кивай много. Просто будь молчаливым юнцом, которого привели на поглазеть на настоящих взрослых.

— Это ты о себе в пятнадцать? — невозмутимо уточнила Йосано.

— В пятнадцать я уже бился за деньги, — отрезал Чуя. — Ты пока что просто…

Он поискал слово, остановился на самом честном:

— Глупая идея, за которую я буду отвечать.

Она шагнула назад, чуть расправила плечи, примеряя на себе новую роль. Свет от газового рожка цеплялся за угольные брови, сажу на щеке, угол рта.

Чуя выдохнул:

— Ладно, племянник Хопкинса. Пошли учиться дурным манерам.

 

* * *

 

Бокс‑клуб располагался в Шордиче, в подвале старого склада, который когда‑то принадлежал табачной компании. Теперь на первом этаже торговали подержанной мебелью, а внизу, за узкой дверью с облупившейся краской, собирались те, кому было мало обычных пабов.

Спустились по узкой лестнице, где ступени были скользкими от влаги и пахло плесенью, табаком и потом. Чем ниже спускались, тем громче становился гул: мужские голоса, смех, глухой удар кулака о плоть, свисток, крики.

Внизу было жарко и душно, словно спустились не в подвал, а в кочегарку. Газовые лампы давали тусклый желтоватый свет, дым от сигар и трубок висел слоями под закопчёнными балками. В центре импровизированный ринг, огороженный верёвками. Вокруг собралась толпа: докеры в испачканных рубахах, грузчики, пара клерков, решивших почувствовать себя опасными, несколько женщин явно не из приличных.

— Накахара, жив ещё? — раздалось сбоку, едва они шагнули в зал.

К ним протиснулся широкоплечий мужчина с цветастым синяком под глазом. Лицо в шрамах, нос пару раз ломали и сложили отнюдь не идеально. Сразу видно — завсегдатай.

— По бумагам — да, — отозвался Чуя. — А ты всё ещё пропускаешь в левый глаз?

Мужчина расхохотался, хлопнул его по плечу так, что чуть не впечатал в косяк, кивнул на Акико и хмыкнул:

— Это кто у нас? Ученик?

— Племянник констебля Хопкинса, — без паузы сказал Чуя. — Обещал дяде хоть чему‑то его научить.

— Ладно, — махнул рукой собеседник. — Пускай смотрит. Но если полезет под ноги — сам потом будешь со шваброй.

На этом интерес иссяк. Мужчина развернулся, заорал кому‑то у ринга: «Правее держи, дурень!» — и исчез в суматохе.

Чуя выдохнул сквозь зубы.

— Пошли, — бросил он через плечо и повёл Акико в дальний угол.

Там, между стеной и стойкой с грушей, висело несколько зеркал в пол. Стекло было в пятнах и мелких трещинах, словно на нём тоже отрабатывали удары, но отражение давало.

— Становись, — велел он. — Смотри, как стою я, и повторяй.

Он встал боком к зеркалу, ногами на ширине плеч. Правая чуть сзади, носок наружу, колени мягко пружинят. Плечи расслаблены, подбородок чуть опущен. Руки подняты: одна защищает голову, другая — корпус.

Акико попыталась изобразить то же самое. «Попыталась» — ключевое слово.

— Стоп, — Чуя сразу подошёл ближе. — Колени не выпрямляй, ты не на параде. Челюсть ниже. Если так будешь стоять, тебе её попросту снесут.

Он носком ботинка пододвинул её ступню чуть вперёд, пятку — внутрь.

Чуя обошёл Акико вокруг, развернул её корпус в бок чуть сильнее, чтобы площадь для удара стала меньше. Пальцами подтолкнул локоть выше.

— Тут прикрой. Рёбра нужно беречь не хуже зубов, — пробормотал он.

Йосано молча слушала, исправлялась. Накахара встал за её спиной, взял предплечья и поднял руки немного выше. Теперь они оба смотрели на себя в зеркало: два силуэта почти одного роста, почти одного телосложения. Лицо Акико казалось странно знакомым и в то же время чужим.

— Левую ближе к подбородку, — сказал Чуя тише обычного. — Вот. Правую не зажимай у живота, она тебе ещё понадобится.

Он чувствовал, как под пальцами напрягаются мышцы — тоньше, чем у большинства парней в зале, но не слабые. Тело под рубашкой было тёплым, живым. От полотенца на плечах исходила чуть иная плотность, но в отражении этого не увидишь, если не знать, куда смотреть.

На секунду он поднял взгляд чуть выше, не на стойку, а на их лица рядом. Его — знакомое, с привычной смесью усталости и раздражения. Её — скрытое под мальчишеским гримом, но по‑прежнему резкое, умное. Расстояние между ними в стекле было столь ничтожным, что казалось, стоит одной из фигур шевельнуться, и отражения сольются.

Что‑то дёрнулось под рёбрами. Не страх, он боялся мало чего. Скорее — странное осознание: за его одеждой и чужой кепкой всё равно Акико. С её привычкой настаивать, задавать неудобные вопросы и влезать туда, куда не просят.

 

* * *

 

Десять минут разогрева и повторная отработка стойки были позади, оставив ладони слегка горячими. Настало время для чего‑то посерьёзнее, и по едва уловимому блеску в глазах Акико видно, что и она это чувствует.

— Так, — Чуя отступил на полшага. — Давай попробуем удар.

Он выставил левую ладонь на уровне её плеча.

— Бей сюда. Не со всей силы, но не щадя.

— Так, словно хочу врезать Мори по лицу? — невинно уточнила Йосано, держа стойку.

— Представь, что это его физиономия, — буркнул Чуя. — Главное — не опускай другую руку.

Она повиновалась. Кулак описал короткую, резкую траекторию и с глухим шлепком врезался в его ладонь. Удар был на удивление плотным и жёстким. По руке Чуи, от запястья до локтя, пробежала короткая, звонкая волна боли.

— Чёрт, — он встряхнул ладонью. — Ты сильнее, чем выглядишь.

— Я три года препарирую людей, — шёпотом ответила Акико, не меняя выражения лица. — Думаешь, вскрыть грудную клетку легко?

Чуя фыркнул от того, как дико это прозвучало в зале. Образ тела, аккуратно разрезанного под её руками, не назовёшь безобидным даже на фоне ринга.

— Напомни мне никогда не злить тебя в стенах больницы, — пробормотал он. — Ещё. И в этот раз — не подламывай кисть, держи её в одну линию с предплечьем.

Акико ударила снова. И ещё. И ещё. Каждый раз чётче, увереннее, более хлёстко. Если аппетит приходит во время еды, то азарт — в игре. Ничем, кроме игры или танца, происходящее между ними не получалось назвать. Движения становились быстрее, глаза загорались ярче, а Чуя уже почти не жалел, что привёл свою фиктивную жену в мужской спортивный клуб.

 

* * *

 

— Эй, Накахара! — окликнули его от ринга. — Хозяин тебя зовёт, хочет узнать, где ты столько пропадал!

Голос принадлежал бритому парню с повязкой на носу. Чуя узнал в нём вечного должника букмекера и боксера, любящего предложить «на этот раз точно последний реванш».

— Скажи ему, что я занят, — отозвался Чуя, не оборачиваясь.

— Он сказал, что в его клубе занят может быть только он! — посланник доброй воли уже махал руками, всеми силами указывая в сторону раздевалки. — Срочно.

Чуя скрипнул зубами. Встал чуть ближе к Акико.

— Я на минуту, — сказал он тихо. — Не разговаривай ни с кем. Если к тебе кто‑то сунется — молчи и кивай. Поняла?

— Я не ребёнок, — напомнила она.

— Вот именно. Ребёнку здесь голову не оторвут из жалости, — отрезал он.

Йосано кивнула. Он задержался на долю секунды, ещё раз оценил её маскировку и всё же пошёл.

Зал шумел. Кто‑то ругался у груши, кто‑то ржал над очередной байкой. Пол слегка дрожал от ударов по рингу. В этой каше голосов и запахов исчезнуть было проще простого.

Едва он свернул к раздевалке, его перехватил хозяин — старик с лицом, словно вырезанным из дерева топором. Пришлось разъяснять, как Накахара и его коллеги зашивались во времена переезда Скотланд‑Ярда. Там не то что не до бокса было, там достижением стало не свихнуться.

Разговор занял больше, чем Чуя рассчитывал. Пять минут. Может, семь. Но в таких местах счёт времени всегда сбивается.

Когда он вернулся к зеркалу, первой мыслью была нецензурная.

Возле Акико стояли двое. Один — тот самый бритый, второй — плечистый, с огромным лиловым синяком на челюсти. Оба широко ухмылялись.

— …Да ладно тебе, шкет, — уговаривал один. — Одна затяжка никого не убила.

Он протягивал толстую дешёвую сигару.

— Смотри, какой скромный, — усмехнулся второй. — Мама, видно, строго держит.

На миг у Чуи всё внутри сжалось. Он уже видел, как это может закончиться, если кто‑то из них почует неладное.

Акико взяла сигару спокойно, без колебаний. Подняла её к губам, зубами откусила кончик — резко, точно, как это делал Чуя тысячу раз, — и сплюнула в сторону. Папиросная бумага не раскрутилась, всё осталось аккуратно, для чего на самом деле нужна была определённая сноровка. Бритый протянул ей спичку. Акико подняла ногу и чиркнула ею о подошву ботинка. Пламя вспыхнуло. Она поднесла сигару, затянулась.

— Не первый раз, что ли? — разочарованно проворчал здоровяк, явно рассчитывая на зрелище.

— Было дело, — оценила она, стряхивая пепел с кончика. — Но мне нравится табак покрепче.

Второй здоровяк напротив загоготал и остался в восторге.

— Слышь, — сказал он, хлопнув её по лопатке, — парень с характером. Не такой уж и хлюпик, полицейский щенок, а?

Чуя почти физически почувствовал, как Акико с трудом удержалась, чтобы не полететь вперёд кубарем. К этому моменту даже она начала нервничать, благо Накахара уже стоял рядом.

— Курите и без меня? — спросил он ровно.

Один из верзил дёрнулся, спрятал сигару за спину, словно застуканный школьник. Чуя, конечно, не отличался габаритами, но часть клуба откровенно побаивалась его полицейского звания.

— Да мы так… мальчонку проверяли, — пробормотал он. — Ничего, нормальный у тебя, Накахара. Не сопливый.

— Рад слышать, — сухо отозвался Чуя. — А теперь я верну его себе.

Нарушители спокойствия исчезли довольно быстро. Кто‑то уже окрикнул одного с ринга, плечистый отвлёкся на спор у стойки. Акико смотрела в зеркало. Щёки у неё чуть порозовели — то ли от дыма, то ли от внимания. Кепка чуть съехала набок.

— Когда я говорил «не надо привлекать внимания», — негромко заметил Чуя, — я не имел в виду, что нужно завоёвывать звание заправского портового хулигана.

— Вариант закашляться, выронить сигару и раскрыть свою маскировку мне нравился меньше, — так же тихо ответила Акико, не поворачивая головы. В зеркале её глаза встретились с его.

Что‑то внутри снова дёрнулось. Неприятно. Или наоборот — слишком приятно, чтобы признаться самому себе.

— Бей, — хрипло сказал он, поднимая ладонь. — Вон тому мешку. Пока я не намял тебе бока за сегодня.

— Есть, инспектор, — с показной покорностью отозвалась Йосано и шагнула к груше.

Чуя встал рядом, на полшага позади, следя за её стойкой, за тем, как напрягаются мышцы под его одеждой на чужом плече. В зале снова гремели удары, кто‑то выкрикивал советы, кто‑то ругался. Снаружи Лондон по‑прежнему благоухал сыростью и делал вид, что не знает их секретов.

 

* * *

 

Замок скрипнул, ключ провернулся, и привычный запах квартиры накрыл их, как одеяло.

— С порога заявляю, — объявил Чуя, даже не снимая ботинок, — раз всё это была твоя идея, то и одежду стираешь ты.

Дверь за его спиной закрылась щелчком. Акико, только что запиравшая замок на два оборота, вскинула бровь. Уже свою, не угольную.

— Справедливо, — кивнула она, не споря. — Я теперь всё равно перестирываю за тобой.

— Один раз, — Чуя поднял указательный палец. — Это было один раз, и там правда не было того пятна.

— Там была кровь.

— Капля крови!

— Когда я в последний раз читала учебник по медицине, кровь в малых количествах всё ещё считалась кровью.

Они прошли в спальню — прямоугольную комнату с единственным окном на улицу и вечной тенью в углу. Почти всю короткую стену занимала кровать: простая железная рама, шерстяное одеяло, сверху покачивался ещё один лавандовый мешочек, прикреплённый булавкой к изголовью. У противоположной расположилось раскладное кресло, которое днём можно было принять за не слишком стильную мебель, но ночью оно вытягивалось в узкое спальное место. Рядом — туалетный столик с овальным зеркалом, несколькими флаконами и неизменным саквояжем.

Когда они только въехали, Чуя предложил оставить вторую спальню. Акико посмотрела на него так, будто он предложил выкинуть её медицинские книги, и отрезала: «Нам обоим нужен кабинет. А спать я могу где угодно». Никто не стал спорить. В итоге вторая комната превратилась в общее рабочее пространство. Стол, книжные полки, анатомические атласы, папки с делами, склянки с непонятными жидкостями и большая карта города на стене — ровно то, что ожидаешь увидеть, поселив вместе медика и полицейского.

Они синхронно развернулись каждый к своей стене и потянулись к пуговицам.

Странное дело: жесты были те же самые, что и десятки вечеров до этого — вытянуть рубашку из брюк, нащупать верхнюю пуговицу, почувствовать под пальцами потускневший перламутр… Но сегодня каждый шорох ткани отдавался в висках, словно комната сжалась вдвое и воздуха стало меньше.

Рубашка скользнула с плеч. Дома казалось жарче, чем должно было быть.

— Клуб прекрасен, — неожиданно сказала Акико, где‑то за его левым плечом. Слышно было, как она возится с пуговицами на манжетах. — Живой, шумный… давно я так хорошо себя не чувствовала вне больницы.

За спиной едва слышный звук: она развязывала тесьму корсета. Нет, не корсет. Тот самый бинт, который утягивал грудь. Тихий вздох облегчения, должно быть, от того, что теперь ничто больше не давит. Лёгкий стук. Опустила что‑то на столешницу.

Чуя сглотнул. Пальцы замерли в миллиметре над одеждой прежде чем продолжить. Нет, что‑то явно не так.

— Прекрасен? — хмыкнул Чуя, роясь одной рукой в комоде в поисках домашней рубашки. — Видела бы ты его года полтора назад, когда там стекло из окон вылетало каждые выходные.

— Но запах, — продолжила Йосано, словно не расслышав. — Запах — это пытка.

Накахара не удержался от смешка. Всё‑таки благородную даму из Акико до конца не вытравить.

— Насколько я помню, — невозмутимо заметил он, потянувшись к подтяжкам, — твоя больница тоже не розовым маслом благоухает.

— Карболка, спирт и кровь — это рабочие запахи. Они ассоциируются с пользой, — отчеканила она. — А смесь дешёвого табака, пива и пота десятков мужчин… Хуже, чем в конюшне.

Чуя вскинул бровь, влез в домашние штаны и накинул на плечи домашнюю рубашку.

— Бедолага, — сказал он тоном искреннего сочувствия. — Мне рассказывали, ты живёшь с одним из этих мерзких мужчин.

Повисла пауза. Короткая, но очень плотная.

Шорох ткани за спиной стих. Становилось слышно даже, как капает где‑то в кухне кран.

— Чуя, — осторожно подала голос Йосано. — Я могу повернуться?

Он уже успел застегнуть несколько верхних пуговиц. По крайней мере, от его голой спины уже никто в обморок не упадёт. Хотя… Она столько раз его латала, что вряд ли Акико шокировало бы хоть что‑то.

— Можешь, — кивнул он, хотя она этого не видела.

Буквально тут же что‑то мягкое решительно впечаталось ему в затылок.

Чуя рефлекторно выругался, хватаясь за макушку. На пол возле кровати плюхнулась декоративная подушка — та самая, которую подарила им на свадьбу какая‑то сестра милосердия.

Чуя уже перехватил подушку поудобнее, прикидывая траекторию ответного броска, но Акико, словно предчувствуя, рывком выдернула у него из рук грязную рубашку.

— Вещи, — напомнила она. — Мои, твои, все. Пока они не прожгли мне нос окончательно.

— Эй, я не… — протест Чуи захлебнулся, не успев родиться полностью.

Йосано уже подхватила штаны, запахнула на ходу накинутый халат и направилась в коридор на кухню, босая и довольная собой, как кошка, стащившая со стола мясо.

Дверь спальни качнулась и мягко прикрылась за ней.

Чуя остался один.

Тишина в комнате была не абсолютной: где‑то в стенах поскрипывали доски, на улице проехал поздний кэб, но всё это на мгновение отступило на второй план.

Он поднял с пола подушку, машинально встряхнул. Пахло от неё тем же, чем уже начал пахнуть дом: ею. Йод, мыло, лавандовое саше, и теперь ещё — слабый шлейф табака дешёвой сигары.

Чуя опустился на край кровати. Пружины скрипнули в ответ. Он провёл пальцами по затылку, где только что прилетела подушка. Боли, по правде, не было, только удивление. И что‑то ещё, что он не спешил формулировать.

Они жили так уже четыре месяца. Один дом, один распорядок. Его кровать, её раскладное кресло возле зеркала, общие ужины и секреты. Они делали это сотню раз. Переодевались в одной комнате — «ведь не дети уже, чтоб подглядывать», — перекидывались колкостями, стирали и убирались по очереди.

Но сегодня…

Сегодня у него в ладони ещё помнилась тяжесть её руки, сжатой в кулак. Внутри — картинка, как она в мальчишеской кепке ловко откусывает конец сигары. В ушах — её весёлое «Было дело» под ржание портовых громил. А на затылке — мягкий удар подушки.

Чуя откинулся назад, упёршись руками в матрас, и уставился в потолок. Разводы от протечки показались менее раздражающими, чем обычно.

«Возможно, — подумал он с некоторой, почти научной отстранённостью, как бы пытаясь взглянуть на ситуацию со стороны, — мне нравится моя жена».

Не как друг. Не как товарищ. Не как врач, который зашивал его раны, или соучастник, с которым делили тайны.

Именно нравилась.

Ему нравилось, как Йосано настаивает на своём. Как врёт, не моргнув глазом. Как бьёт. Как ходит босиком по их квартире. Как пахнет лавандой и йодом. Как швыряется подушками и крадёт его рубашки.

Чуя молчал, прислушиваясь к себе, к далёкому плеску воды в тазу, к её приглушённому напеванию где‑то в кухне.

Чёрт, похоже, так и было.

Он застонал беззвучно, перевернулся на живот и зарылся лицом в подушку.

Дьявол бы побрал эту женщину… И его самого за то, что он только сейчас это осознал.

Камин сегодня вёл себя прилично. Уголь тлел ровно, лишь изредка шевелясь красными искорками под серой коркой золы. Пламя почти не было видно, зато шёл ровный жар, тот самый, от которого приятно немеют пальцы ног в шерстяных носках.

В гостиной стояла тишина, только время от времени шуршало: страница переворачивалась в журнале.

Йосано сидела в своём углу дивана, поджав под себя ноги. Волосы были распущены, тёмной тяжёлой волной спадали на плечи, цепляясь за ворот ночной рубашки. На коленях раскрыт свежий номер «The Lancet», ⁽¹⁾ бумага ещё чуть похрустывала от новизны. На столике поблизости остался остывающий чай.

Чуя устроился в кресле чуть поодаль, ближе к камину. Пиджак висел на спинке, рубашка расстёгнута на две верхние пуговицы. На коленях — не до конца заполненное дело, но глаза уже десять минут как не возвращались к протоколам. Они упорно норовили соскользнуть влево, туда, где Йосано морщит лоб над какой‑то особенно занятной статьёй.

Он закончил сигару полчаса назад. Рука по привычке тянулась к портсигару, и всё же он заставил себя остановиться. Лёгкие и так хватали дыма за целый день допросов.

«Скажи уже.»

Эта мысль всплывала, как надоедливый поплавок. Каждый раз он её топил обратно — в отчёты, в «Ланцет», в разговоры о том, кого сегодня принесли в Бартс, а кто скандалил в участке, — но она вновь и вновь всплывала.

Что именно сказать — вот вопрос.

«Акико, мне кажется, я к тебе…» — чудовищно. Как подросток, честное слово. Или как герой дешёвого романа, который она наверняка разнесла бы рецензией в клочья.

«Наш брак уже не тот, что прежде» — прекрасное начало для семейной ссоры.

«Ты мне нравишься» — звучало бы жалко по сравнению с тем, как именно она ему нравилась.

— Ты уже пятую минуту сверлишь меня взглядом, — заметила Йосано, не поднимая глаз от журнала.

— Что? — Чуя моргнул.

— Смотришь так, будто собираешься бросить в меня поленом, — уточнила она. — Это отвлекает от статьи.

Он усмехнулся, откинулся глубже в кресло.

— Прости. Просто пытаюсь решить одну… сложную задачу.

— С делом? — автоматически предположила Акико.

Да, с делом. Случай под кодовым названием «инспектор Накахара и его непонимание сути женитьбы по расчёту».

— С… личным, — он всё‑таки выговорил это слово.

Тёмные глаза Йосано на миг оторвались от мелкого шрифта, оценивающе скользнули по его лицу.

— Хочешь наконец выбросить из кабинета тот сервиз, который достался нам от моих родственников? — сухо спросила Йосано. — Я не буду возражать.

— Нет, с сервизом у нас как раз перемирие, — буркнул Чуя. Горло почему‑то пересохло. — Я… подумал…

Что он там придумал? Как сказать это так, чтобы она не рассмеялась, не ушла и не огрела его «Ланцетом» по лбу?

— Акико, — начал он вновь, глядя куда‑то поверх её плеча, на пустой угол над каминной полкой, — ты когда‑нибудь…

В дверь постучали.

Обычный стук — три чётких удара. Они оба замерли. В это время никто из их знакомых обычно не заявлялся.

Чуя вздохнул, уже поднимаясь.

— И кто это в такой час? — лениво спросила Йосано, снова опуская взгляд в журнал. — Кэбмен опять забыл, ко скольки тебя везти в Ярд?

Стук повторился. Громче. Настойчивее.

— Похоже, это не кэбмен, — пробормотал Чуя.

Через пару секунд в дверь не столько стучали, сколько ломились. Дерево дрогнуло в косяке, в прихожей посыпалась пыль.

— Чёрт, — вырвалось у него. — Кто там, проклятый кредитор?

Он решительно захлопнул папку с делом, поднялся и направился в коридор. Половицы тихо поскрипывали под ногами.

— Иду! — рявкнул он, когда кулак врезался в дверь ещё яростнее. — Терпения у вас, как у…

Щеколда звякнула, ключ послушно провернулся в скважине. Чуя дёрнул дверь на себя — и на секунду подумал, что у него начались галлюцинации. Иначе объяснить увиденное было трудно. Накахара замер, так и не придумав нужного сравнения.

На пороге стоял человек, которого он знал слишком хорошо и совершенно не ожидал увидеть здесь.

Высокий, ссутулившийся, в тёмном, до нитки промокшем плаще. Капли дождя сверкали на полях капюшона и падали на пол, уже собираясь в лужицу. Мокрые пряди торчали из‑под него в разные стороны, прилипли к вискам. Лицо — похудевшее, осунувшееся, но до дрожи знакомое: те же насмешливые уголки губ, те же тёмные глаза, в которых одновременно читалось и острое внимание, и откровенное безрассудство.

Осаму Дазай.

Живой кошмар, вывалившийся под дверью собственной квартиры.

Мир вокруг на секунду сжался до этого лица. Дождь за его спиной зашумел громче. Казалось, что кто-то огромный вычерпнул Темзу и теперь выливал всю её на город.

Не дожидаясь приглашения, Дазай просочился в щель между дверью и косяком, пахнущий холодной водой и сырой тканью.

Он не удостоил Чую даже приветствия, вместо этого уже встал посреди коридора, стряхивая капли прямо на половик, и во всю мощь голоса позвал:

— Йосано! Ты мне нужна немедленно!

Оклик легко прорезал воздух. В гостиной что‑то шевельнулось — шуршание бумаги, звон опрокинутой чашки, приглушённое «чёрт».

Чуя всё ещё держался за дверную ручку, так и не закрыв створку до конца. В груди сердце стучало так, словно он пробежал марафон, а не уставился на бывшего напарника, не в силах пошевелиться.

— Мне надо установить причину смерти одного трупа, — быстро продолжил Дазай, уже двинувшись в сторону гостиной, как будто в этой квартире жил он. — Пока его не нашли констебли. Времени мало…

Слова пробирались в сознание с запозданием.

Труп. Причина смерти. Пока не нашли констебли.

Чуя моргнул, пытаясь выровнять дыхание.

— Ты… — голос вышел хриплым, непривычным даже для него. — Какого чёрта ты здесь делаешь?

Осаму всё‑таки удостоил его взглядом — коротким, скользящим. На долю секунды в глазах мелькнуло что‑то, похожее на радость узнавания, тут же смытое деловой суетой.

— Рад видеть, что ты всё ещё умеешь открывать двери, — бросил он. — Но сейчас мне нужно успеть разобраться с одним покойником до полиции.

Медленно, очень медленно, что-то внутри Чуи начало закипать.

Он закрыл дверь. Не хлопнул — закрыл. Тихо. Почти нежно. Повернул ключ в замке. Звук щелчка показался слишком громким.

Потом он развернулся.

Дазай всё ещё говорил. Что‑то про труп, про улики, про время, про Скотланд‑Ярд. Акико появилась в проёме и молчала, скрестив руки на груди. Она тоже была ошарашенной и настолько бледной, словно увидела призрака. Её брови поднялись у переносицы, придавая Йосано крайне редкое потерянное выражение.

Чуя сделал шаг к гостиной.

— Дазай, — сказал он. — Ты не забыл кое-что?

Голос прозвучал на удивление спокойно. Даже для него самого.

Тишина.

Где‑то под карнизом дрались кошки, колёса хлюпали по мокрой мостовой. В камине потрескивали угли. Дождь шуршал. Осаму нахмурился, словно пытаясь вспомнить, оставил ли он что‑то важное за дверью. Потом лицо его прояснилось.

— А, точно! — он повернулся к ним обоим, широко улыбнулся — той самой улыбкой, которая когда‑то выводила Чуя из себя и сейчас не перестала. — Поздравляю вас с удачным браком по расчёту!

Пауза.

Акико медленно выгнула бровь. Чуя почувствовал, как что‑то в его черепе издало тихий треск.

— Что? — процедил он сквозь зубы.

— Ну, не обижайтесь, — Дазай пожал плечами, стряхивая капли воды с рукава, — но если бы для осознания чувств тебе нужно было бы просто разок захворать под её присмотром, то вы бы уже ждали третьего…

Внезапно срок за убийство перестал казаться таким уж тяжёлым наказанием. Плечи Чуи напряглись, кулаки сжались.

— Четыре года, — начал он негромко. — Четыре. Года.

Дазай моргнул.

— М?

— Ты исчез на четыре года, — продолжил Чуя, чувствуя, как голос начинает срываться на крик. — Ни слова. Ни письма. Ни весточки. Мы думали — я думал — что ты мёртв. Или того хуже.

— О, — Дазай почесал затылок. — Ну, знаешь, были обстоятельства…

— Обстоятельства?!

— Да. Довольно сложные, если честно. Но сейчас не об этом! — Он снова повернулся к Йосано. — Акико, серьёзно, мне действительно нужна твоя помощь. Там труп, и если…

— Дазай, — оборвала его Йосано.

Голос её был ледяным. Таким холодным, что Чуя почувствовал, как температура в комнате упала на пару градусов.

— Прекращай, — сказала она прямо и просто. — Сядь. И объясни, какого чёрта ты ворвался в наш дом в половине одиннадцатого вечера, словно за тобой гонится сам дьявол.

Осаму открыл рот. Закрыл. Посмотрел на Акико. Потом на Чую. Потом снова на Акико.

Кажется, до него начало доходить, что его появление было, возможно, не самой удачной идеей.

— Ах, — протянул он. — Вы… злитесь?

Чуя рассмеялся. Коротко, без веселья. Настолько нервно, что даже врачи Бедлама удивились.

— Злюсь? — переспросил он. — Я? Боже правый, Дазай, с чего ты взял?

Он шагнул ближе. Ещё ближе. Сейчас между ними меньше метра. Чуя видел, как на ресницах Осаму блестели капли дождя. Как промокший воротник рубашки прилип к шее. Как в тёмных глазах мелькнуло что‑то похожее на осторожность.

Чуя замахнулся.

Не размышляя. Не взвешивая. Просто замахнулся.

Кулак пошёл по знакомой, отработанной траектории — правый прямой, в челюсть, быстро и жёстко.

Дазай увернулся.

Конечно, увернулся. Он всегда умел уворачиваться — от ударов, от ответственности, от всего, что могло причинить ему неудобство.

Кулак прошёл в паре сантиметров от его лица и врезался в воздух.

— Чуя! — рявкнула Йосано.

Но он уже занёс левую.

Дазай отпрыгнул назад, едва не опрокинув кресло.

— Эй, эй, эй! — залепетал он, поднимая руки. — Я понимаю, ты расстроен, но…

— Расстроен? Расстроен?!

Чуя шагнул вперёд. Дазай отступил. Спиной он упёрся в стену возле камина.

— Я не расстроен, Дазай, — Чуя ткнул пальцем ему в грудь. Мокрая ткань плаща продавилась под нажимом. — Я в бешенстве! Я хочу размазать твою самодовольную рожу по стене и оформить в рамочку результат. Я…

— Накахара, — холодно оборвала его Акико.

Она встала между ними. Словно им снова по пятнадцать, а ей семнадцать и Йосано чувствует необходимость разнимать их как старшая. И взгляд у неё абсолютно не изменился, всё такой же тяжёлый, под которым чувствуешь себя ничтожно даже без слов.

Воспоминание встало перед глазами настолько живо, что Чую всего передёрнуло. Дыхание сбилось. Сердце колотилось. Он отступил.

Йосано, что удивительно, встала рядом. Её рука легла на его плечо, не притягивая, не отталкивая, просто напоминая.

— Не здесь, — сказала она тихо. — Не сейчас.

Чуя зажмурился. Медленно выдохнул. Разжал кулаки.

Когда он открыл глаза, Дазай всё ещё стоял у стены. Вид у него был… странный. Не испуганный — Осаму вообще редко вправду пугался. Скорее — ошарашенный. Как будто он только сейчас понял, что сделал что‑то не так.

— Значит, так, — сказала Акико, обращаясь к Дазаю. — Ты садишься и рассказываешь, что случилось. Делаешь это быстро и без своих обычных фокусов. А потом, может быть, я соглашусь помочь тебе с твоим проклятым трупом. Понятно?

Дазай кивнул. Медленно, почти покорно.

Акико посмотрела на Чую.

— А ты, — добавила она, — сядешь, выпьешь воды и постараешься никого не убить. По крайней мере, пока он не расскажет, зачем пришёл.

Чуя стиснул зубы. Потом кивнул.

Йосано отпустила его плечо.

Трое стояли в гостиной, освещённой неровным светом камина. За окном шуршал дождь. В воздухе висело напряжение, плотное, как туман над Темзой. А где‑то в городе лежал труп, который ждал, пока его найдут.

Дазай сел на подлокотник кресла, не замечая, как обивка пропитывается водой от его одежды, и заговорил уже серьёзно:

— Возможно, я разгадал, кем был Джек-потрошитель.

 

* * *

 

Кэб клацнул дверцей, отрезая их от влажного ночного воздуха. Лошадь фыркнула, кучер щёлкнул языком, повозка качнулась и тронулась.

Внутри было тесно и душно. Стёкла запотели почти сразу, на них заиграли жёлтые блики уличных фонарей. Запах мокрой кожи, конского пота и дешёвого одеколона — наверное, от прежнего пассажира — смешивался с сыростью их промокших пальто.

Трое сидели напротив друг друга. Чуя и Акико сидели на одной лавке, плечом к плечу. Дазай занял место напротив, в полутени.

Ехали молча.

Колёса размеренно грохотали по булыжнику. Где‑то просвистел ночной сторож. Вдали за домами бормотала Темза.

Чуя уткнулся взглядом в мутное стекло, но видел вовсе не дрожащие огни.

«Когда‑то мы ездили так же, — непрошеная мысль всплыла сама. — Только тогда всё было… проще.»

Они с Дазаем считались «восходящими звёздами Скотланд‑Ярда». Эту формулировку Чуя до сих пор ненавидел. Её произносили наставники с благодушной гордостью, газетчики — ради сенсации, а старые инспектора — с плохо скрываемым раздражением.

Два молокососа из нового поколения полицейских: образованные, наглые, умеющие читать протоколы между строк и ещё ничего не боящиеся. Один — уличный пацан из Ист‑Энда, которого отмыли, обули и пропустили через школу полиции. Второй — бледный выскочка из хорошей семьи, который почему‑то предпочёл клубам допросные.

Они ссорились ежедневно. Чуя мог ненавидеть Дазая от всей души и всё равно выходить с ним на задержание, потому что знал: тот подстрахует. Дазай мог в приватном разговоре называть Накахару болваном, но если кто‑то сомневался в его выводах, вставал на защиту с ядовитой вежливостью.

Раскрываемость у них была такой, что даже самые брюзгливые сержанты вынуждены были признавать: эта парочка приносит пользу.

А потом начались убийства в Уайтчеппеле.

Старую гвардию вытащили из нафталина, отряхнули, водрузили наверх. Дело шло под особым надзором: письма королевы, министры, совещания. Назначили специальную сыскную группу. Молодых туда не звали. Даже таких перспективных, как они.

Дазай не смирился. Он не умел.

Его выгоняли из коридоров, когда он пытался проскользнуть в зал заседаний. Ему не показывали протоколы. Его вежливо, а потом всё менее вежливо, просили заняться своими делами.

Осаму всё равно лез. Подсовывал наблюдения. Показывал фото ран хирургам. Ходил по притонам, разговаривал с проститутками и уличными мальчишками.

Чуя пытался его притормозить. Дазай смеялся ему в лицо.

Очередная попытка помочь следствию закончилась быстро и грязно: один из инспекторов поймал Осаму за чтением засекреченного отчёта. Скандал, ругань, грозное «вы уволены, сэр». Подпись шефа под приказом о снятии со службы появилась через сутки.

Чуя тогда промолчал.

Он прекрасно понимал, что у Дазая за душой состояние, связи, наследство, Мори в конце концов. При желании тот мог уехать в Париж, в Вену, хоть на край света. Чуя — нет. У него оставались только Ист‑Энд, порт, трущобы и один‑единственный диплом полицейской академии. Скотланд‑Ярд был не только работой, но и страховкой от возвращения туда, откуда он вырвался.

Накахара сказал себе, что так разумнее. Что один из них должен остаться. Что если он сейчас влезет в разборки с начальством, вылетят оба. Это было правдой. И в то же время — отвратительным оправданием.

Потом Чуя всё‑таки пришёл к Дазаю объясниться. Но квартира, в которой тот жил, уже пустовала. Горничная на лестнице лишь пожала плечами: «Съехал, сэр. Вчера. Или позавчера. Куда — не уточнил».

Больше никто его не видел. По крайней мере, до недавнего времени.

И вот теперь Дазай сидел напротив, покачиваясь в такт поворотам кэба, как будто исчезновение было чем‑то вроде затянувшегося отпуска, а Чуя едет с ним на дело, хоть про себя думает, что если бы не тема Потрошителя, он выставил бы Осаму за дверь.

Тишина казалась вязкой. Любое слово в ней грозило прозвучать либо слишком грубо, либо слишком жалко.

Взгляд Чуи от безделья опустился.

Хоть Акико сидела прямо, пальцы её жили своей жизнью. Перчатка чуть сползла, она дёргано подтянула её. Стянула вниз снова. Начала теребить край. Вроде мелкие нервные движения, но даже такое странно видеть от той, что может зашить наживую разорванную артерию, ни разу не дрогнув.

Всё‑таки Йосано тоже на взводе. Дазай из её жизни исчез так же резко, как из жизни Чуи. Затяжное молчание сказалось не только на нём.

Накахара чуть пошевелился и, не вполне обдумывая, провёл кончиком пальца по тыльной стороне её ладони — лёгкое касание, почти невесомое, но в тесном кэбе оно ощущалось ярко.

Йосано бросила на него короткий взгляд. Ни благодарности, ни раздражения, просто констатация: она поняла. Перчатка перестала дёргаться. Акико переплела пальцы и положила ладони на колени.

Дазай смотрел в окно. Или делал вид. Его лицо то и дело на секунду выхватывалось светом фонаря. Скуластый профиль, тень усталости под глазами, тот самый насмешливый изгиб губ, который Чуя теперь мечтал если не выбить, то хотя бы чуть скорректировать. Удивительно, как человек при деньгах всё равно мог сохранять вид голодного, но обаятельного доходяги.

— Приехали, — глухо бросил кучер, привставая на козлах.

Кэб остановился с лёгким рывком. За мутным стеклом показалась тёмная линия насыпи, редкий кустарник, чёрная лента воды где‑то ниже.

Чуя первым распахнул дверцу, вдохнул сырую ночную прохладу. Пахло тиной, влажной землёй и чем‑то сладковатым, тяжёлым, неприятным. Туман стелился по низинам, скрывая настоящий берег. Хоть дождь прекратился.

— Подождёшь здесь, — коротко бросил он кучеру, облокотившемуся было на козлы. — Минут двадцать. Оплачу двойную ставку.

Кучер смерил его недоверчивым взглядом.

— Если действительно заплатите, могу подождать и час, сэр.

— Насчёт денег не беспокойтесь, — легко и живо отозвался Дазай.

Он шёл первым, ловко шагая по едва намеченной тропинке вниз, к воде. С плаща продолжало капать. Чуя шёл следом, помогая Акико выбраться из влажной глины на более твёрдую землю.

Берег здесь не был частью парадной набережной. Скорее — отводным каналом или старым протоком, забытый богом и властями. Камыши цеплялись за сапоги, пряча в своих зарослях мусор, выброшенные доски, обломки кирпича. Вода лениво блестела в просветах, ловя отражения далёких фонарей.

— Там, — коротко сказал Дазай.

Он кивнул в сторону низкого заросшего мыса. Между сплющенной травой и чёрной кромкой воды что‑то белело.

Сначала Чуя увидел только ногу — бледную, в обмякшем носке. Потом силуэт целиком.

Мужчина лет тридцати‑тридцати пяти, не больше. Сырой костюм тёмного цвета неровно облепил тело, делая фигуру диспропорциональной, какой‑то мятой и несуразной. Галстук криво сбился, ворот рубашки был расстёгнут, пышные бакенбарды слиплись от влаги. Лицо наполовину скрывал тот самый камыш, но главное и так было видно: кожа неприятно серая, губы чуть посинели. К щеке прилипли водоросли.

Пахло вокруг не только рекой. Алкоголь. В грязи рядом валялась пустая бутылка из‑под виски с отколотым горлышком.

— Выглядит, как классический случай «напился и свалился», — мрачно заметил Чуя. — Сколько таких я уже…

— …видел в отчётах вашего славного Ярда, — закончил за него Дазай, присаживаясь на корточки у тела. Он не прикасался, только внимательно, почти жадно рассматривал. — Не один ты служил в полиции, помнишь?

— Кто он? — спросила Акико, уже открывая саквояж.

— Мой неудавшийся информатор, — легко ответил Осаму. — Звали Эдвард Хайд. Писец в конторе на Олдгейт. Любил выпить, ненавидел начальство и, возможно, приложил руку к созданию известного письма «Из Ада».

Слова повисли в воздухе тяжёлым грузом. Все трое слишком хорошо знали, что это была за рукопись.

Акико молча опустилась на колени в мокрую траву, не обращая внимания на то, как сырость промочила подол. Натянула перчатки плотнее.

— Не подходите слишком близко, — бросила она привычно‑деловым тоном, уместным скорее для Бартса. — Не трогайте ничего, кроме как по моей просьбе.

Чуя отступил на шаг. Дазай остался, но замер.

Йосано наклонилась к лицу мертвеца, приподняла веки большим и указательным пальцем, попросила подсветить керосиновым фонарём. Белки глаз были помутневшими, но в них что‑то блеснуло у самой границы радужки — крошечные красные точки.

— Петéхии, — тихо сказала она. — Мелкие кровоизлияния. Видите? Красные звёздочки.

Чуя присмотрелся. Действительно: неравномерные точки, почти незаметные без привычки.

— У утопленников они тоже бывают, — осторожно заметил он. — Давление…

— Бывают, — кивнула Акико. — Но не такие.

Она осторожно коснулась шеи, проводя пальцами по линии под челюстью, к гортани. Лёгкое нажатие, ещё одно. В тишине ночи Чуе послышался странный, почти неслышимый хруст.

— Подъязычная кость сломана, — отозвалась Йосано, пальцы её чуть сдвинулись, — Его могли задушить чем‑то мягким: шарфом или платком. Чтобы не осталось явной борозды.

Она оттянула ворот рубашки. На коже под подбородком и по бокам шеи действительно не было привычной полосы, только лёгкое общее покраснение, которое легко списать на… что угодно, на самом-то деле.

Пальцы её спустились ниже, к груди, нащупали рёбра. Она повела носом, почти как охотничья собака.

— Дождь мог смыть запах алкоголя с одежды. Я не могу точно сказать, является ли его отсутствие признаком того, что он не пил, — признала Акико. Она аккуратно разжала челюсть, заглянув внутрь и надавив трупу на грудину. — Но воды в лёгких маловато. Настоящие утопленники успевают нахлебаться.

Она выпрямилась, откидывая со лба прядь.

— По‑моему, всё довольно ясно, — подытожила она. — Его задушили мягкой петлёй, потом залили в глотку виски, чтобы пахло как от пьяницы, и сбросили в воду. Идеальное «утонул в пьяном виде».

— Почти идеальное, — поправил её Дазай. — Если бы не ты, Акико.

Она бросила на него короткий, острый взгляд:

— Спасибо, но боюсь, твоему информатору это не поможет.

— К сожалению, — Осаму поднялся, хлопнув себя по коленям, стряхивая грязь. — Готов ставить, что Скотланд‑Ярд запишет мистера Хайда в утопленники.

Он обернулся к Чуе. В темноте его глаза блеснули ярче, чем фонари на другом берегу.

— И это, дружище, — подчеркнул он последнее слово с ядовитой нежностью, — ещё раз докажет, что ваш славный Ярд делает всё, чтобы сохранить тайну Джека. А точнее — тайну Джеков.

 

* * *

 

После визита Дазая на столе в кабинете царил хаос. Не тот уютный беспорядок, к которому Чуя привык за месяцы совместной жизни, а нечто иное — методичное безумие, выплеснувшееся на их рабочее пространство.

В центре лежала фотография, придавленная пресс‑папье. Письмо «Из Ада» — знаменитое, растиражированное газетами, обсуждённое в каждом пабе от Уайтчеппела до Вестминстера. Неровные строчки, нарочито корявый почерк, издевательское «From Hell» в верхнем углу.

Чуя видел его и раньше — в отчётах, в газетных перепечатках, даже однажды в оригинале, когда его допустили к архиву. Корявые буквы, прыгающие строчки, орфография человека, который либо безграмотен, либо очень старается таковым казаться. «Мистер Ласк, сэр, я пасылаю вам половину почки, каторую я забрал у одной женщины…»

Рядом — записка Хайда, адресованная Дазаю. Тот же почерк. Та же манера выводить буквы — с характерным наклоном влево, с петлями на «l» и «h». Внизу приписка, уже нормальным, аккуратным почерком клерка: «Видите? До сих пор могу. Э.Х.»

Мог. Две недели назад. Теперь — уже нет.

Три папки веером расходились от центра. Тонкие, потрёпанные, с загнутыми уголками. На каждой — имя.

«Доктор Генри Джекилл. Хирург. Практика в Сохо, 1884‑1889. Специализация — гинекология и акушерство. Были подозрительные жалобы от пациенток. Генри отвечал обвинениями в истерии». Внутри — несколько страниц убористого текста, обрывки газетных вырезок, карандашный набросок лица. И внизу до циничного безличная пометка дазаевской рукой: «Устранён. Официально — самоубийство. Январь 1889».

«Дориан Грей. Художник‑портретист. Своеобразный интерес к анатомии». Здесь бумаг меньше, но есть фотография — молодое, почти ангельское лицо с чем‑то неуловимо неправильным в глазах. «Устранён. Официально — пожар в мастерской. Март 1893».

«Суини Тодд. Парикмахер. Флит‑стрит». Самая тонкая папка. Почти пустая. «Устранён. Официально — несчастный случай. Август 1890».

И теперь — Хайд. Официально — утопленник.

Чуя отвернулся от стола, разминая запястья. За окном глубокая ночь, туман ещё не рассеялся, и силуэты соседних крыш казались размытыми, нереальными.

— Мне нужно подвигаться, — сказал он наконец. — Иначе голова лопнет.

Акико понимающе кивнула. Они уже делали это раньше. Простая механика: удар, блок, смена. Тело думает, пока разум отдыхает.

Она подняла ладони на уровень плеч, чуть согнув локти. Привычная стойка.

— Десять и меняемся?

— Как обычно.

Первый удар вышел смазанным — Чуя всё ещё был где‑то в бумагах, в фотографиях, в мёртвых глазах Хайда на берегу. Костяшки едва задели её ладонь.

— Сосредоточься, — бросила Йосано.

Он усмехнулся и ударил снова. Лучше. Чётче. Звук шлепка разнёсся по кабинету.

— Значит, он уверен, что Джек не был конкретным человеком, — сказала Йосано, — …что это тогда? Клуб убийц?

Она стояла посреди комнаты, сбросив домашний халат на спинку стула. Под ним обнаружилась простая блуза, заправленная в тёмную юбку, почти рабочий наряд. Вернувшись с вызова, Акико разве что сняла корсет. Волосы собраны в небрежный узел на затылке.

— Не клуб, — Чуя покачал головой. — Скорее… Просто случайные психи, которым пообещали прикрытие, если они подстроятся под общую легенду.

Удар. Ещё один. Чуя чувствовал, как напряжение постепенно уходит из плеч, перетекает в движение.

— По словам Дазая, Джекилл отвечал за самые чистые работы, такие как хирургические разрезы на Кэтрин Эддоус или письмо «Дорогому начальнику», — продолжал он. — А вот топорная работа на Элизабет Страйд — это Хайд. Два разных человека в одну ночь. Объясняет, как Джек успел расправиться с ними обеими.

— Вполне.

Десять.

Они поменялись без слов. Теперь Чуя держал ладони, а Йосано отрабатывала удары. Её кулаки были меньше, но била она жёстко.

Удар. Ещё один.

— Художника я, кажется, могла видеть, — подхватила Акико, не сбивая дыхания. — Слышала про него от сестёр в Бартсе. Периодически захаживал в морг и анатомический театр. Зарисовывал тела. Кожу, тени, шрамы.

Она ударила. Раз, два.

— Три. Четыре. — Чуя начал шёпотом считать сам. — Пять…

— Если у человека склонность к созерцанию мёртвого тела и доступ к женщинам определённого круга, — спокойно продолжала Акико, — его несложно было подтолкнуть. Или подкупить.

— Цирюльник тоже звучит убедительно. Привык и к крови, и к лезвиям.

— А Хайд?

— Хайд просто был агрессивным ублюдком. Ненавидел проституток, но не мог предложить женщине ничего, кроме денег, — Чуя усмехнулся. — Однако это не помешало ему сочинить письмо, которое подхватили все газеты Англии.

Десять ударов. Они поменялись местами. Теперь Акико держала ладони, а Чуя бил — мягче, чем мог бы, но достаточно, чтобы разогнать кровь.

— Это объясняет противоречия в показаниях, — Йосано чуть сместила руки, ловя его кулак точнее. — Почему свидетели описывали разных людей. Почему почерк в письмах менялся.

— И почему никто в Ярде не мог договориться, сколько жертв считать частью серии, — закончил Чуя. — Серии не было. Были разные убийства разных людей, которые кто‑то связал вместе.

Он ударил сильнее, чем собирался. Злость на всю эту историю — на Ярд, на тех, кто покрывал убийц, на собственную слепоту — вырвалась наружу.

Йосано поймала удар, но её чуть качнуло назад.

— Не увлекайся, — бросила она, — я не груша в твоём клубе.

— Извини.

Они снова поменялись. Чуя отступал, ловя её удары, позволяя ей выплеснуть собственное напряжение.

— Но если это правда, — Акико говорила между ударами, — то всё ещё непонятно, зачем кому‑то влиятельному убивать женщин с улицы.

Удар. Чуя сделал шаг назад.

— Да, Дазай упоминал, что это самое слабое место в его версии, но он работает.

Ещё шаг. Он не смотрел, куда отступает, слишком сосредоточенный на её лице, на том, как двигаются её губы, формируя слова.

— Значит, если Дазай прав, то кто‑то в Ярде или выше замешан.

Удар. Шаг.

— И этот кто‑то достаточно могущественен, чтобы…

Пятка Чуи зацепилась за край ковра.

Мир качнулся. Он инстинктивно схватился за первое, что попалось под руку — её плечо — и потянул за собой. Спина ударилась о стену, выбив воздух из лёгких. Йосано впечаталась в него всем весом, едва успев выставить руки.

Секунду они просто дышали.

Её ладони упирались в стену по обе стороны от его головы. Лицо — в нескольких дюймах. Он чувствовал её дыхание на своих губах, запах мыла и чего‑то цветочного, тепло её тела сквозь тонкую ткань блузы.

Взгляд Чуи невольно скользнул вниз.

Ворот, обычно застёгнутый у Йосано наглухо, от резкого рывка и активной тренировки сбился в сторону. Из‑под ткани выбилась тонкая цепочка, на которой, поймав тусклый свет газовой лампы, блеснуло золото.

Кольцо.

То самое, купленное за бесценок в ломбарде для отвода глаз. Оно лежало в яремной впадине и дрожало в такт её пульсу. Нагретое её теплом, оно казалось сейчас самой настоящей вещью в этой комнате, куда более реальной, чем папки с делами мертвецов на столе.

Чуя замер, глядя на этот маленький золотой ободок.

В голове что‑то щёлкнуло. И это что‑то перечеркнуло собой всё: и договорённости, и рациональные опасения, и страх испортить дружбу.

Чуя видел, как медленно фокусируется взгляд Акико. Как дрогнули ресницы. Как на скулах проступила краска — не от тренировки, от чего‑то другого.

Сердце колотилось так, что она наверняка чувствовала сквозь рубашку, сквозь кожу.

«Сейчас, — подумал он. — Сейчас или никогда.»

Йосано моргнула. Какая‑то деталь в её лице изменилась — на долю секунды он увидел страх. Не тот страх, который бывает перед опасностью, а другой, глубже. Стыд, может быть.

Она начала пятиться.

— Уже поздно, нам обоим лучше…

Накахара перехватил её запястье. Не грубо — просто достаточно, чтобы остановить.

— Подожди.

Йосано замерла.

— Я собирался сказать тебе кое‑что, — голос звучал хрипло, незнакомо даже для него самого, — до того, как этот идиот начал ломиться в нашу дверь.

Йосано отвела взгляд, но и уйти она не могла. Вместо этого Акико стала не в характере тараторить. Не столько, чтоб действительно что‑то сказать, скорее, чтобы не дать Чуе продолжить.

— Не стоит, — голос прозвучал глухо. — Я догадываюсь, о чём ты хочешь… Но это неправильно.

— Акико.

Она наконец подняла голову. В глазах — почти отчаяние.

— Наш брак начался с того, что ты прикрыл воровку. Пошёл на фальсификацию ради… — она качнула головой, — некой высшей справедливости. И теперь ты хочешь убедить меня, что это не чувство вины, не рыцарский комплекс, а… чувства?

— Акико, — повторил он в третий раз и шагнул ближе. — Я знаю, как наш брак начался, я тоже был, если что.

Губы Йосано дрогнули. Она хотела что‑то сказать, но он не дал.

— И мне плевать.

Тишина.

— Я боюсь, — вдруг сказала Акико. Голос был тихим, непохожим на её обычный. — Что если я… что если это просто благодарность? Или привычка? Или…

— Тогда мы разберёмся, — перебил он. — Потом. Не сейчас.

Чуя наклонился и поцеловал её.

Не так, как целуют в романах — с ураганом страсти и потерей рассудка. Мягко. Осторожно. Почти вопросительно, давая ей возможность отступить.

Акико не отступила.

Её губы были тёплыми и чуть солёными от пота после тренировки. Рука, которую он держал, вывернулась и вцепилась в его рубашку, притягивая ближе.

От неожиданности, облегчения и чего‑то огромного, что разливалось в груди, Чуя замер. Стена позади давила в лопатки. Её тело прижималось к его — тёплое, настоящее, живое. Когда они наконец оторвались друг от друга, оба дышали так, словно пробежали милю.

Йосано смотрела на него. Губы припухли, волосы частично выбились из причёски.

— Ты, — сказала она, — невыносимый человек.

— Знаю.

— Я пыталась держать дистанцию.

— Заметил.

— Потому что это нечестно. Ты помог мне, а я…

— Акико, — он провёл большим пальцем по её скуле, — замолкни наконец.

В ответ послышалось фырканье. Но Йосано не отстранилась. Напротив, наконец полностью далась в руки и уткнулась Чуе в висок.

— Грубиян.

— За кого вышла, теперь поздно жаловаться.

Они стояли так ещё минуту. Или две. Или час — Чуя потерял счёт времени.

За окном туман начал рассеиваться. Где‑то в городе Дазай наверняка уже планировал следующий шаг в своём безумном расследовании.

Но здесь, в маленьком кабинете, пахнущем чернилами и лавандой, всё это казалось далёким.

— Значит, — сказал Чуя, когда к нему в голову пришла одна мысль. — теперь мы по‑настоящему…

— Теперь мы разберёмся, — Акико повторила его слова. — Потом.

Она потянулась и поцеловала его сама — коротко и почти по‑деловому, но с обещанием чего‑то большего.

— А сейчас, — добавила она, отступая и кивая на стол, — у нас есть дело о серийных убийцах, которое кто‑то пытается похоронить.

---

1) Да, тот самый «Ланцет», журнал выходит с 1823

Вернуться к тексту

Кэб покачивался на ухабах мостовой. За окном проплывали фасады Мэйфэра — один краше другого, с чугунными балконами и освещёнными парадными. Чем ближе к месту назначения, тем богаче становилась отделка и тем реже попадались прохожие: в этих кварталах ходить пешком считалось почти неприличным.

Чуя сидел, уставившись в темноту за окном. Пальцы выбивали нервную дробь по колену.

Он ненавидел званые вечера. Ненавидел костюмы, которые жали под мышками. Ненавидел светские разговоры, где каждое слово — ловушка. И больше всего ненавидел то, что сейчас вынужден был ехать на один из них в компании человека, которого хотел придушить ещё неделю назад.

Дазай сидел напротив, вытянув ноги и заняв непропорционально много места для человека своей комплекции. Выглядел он, надо признать, безукоризненно: тёмный фрак, белый галстук, даже волосы были уложены, что вообще было нонсенсом для Дазая.

— Прекращай нервничать, — заметил Дазай.

— Я не нервничаю.

Чуя заставил себя сесть спокойно. Не помогло — пальцы тут же потянулись к воротнику. Акико завязывала ему галстук по всем правилам, но сейчас казалось, что ткань душит.

— Не понимаю, чего бояться человеку, который женился на эфирном воре, — добавил Дазай легко, почти весело.

На мгновение Чуя всё-таки сел идеально ровно. Его будто ударили под дых.

Звуки улицы — цокот копыт, далёкий смех, скрип колёс — всё отодвинулось куда-то на задний план. Зато Дазай остался ближе некуда.

— Что ты сказал? — голос Чуи прозвучал глухо.

— Ты прекрасно слышал.

Кэб качнулся на повороте. Накахара вцепился в край сиденья.

— Откуда ты...

Дазай пожал плечами с той беззаботностью, которая всегда предшествовала чему-то неприятному:

— Ты ведь понимаешь: когда двое человек, которых я знаю с пятнадцати, внезапно женятся, хотя их всегда связывала исключительно профессиональная дружба, то это вызывает вопросы.

— И ты решил покопаться.

— Я решил понять, — уточнил Дазай.

Накахара молчал. В груди нарастало знакомое желание ударить что-нибудь, желательно — лицо напротив.

— Сначала я узнал, что чуть больше, чем за полгода до свадьбы умер отец Йосано, — продолжил Дазай, загибая пальцы. — Потом — что примерно в то же время начались кражи. А ещё Акико вдруг стала писать для Мори гораздо активнее.

— Она всегда...

— Не так активно. — Дазай покачал головой. — Я знаю, что она обязательно вставляет ссылку на «доктора А.» как свою скрытую подпись. Мори ни на кого не ссылается в подобном формате.

Кэб проехал мимо особенно яркого фонаря. Свет на мгновение залил салон, высветив лицо Дазая — сосредоточенное, почти хищное.

— А потом, — продолжил он, — вора объявили мёртвым. И буквально через три недели — свадьба. Скромная, без лишнего шума. После чего Акико перестала писать для Мори и начала публиковаться в суфражистских журналах. — Он усмехнулся. — Там, насколько я знаю, гонорары скромные. Значит, деньги ей больше не нужны, то есть, долги закрыты. Как-то много совпадений, не находишь?

Тишина. Осаму откинулся на спинку сиденья, явно довольный собой и впечатлением, которое производила его дедукция.

— Не переживай. Я не собираюсь никому рассказывать. Акико даст этому городу намного больше, чем чьи-то фамильные серьги.

Дазай замолчал. На секунду его взгляд утратил ту наигранную весёлость, с которой он перечислял улики. Он отвернулся к тёмному окну, где в мутном стекле отражался лишь его призрачный силуэт, и тихо добавил:

— И, честно говоря... я рад.

Чуя нахмурился, инстинктивно ожидая подвоха.

— Чему? Тому, что у тебя теперь есть на нас компромат?

— Тому, что вы не потеряли друг друга, — Дазай слегка повёл плечом, по-прежнему не глядя на собеседника. — Одиночество в этом городе — паршивая штука, Чуя.

Накахара хотел что-то ответить, но кэб начал замедляться. За окном показались кованые ворота, за ними — подъездная аллея, освещённая десятками факелов. У парадного входа толпились гости в вечерних нарядах.

— Мы на месте, — сказал Дазай, поправляя манжеты. — Готов к светскому рауту?

Чуя посмотрел на особняк, на сияющие окна, на силуэты людей за стеклом.

— Нет, — честно ответил он. — Но когда это меня останавливало.

* * *

Внутри было ещё хуже, чем Чуя ожидал.

Бальный зал утопал в свете сотен свечей. Хрустальные люстры бросали радужные блики на позолоченные карнизы, на шёлковые обои, на обнажённые плечи дам в бриллиантах. Воздух был тяжёлым от духов, пудры, сигарного дыма и чего-то сладковато-приторного — то ли шампанского, то ли опиума, то ли того и другого вместе.

Гости выглядели неприлично богатыми.

Это был тот сорт богатства, когда человек уже не осознавал своей степени оторванности от мира. Перстни размером с перепелиное яйцо. Платья, на которые ушло больше ткани, чем на парус среднего корабля. Смокинги, сшитые так идеально, что казались второй кожей.

И все, абсолютно все гости были пьяны.

Не слегка навеселе, как подобает приличному обществу после третьего бокала. Нет. Это было то густое, вязкое опьянение, когда язык уже не слушается, а глаза блестят лихорадочно и бессмысленно. Женщина у колонны хохотала так, что у неё тряслись перья в причёске. Двое мужчин в углу спорили о чём-то, размахивая руками и расплёскивая вино на ковёр. Кто-то уронил бокал, но никто даже не обернулся на звон.

— Очаровательно, — пробормотал Чуя.

— Добро пожаловать в высший свет, — отозвался Дазай. — Смотри.

Он кивнул в сторону дальнего угла зала.

Там, в окружении восторженной толпы, стоял человек, которого невозможно было не узнать. Высокий, грузноватый, с копной каштановых волос и лицом, которое газеты воспроизводили с завидной регулярностью. Оскар Уайльд жестикулировал широко, театрально, его голос разносился над шумом толпы — густой, бархатный, явно привыкший к вниманию.

— За мной, — бросил Дазай и двинулся сквозь толпу.

Чуя последовал за ним, стараясь не задевать никого локтями. Один раз ему наступили на ногу, другой — едва не облили шампанским. Он чувствовал себя уличным котом, случайно забредшим в ювелирную лавку.

Они почти добрались до цели, когда Уайльд их заметил.

Его лицо озарилось.

— Осаму! — воскликнул он с такой радостью, будто встретил потерянного брата. — Осаму Дазай, неужели это ты?

И прежде чем кто-либо успел среагировать, Уайльд преодолел разделявшее их расстояние и буквально повис на шее у Дазая. Объятие было крепким, долгим и бессовестно фамильярным. Несколько голов повернулось в их сторону.

— Оскар, — сдавленно произнёс Дазай, — я тоже рад тебя видеть, но...

— Молчи, молчи, дай мне насладиться моментом! — Уайльд отстранился, но продолжал держать его за плечи. — Сколько лет, сколько зим! Я думал, ты умер! Я оплакивал тебя!

— Очевидно, недолго, — сухо заметил Дазай.

— Месяц! Целый месяц! — Уайльд прижал руку к груди.

Вблизи Оскар напоминал райскую птицу. Нелепо огромную, громкую и пьяную райскую птицу, если конкретизировать. Меховая накидка на одно плечо, три огромных разноцветных перстня и упрямое намеренье чуть ли не залезть на Дазая заставили Чую усомниться в их новом информаторе. Если добавить ко всему абсурдно высокий рост Уайльда и шаткую походку, становилось только хуже.

— Так, — вмешался он, косясь на Дазая. — ... На сколько, говоришь, вы были близки?

— У всех свои ошибки молодости, — прокряхтел Осаму. Помимо рослости Оскара отличала редкая плечистость и держать такого было задачкой не из простых.

Уайльд повернулся с таким видом, будто только сейчас заметил присутствие Накахары. Взгляд скользнул сверху вниз, задержался на лице, на костюме, на ботинках.

— А это кто? — спросил он у Дазая, не понижая голоса. — Твой новый... компаньон?

— Коллега, — отрезал Чуя.

— Ах, коллега, — Уайльд произнёс это слово так, будто оно было эвфемизмом для чего-то неприличного. — Не люблю коллег и разговоры на работе на приёмах. Вечеринки — для веселья!

— Это важно, — настаивал Дазай. — Орден часовой башни...

— Ску-ука! — Уайльд всплеснул руками так, что чуть не сбил бокал у проходящего мимо официанта. — Какая невыносимая, унылая, тоскливая скука! Нет, нет, нет.

Он снова повернулся к Дазаю, и взгляд его стал придирчивым.

— Кстати, Осаму, что это на тебе надето?

— Фрак.

— Я вижу, что фрак. Но какой фрак! — Уайльд начал обходить его кругом, как скульптор, оценивающий неудавшуюся работу. — Чёрно-белый, ты прям как на похороны. Не нашлось ничего повеселее?

Он остановился, прижав пальцы к вискам с таким страдальческим видом, будто внешний вид Дазая причинял ему физическую боль.

— Ещё и белый галстук... Я же учил тебя, если на приёме не будет королевы — надевать следует чёрный!

Чуя почувствовал, как терпение начинает трещать по швам.

Они приехали сюда за информацией. За зацепкой, которая могла бы вывести их на «Орден часовой башни» — организацию, которую Дазай подозревал в причастности к убийствам. А вместо этого стоят посреди бального зала и слушают лекцию о моде от человека, который едва держится на ногах.

— Послушайте, — начал Чуя, делая шаг вперёд, — мы не за этим...

Где-то в глубине дома раздался грохот.

Все замерли.

Потом — крики. Топот множества ног. Звон разбитого стекла.

— Полиция! Всем оставаться на местах!

В парадную дверь хлынули констебли в форме. Синие мундиры, начищенные пуговицы, дубинки наготове. Впереди шёл сержант — Чуя узнал его, это был Миллер из Вест-Эндского отделения.

Зал взорвался паникой. Дамы визжали, мужчины ругались, кто-то попытался бежать и тут же был схвачен за локоть.

Чуя похолодел.

Он ничего не знал об этой облаве. Никто в Ярде не предупреждал, не намекал, даже не упоминал о планах на вечер. А это значило только одно: либо операцию готовили в строжайшей тайне, либо...

— Нам нужно уходить, — прошипел он, хватая Дазая за рукав.

— Согласен, — Дазай уже двигался к дальней двери. — Если тебя здесь увидят...

— Будет много вопросов.

— И мало приятных ответов.

Они протиснулись сквозь толпу, пользуясь суматохой. Констебли были заняты — они окружили Уайльда, который стоял посреди зала с видом оскорблённого достоинства и что-то говорил, размахивая руками.

— ...разврат и неподобающее поведение! — донёсся голос сержанта. — Вы арестованы, мистер Уайльд!

— Арестован? — Уайльд расхохотался. — На каком чёртовом основании? Вы знаете как меня уговаривали здесь появиться?

Чуя и Дазай уже были в коридоре. Потом — на лестнице. Потом — в дальней комнате второго этажа, где пахло пылью.

Окно поддалось с третьей попытки. Чуя высунулся наружу, оценивая расстояние до земли.

— Невысоко, — сказал он. — Справимся.

Дазай уже перекидывал ногу через подоконник.

— Старшим нужно?

— Заткнись и прыгай.

Они приземлились в кусты — колючие, мокрые от вечерней росы. Чуя выругался сквозь зубы, выпутываясь из веток. Дазай умудрился приземлиться почти элегантно, лишь слегка испачкав брюки.

Через сад, через ограду, на соседнюю улицу. Только там, в тени между фонарями, они наконец остановились отдышаться.

— Что это было? — выдохнул Чуя. — Я ничего не знал об облаве.

— Очевидно, не ты один, — Дазай прислонился к стене, восстанавливая дыхание. — Либо это спонтанная операция, либо...

— Либо кто-то хотел заткнуть Уайльда раньше, чем он успеет кому-то проболтаться.

Повисла тишина. Вдалеке слышались свистки констеблей и стук копыт полицейских экипажей.

— Ну что ж, — сказал Дазай, — по крайней мере, вечер не был напрасным.

Чуя уставился на него.

— Что?

Дазай сунул руку во внутренний карман фрака и вытащил небольшую книжицу в кожаном переплёте. Тёмно-зелёная обложка, потёртые уголки, закладка из шёлковой ленты.

— Откуда это у тебя? — Чуя моргнул.

— Оскар сунул мне в карман, — Дазай повертел книжку в пальцах. — Пока висел на шее и оплакивал мою мнимую смерть.

— Что?..

— И ещё кое-что. — Дазай поднял взгляд, и в его глазах блеснуло что-то похожее на восхищение. — От него ничем не пахло. Никакого алкоголя, Чуя. Ни капли. И зрачки — обычные, не расширенные. Ни опиума, ни эфира, ничего.

Чуя медленно осознавал услышанное.

— Он был трезв?

— Как стёклышко, — подтвердил Дазай. — Наш дорогой Оскар разыграл весь этот спектакль, зная, что за ним придут и, возможно, уже наблюдают.

Накахара посмотрел на книжку в руках Дазая. Потом — на особняк вдалеке, где всё ещё мелькали огни и суетились констебли.

— Сукин сын, — сказал он с невольным уважением.

— Гений, — поправил Дазай. — Не путай.

Он раскрыл дневник на первой странице. В свете далёкого фонаря Чуя разглядел убористый почерк, даты, какие-то имена.

— Ну что, инспектор, — Дазай захлопнул книжку и спрятал обратно в карман, — похоже, у нас появилось чтение на ночь.

* * *

Тюрьма Холлоуэй встретила его запахом сырости, карболки и застоявшейся человеческой безнадёжности. Коридоры были узкими, потолки — низкими, а свет из редких окон едва пробивался сквозь толщу решёток и многолетней грязи на стёклах.

Надзиратель шёл впереди, позвякивая связкой ключей. Шаги гулко отдавались от каменных стен.

— Десять минут, — буркнул он, не оборачиваясь. — Не больше.

— Разумеется, — отозвался Дазай.

Одиночная камера находилась в конце коридора. Маленькая, не больше чулана. Деревянная койка, привинченная к стене. Ведро в углу. Узкое окно под самым потолком, забранное прутьями.

За решёткой сидел человек, которого Дазай едва узнал.

Оскар Уайльд похудел. Щёки ввалились, под глазами залегли тени. Волосы, ещё недавно уложенные с щегольской небрежностью, теперь висели тусклыми прядями. Тюремная роба сидела мешком на некогда внушительной фигуре.

Но глаза остались прежними. Живыми, насмешливыми, с той искрой, которую не могли потушить ни камера, ни приговор.

— Осаму, — Уайльд поднялся с койки. Двигался он медленнее, чем раньше. — Я знал, что ты придёшь. Хотя надеялся, что принесёшь что-нибудь более полезное, чем своё общество. Бутылку бренди, например.

— Боюсь, надзиратели не одобрили бы.

— Надзиратели не одобряют ничего, что делает жизнь сносной. — Уайльд опустился обратно на койку и кивнул на решётку. — Подойди ближе. Здесь стены имеют уши, но уши эти, к счастью, глуховаты.

Дазай шагнул к прутьям. Между ними осталось едва ли полметра.

— Я прочёл дневник, — сказал он тихо.

— И?

— И теперь понимаю, почему ты так старательно изображал опустившегося декадента.

Уайльд усмехнулся. В полутьме камеры его лицо казалось маской — белой, неподвижной, с прорезями для глаз.

— Орден часовой башни, — произнёс он, словно пробуя слова на вкус. — Звучит почти романтично, не правда ли? Тайное общество, благородные цели... тётушка Агата... — Уайльд вздрогнул на имени.

— Леди Кристи? — В голосе Дазая прозвучало сомнение.

— Она самая, мы троюродные, но родственники. — Уайльд повернул голову, и свет из окна упал на его лицо, высветив морщины, которых Дазай раньше не замечал. — Тётушка говорила, что можно забить пару паршивых овец для здоровья всего стада. И знаешь что? Это сработало.

Тишина. Где-то в глубине тюрьмы кто-то кашлял — надрывно, мокро.

— Шумиха вокруг Потрошителя, — продолжил Уайльд, — заставила Скотланд-Ярд реформироваться. Появились новые методы расследования, новые люди, новое финансирование. Страх перед убийцей протолкнул проект по освещению улиц в бедных районах — тот самый, который годами пылился в ящиках парламента. Уайтчеппел... — он хмыкнул, — ты бы не узнал Уайтчеппел сейчас. Чище, светлее, безопаснее. Меньше притонов, больше нормальных ночлежек.

— И всего-то ценой нескольких жизней.

— Пяти, — уточнил Уайльд. — Пять женщин, которых никто не искал бы, если бы не письма в газеты. Пять женщин, чьи смерти изменили город больше, чем любой закон, любая реформа, любая петиция. — Он помолчал. — Орден считал это... приемлемым обменом.

Дазай молчал. Его лицо оставалось непроницаемым, но пальцы, сжимавшие прутья решётки, побелели.

— А ты? — спросил он наконец. — Ты тоже считал?

Уайльд не ответил сразу. Он смотрел на свои руки — когда-то холёные, теперь потрескавшиеся от тюремной работы.

— Сначала — да, — признал он. — Я был молод. Амбициозен. Мне нравилось быть частью чего-то большего, чего-то тайного. Нравилось знать то, чего не знают другие. — Пауза. — А потом я увидел фотографии с мест преступлений. Мэри Келли... Ты видел, что они сделали с Мэри Келли?

— Видел.

Её видел весь Лондон. Строго говоря, до Мэри никто и не задумывался о необходимости фотографировать место преступление, поэтому можно сказать, что мисс Келли впечатлила саму систему. Изуродованное лицо. Опустошённая брюшная полость. Вспоротое горло.

— Тогда ты понимаешь. — Уайльд закрыл глаза. — После этого я начал отдаляться. Постепенно, осторожно. Нельзя просто выйти из Ордена, но можно стать... бесполезным. Безопасным. Кем-то, кого не воспринимают всерьёз.

— Скатывающийся декадент, — повторил Дазай свои же слова.

— Именно. — Уайльд снова открыл глаза, и в них блеснуло что-то похожее на горькое веселье. — Что может сделать любитель опиума, который не помнит, какой сейчас день? Это была моя лучшая роль, Осаму. Жаль, что критики не оценили.

Снаружи, за толстыми стенами, пробили часы. Время утекало.

— Два года, — сказал Уайльд. — Таков приговор. Два года каторжных работ. — Он пожал плечами, и жест вышел почти беззаботным. — Я переживу. А потом — Франция. Париж. Там меня ещё помнят как писателя, а не как скандалиста.

— Если доживёшь.

— Если доживу, — согласился Уайльд. — Но тётушка Агата не стала бы тянуть, если бы решила всерьёз избавиться от меня. Значит шанс есть

Дазай отступил от решётки. В коридоре послышались шаги — надзиратель возвращался.

— Я докопался до истины, — сказал он тихо, так тихо, что Уайльд едва расслышал. — Но враг слишком влиятельный. Слишком... вездесущ. Я не могу рисковать. Не только собой.

Уайльд кивнул. Он понимал.

— Тот твой коллега?

— И ты.

— Я уже в безопасности, — Уайльд обвёл рукой камеру. — Видишь? Четыре стены, решётка, надзиратели. Лучшая защита — быть там, где тебя уже наказали.

— Оскар...

— Иди, — Уайльд махнул рукой, и жест вышел почти царственным, несмотря на обстановку. — Делай то, что должен. Я своё уже сделал.

Надзиратель появился в конце коридора.

— Время вышло.

Дазай бросил последний взгляд на человека за решёткой. Уайльд уже отвернулся к окну, к той узкой полоске серого неба, которая была его единственным видом на ближайшие два года.

— Я напишу, Оскар.

— До свидания, Осаму. — Голос из камеры прозвучал глухо, устало. — В следующий раз всё-таки принеси бренди.

* * *

Британский музей в этот час был почти пуст.

Дазай стоял у служебного входа, держа в руках свёрток в коричневой бумаге. Внутри: дневник Уайльда, копии документов, схема связей между членами Ордена. Всё, что он собрал за месяцы расследования.

Рядом, переминаясь с ноги на ногу, ждал молодой человек в очках — младший архивариус, с которым Дазай познакомился ещё во времена работы в Ярде. Должок за одно деликатное дело, которое лучше было не вспоминать.

— Вы уверены? — спросил архивист, косясь на свёрток.

— Абсолютно.

— Десять лет — долгий срок. Я могу не... — он запнулся, — могу не работать здесь через десять лет.

— Тогда передашь инструкции преемнику. — Дазай протянул ему свёрток. — Анонимное хранение. Вскрыть и опубликовать не раньше тысяче девятьсот шестнадцатого года.

К тому времени следы остынут, свидетели состарятся, а Орден... может быть, Орден ослабнет. Или распадётся. Или просто станет неважен.

Дазай смотрел, как архивариус уносит свёрток. Четыре года работы. Четыре года одиночества, пряток от полиции, поисков и постоянных переездов.

И всё это — в пыльный архив. На десять лет. Может быть, навсегда.

Что-то внутри сжалось. Не от жалости к себе — он давно отучился себя жалеть. Скорее... от пустоты. Будто вместе с бумагами он оставлял здесь нечто важное, часть себя, если угодно. Или просто то, чем он жил несколько лет, если не играть в поэта.

Развернувшись, Осаму пошёл прочь.

Лондон за стенами музея жил своей жизнью. Стучали копыта, кричали газетчики, где-то свистел полицейский свисток. Город, ради которого убивали, ради которого лгали, ради которого приносили жертвы — и который ничего об этом не знал.

Десять лет. Может быть, этого хватит.

А может быть — нет.

Но это была уже не его история.