Томас (джен)

Я мог быть плохим ребенком — и был им. Не улыбался, когда все улыбались, и хохотал, когда все рыдали. Мне никогда не хотелось помочь страждущим, а тушка раздавленной кошки на мостовой не вызывала во мне никаких чувств, кроме желания прикрыть нос и поморщиться. К слову, миссис Коул не волновали мои душевные качества и, опрокинув на голову Альбусу с десяток другой пьяных жалоб, она успокоилась. Женщина хорошо понимала — в приюте нет добрых детей. Вовсе не потому, что им там нет места, просто доброте в нем не по себе, страшновато. Ни одного счастливого ребенка, ни одного, кто не столкнулся бы с горем, голодом и несправедливостью. Она, доброта, в нас всех погибла смертью храбрых, и из тех, с кем мне довелось быть знакомым, сердечным казался один только Билл, да и то по причине своего слабоумия.

Не знаю, рассчитывал ли Дамблдор встретить в моей комнате агнеца божьего, но увидев меня, он так и не понял — из толпы таких же нехороших детей меня выделяла не злоба и магия, а умение использовать их в нужный момент. Там где Дэнни со слезами бессилия на глазах кидал камень, я ломал чью-то ногу, на том разница между нами сходила на нет.

Разумеется, открытый перелом — событие более яркое, чем не долетевший до цели булыжник. И миссис Коул волновали только они: руки, ноги, пожары, отравления за казалось бы свежеприготовленным завтраком, а не то, что я плох.

Впрочем, её беспокойства мне вовсе не требовалось, я верил всем сердцем — у меня есть Бог, тот, кто беспокоясь за меня, спасет мою душу и простит все грехи. Католическое образование, заучивание псалмов и знание Библии наизусть породили во мне такую чистую веру, что помимо мастера иллюзий и водителя из меня мог бы выйти отличный священник.

Думая сейчас над той, такой странной и не выбранной стезей, я усмехаюсь от осознания того, насколько хрупок и изменчив окружающий мир. Дамблдор победил бы меня, просто не перешагнув порог моей комнаты. Ну а я, возможно, покоился бы сейчас под сенью какого-то дерева на заднем дворе старинной церквушки. Мертвый, но прочитавший не одну тысячу проповедей, и оттого же — счастливый.

Хвала Мерлину, он сделал тот шаг, но иногда, среди ночи, я все еще просыпаюсь от звона колоколов и запаха ладана, все детство даривших мне покой и смирение.

Да, я был истинным верующим, и мчался в церковь по поводу и без него, лишь бы никто, кроме девы Марии, не увидел моих слез. Компания Билли, не понимающего, что такого увлекательного мне мерещится в окровавленном лице Христа, та единственная компания, которую я мог терпеть возле себя.

Ничего удивительного, что обычно, стоило мне открыть скрипучую дверь церкви, мое жгучее желание одиночества заполняло собой все пространство и заставляло прихожан вспомнить о неотложных делах. Моя воля подавляла волю других людей не спрашивая моего на то разрешения, и я прекрасно понимаю тех, кто не хотел со мной дружить ни во времена моего детства, ни во времена юности, ни в любые другие. Да, я многих заставлю меня полюбить, обману и выверну наизнанку их души, но всегда буду знать, почему не поддавшиеся не просто не уйдут в сторонку, а стройным шагом выступят против меня.

Однако, дни обязательных посещений вызывали у меня рвотный позыв, а каждое второе воскресение месяца все воспитанники приюта просто обязаны были посещать приход святого Мартина на Трафальгарской площади и демонстрировать всему Лондону великодушие викария Брамса, взвалившего себе на плечи такую непосильную ношу, как ничейные дети. Заодно, миссис Коул требовала великодушия и от прихожан, а потому не забывала прихватить с собой парочку жестяных банок — для пожертвований на содержание вверенных ей сирот и приюта. Если в дом викария доступ мне был закрыт, то в шеренгу «несчастных сироток» у выхода меня ставили центровым, а банку вручали самую побитую и большую.

Женщины не оставались равнодушными к юному Риддлу, тонули в небесной синеве моих глаз и даже не замечали — благодарность за каждую брошенную монету я не произношу, а выдавливаю из себя, как заразу. Те же, кто оказывался наблюдательнее остальных, списывали мою неприветливость на стеснительность и лишь трепали меня по густым волосам, умиляясь такой скромности у, казалось бы, безнадежных детей. Никому даже в голову не приходило, что каждый звон монеты — еще одна капля в чашу моей ненависти к этой чинной и равнодушной толпе. Предложи мне кто-нибудь выбор между смертью и вымаливанием подаяния, я не задумавшись предпочел бы компанию Роби, и плевать, что того съели черви.

Впрочем, кроме невыносимого унижения я тогда испытывал нечто гораздо более сильное — покорность.

От неё хотелось выть, как собака, настолько мы с ней не подходили друг другу, но в момент, когда я брал в руки проклятую банку, на неё с голодным блеском в глазах начинали смотреть даже те, кто в приюте боялся ко мне подойти. Я кожей чувствовал — на час или два они забывали обо всех обидах и надеялись на меня, как на чудо. Возвращались мы с понуренными головами, но я шел не с краю, как бывало обычно, а вместе со всеми. Мне было все равно, где стоять, как идти, кого обижать, а кого нет, но я не отходил в сторону, ведь хорошо понимал, что в те редкие моменты приютские не просто молчали — благодарили.

За деньги, на которые миссис Пигг купит картофель, фасоль или белой муки, а приготовленные из неё булочки особенно ароматны. За несколько дней, проведенных без мучительных взглядов на запертую дверь кладовой, ведь переложить заботы о собственном пропитании на плечи опытных взрослых могли кто угодно, но только не сироты. За усмиренную гордость, усмирить которую мне удавалось нечасто.

Она, моя гордость, в приходе страдала не раз.

Закрывая глаза, я вижу себя, щуплого и нахмуренного, словно со стороны. Передо мной двенадцать рядов удобных скамей, но ни на одной из них мне места нет. Пухлые, сытые чада глаз с сирот не спускают, дергают родителей за рукава и призывают присоединиться к созерцанию столь любопытных существ. Кто-то из взрослых жалеет несчастных и приторно улыбается. Кто-то сидит, поджав губы, и явно рассчитывает в уме количество шиллингов, неспособное нанести урон его жадности. Никто не хочет прослыть скрягой, но в лицах напротив нет щедрости. Те, кого принято жалеть в приличном обществе, раздражают тех, кто жалеет. В такие моменты я неизменно краснел и сам ругал себя за подобную слабость. Мне казалось, что стыд — это не чувство, а каленые щипцы кузнеца — и еще немного, еще чуть-чуть, и они разорвут мое сердце на части.

Наверное, прожигаемый насквозь праздным чужим любопытством, я бы с удовольствием согласился побыть бесчувственным мифом, но увы — я был чудовищно жив.

Девчонка лет восьми, с двумя толстыми косичками, в тот день она смотрела на меня безотрывно, а я, что есть силы, старался не смотреть на неё. Она жевала корнет так громко, причмокивала от удовольствия и не стеснялась вытирать крем с пухлых детских губ тыльной стороной ладони. Миндальный — похожий на обычный заварной, но с горчинкой, такой особенный, такой вкусный, чужой. Проголодавшимся детям, оставшимся с родителями на уже вторую по счету проповедь, разрешили поесть. Двери ризницы за нашими спинами были еще заперты изнутри, и я бы тоже не отказался перекусить.

Мой звонкий, мелодичный голос распевал псалмы с рассвета, ноги затекли от необходимости стоять ровно, а в поисках поддержки взгляд то и дело останавливался на том, с кем ночами, стоя на коленях, я вел жаркие беседы — с Богом.

Разноцветный витраж над отливающим золотом алтарем, с распятым Христом и учениками у ног учителя. Казалось, он знает ответы на все вопросы, знает, что те силы, способные управлять не одним лишь огнем, даны мне не без причины, а с божественным умыслом. Я верил так, как могут верить только дети, самые обычные дети — не сомневаясь.

Маленькая черная Библия под моей подушкой не выглядела потертой и старой только по одной причине — её кожаный переплет я бережно протирал смоченной в слабом растворе аммиака тряпочкой каждые три дня, а страницы перелистывал, прежде вымыв и насухо вытерев руки, дабы не оставить сальных следов на тонкой и дешевой бумаге.

Миссис Коул не догадывалась — её ученик не просто гордость прихода, он знает точно — Бог есть. Поскольку читая о библейских чудесах, я узнавал в них свои силы, верил, что это настоящая правда и мой самый большой секрет.

Засмотревшись на огонь лампады перед дарохранительницей, я словно ушел в другой мир. Организм пытался помочь своему хозяину и отвлекал меня от мыслей о жуткой усталости. Да я и сам отвлекся от всего мирского и усердно вспоминал 36—ой псалом Ветхого Завета, заданный мне миссис Пигг, набожной лютеранкой, к самостоятельному изучению.

Прожив очень долгую жизнь, я узнал столько всего, что знания в моей голове уже не просто лишь знания — они я и есть. Но мне их никто не дарил, мне никто и никогда ничего не дарил. Каждое заклинание я искал, приводил его в божеский вид — переписывал или переводил, не высыпаясь ночами, зубрил, как самый последний отличник, годами оттачивал мастерство в его применении и не забыл ни единого, даже разделив собственную душу, потеряв свое тело и воскреснув из праха. Однако на свете есть одна вещь, которую я забыть не могу, как ни стараюсь. Именно тот, проклятый псалом. Оказалось, его невозможно просто вырвать из памяти, и если бы миссис Пигг не подрядилась медицинской сестрой, да не подорвалась вместе с обозом, клянусь, моя месть была бы гораздо отчаянней, чем немецкий бомбардировщик!

«Не ревнуй злодеям, не завидуй делающим беззаконие, ибо они, как трава, скоро будут подкошены и, как зеленеющий злак, увянут...»

— Хочешь?

«Уповай на Господа и делай добро; живи на земле и храни истину».

Проницательности не требовалось, чтобы понять, с какой целью меня заставляют учить псалмы на вечные темы добра и зла. Наверное, и впрямь не стоило подсыпать Гилберту в чай соду, а не сахар. То есть, соду подсыпал сам Гилберт, но я сидел рядом с ним, а только час назад мы надавали друг другу тумаков, а миссис Пигг не преминула тихо заплакать и многозначительно на меня посмотреть, а... в общем, все случилось так, как и случалось обычно.

«Перестань гневаться и оставь ярость; не ревнуй до того, чтобы делать зло, ибо делающие зло истребятся, уповающие же на Господа наследуют землю».

«Еще немного, и не станет нечестивого; посмотришь на его место, и нет его».

— Хочешь?!

«Я был молод и состарился, и не видал праведника оставленным и потомков его просящими хлеба: он всякий день милует и взаймы дает, и потомство его в благослове...»

Вспомнив почти все строфы, кроме самых первых, я рассердился сам на себя и мотнул головой.

— Ну хочешь?!!

Как оказалось, возле помоста для хора, где томилось полприюта, уже неизвестно какую минуту пыталась привлечь к себе мое внимание та самая, противно жующая девочка. Она изо всех тянула на себя подол моей серой курточки липкими пальцами и сопела то ли от усердия, то ли от обиды за отсутствие интереса к её важной персоне. Пухлая, кудрявая, в синем шерстяном платьице с полосатым воротничком, похожим на те, что носят матросы. Сама она была похожа на херувима, протягивала мне целехонький корнет, видно, еще не успела доесть, но не улыбалась, а хмурилась.

— Будешь? — спросила она с нетерпением.

Мои голодные взгляды от неё не укрылись, чем-то задели. Заставили, пусть и нехотя, но подняться и оправдать материнские чаяния и труды по её воспитанию. Ребенка всю жизнь обучали не только лишь рисованию, музыке и другим бесполезным предметам. Её учили быть доброй и жалеть тех, кому повезло меньше, чем ей. Учили — потому что этому учат детей все родители. Впрочем, редкая мать или отец сам верит в то, что вдалбливает в голову отпрыска. Кинув мимолетный взгляд на мать пигалицы — пышную даму в накидке из соболя, — замершую в ожидании исхода столь нежелательной ситуации, утвердился в этой мысли я уже навсегда.

Женщина зло сверкала на дочь глазами, но прижимала платок к губам и снисходительно качала головой в ответ на понимающие улыбки соседок. Наверное, жизненный опыт подсказывал ей, что дочь уйдет доедать свой корнет опозоренной, да и вообще — от доброты сплошные проблемы.

Билл, стоявший по правую руку от меня, очнулся от спячки и с интересом следил за происходящим. Он был голоден не меньше и, в принципе, можно было потренироваться в науке доброты — последовать библейским примерам, с признательностью принять угощение и отдать его Стабсу. Сам я подачек не любил и есть их не стал, даже если довелось бы подохнуть с голоду у наглухо закрытых приютских ворот.

Пульсирующая боль в висках нагрянула внезапно, перед глазами все поплыло, и не только от жара сотен свечей. Скорее, от целой сотни причин, по которым Билли Стабсу так и не досталось ни кусочка корнета.

Наклонившись к пшеничным кудрям, я легонько дунул ребенку в ушко, освобождая его от парочки непослушных завитков и улыбаясь, спросил:

— Как тебя зовут?

— Мелани... — прошептала она.

Девчонка уже перестала хмуриться, просто потупила взгляд и краснела, переминаясь с ноги на ногу.

— Мелани... — вкрадчиво начал я, подражая нравоучительному тону миссис Коулл. — Если ты будешь много есть, станешь такой же жирной свиньей, как и твоя мать. Как думаешь, портной дорого взял за то, чтобы жир с её боков был не так сильно заметен? Не знаешь? — я покачал головой. — Уверен, твой отец знает точно. Ночами он смеется над женой вместе с красивой любовницей, и они не едят, Мелани — они пьют вино. Но вот в чем беда, если ты будешь много есть и разжиреешь, то можешь и не выйти замуж. Кто тогда будет оплачивать сокрытие твоих жиров, а? Нет, Мелани, скорее всего у тебя никогда не будет мужа, ты заболеешь от тоски и умрешь. На большой и просторный гроб ты средств не накопишь, и твое тело будут запихивать в узкий и невысокий. По меньшей мере, два гробовщика. Они будут потеть от усердий, ругаться последними словами, курить вонючие папиросы и стряхивать пепел на твой уродливый саван. Полагаю, в платье ты просто не влезешь... — закончил я и весело подмигнул. — Хочешь, чтобы такая же участь постигла меня?!

Сломав хрупкий детский мир иллюзий и взглядом проследив за выпавшим из её рук угощением, я с удивлением понял, что все сказанное мной девчонку ничуть не обидело — она мне поверила!

Убежав, не оглядываясь, она села рядом с матерью и сцепила зубы от злости. Она, злость, помешала ей даже заплакать, а её белое, как мел, лицо, привело мамашу Мелани в настоящее бешенство. Женщина вскочила с места и принялась грозить мне карой небесной, её соседки принялись еще более нервно обмахиваться веерами, что, по видимому, означало их полную с ней солидарность, а Мелани смотрела мне прямо в глаза, не мигая. Она думала, и с каждой прошедшей минутой убеждалась и в неверности собственного отца, вспоминая детали их жизни, в уродливости собственной матери и вообще во всем том, в чем убедить её не смогли бы ни десятки дворовых сплетниц, ни факты перед глазами, на даже признание родителей во всех смертных грехах. Всего парой тихих слов я перечеркнул все незыблемые истины, на которые она не отказалась бы опираться до старости.

Желая привести ребенка в чувство, мать достала из пакета очередной корнет и сунула его дочери в руки. Та отшвырнула сладость, словно это не кусок теста, а ядовитая змея. Женщина открыла рот и посмотрела на меня уже не зло — настороженно, а у меня от происходящего не только рот открылся, но и дыхание перехватило. Мне страшно было выдохнуть, казалось, с моим выдохом картинка передо мной расплывется, как обычный мираж!

В ту минуту я прочувствовал всю могучую силу слова, а с годами понял, что она едва ли не сильнее самой магии. Без магии я бы все равно вырос хитрым и сильным, а вот без слов, сказанных мной — я был бы никем...

Тем временем, пока мать отчитывала излишне добрую дочь и возмущалась поведением «негодного» мальчишки, а та познавала сложную науку жизни, где доброта не всегда добра к тому, кто её творит, Билл не справился с отсутствием какой бы то ни было гордости и занес ногу перед собой. Хотел сделать шаг вниз и опозорить звание сироты еще сильнее, чем над этим потрудилась природа.

От возмущения меня всего парализовало. Умом я понимал, что недоумка Стабса, такого противно хорошего, но все же совсем не противного, стоит остановить и немедленно!

Однако, всякий раз, когда кто-то унижался, или заставлял унижаться меня самого — я не просто удивлялся, а впадал в состояние шока и соображал с опозданием. Тем не менее, миссис Коул если и принимала во мне хоть что-то со стоическим спокойствием, то это что-то — моя гордость. Ей точно также не нравилось унижаться, вымаливая у викария гроши на лекарства и пух для подушек. Не нравилось выставлять сирот, которых она старалась воспитать, как джентльменов, у церковных дверей, как каких-нибудь попрошаек. Но жизнь давно придушила женщине горло, а она давно смирилась со своей судьбой и привыкла к стакану.

Тем не менее, всякий раз, когда я отказывался от чего-то чужого: будь-то рыбина не первой свежести от торговки морепродуктами; приглашение на пикник от какого-то неприятного опекуна Дэнни где, понятное дело, видеть меня не хотели; или же просто — корнет, мутные от тяжелой жизни и не менее легкого алкоголя, безликие и серые глаза миссис Коул озарял огонек. Он делал их живыми и чуточку более теплыми. Пускай на короткую секунду; пускай в это мгновение начальница приюта скорее вспоминала собственную молодость, а не целиком одобряла мое поведение; пускай женщина спешила отвести взгляд и нервно затянуться табачным дымом — все равно, она единственная, одобрявшая во мне то, чего не могли терпеть остальные.

— Гордыня — смертный грех! — верещала миссис Пигг противным тонким голосом, прознав об упущенной роскоши в виде рыбного супа. — Ты подумал о товарищах?! — не унималась работница, вцепившись в мой локоть. — Миссис Коул, — официальным тоном обратилась она к руководству, — паршивец должен понести заслуженное наказание. То была превосходная пикша, мне по секрету сказали — больше двух фунтов. Нет, вы только представьте, он ей «тухлятиной» пожелал подавиться! Да рыбку то продали в два счета, сыскались умные люди, не чета... этому вот!

Начальница приюта устало перебирала кипы бумаг на столе, по виду — счета, и возмущений помощницы не разделяла.

— За что, Роза? За что мне его наказывать, я тебя спрашиваю?!

От неожиданности подобного вопроса толстуха, своим внешним видом великолепно оправдывающая свою фамилию, так растерялась, что приоткрыла рот, но не смогла произнести ни слова.

— За гордость?!

— Да как же... ну как же... — она все-таки заговорила. — Да хоть бы и за гордость? Когда в животе от голоду бурчит, чай нормальным людям не до гордости!

Миссис Коул осуждающе поджала губы и уставилась куда-то в неудачно побеленную стенку, с серыми потеками и вновь проступившей плесенью.

— Гордость — не гордыня... — пробормотала она. — Подите лучше вон... — И прикрикнула: — Оба!

Уже в коридоре, пристыженная, но не согласившаяся с начальницей миссис Пигг, пробурчала в мою удирающую спину:

— Как же, гордость... Самая что ни на есть — гордыня. Ох, и наплачешься ты еще... — И погрозила кулаком. — Помяни моё слово, паршивец, наплачешься!

Я не боялся хозяйки кастрюль, как за глаза называла женщину половина приюта. Не считал нужным прислушиваться к словам недалекой вдовы и, несмотря на бурчание в животе и голодные зимы, частенько разжигал дрова в топке каменной печи до температуры, при которой до черноты сгорал не только лишь вареный картофель, что само по себе вызывало массу вопросов, но и глиняные чугунки на пару с утварью из металла.

Голод можно было терпеть, а безнаказанное неуважение — нет.

Терпеть позор Билли Стабса, решившегося поднять упавшее лакомства с пола, и еще неизвестно что с ним сделать — скорее всего, просто съесть — я бы тоже не стал. Живо захлопнул бы приоткрывшийся рот и стукнул глупца по затылку, чтобы тот не ступил с помоста, а свалился с него. Забыл на время о первоначальных намерениях!

Впрочем, неожиданно меня опередили. С силой потянув Билли за шиворот, на место его вернул не абы кто, а сам... Бишоп.

— Стой ровно, полоумный... — процедил он сквозь зубы, белый от еле сдерживаемого бешенства. — Риддл правильно сделал. Так ей и надо, благодетельница нашлась, от горшка два вершка...

Моих слов Мелани никто не расслышал, кроме неё самой, но даже услышь их Дэнни, я не уверен, что он бы нашел что мне возразить. Добряк Дэнни, недолюбливающий негодяя Тома, оказался всего лишь выдумкой его бурной фантазии и умением приспосабливаться, ведь суженые глазки мальчишки метали такие молнии, что с легкостью могли бы убить.

Билл не успел ничего ответить — пришло время новой проповеди, скрипнули двери ризницы и из неё вышел довольный священник. Он отобедал, пропустил парочку стаканов винца и вновь приготовился вещать о пути жизни, смерти, и их воплощении сыновьями Адама и Евы. О наказании за убийство брата, которое Каин посчитал большим, нежели можно снести и отрекся от Бога. Еще минуту назад я не отказался бы послушать эту проповедь и во второй раз, и в третий. Ведь истово веруя, я искал ответы на множество сложных вопросов. Почему я не такой, как все? Почему, молясь о собственном спасении ночи напролет, я все равно не могу справиться с радостью, когда моим врагам больно? Почему меня бросили? Не потому ли, что мои непонятные силы погубили мою маму и заставили отказаться от сына родного отца?

Однако, глядя на нервно подрагивающий уголок левого глаза Дэнни, я не просто позабыл все проповеди на свете. Все они показались мне неимоверно нудными и тоскливыми. Не в силах посмотреть перед собой, я смотрел на мальчишку, стоящего возле Билла, и с удивлением понимал — жизнь вокруг интереснее. Кто бы мог подумать, что весельчак Бишоп окажется полон такой жгучей ненависти к окружающим его людям, что я смогу почувствовать её на своей коже, как слабый электрический разряд?

Впервые мне захотелось дружить с кем-то из своих, приютских.

С ним, этим мальчишкой с выступающими надбровными дугами, как у какой-нибудь дюжей африканской обезьяны. Задирой и личным недругом, отравляющим мне существование все эти годы в приюте и делающим их еще более грустными. Ведь вместе мы смогли бы ненавидеть сильнее, смогли бы наказать всех своих врагов и найти ответы на все-все, даже самые сложные вопросы.

Поттер уверен, что у него есть друзья, уверен, что те никогда не предадут и порой, глядя на них его глазами, я и сам начинал верить в этот обман!

Впрочем, стоило мальчишке сделать что-то не так, как полагалось идеальному Поттеру и становилось понятно, друзья — лишь набор ключей к твоему сердцу, но стоит ему измениться, и ключи к замочной скважине больше не подойдут, навечно останутся бесполезными. Билл и Кларк знали обо мне все и, не будучи похожими на меня, дружили со мной, старались сделать недоброго друга чуть лучше, и пусть они проиграли вчистую — я ценил их, ценю и буду ценить. Гарри же, всеми любимый Гарри, он не желает меняться не потому, что глуп, он трусит, потому что боится остаться один и ждет, что я решу за него...

Он намного слабее меня, ведь за меня решать было некому, и Дэнни просто почувствовал — выбора нет, раз уж он так неосмотрительно разрешил мне заглянуть в свой омут. Бишоп покосился на меня, прежде скрипнув зубами, чуть наклонился назад, чтобы Билл его не заслонил, и еле заметно кивнул.

Проповедь окончилась и мой чистый голос, как птица, не знающая преград, взмыл ввысь. Вначале под купол, а затем — как показалось прихожанам и мне самому — к солнцу:

Гласом моим к Господу воззови

Гласом моим к Господу помолись

Пролью перед ним молитву мою

Печаль мою возвещу

Призри, услышь сироту, Господи

Просвети очи мои

Не дай уснуть в смерть...

Вступил хор стройных детских голосов:

Внемли моей молитве

Просвети очи мои

Не дай уснуть в смерть...

Странное дело, но я понял вовсе не умом, каким-то шестым чувством — кроме Билла и Кларка у меня теперь есть еще один друг. Догадывался я и том, что дружба будет временной, но надеялся, что Дэнни принесет мне гораздо больше пользы, чем все они и тот, кто просто молчит в ответ на мои жаркие молитвы о спасении грешной души.

В тот солнечный день, обняв огромную банку худыми руками, я последовал примеру Бишопа — притворился. Такой искренней улыбки счастья на лице сироты горожане не видели уже очень давно. Она заставляла забыть, что пожертвование — это обязанность христианина, и монеты сыпались рекой, а те, кто подавал — гордились собой. Магия детского обаяния сотворила настоящее чудо. Никто и не вспомнил о неприятном инциденте с корнетом, словно его вовсе и не было...