Полый человек (гет)

Несуществующий город

(Т.С. Элиот)

Фигура на мосту наклонилась к ограде, оперлась руками на холодный гранит, замерла в напряжении — словно собиралась прыгнуть вниз, в ледяную темную воду.

Драко быстро захлопнул блокнот и сунул мелок в карман.

Он давно не ходил так быстро.

Она уже приподнялась, опираясь о гранит только носками сапожек, завороженно смотря на воду.

— Астория.

Он схватил ее за запястье и повернул к себе. В синих глазах застыл ужас и решительность, она словно была не здесь, а уже там, в холодной темной воде. Еще не осознавая, что делает, она прижалась к его груди, пряча лицо. Драко выпустил ее запястье и, поколебавшись, обнял девушку. Они долго стояли неподвижно, и ноябрьский ветер трепал каштановые волосы, ударяя в лицо. Несколько мгновений — без объяснений и обязательств. Просто рядом.

— Я не могла заставить себя уйти, — Астория покачала головой, отстранившись. — Завораживает…

Драко сунул руки в карманы и взглянул на нее спокойно; раздражение после расставания с Пэнси на время ушло, но он знал, что оно еще вернется и приведет с собой боль и разочарование.

— Французы называют это l’appel du vide*1, — заметил он сухо.

— L’appel du vide, — Астория подула на замерзшие пальцы и подняла на него глаза. — Почему страшное и жестокое всегда так красиво называется? Получается, даже красота слов может быть лжива.

— Что ты делаешь здесь одна? — сухо спросил он, идя вслед за ней.

— Дышу, — тихо отозвалась она и хотела добавить еще что-то, но задохнулась ветром.

— У вас есть сад.

— Сад — часть кукольного дома, — отозвалась она тихо и взяла его за руку. — Прости, я забыла перчатки.

Драко опустил глаза вниз, на ее маленькую ладонь, исчезнувшую в его ладони, и испытал некоторое волнение, смешанное с возбуждением. Черт подери, он никогда и никого не держал за руку. Он всегда пропускал невинность. Он всегда пропускал самое начало.

Астория взглянула на него искоса, но он поймал ее взгляд и вопросительно приподнял брови.

— Зачем ты остановил меня? Сейчас, на мосту?

Драко недоуменно нахмурился.

— Нелепый вопрос.

— Зачем ты ушел от нее? — Астория повернулась к нему и взглянула прямо в глаза.

— Я устал, — светло-серые глаза выдержали ее строгий взгляд. — После этого я все еще мертвый?

Астория остановилась, мягко высвободила руку, глаза потеплели. Улыбнувшись, она негромко заметила, выпуская в воздух струйку пара:

— Нет, ты просто болен. Разочарованием, иллюзиями и безразличием.

— Никто не слышит то, что я пытаюсь сказать, — его губы искривились, отражая его внутреннее содрогание от мысли, что он говорит правду ей — вчерашней школьнице, живущей в кукольном доме с кукольным садом.

Астория снова улыбнулась, и в глубине ее глаз промелькнуло понимание.

— А ты говори тише, тогда тебя услышат.

Он знал, что ненавидит ситуации, когда теряется, когда слова застревают в горле, потому что их слишком много, потому что не знаешь, какие нужны именно сейчас — и они роем летят в горло, толкаясь, и застревают.

— Кто? — наконец хрипло спросил он и кашлянул.

— Я? — это был и вопрос, и утверждение. — Хотя, наверное, я тебя не слишком интересую?

— Меня не интересуют те, кого я не знаю, — отозвался он, не доверяя самому себе в это мгновение. — Я помню тебя маленькой студенткой с вечно сосредоточенным взглядом. Возможно, ты меня всегда слегка раздражала, потому что неосознанно копировала Грейнджер. И ты сидела с Мэри, когда я как-то зашел отдать вам работы.

— Отличная память часто у злопамятных, мелочных и жестоких, — ее голос прозвучал холодно. — И жаль, что мы ни разу не поговорили за все школьное время. Ты не видел меня, это понятно, но я хотя бы перестала мечтать о тебе.

Драко остановился и взял ее за руку.

— Неужели я настолько отличаюсь от твоего воображаемого Драко?

Астория отвела взгляд на голые ветви клена.

— Скажи, что ты видишь?

Он приподнял брови, но промолчал и обвел глазами дорогу, набережную, черную землю и мокрые деревья.

— Молочный туман, порождённый черным и белым.

— Мой Драко ответил бы: плевать я хотел на окружающую реальность, самое главное — я сам. Ты перестал быть самим собой, вот и все, — Астория нашла в себе смелость смотреть на него, — ты стал настолько охвачен действительностью, что забыл о самом себе. Ты ненастоящий, ты мертвый, и можешь целовать меня сколько угодно раз, это ничего не изменит и ничего не докажет, пока ты не признаешься самому себе, что ты зачем-то выстроил глухую стену в самом себе против самого себя. Ты как человек с соломой в голове, на которого надели слишком тесную одежду. Не пошевелиться, не побежать, не поднять руки. Только осторожно идти, перебирая ногами, и размышлять ни о чем. Пусто. Как будто из тебя все выскребли и оставили полость.

Драко провел рукой по волосам, с раздражением вспомнив, что неплохо бы подстричься. Откуда она вообще знает, какой он сейчас и каким был? Неужели она действительно была так увлечена им в школе, что теперь так ясно видит разницу в нем? Он задумчиво взял ее за руку. Маленькие тонкие пальцы с отполированными розовыми ногтями. Холодная заледеневшая рука. Он сжал ее и перевел взгляд на бледное овальное лицо. Похоже, он лгал самому себе, когда решил, что она непривлекательна и невзрачна. Ему осточертела мишура. Ему осточертел неестественный блеск тщательно завитых волос, запах косметики и приторно-сладкий аромат духов.

Драко наклонился и уткнулся лицом в ее каштановые волосы. Она пахла апельсинами и какой-то незнакомой пряностью. Отстранившись, он приподнял ее лицо за подбородок, но она внезапно с такой силой сжала его руку, что он поморщился.

— Я не люблю, когда меня рассматривают, — и в глубине глаз ее вспыхнула обида и смущение, — во мне нет ничего примечательного, я не даю ответов на вопросы, и с меня не пишут художники. Это к Дафне.

— Какая чушь, — Драко выпустил ее руку.

Астория стояла неподвижно, смотря вслед его худой фигуре; светлые волосы трепал ветер, раскрывал полы черного пальто. Она знала, что не нужна ему. Все, что она сказала, не имело для него никакого значения.

Она смотрела ему вслед, потом сорвалась с места и побежала.

— Подожди, — выдохнула она, оперевшись рукой о его защищенное плотной тканью пальто плечо. — Куда ты идешь?

Тонкие губы Драко вытянулись в усмешке.

— К тому, кто дает один ответ на все вопросы, к тому, с кого могли бы рисовать художники, и в ком достаточно много примечательного.

Астория улыбнулась и в ее глазах отразилась насмешка, смешанная с сожалением.

— Дафна уехала утром.

— Зачем?

— Подальше от тебя.

Он отклонил голову, с интересом рассматривая ее непроницаемое лицо.

— Я шел не к Дафне. Я шел от Паркинсон.

В ее глазах затаилась настороженность и любопытство.

— Я порвал с Паркинсон. Знаешь, как пуповину обрезают, — отрывисто произнес он и сглотнул, вспомнив торжествующий взгляд раздавленной Пэнси.

— Ты ее любишь.

— Я ее трахаю.

Астория едва заметно поморщилась и подула на красные заледеневшие пальцы.

— Ты ведь не понимаешь, что это значит? — сочувственно поинтересовался Драко.

— Я даже не умею целоваться, — отозвалась она, продолжая дуть на пальцы, — мое сердце постоянно, я вспыльчива, не умею сосредотачиваться, и в голове моей кукольные ценности вперемежку с пережитками прошлого. Мне неоткуда знать твои слова и понятия.

Он смотрел на ее опущенные черные ресницы, на бледно — розовые губы, дрожащие, на ямочку на щеке, на спутавшиеся концы каштановых волос, лежавшие на ее темно-синем пальто.

— Ты красивая, Гринграсс, черт подери. И пошли уже отсюда, тебя продует с реки.

Слова не поразили ее, не перехватили дыхание. Просто вдруг отчаянно захотелось отдаться этому человеку — отдаться целиком, без остатка, потому что он нуждался в этом. Только не понимал, что нуждается. Как все нуждающиеся. Ее руки упали вдоль бедер, потом взлетели вверх, обвили его шею, и ставшие вдруг совсем бескровными губы прижались к его губам.

Драко холодно отстранился, не ответив на поцелуй, и взял ее за запястья.

— Ты зашла дальше всех. Такая невзрачная и такая опасная, совсем как змея. Всем хватает одной руки, тебе мало и двух.

Астория зло передернула плечами.

— Ты чучело, набитое бесцветной соломой. Мы живем не в двадцатых.

— У каждого человека есть свои двадцатые, — устало возразил Драко, смотря на мокрый асфальт под ногами. — Ты можешь оставаться, но я пойду. Не стой на ветру, Гринграсс. Никогда не стой на ветру.

Она обреченно вздохнула, понимая, что он не раскроется — ни здесь, на набережной, ни дома, ни за обедом. Возможно, только… Но это означало предать себя. Предать себя своим желаниям, своему «слизеринству». Она не хотела ему помогать, любить его, быть с ним. Не хотела оживлять чучело, в конце концов, это опасно: ожившее чучело едва ли лучше чучела неподвижного. Но его губы тогда, у окна, кричали о многом, целуя ее. В чучеле сидел испуганный, потерянный, эгоистичный, себялюбивый ребенок, покрытый соломой и запертый в полости. Освобождать на волю зверей всегда интересно. Высвобождать себялюбивых детей — опасно и благородно.

Астория догнала его через несколько шагов.

— Ты шел не к Дафне.

Драко снова остановился и взгляд его на этот раз был холодным и непроницаемым.

— Я шел к тебе.

Половинка ее губ растянулась в улыбке, половинка застыла неподвижно, намертво приклеенная его взглядом.

Миссис Гринграсс мешала ложечкой ромашковый чай, который всегда пила на ночь, поглядывая на молодого человека, согласившегося отужинать с ними. Он сидел напротив Астории, и его взгляд был устремлен на ее руки — очень странный взгляд. Миссис Гринграсс давно не видела, чтобы человек так смотрел — с надеждой. Астория упрямо уставилась в чашку, предоставляя ему полную свободу. Ее пальцы дрожали — с дальнего конца стола это не было видно, но матери не нужно видеть, чтобы знать о чувствах своего ребенка. Астория весь ужин не поднимала головы — одно это говорило о многом. Разумеется, Астория всегда не была похожа на Дафну, в ней не было вызова и властности, но некоторая своенравность и упрямство всегда поднимали голову, когда что-то шло вразрез с ее интересами.

Малфой вразрез с ее интересами не шел. Он входил в весьма узкий круг ее занятий, в который она себя заключила.

— Астория, предложи нашему гостью печенье, — она постучала ложечкой по ободку чашки, — и скажи что-нибудь. Неприлично быть такой молчаливой и угрюмой.

— Мужчинам нравится, когда женщина молчит и подчиняется, — тихо возразила Астория, не поднимая взгляд от чая. — Разве вы не сами меня этому учили, mama?

Драко усмехнулся. Вежливо, и одновременно так дерзко.

— Благодарю вас, леди Гринграсс, — он вытер губы салфеткой, — я вполне сыт.

— Что ж, тогда прошу в гостиную, — она поднялась, отодвинув недопитый чай. — Астория может нам что-нибудь сыграть, рояль только недавно настроили.

В ее глазах дочери вспыхнули огоньки, и миссис Гринграсс нахмурилась: между этими двумя что-то происходило, и ей это не нравилось. Огоньки в глазах Астории никогда не предвещали ничего хорошего.

Драко расположился в кресле у камина, миссис Гринграсс — на софе, разложив на голубом бархате обивки рукоделие. Астория застыла у каминной полки, зачарованно смотря на огонь. Огненные блики преображали ее лицо, превращая из бледного в золотисто — красный, как у воинов на старинных картинах. Ее руки были стиснуты, губы — сжаты, она словно боролась с кем-то или с чем-то внутри себя.

Драко приподнялся и коснулся ее запястья. Она испуганно вздрогнула и посмотрела на него сверху вниз. Дьявольски красив — снова, для нее. И в ее глазах отразилась обреченность. Он слегка приподнял брови, но она только резко качнула головой в ответ и, отвернувшись от него, села на стул рядом у рояля.

Драко снова усмехнулся, проводив ее взглядом.

Миссис Гринграсс разгладила ткань и вытащила иголку. Длинная красная нитка змейкой легла на белоснежную канву. Ей придется вплестись в ткань, стать одним целым. Красный и белый. Неизменно. Вечно.

— Как вы полагаете, Драко, должна женщина молчать и подчиняться?

Он отрицательно покачал головой.

— Да, так проще для мужчины. Моя мать всегда молчала и подчинялась, и я не видел в этом ничего хорошего.

— И все-таки это женский удел, — узор начал проявляться под быстрыми движениями иглы. — То, что никогда не меняется в обществе нашего круга. Женщина должна быть рядом, радовать мужчину, покоряться, молчать и воспитывать детей.

Драко сощурился, заметив, как губы Астории сжались, превратившись в одну линию.

— Мне легче жениться на мебели.

— Вы так не похожи на отца.

— Слава Мерлину, — неожиданно жестко произнес он, не отрывая взгляда от плотно сжатых бледных губ. — Меньше всего я хочу быть похожим на отца.

Миссис Гринграсс разгладила канву, любуясь изящным узором.

— Я знаю, вы были в Париже, какое ваше любимое место в этом городе грехов?

Драко взглянул на сложенные на коленях руки девушки.

— Вверх от Сены, по авеню Марсо…

— Что бы с вами не случилось — ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете долго бывает важным, — негромко произнесла Астория, не поднимая глаз от коленей.

— За перекресток улицы Шайо.

— Ведь мораль — выдумка слабых, — казалось, она говорит сама с собой — и с огнем в камине.

— Наверх, к Триумфальной арке, — Драко усмехнулся: игра была явной для играющих, а он любил побеждать. Потому что всегда проигрывал. Вся его жизнь пока что казалась проигрышем, проигрышем, а вступление и звуки нот первой части даже не прозвучали.

Миссис Гринграсс пристально взглянула на дочь: она больше ничем не могла ей помочь. Астория упряма, упрямее, чем ее отец, а значит, она пойдет до конца, и спасти ее от этого черствого эгоистичного человека невозможно. Торжествуйте, горячая кровь и безумность ошибок молодых сердец.

— Я вас оставлю, молодые люди, уже поздно, — она свернула канву, взяла сумочку с нитками и кивнула дочери. В синих глазах, унаследованных от отца, горела обреченность.

Отсчитав девять ударов сердца, Астория встала, и, пробежав комнату, опустилась на колени возле его кресла. Ее ладонь легла поверх его ладони, сжимающей резную ручку кресла. Пахло смолистой сосной. И решительностью. И мужским парфюмом.

Его вытянутое, бледное лицо было искажено светом камина и застыло, словно маска: правая щека была залита красноватыми бликами и казалась раскаленной, левая, темная, в тени казалась холодной и мертвой. Тонкая, прямая линия носа разделяла эти два мира. Губы дрогнули, когда ее рука вдруг перевернула его ладонь, нетерпеливо расстегнула рукав, и пальцы обожгли кожу, пробежали вверх, к бледному пятну на коже, очертили контуры.

Контуры Черной метки.

— Зачем? — тихо спросил он, смотря на золотые блики в каштановых волосах.

Астория молча покачала головой и, подняв голову, медленно улыбнулась. Он провел пальцем по ее улыбающимся губам.

Он знал, что вернется — и вернулся. Что, если бы он не встретил ее на мосту Ватерлоо?

Драко давно научился не отрицать факты, кроме того, так часто бывает: однажды увидел человека, и сразу понимаешь, что он тебе нужен. Так Драко когда-то встретил Крэбба и Гойла.

И эта девушка оказалась нужна ему. Он не знал, надолго ли, или она надоест ему через неделю. Пэнси осточертела ему на третий день их знакомства, а он провел с ней девять лет, из которых два года они изредка просыпались по утрам в одной постели. От привычки и необходимости тяжело избавиться. Но в другом он не нуждался — потому что другое было неизвестное, незнакомое, никогда не прочувствованное, невозможное.

Он взял ее за руку и поднялся, заставляя девушку подняться вместе с ним. Он еще мог уйти, пощадить ее, оставив за спиной и забыв о ее существовании.

Полые люди никогда не думают о чужой боли и последствиях своей безразличности.

Драко наклонился к ней и поцеловал мягкие губы.

Астория отстранилась, и, смотря в его равнодушные светло-серые глаза, тихо произнесла:

— Хочешь, я покажу тебе свою комнату?

Голос звучал тихо, но в нем слышалась раскаленная решимость.

Драко коротко кивнул.

Полый человек внутри него устало зевнул.

В небольшой прямоугольной комнате горело несколько свечей. Обои были светлые, белые с мелкими голубыми тюльпанами. Кровать стояла слева от окна, напротив письменного стола с исцарапанной столешницей, покрытая голубым клетчатым пледом. В противоположном углу стоял старый массивный шкаф красного дерева, вдоль стены — узкий длинный стеллаж с книгами. На столике трюмо с большим овальным зеркалом стояли разноцветные баночки, неизменный атрибут женской спальни, на самом краю столика сидела кукла с бледным лицом и яркими пунцовыми щеками, свешивая длинные ноги в пропасть над бежевым ковром. Над кроватью висела картина в тяжелой золотой раме — темно — зеленое поле с алыми пятнами маков и удаляющейся женской фигурой в бело-розовом платье.

Драко понимал, что он первый мужчина, вошедший в этот независимый мир. Он повернулся к девушке, чтобы сказать, что ему лучше уйти — но Астория вдруг схватила с кровати плед, накинула на плечи и опрометью выбежала из комнаты. Такая легкая, такая незаметная.

Он подошел к окну, поймав себя на мысли, что хочет увидеть, как она танцует. В бледном свете, падавшем из окна, он разглядел ее фигуру, мечущуюся среди голых черных деревьев.

Драко оперся ладонями о подоконник и смотрел за худой тенью, вдыхая аромат апельсина и пряностей.

Когда она вернулась, Драко стоял спиной к ней, согнувшись, все так же опираясь ладонями на подоконник.

Астория бесшумно подошла к нему; плед соскользнул с плеч еще на пороге. Одна свеча потухла, и в спальне стало еще темнее.

Астория оперлась спиной о подоконник и смотрела на куклу, свесившую ноги над пропастью бежевого ковра.

Они оба зачем-то молчали.

Еще вчера он спал с ее сестрой, еще недавно он ушел от Паркинсон, а теперь он стоит рядом с ней, в ее комнате. Бесцеремонно, покорно, беззастенчиво.

А потом Драко молча выпрямился и повернулся к ней, пристально смотря на ее профиль в полутьме. И его пальцы приподняли ее подбородок, осторожно повернули к себе ее лицо, губы овладели ее губами.

Драко знал, что все вокруг — комната, кукла с пунцовыми щеками, черные деревья за окном, фигура в бело-розовом платье на картине — все исчезло для нее, все превратилось в его ласкающие руки, губы, горячий бессвязный шепот, прохладный батист простыни, прикосновение холодного воздуха к обнаженной коже.

Он знал, что она испытывает. Или думал, что знал — для него все было одинаково.

А потом все сузилось — для обоих, и остались только его губы, губы, губы и руки — везде, везде: на ее груди с заострившимися от холода и стыда сосками, на шее, изогнутой неестественно, на бедрах, приподнятых навстречу ему, между ног, где он знал — все внезапно взорвалось горячим, влажным снопом искр желания. На плечах — его жадные, тонкие губы оставляли свои следы, здесь, здесь, и вот здесь; и она изгибалась под ним, требуя большего — и он дал ей большее. И внезапно она замерла под ним, застыла, словно эта неожиданная боль вырвала ее обратно, в полутьму спальни, к нелепой кукле, женской фигуре в бело-розовом платье и погасающим свечам. Но он врывался в нее с отчаянием и яростью, которая только нарастала с каждым толчком, и она стонала — он смутно понимал, что не от удовольствия, а от боли.

Мысли окончательно спутались, но она была слишком нежна и невинна, и Драко задрожал, теряя голову, и простонал ей что-то бессвязно ласковое и замер. И все замерло. Она молчала.

Приподнявшись, он несколько мгновений смотрел в ее лицо, пытаясь понять причину ее молчания. Потом его губы искривились, дернулись в судороге осознания, он резко сел на постели и провел рукой по лицу.

— Ты… ты же была девочкой…

— Была, — Астория не узнала собственный голос.

— Я забыл, — слова звучали ровно, — я забыл и вел себя так, словно ты… Я забыл.

Она ничего не ответила. Драко выдохнул, отвернувшись.

— Я думал о Паркинсон, поэтому был так груб.

— Не можешь смириться, что сам разорвал все?

— Да. Она всегда была рядом.

Астория перевернулась на живот и накрылась одеялом с головой. Потом резко повернулась на спину и зажмурилась.

— Уходи. Уходи в черту.

Драко поднялся и снял с кресла брюки. Рубашка лежала рядом, аккуратно сложенная. Странно, что даже в такие моменты он сохранял совершенное самообладание. Безразлично.

Он затянул ремень и, внезапно нахмурившись, взглянул на девушку. Ее глаза были закрыты, спутанные каштановые пряди лежали на подушке.

Он снова пропустил самое начало. Он сломал ее, не успев насладиться невинностью.

— Пуговицу можно пришить, — прошептала Астория не открывая глаз.

— Только если ты успел заметить, что она оторвалась, и положил в карман, — возразил Драко. — Не мой случай.

— Уходи, пожалуйста.

Он присел на край постели, рассматривая ее бледное лицо: в изгибе губ было столько боли и какого-то отвращения, что ему стало вдруг жарко — от осознания, что он сделал с ней. Она ведь только хотела ему помочь, стать тем, прежним Драко, которого он сам давно ненавидел.

— Я ни в чем не виноват, — сухо заметил он.

— Я знаю, — в ее распахнувшихся глазах горела страстная ярость. — Забудь. Обо мне и об этом доме. Я хотела этого сама. Я хотела быть с тобой. Уходи. Вон.

Драко поспешно поднялся с постели и взял со стола палочку. В ее голосе сквозила такая страсть и неподдельное бешенство, смешанное с разочарованием, что ему нечем было ответить. Он не умел чувствовать так сильно, он давно избавился от чувств. После войны в нем осталась только пустота и безразличие. Он отчаянно пытался стать другим человеком, забыть о своей трусости, эгоизме, слабости, унизительном раболепии перед отцом и Лордом, о своих неудачах. Но стать другим не получилось, как не получилось еще ни у одного человека, и он остался просто полым — все лучше, чем омерзительное прошлое.

И она хочет вернуть его прежнего?

— Никогда, — бросил он, дрожа, и, зажав палочку в руке, стремительно вышел из комнаты.

Промозглый ветер ударил в лицо, растрепал волосы, забрался под пальто. Жадно вдыхая мокрый свежий воздух, Драко сунул руки в карманы, только через несколько шагов вспомнив, что забыл перчатки у нее на столе.

Туман исчез, так же загадочно, как и появился, и девственно — белая, молочная пелена растворилась, превратившись в моросящий дождь.

Драко остановился и подставил лицо под капли. В голове снова была благословенная пустота.

* * *

Астория долго лежала, неподвижно смотря на свои пальцы, сжимающие край одеяла. Она ждала чувство сожаления, обиды, разочарования — ничего не было. Промелькнули и исчезли. Она знала, что поступила правильно, поддавшись порыву — порывы всегда искренни, и чувства, которые испытываешь в порыве, тоже всегда неизменно искренни.

Она все еще любила Драко. Она любила его тогда, пятнадцатилетняя девочка, наблюдавшая за всеми его мучениями, написанными на бледном лице, отражавшимися в светло-серых глазах. Она любила его сейчас, три года спустя, не чувствуя его, не видя в его глазах ничего.

Они учились на одном факультете, они проводили вечера в одной гостиной, ели за одним столом — они всегда были одновременно близки и далеки, разделенные пропастью чувств и лет.

Астория приподнялась и скинула одеяло. Тело болело, на белой простыне расползлась кровавым пятном ее плата за любопытство и желание помочь. Она провела руками по плечам и слабо улыбнулась.

Он лгал про Паркинсон.

На бежевом ковре белела небольшая прямоугольная книжка.

Тяжело поднявшись с постели, Астория нагнулась и, подняв ее, повертела в руках. Блокнот.

Она забралась ногами на постель и перелистнула несколько страниц с начала.

Наброски черным мелком: лица девушек — в основном, в профиль, все строгие, суровые, задумчивые, усталые; зарисовки набережной, уходящей вдаль, обрамленной деревьями, две башни собора вдали, за деревьями… Черно-угольное очарование Парижа. Сдержанное, насыщенное угольным черным, полное мягких плавных линий.

Она перевернула страницу и вздрогнула: очертания моста Ватерлоо бросились в глаза, маленькая фигура в пальто в отчаянии вцепилась в гранитную ограду. Она потеряла голову, она сошла тогда с ума, она слышала только l’appel du vide и готова была сорваться в темную воду — а он стоял и рисовал ее. Набрасывал ее на гладкую бумагу блокнота. Зачем?

Дрожащими пальцами она оторвала листок и бросила на столик. Она слишком контрастирует со всеми девушками на его рисунках. Стыдно и необъяснимо сладко быть нарисованным им. Конечно, он ее нарисовал. Он ведь не мог так четко разглядеть ее лицо с набережной, и он, как и все, просто вообразил ее.

Она пролистала блокнот до первой страницы и вгляделась в смазанные очертания лица Паркинсон. Когда-то он рисовал и ее. Четко, сосредоточенно. А теперь линии смазаны, словно по ним долго водили пальцами, гладя бумагу, желая оживить нарисованное.

Линии были полны безразличия и одновременно отчаянного стремления запечатлеть сейчас, этот момент, пропитать отчаянием, оставить существовать в блокноте, запереть в бумажной нарисованной тюрьме.

Она некоторое время рассматривала чужие лица, потом положила блокнот на столик, рядом с украденным этюдом и упала спиной на оскверненную постель.

___________________________________________________________________________________________

*1 "зов пустоты" (буквальный перевод этого французского выражения, но используется оно для

описания инстинктивного порыва прыгнуть с большой высоты.)