Юные особи доинтернетного периода (джен)

Это совсем, совсем не то, о чём вы подумали. Речь пойдёт о танцах.

Если вы их не любите, можете дальше не читать. Хотя лично я не встречала человека, которому бы не нравились танцы. Спорим, что вы хотя бы раз пробовали водить хоровод вокруг ёлки; танцевать спьяну ламбаду; комментировать танец живота; лабать нижний брейк; любоваться балериной в пачке; смеяться над балеруном без оной; грустить, глядя на пару, кружащуюся в вальсе; краснеть, глядя на танцовщицу на шесте; не краснеть, танцуя на шесте (нужное подчеркнуть). Всё вышеперечисленное — лишь малая часть волшебного мира танца, в котором также есть истёртые в кровь пятки, растянутые связки, вымокшие от пота купальники, слепящие софиты, дикая усталость и восторг от того, что ты живёшь вместе с музыкой — и вместе с ней умираешь.

Настоящим балетом могут заниматься только истинные мазохисты, но я не из их числа. У нас была всего лишь студия для девочек, а не школа, и у станка я махала ногами по вечерам три раза в неделю, а не каждый день целый день. Кроме того, это был не просто балет, а театр, и мы ставили народные, классические, популярные и лирические зарисовки — по нынешним меркам очень скромные. Какое-то время у нашей подшефной организации НИИБелХудБредХрензнаетчто не было денег на костюмы, и мы выступали в обычной тренировочной форме: белые лосины и белый купальник. Вариацию составляло всё то же самое, но в чёрном цвете (почему-то эти тривиальные наряды пользовались успехом у публики, состоящей, в основном, из наших родителей, друзей и работников вышеупомянутого НИИ). Но партия очень заботилась о развитии культуры среди молодёжи: мы всего раз выступили перед парткомом, и нашей студии выделили средства на платья, туфли, шляпы и бобинный магнитофон с колонками. Костюмы мы несколько лет успешно перешивали, перекрашивали и украшали блёстками — проявляли творческую фантазию; магнитофон, естественно, не раз ремонтировали, а потом сдали по описи и выпросили у шефов кассетник.

Я бежала на танцы, потому что там было безумно интересно, и не только в плане творчества. Танцевали мы на сцене большого — нет, не театра — актового зала, а в перерывах между номерами устраивали посиделки в последнем ряду. В этом «закулисье» я узнавала правду жизни от старших девочек и именно там поняла, какое у меня славное, причёсанное детство единственного ребёнка в семье, где редко повышают голос и вообще не ругаются матом. В других семьях сестры таскали друг друга за волосы («запудри мне фингал»); отцы приходили пьяные, и семья сбегала ночевать к бабушке («поэтому я сегодня без формы»); не хватало денег на еду («у кого есть что пожрать?»). А ещё старшие танцорки, естественно, делились друг с другом своими первыми любовными переживаниями, и мы, девчонки лет тринадцати, слушали во все уши, делая вид, что нас нет (чтобы не выгнали).

— Он сказал, если я не соглашусь, он меня бросит. Девки, что мне делать?

— Ничего! Нафига тебе такой парень?

— Ты что, он клёвый...

Мы выросли и стали точно так же обсуждать свои дела, не замечая более юных танцорок, примостившихся на соседних рядах. Они, открыв рты, впитывали ценную информацию, которую больше неоткуда было почерпнуть.

— Ой, пойду я в торговое училище... У меня сеструха работает в «Берёзке» — может, и меня потом устроит, — по секрету всему свету рассказывает Лариска.

— А что за берёзка?

— Ты что, не знаешь? Колхоз победа...

— Колхоз?

Все смеются.

— Ты что, дура? Это валютный магазин, туда ходят иностранцы и наши блатные, с чеками. Так вот, сеструха там с негром познакомилась... Славный такой — одел её, обул — всё в той же «Березке»... С собой зовёт уехать.

— У них там многожёнство, так что пусть она поосторожней — будет в гареме пятой женой!

— Да вы что, она ж не тупая! Уедет этот негр, другие приедут. Может, не негр попадётся, — по-деловому заключает Лариска.

Начинается бурное обсуждение.

— Ну и молодец, сеструха твоя, своего не упустит!

— Нет, всё-таки это стрёмно, у них же там СПИД!

— Да при чём тут это — как она может, вот так, за шмотки?

Лариска усмехается.

— Господи, а с нашими мужиками что? Корми его, обстирывай, ложись под него, когда захочет — и денег при этом ноль!

— Ой, девчонки, я ни за что не выйду замуж!

И снова бурное обсуждение. Тема эта бесконечна, как бездонная бочка. Мы вспоминаем проблемы мам и пап, ругаем безалаберных и озабоченных мальчишек, но втайне, конечно, надеемся, что непременно выйдем замуж и у нас всё будет по-другому.

Возвращаясь поздним вечером после репетиций, я выходила на своей остановке и без двушки набирала домашний номер с телефона-автомата. Разговор обрывался, как только на том конце поднимали трубку, но это был условный сигнал маме: пора выглядывать с балкона, чтобы помахать рукой, а заодно проверить, не поджидает ли меня во дворе маньяк, не сидят ли пьяницы у подъезда, не мочится ли случайный прохожий в тёмных кустах. Из-за отсутствия домофона опасность могла подстерегать и в самом подъезде: зимой по понятным причинам туалет из кустов перемещался туда, и я с опаской открывала скрипучую дверь и добегала до лифта с надеждой, что никому не помешала ни в каких важных делах.

* * *

За что я любила танцы? Нам приходилось повторять одни и те же плие и батманы часами, годами; держать ногу на восемь счетов, и ещё на восемь, и на последние восемь — а снизу под голень подставляют булавку; долго отрабатывать номера и, в итоге, стоять четвёртой в пятом ряду; переодеваться в холодных, проходных коридорах; трястись три часа в крошечном автобусе с костюмами на руках, чтобы выступить в зале маленького городка перед десятью зрителями, не получив даже обещанного обеда. Хорошую косметику было не достать, и мы плевали на сухую тушь, намазывая её себе на ресницы жёсткими пластиковыми щёточками — не дай бог излишне вспотеть или прослезиться! (Я уже молчу про средства гигиены — те, что теперь с крылышками — их стряпали из подручных средств, подробности опущу). Нужно было выходить на сцену и улыбаться, даже если тебе достались туфли на размер меньше... Конечно, были и успехи! Цветы, аплодисменты, сольные номера и море адреналина от выхода на сцену перед полным залом.

Теперь понимаю, что танцы были для меня главной школой терпения, хорошей тренировкой перед большой жизнью, где занудные лекции, километровые очереди за колбасой и сапогами, колготки по талонам... А дальше самое интересное: три месяца тошнит, схватки семнадцать часов, ребенок кричит по ночам; его берешь на руки и танцуешь — без музыки, сцены и аплодисментов, улыбаясь ревущей рожице из последних сил. Лучше всего, конечно, вальс... Грудь горит, а объект нежной ласки — сосок — истерзан в кровь детскими деснами; думаю, ощущение не лучше, как если бы мужчине... Но не буду продолжать — это же не триллер, в конце концов.

А потом... всё по новой, потому что «нужно ведь ещё и девочку...» Бракодел! Что ж мне с вами, мужиками, теперь делать — в хоккей играть? А как же ленточки, рюшечки, косички и (ox — тяжёлый вздох) балетные пачки?

«Можно ещё раз попробовать...» Нет уж, дудки! Я читала русские народные сказки: там всегда «было у отца три сына». А про мать вообще ни слова!

Но вернусь к ножкам.

Однажды зимним вечером я, как всегда, опаздывала на репетицию, а троллейбус, как всегда, не ехал. На остановке единственным товарищем по несчастью оказался молодой парень, который сразу привлёк моё внимание: у него за спиной висела гитара в чехле. Он опрометчиво не надел ни шапки, ни перчаток и теперь, очевидно, в этом раскаивался, смешно притопывая и потирая от холода уши. Я не столько переживала за его уши, сколько за гитару: на морозе корпус мог треснуть, и тогда прощай, инструмент! Мой пятый троллейбус, видно, где-то примёрз к проезжей части; ожидание стало утомительным; мороз заполз под тонкие штроксовые брючки. Я тоже стала притопывать, парень, глядя на меня — подпрыгивать, и тогда я сделала антраша. (Ну, это прыжок такой, когда ноги быстро скрещиваются в воздухе.) Он покосился на меня с подозрением. На меня напало такое настроение, когда хочется хулиганить до безобразия — а всё потому, что парень этот мне сразу понравился. И я решила добить его восемью шанжман де пье. Он попробовал повторить — это было очень смешно... Естественно, мы разговорились.

Оказалось, что у Димки утеплённый чехол, так что я зря беспокоилась о его гитаре. А ещё в чехле у него лежали карандаш и тетрадь с нотами, и он накарябал замёрзшими руками на полях тетради мой телефон. Я так вдохновенно, до самого троллейбуса, рассказывала ему про свои танцы, что он вместо прощанья спросил, поставив одну ногу на подножку:

— А можно с тобой на репетицию?

Я стушевалась. К нам в зал иногда приходили знакомые, подружки, бой-френды и (тяжёлый случай) родители, но всё же я не решилась вот так сразу притащить на репетицию малознакомого парня. Однако Димке нужно было что-то срочно ответить, потому что водитель троллейбуса грозно смотрел в зеркало бокового вида, порываясь закрыть заднюю дверь. Я заглянула в Димкины голубые глаза и сказала:

— Ты лучше в субботу на концерт приходи!

Он спрыгнул с подножки, помахал возмущённому водителю, и троллейбус уехал.

Не буду ходить вокруг да около — впоследствии Димка, живущий буквально в соседнем доме, стал моим мужем, а полюбила я его за то, что он красиво пел и играл на гитаре. Это уже после свадьбы выяснилось, что он самый лучший человек на свете. Случайно так совпало.

Димка повадился встречать меня после репетиций и иногда сидел в зале, захватывая последние минуты танцевальных зарисовок. До сих пор помню это чувство: я сосредоточенно кручусь, стараюсь держать линию и дотягивать руки, поднимаю глаза — и вижу в последнем ряду знакомую фигуру. Сердце стучит, как перед премьерой.

Я ужасно переживала: вдруг кто-нибудь из наших красивых девчонок увлечёт Димку? Но этого, к счастью, не произошло. Он почти сразу получил незамысловатую кличку «Анькин» и покорил нашу суровую преподавательницу тем, что спел её любимую песню Розенбаума — про осень. Она без вопросов пускала Димку на репетиции и часто вообще не замечала того, что он сидит в зале.

— Плевать мне на твои критические дни — через неделю концерт, а для номера нужен шпагат, — кричала Алла Васильевна. И добавляла по-рабочему: — Жёте, а не па де ша, ёпрст! Не топайте вы, как стадо слонов — сейчас сцена рухнет! И жопы подберите — нет больше моих сил на них смотреть!

Не удивительно, что в последние месяцы школы я вообще не могла думать об учёбе, зато, к удивлению родителей, с удвоенной энергией бегала на репетиции. Я радовалась, если Димка приходил пораньше и у меня вдруг выдавался перерыв между номерами. Мы садились в последний ряд или на широкий подоконник, скрытый от посторонних глаз тёмными, тяжёлыми шторами цвета детской неожиданности. Шторы пахли пылью; из окна открывался маложивописный вид на безлюдные заводские склады. Не буду уточнять, что мы там делали — всё было очень целомудренно, к тому же любая девушка, хоть раз надевавшая поверх лосин спортивный купальник с длинным рукавом, поймёт, что ни о каких вольностях на подоконнике не могло идти речи. Чаще всего мы просто болтали, но иногда немножко увлекались, и Алла Васильевна сердилась, если музыка начиналась, а я сломя голову выпрыгивала из-за штор и, пролетая через весь зал, прямо по ступенькам выбегала на сцену и пристраивалась в нужный ряд. Она оборачивалась. Димка выглядывал, прикрываясь шторами, и Алла Васильевна показывала ему маленький, но страшный кулак.

Димке повезло — он был уже студент, а я всё ещё мучилась выбором подходящей карьеры. В мыслях были одни танцы, но семейный совет рассудил так: если голова варит, то лучше зарабатывать на жизнь ею, а не ногами. Так институт культуры (в простонародье «кулёк») отошёл на второй план, а на первый вышел институт иностранных языков. Тётя Таня, в отличие от моих родителей, пользовалась полным арсеналом великого и могучего и отбила у меня желание поступать в «кулёк» всего одним анекдотом: «Алё! Это прачечная? — Х*ячечная! Это институт культуры! Смотрите, куда звоните...»

— Танцуй себе на здоровье, — сказала мне мама, — а профессия пусть будет серьёзная.

— Танцы — это серьёзно, — возмутилась я и послушалась маму. Может, и зря.

* * *

— Ещё раз — парам-пам-пам... Прыгаем — эшаппе! Ножки открываются — ножки закрываются... Высокие полупальцы!

Я поднимаюсь, вытягиваюсь в струнку, по спине течёт пот — второй час одно и то же! Кто придумал пятую позицию? Шанжманом ему по батману...

— Вы думаете, самое главное в танцах — это ноги? Руки? — распекает нас Алла Васильевна. — Это лицо! Лицом танцуйте!

Нет ничего легче — я счастлива: в конце зала мелькает знакомая русая голова, и танцуют уже не только ноги — моя душа пускается в пляс. После репетиции мы с Димкой едем домой всё в том же пятом троллейбусе, почти пустом после десяти. У него нет с собой гитары, но он негромко напевает что-то митяевское: «Самою любимою ты была моею, я шептал тебя во сне, я с тобой вставал…» — и преданно смотрит в глаза. Ну как перед этим можно устоять? Или и того сильней: «…и холод зачем неземной меня неизменно пронзает, и что мою душу терзает — скажи мне, что это со мной?» Я замираю, как парализованная... Все парни на свете реабилитированы в моих глазах и больше не кажутся бесчувственными поленцами.

— Осторожно, двери закрываются, — объявляет водитель.

— Осторожно, ножки открываются, — вторит ему Димка, хватает меня за коленки и смеётся. Я стучу ему по лбу, но очень легко — уже понимаю, что голова эта ценная и её нужно беречь.

К маю я знаю, как звучит большой мажорный септаккорд, Димка — как выглядит эшаппе. Это, видимо, и называется «взаимное культурное обогащение».