Военнопленные (джен)

Вагон-теплушка был переполнен. Дышать было невозможно, отвратительно пахло какой-то гнилью. Подложенный под голову вещмешок причинял боль при каждом толчке вагона. Во рту пересохло, жажда мучила уже давно.

— Водички бы попить, — прошептал Сергей.

— Ишь, чего захотел. Вам какой? Простой али минеральной? Может, лимонаду изволите? — просипел рыжий парень, облизывая засохшие, потрескавшиеся губы.

— Не злись, у меня это нечаянно вырвалось.

— Прости. Какой-то я злой стал. Не обращай внимания. Послушай, а что это мы с тобой какой день вместе, а друг друга по именам не знаем? Как звать-то тебя?

— Сергей Руднёв студент из Ленинграда.

— Николай Коновалов, рабочий из Орла. Давно на фронте?

— С пятого июля, в дивизии народного ополчения.

— Пехота?

— Взвод пешей разведки, а при формировании дивизии попал в артиллерийский полк, в огневой взвод. Орудий мы никогда вблизи не видели, только в кино и на картинках.

— Кто это мы?

— Я и мои товарищи по университету, студенты. Говорили, нас в город Лугу повезут. Учиться на полигон, а вместо этого совсем безоружных на фронт. Много ребят погибло в первый же день, немцы разбомбили станцию, куда нас привезли. Зазря погибли, повоевать не успели. Потом попал в миномётную батарею, постреляли совсем немного, а затем окружение. Как вышли, попал в пехоту, во взвод пешей разведки. А ты давно на фронте?

— Я кадровый. В армии с ноября сорокового, а на фронте в первого дня войны. Мы были и обучены, и вооружены, а от самой границы никак немцев не могли догнать — всё время в окружении были. Когда всё-таки догнали, попытались прорваться к своим, да только ничего путного из этого не получилось. Тогда взводный посоветовал сдаться в плен. Его тут же пристрелили. Прямо из строя. После этого все разбрелись, кто куда. Меня сцапали в кустах возле шоссе — сидел и ждал, когда пройдут немецкие войска. Вот и дождался. А как ты в плен попал?

— Ранен был. Меня спасли те двое, которых расстреляли, Лукьяныч и доктор. Если бы не они, в землю бы живьём закопали. Лукьяныч говорил, есть такие, что сами сдались в плен. Это правда?

— Есть и такие. Тут, в нашем вагоне, едет один пижон, маменькин сынок. Вчера, когда ты спал, я подошёл и послушал, о чём он шепчется с мужиками. Убеждает, что для нас война закончилась, радоваться надо. Как думаешь, для тебя война кончилась?

— Только началась.

— Вот и я думаю, что следует этому пижону врезать промеж глаз. Пойдём, подсядем к их компании. Они там обосновались, — Николай указал на дальний угол вагона.

Перешагивая через тела лежащих вповалку пленных, друзья добрались до компании, в которой велась оживлённая беседа, и сели. Сергей сразу обратил внимание на молодого красноармейца, в отличие от окружающих его, довольно опрятно одетого — в чистой гимнастёрке с белоснежным подворотничком. Присмотревшись, узнал его. Это было в Ленинграде, в Публичной библиотеке. В перерывах между они часто сталкивались в курилке. Тогда он выглядел эдаким холёным барином — в дорогом сером костюме, с удивительно красивым лицом. У него были длинные волосы, как у священника. Как и Руднёв, он посещал библиотеку каждый день.

Красавец не курил, но посещал курилку регулярно — там, на стене, висело большое зеркало, и Сергей частенько заставал его, старательно поправляющего причёску. Со временем стала ясна причина тщательного приглаживания волос — на шее, с правой стороны, у него было большое родимое пятно, величиной с пятак. Длинные волосы, ниспадая, прикрывали пятно, но франт настойчиво приглаживал волосы, будто желая приклеить их к шее, чтобы скрыть так удручающий его изъян. Сейчас барственность заметно потускнела, черты лица обострились, под глазами обозначились тёмные, чуть напухшие полоски, но по сравнению с чумазыми, давно немытыми физиономиями сидящих рядом людей, он выглядел писаным красавцем. Большие серые глаза, волнистые тёмно-русые волосы, лоб высокий, черты лица тонкие, точёные — и нос, и губы, и разрез глаз. Волосы не были длинными, и родимое пятно ярко выделялось на фоне белого подворотничка. Руки чистые, пальцы тонкие, как у скрипача. Было очевидно, что чёрной работы эти руки не видели. Сергей невольно перевёл взгляд на свои — почти чёрные от грязи, заскорузлые, с большими мозольными наростами.

Где и когда этот тип приводит себя в порядок? — удивился он и оглядел всех вокруг себя. Люди были грязны, с проваливающимися от голода глазами и пересохшими губами, из трещин которых сочилась сукровица.

— Воды для питья нет, а этот... Просто невероятно.

— Одеколон! Чуешь? — ответил Николай, поведя носом.

И действительно, сквозь запах пота, мочи и гниющих ран, пробивался почти забытый запах парикмахерской.

На перекинутой через руку шинели красавца виднелась белая тряпочка, пришитая к внутренней стороне воротника, где было выведено химическим карандашом: «В. Скальский». Та же надпись красовалась на сумке из-под противогаза, служащей вещмешком.

Ничего не скажешь, человек он аккуратный. И как ему удаётся соблюдать чистоту в таком грязном вагоне? — с завистью подумал Сергей.

— Конечно, я сам сдался в плен, этого не скрываю, — ответил кому-то Скальский.

После небольшой паузы он вновь заговорил:

— Немцы нация культурная. Нам, русским, нужно учиться и учиться у них: аккуратности, прилежанию, организации труда, порядку, бережливости и многому другому. Со времён Петра Великого проникновение немецкой культуры в Россию резко изменило и быт, и нравы нашего народа. Без её влияния, русский мужик долго бы ещё оставался диким. Немецкая культура хоть и со скрипом, но проникала и прививалась здесь. Она оказывала влияние на развитие русского народа вплоть до революции семнадцатого года. После февральской революции, которую народ встретил с ликованием, появилась надежда на ещё больший расцвет культуры и науки, на развитие экономики и рост благосостояния народа. Пришла долгожданная свобода, люди начали познавать истинное равенство, но... Захватили власть большевики и учинили кровавую бойню. На их совести величайшая трагедия русского народа — гражданская война, в которой брат убивал брата, дети убивали отцов, отцы — своих сыновей, кровь лилась рекой. Захватить власть — это полдела, нужно ещё уметь руководить такой большой страной, как Россия, а этого не случилось. Умения не было. Октябрьская революция принесла нищету, разруху, террор. Достояние отечественной культуры провозгласили наследием царизма и стали варварски уничтожать памятники культуры и истории, грабить ценности, хранящиеся в музеях, церквях и монастырях. Потом, при Сталине, началась индустриализация страны, появился искусственно подогреваемый энтузиазм, штурмовщина, так называемое стахановское движение, всё это на голодный желудок и с рваными штанами. Наступил голод, хлеба не стало ни в городе, ни в деревне. А откуда его было взять, если у крестьян отняли землю, согнали насильственно в колхозы, физически уничтожили лучших хозяев? Кормить страну стало некому. Задавленные тиранией Сталина, мы превратились в попугаев, бездумно повторяющих лозунги своего вождя. Заработала машина репрессий, и в застенках под пытками погибли выдающиеся политические деятели, полководцы, учёные, работники культуры. Не миновали гонения и простые люди: рабочие, крестьяне и служащие. Мой сосед по квартире взял на фабрике никому не нужные обрезки ткани и получил десять лет тюремного заключения. Колхозников сажали в тюрьму за то, что они брали с колхозного огорода несколько огурцов для голодающих детей. В стране развилось доносительство — все друг друга стали бояться, все друг друга стали предавать. Сейчас этой тирании приходит конец, началась агония диктатуры. Пусть здесь, в этом вагоне, нам очень трудно, но это временно. Поверьте, скоро всё будет иначе. Не забывайте, мы шли с оружием против освободителей. Глупо рассчитывать сразу на комфорт, это ещё нужно заслужить.

Из темноты вагона раздался голос:

— Вот спасибо за лекцию! Похоже, заготовил её заранее, ещё до войны, не ошибаюсь? Врёт он всё, мужики! Неужели не понимаете, куда гнёт? Это же фашистская агитация! И пролетарскую революцию, и всю нашу жизнь при Советской власти обгадил, вождей мирового пролетариата облил помоями! Ты людей с толку не сбивай, тут не только одни дураки сидят! Во-первых, мы воюем не с немцами, не с немецким народом, а с фашистами. Это не одно и то же. Что они на нашей земле учинили, сами видели и на своей шкуре испытали. Во-вторых, общество, которое мы построили во время Советской власти, называется социалистическим. Социализм не всем нравится, кое-кому он как рыбья кость в горле, это не новость. А в тюрьмы сажают не оголодавших людей, таких сейчас нет, а людей с нечистыми руками — за воровство. Сажают и врагов народа, таких как этот ублюдок. В-третьих, этот тип охаивает наш строй, наше правительство, принижает всё русское. Рассчитывая на вашу глупость или подлость, он вас призывает задницу фашистам лизать. Неужто не видите, что это фашистский прихвостень?

В вагоне стало шумно — заспорили, заговорили все разом.

— А что, братцы, этот хоть прилизанный, а говорит правду. Чего я хорошего видел при Сталине? И в рванье походил, и голоду натерпелся.

— Сталина не трожь, не советую...

— Что ни говори, а он порядок навёл. Дай русскому мужику слабину, он всю страну по винтикам растащит, это как пить дать.

— Безусые мальчишки, может, не знают или не понимают по глупости, но мы-то, мужики, знаем, как отсталую и нищую Россию Сталин вывел в число передовых индустриальных держав.

— Везут, как скотов, освободители, гори они огнём!

— Скотине и то сенца подбросят, водичкой попоят!

— Мужики! Этот чистенький, знать, из белогвардейцев, а может взаправду фашист, кто его знает.

Скальского эти выкрики не смутили, и он спокойно продолжал:

— Да, да! Хорошее отношение нужно заслужить. При новом немецком порядке каждый человек раскроет полностью свои способности, свой талант. Мастеровой с золотыми руками, учёный, педагог, артист, художник, писатель, хозяйственный крестьянин, которого большевики окрестили кулаком. Любой настоящий человек найдет себе достойное место в новой, освобождённой России.

Он говорил спокойно, размеренно, не повышая голоса.

— Скажи, дорогуша, а вот мы, простые колхозники, наук не проходили. Что же с нами будет?

— Этого не знаю. Думаю, колхозы ликвидируют, и каждый крестьянин будет иметь своё хозяйство.

— Вот, вот! И появятся снова кулаки-мироеды и бедняцкая голь, а кое-кому и батрачить придётся. Выходит, от чего ушли, к тому и придём!

— Это зависит от человека. Если он лентяй и хозяйство вести не может, такому и батрачить не грех. Впрочем, я не знаю, как немцы решат аграрный вопрос.

— А я вот плотник, к хлебопашеству не склонный. Как думаешь, даст нам, к примеру, плотникам, немец свободу или насильно на землю посадит, хлеб растить заставит? — спросил мужичок, густо заросший пегой щетиной.

— Рабство у нас было при крепостном праве и сейчас, при Сталине. На Западе живут цивилизованные люди. О каком насилии ты говоришь? Сколько домов сгорело, а сколько ещё сгорит в этой войне с большевиками? Тебе на всю жизнь хватит людям дома строить.

Помолчав немного, Скальский наклонился над худым, измождённым человеком, лежащим вдоль стены вагона, и тронул его за плечо.

— Скажите, а кем вы были до войны?

— Хлеб сеял да убирал, — ответил равнодушно лежащий, — тебе-то что за радость знать, кем я был?

— Вы простите, но я так и предполагал. Жизнь колхозников мне хорошо знакома — до войны специально занимался этим вопросом. В деревнях сейчас обыкновенное крепостное право, прикрытое красивой фразой о социалистическом равноправном труде и справедливом распределении богатств. Ездил я по деревням — везде нищета, полуголодное существование, никакого справедливого распределения и в помине нет, и уйти из села невозможно, паспорта не дают. А куда денешься без паспорта? Только в тюрьму. Помните фильмы «Богатая невеста», «Трактористы»? Все это пропаганда, оболванивание народа. Согласны?

— Пошёл к чёрту! Не до тебя сейчас, — злобно ответил лежащий и закрыл глаза.

Скальского его грубость не задела. По крайней мере, он не подал вида, что это его обидело. Пристально посмотрев на Сергея, он сказал:

— Вы студент, я видел вас в Публичной библиотеке. Как вы оцениваете постановление о снятии студентов со стипендии и замене её свободным расписанием? По-моему, это не просто нелепость, это гнусная попытка сэкономить. Помните нашу песенку? «Стипендия моя! Как жить мне без тебя? Теперь, братишки, наша жизнь — труба» Студентов вынудили искать заработок, они перестали посещать занятия, нужно было работать, чтобы прокормиться. Профессура оказалась без работы — аудитории пусты. Только дети коммунистической аристократии были вполне довольны и прожигали свою жизнь в ресторанах. Без боли невозможно говорить о тех студентах, которые пытались протестовать — ими заполнили сталинские застенки и зверски замучили.

К кому бы ни обращался Скальский, о чём бы ни говорил, в его словах была не только ненависть к социалистическому строю, не только очернение всего и всех, но и правда. Он выпячивал правду, смаковал каждое слово, зная, что ему трудно возразить. Это глумление над неудачами и трудностями в жизни страны, преднамеренная ретушь их, вызывала у Сергея раздражение.

Кое-что из сказанного, он услышал впервые и не очень этому доверял, кое-что было явной ложью, но большая часть его слов вызывала тревогу своей справедливостью. Не первый раз слышал он о том, что Сталин физически уничтожает неугодных ему людей, но трудно было не верить газетам, подробно освещающим судебные процессы над врагами народа, в которых печатались стенограммы признаний подсудимых.

Но во главе страны не один Сталин, страной руководит Политбюро ВКП/б/. Как можно поверить, что вопреки воли Политбюро, Сталин единолично расправляется с неугодными? Это бред! Значит, они поддерживают вождя, значит, в репрессиях есть горькая необходимость, значит, это действительно борьба с врагами народа. А если предположить, что это всё-таки гнусная расправа с неугодными, почему говорят только о Сталине и ни слова о других членах Политбюро?

Нет... Сергей не был готов к спору по этому вопросу, всё слишком сложно и запутано.

Он хорошо помнил, что у Скальского тогда, до войны, на лацкане пиджака был комсомольский значок. Маскировался, затаился и ждал прихода фашистов, а теперь развернулся во всю, склоняет к предательству — оценил он активность красавца. Очень хотелось ударить подонка по чистенькой физиономии, но Сергей сдерживался. Поднялся Николай и, не сдерживая ярости, закричал:

— Слушай, хмырь болотный! Ты что, на немцев работаешь? Хочешь схлопотать по морде? Я придушу тебя вот этими руками!

Сергей остановил его:

— Не надо, незачем связываться, а спорить и убеждать в чём-то, тем более. А вы что уши развесили? — обратился он к остальным. — Не видели, как эти освободители, цивилизованные люди Запада, наших расстреливали у сарая без суда и следствия? Вам этого мало? А как беспомощных людей, потерявших силу, пристреливали, как собак, прямо на дороге? Забыли, как эти освободители застрелили мужика только за то, что он присел отдохнуть? А что вторые сутки нам не дают ни пить, ни есть? А что люди мочатся прямо здесь в вагоне, как скоты, потому что не открывают двери? А кто помог раненым, у которых уже гноятся раны? Вы этого не видите? Распустили сопли, слушая этого подонка. Эта сволочь, может, выслужится и получит всё, о чём мечтает, но вы-то на что надеетесь? На какой фашистский рай?

У Сергея дрожали руки, он с трудом переводил дыхание. Николай подхватил его и повёл обратно.

— Придавить его, суку, надо было бы слегка, чтобы не вонял здесь и людей с толку не сбивал. Этот пегий вишь как обрадовался, что немец ему дома доверит строить. Сгноит тебя немец! — со злобой проворчал хлебороб, к которому Скальский обращался за поддержкой.

— Хлопы! — раздался голос. — Чего с ним чикаться? Навалитесь на гада артелью и дух из него вон!

— Ишь, какой умник нашёлся! Чужими руками хочет солдатика на тот свет отправить. Чем же он тебе помешал? Иль слова его тебе не по нраву?

— Видать, на гражданке в органах работал, привык, походя, из людишек дух вышибать.

Сергей лёг на своё место и попробовал заснуть, но не смог — перед глазами маячил Скальский. Прилизанный слизняк слащаво улыбался и торопливо о чём-то говорил менторским тоном, и избавиться от этого видения никак не удавалось. Рядом безмятежно храпел Николай, уткнувшись носом в его плечо.

Ночью поезд остановился. За стеной вагона послышались голоса — чужая незнакомая речь. Сергей прислушался, пытаясь понять, о чём говорят немцы, но понял лишь некоторые отдельные слова. В вагоне никто не спал, но было тихо — гнетущая, тревожная тишина. Пленные, не зная, что их ожидает, с беспокойством ждали самого худшего. В таком напряжении прошла ночь. Под утро, когда чуть забрезжил свет, заскрипели вагонные двери и со скрежетом откатились. С платформы раздалась уже знакомая команда:

— Heraus! Weg! Weg! Weg!

Люди с трудом выпрыгивали из вагонов, растирали занемевшие ноги, опасались упасть, хорошо зная, что обычно за этим следует, но конвоиры не стреляли — упавших били сапогами, заставляя подняться. Дул холодный осенний ветер. Пленные прижимались друг к другу, поднимали воротники шинелей, но от пронизывающего до костей холода это не спасало. Их согнали в кучу, подталкивая прикладами. Толпой, сопровождаемые злобным рычанием собак, они побрели по платформе, шаркая ногами. Было ещё сумеречно, но на востоке уже алела заря, на небе запоздало светился серп луны. При тусклом свете Сергею удалось прочитать название станции — «Резекне».

Значит, мы в Латвии. Это не так уж далеко от своих, — подумал он.