Военнопленные (джен)

Руднёв приоткрыл отяжелевшие веки. В ночной темноте с трудом различались силуэты лежащих рядом с ним людей. Они беспокойно ворочались, постанывая во сне, порой доносились громкие вскрики, но тут же всё затихало. Голова болела, от этого появилось слабое головокружение и слегка подташнивало. В ушах, будто заложенных ватой, противно звенело. Сергей попытался двинуться, над ним тут же кто-то склонился и зашептал:

— Оклемался, сынок? Голова, поди, трещит от боли. Ты потерпи, только не стони. Нельзя, пристрелят. Уже троих застрелили. Тяжелораненые были, во сне громко стонали. А у тебя терпимо. Кожу с головы местами содрало начисто, но черепушка цела. Это доктор сказал, он тут рядом лежит. Контузило тебя малость. Доктор тебе голову перевязал. Говорит, ничего страшного, жить будешь. Вот и терпи, парень, только громко не стони.

Шёпот затих. Сергею очень хотелось, чтобы этот плохо видимый во мраке человек снова заговорил, ему был приятен волжский окающий говор незнакомца. Протянув руку, он дотронулся до колючего подбородка соседа.

— Как звать-то тебя парень? — снова послышался шёпот.

— Сергей, — с трудом, еле шевеля губами, прохрипел он. — Где мы?

— В плену. К немцам угодили. Вот такие дела...

Он закрыл глаза. Боль в затылке не унималась. Захватив зубами край воротника шинели, стиснул челюсти, от этого казалось, что боль слегка утихла, и Сергей крепче сжимал шершавую ткань. Было невыносимо страшно, сознавая весь ужас своего положения, он страшился своей слабости и беспомощности. В сознании проплывали отдельные эпизоды боя в тылу у немцев. Их взвод окружили на поляне и методически обстреливали из маленьких пехотных миномётов. Он полз по раскисшей от дождя земле следом за сержантом к канаве, что протянулась вдоль кромки леса.

— Уйдём, — хрипел Никитин. — Держись за мной. Только до канавы дотянуть, а там посмотрим...

И он полз, видя перед собой только подкованные задники сапог. Вот сержант нырнул в канаву, Сергей уже протянул руку к её скользкому глинистому краю... Последнее, что помнил — ослепительная вспышка света и сильный удар по голове.

— Значит, не дополз, — с горечью прошептал он. — Как я сюда попал?

— Нашли тебя за лесом на поляне, совсем близко отсюда. Много наших там полегло. Нас, пленных, заставили убитых в яму таскать. Среди тел четверо живых оказалось. Если бы не доктор, вас всех живьём бы в землю закопали. Но доктор не дал. Перевязал, и мы вас в этот сарай затащили.

— А где другие?

— Я же говорил, у них тяжёлые ранения были, в беспамятстве стонали громко, один всё команды подавал в горячке. Пришёл немец и пристрелил их. Тут они лежат, возле стены. А ты молчал, тебя немец и не заметил.

— Много тут наших?

— Да уж немало. Как солёных груздей в бочке. В большинстве окруженцы, которые к своим пробивались. Есть, которые сами сдались, воевать не захотели. Много раненых, не успевших со своими уйти. А может, и не думали уходить, решили под немцем остаться, кто теперь разберёт.

— Нужно попытаться уйти отсюда.

Руднёв приподнялся на локтях, но сосед прижал его к земляному полу и зашептал, дыша в лицо:

— Лежи, дурень. Лежи и помалкивай. До утра дотянем, а там видно будет, что и как.

Сквозь щели дул пронизывающий ветер, через дырявую крышу проникала дождевая вода и тонкой струйкой лилась на плечо. Шинель намокла и задубела, плечу было холодно. Попытка отодвинуться вышла неудачной — лежащие вплотную люди недовольно заворчали, пришлось остаться на месте. Замерев, он прислушался к тишине, лишь изредка нарушаемой приглушёнными стонами и всхлипами. Сергея тревожила предстоящая встреча с немцами, мысли об этом доводили до отчаяния. Временами он, точно в бреду, проваливался, почти теряя сознание, в такие моменты страшная действительность отступала, но потом ясность мысли возвращалась, и очевидность безнадёжности положения вновь вызывала щемящую тоску.

Наконец, наступило утро. Дождь прошёл, и вокруг стоял холод, усиливаемый сыростью. Трясло так, что зуб на зуб не попадал. Сергей ворочался, пытаясь согреться, но попытки были тщетны — шинель промокла, намокла и гимнастёрка. Он сел и осмотрелся. Сарай оказался большим, всюду на полу сидели и лежали пленные. С восходом солнца они проснулись, слышались разговоры вполголоса, одни дымили махоркой, другие поправляли на ранах повязки из бинтов и тряпок, сделанных из нательного белья, уже пропитавшихся грязью, с пятнами почерневшей запёкшейся крови. Медленно со скрипом раскрылись створки ворот, и в сарай вошли немецкие солдаты с автоматами. Слух резанула команда:

— Aufstehen! Schneller! Schneller! Herausgehen, nein aber tempo! Weg! Weg! Weg!

(Встать! Быстрее! Быстрее! Выходи, не задерживайся! Пошёл! Пошёл! Пошёл!)

Пленные неторопливо поднимались и неспешно, с опаской, шли к распахнутым воротам.

Глазам Сергея предстала страшная картина. Ещё вчера эти люди были солдатами Красной Армии. Всякое приходилось переживать в первые тяжёлые дни войны. Голодали, мёрзли ночами от холода, задыхались днём от жары, страдали от жажды. Порой наступала такая усталость, что жизнь становилась не мила. И постоянно мучила, подавляя психику, необходимость всё время отступать перед натиском врага. Но, несмотря на все лишения, они не теряли человеческого достоинства, оставаясь бойцами и тем самым внушая к себе уважение.

Сейчас же он увидел морально сломленных людей, в глазах которых застыли рабская покорность и готовность претерпеть любые унижения ради сохранения жизни. Эта душевная надломленность сгущала краски. То, что раньше не привлекло бы внимания, сейчас выпячивалось обнажённостью чувства страха и вызванной им угодливостью. Шинели, уродливо горбатившиеся на спинах, казались не просто измызганными и рваными — они смотрелись лохмотьями. Ботинки с обмотками, этот далеко неэстетичный атрибут экипировки советского солдата, выглядели жалкой нелепостью. Лица и руки грязные, глаза гноились, из носов текло. Вывернутые и натянутые на уши, точно старушечьи чепчики, пилотки довершали постыдный облик бывших воинов.

Когда же они успели так опуститься? — подумал Сергей, и волна жгучего стыда захлестнула его.

Только успокоившись и оглядев толпу семенящих маленькими шажками пленных внимательнее, он понял, что ошибся. Несколько раз его взгляд наталкивался на глаза, в которых читались внутренняя сила, мужество и решимость к сопротивлению. Хоть и в меньшинстве, но такие люди здесь всё-таки были.

— Ну, теперь держись. Не показывай, что тебе худо, прибьют. Как ни трудно, делай вид, что совсем здоров, — сказал тихо сосед. — Держись за нас. Меня Лукьянычем зовут, а это наш доктор, — он указал на молодого чернявого мужчину в командирской гимнастёрке без нашивок.

Его взяли под руки и вывели из сарая. Яркое солнце на миг ослепило, он закрыл глаза, потом стал постепенно приоткрывать их, привыкая к яркому свету. По дорожке, протоптанной к сараю, ходил, нервно пощёлкивая тростью по голенищу сапога, немецкий офицер. Испитое землистое лицо с мешками под глазами искажено в гримасе брезгливости, в глазах как у мертвеца, пустых и немигающих, отражалась ненависть. Тонкие и бесцветные губы, ранее плотно сжатые, открылись, и он на чистейшем русском языке прокричал с надрывом:

— Быстрее выползай, сволочь большевистская! Куда прёте, как бараны? Становись вдоль дорожки!

— Кто это? Этот русский в немецкой форме. Он же русский?

— Белогвардеец, из бывших. Ты тише говори, а то услышит.

О белогвардейцах Сергей знал по учебнику истории и литературе, видел в кинофильмах, и это понятие для него было очень далёким, историческим в полном смысле слова. Теперь же жизнь отшвырнула его на несколько десятков лет назад, и он лицом к лицу столкнулся с реально существующим белогвардейцем.

— Евреи и комиссары! Шаг вперёд! — раздалась команда.

Никто не шелохнулся. Офицер медленно пошёл вдоль притихшего строя низко опустивших головы людей. Иногда он с гримасой отвращения поднимал тростью голову пленного за подбородок и пристально смотрел в глаза жертве. Некоторых бил наотмашь по голове, и тогда следующие за ним немецкие солдаты хватали несчастного и волокли к сараю.

— Еврей? — спросил белогвардеец черноглазого паренька.

— Нет, нет, я русский.

— Врёшь, жидовская морда!

Последовал хлёсткий удар по лицу. Парнишку схватили за руки и потащили.

— Не еврей я! Не еврей! Я русский! — истошно вопил бедняга, размазывая по лицу грязь, смешанную со слезами и кровью.

Он падал на колени, его поднимали. Снова падал и снова поднимали. Били кулаками и сапогами. Парень цеплялся за землю руками, но его протащили волоком и бросили у стены, там он затих, прикрыв лицо ладонями, тело его вздрагивало от беззвучных рыданий. Офицер подходил всё ближе. Тело Сергея сжалось, как пружина. Лукьяныч нервно теребил снятую с головы пилотку.

— Прощайте, друзья, — внезапно произнёс доктор и вышел из строя.

Не оглядываясь, он неторопливо пошёл к сараю под презрительным взглядом белогвардейца, на лице которого застыла кривая усмешка. Проследив за ним, офицер устремил свои кажущиеся мёртвыми глаза к строю. Подняв трость, поднял ею голову Сергея. Сейчас, оказавшись совсем близко, этот человек выглядел ещё отвратительнее, в рыбьих глазах виднелось торжество садиста. Лукьяныч осторожным жестом отодвинул трость в сторону.

-У парня голова раненая, не надо палкой...

Офицер побледнел, как полотно, с размаху хлестнул его по лицу и с визгом закричал:

— Как смотришь, свинья? Вон из строя!

Скрипнув зубами, мужчина двинулся прямо на него.

— Не добили вас, ваше благородие, в гражданскую. Ничего, потерпите чуток, непременно добьют. Думаешь, гад ползучий, нам конец пришёл? До конца ещё далеко. Попомнишь ещё! Ни один из вас живым с нашей земли не уйдёт!

— Не подходи! — завизжал офицер, выхватывая из кобуры парабеллум.

Продолжая идти, мужчина поднял руки, точно хотел схватить его за горло. В глазах палача отразился животный страх, лицо перекосилось, дрожащими руками он поднял оружие и в упор выстрелил в голову наступающему на него пленному. Два немецких солдата подошли к телу Лукьяныча, взяли за ноги и оттащили к сараю. Застрочили автоматы, и начали падать один за другим люди возле стены.

Сергею заволокло глаза туманом, горло сдавило, дышать стало нечем, хватая открытым ртом воздух, он начал медленно оседать, теряя сознание. Кто-то подхватил его под руки, не дав упасть. Случившееся потрясло его. Было больно, почти физически больно. Погибли люди, выхватившие его из рук смерти, спасшие ценой собственной жизни. Сознание собственного бессилия повергло в отчаяние, потом нахлынула ярость, ненависть к убийцам. Бессознательно он рванулся, но сильные руки удержали его.

— Куда рвёшься, психопат? Жить надоело? Потерпи, придёт время, они за всё заплатят.

Расстреляв выведенных из строя, немцы погнали пленных по дороге, подгоняя окриками и ударами прикладов. Ночной дождь так и не смог увлажнить толщу дорожной пыли, и шаркающие шаги ослабевших людей поднимали тучу. Пыль забивалась в глаза и уши, скрипела на зубах. Стало припекать солнце, идти было тяжело, мучительно хотелось пить. Люди задыхались.

Колонну сопровождали немецкие солдаты, вооружённые автоматами. Громко переговариваясь, они то и дело закатывались в неудержимом хохоте. Не прерывая разговора, стреляли короткими очередями по каждому, хоть немного отклонившемуся в сторону. Ослабевших и не удержавшихся на ногах людей с невозмутимой деловитостью пристреливали, оставляя трупы на дороге. Сергей ещё волочил ноги, спотыкаясь почти на каждом шагу.

— Навязался на мою душу. Самому идти тяжело, а тут ещё и тебя тащить приходится, — ворчал парень, который поддержал его, когда белогвардеец застрелил Лукьяныча.

— Пусти. Я сам пойду. Убери руки.

— Тихо ты. Иди, не трепыхайся. Тоже мне, ходок.

Парень помолчал, а потом сказал виновато:

— Не обижайся, я ведь не со зла. На душе муторно, поворчу, и будто легче становится. Держись за меня крепче, больше не буду. Слово даю.

Парнишка был совсем молодой. К его круглому курносому лицу, похоже, ещё не прикасалась бритва. Зелёные глаза смотрели с добротой, копна рыжих волос сверкала на утреннем солнце, даже под густым слоем пыли на лице видны многочисленные конопушки. Шинель прожжена — на спине зияла обуглившаяся по краям дыра. Запах горелой шерсти ещё стойко держался, видимо, прожгли её совсем недавно. Этот запах вывал тошноту, но, стараясь об этом не думать, Сергей судорожно прижимался к парню, видя в нём единственное своё спасение.

— Как думаешь, куда нас ведут?

— Ох, и беспокойный же ты человек. Какая, спрашивается, тебе разница? Наше дело телячье — куда пригонят, туда и придём. Одно твёрдо знаю: не на расстрел. Хотели бы расстрелять, там бы это сделали, у сарая. Понял?

На этом разговор закончился, и дальше они шли в молчании, с трудом передвигая ноги. Голова кружилась, и Сергей крепко цеплялся за шинель товарища. Очень хотелось сесть прямо здесь на дороге и не думать больше ни о чём — ни о фашистском плене, ни о своей, так печально сложившейся, жизни. Мысль, что его застрелят, стоит опуститься на землю, не страшила. Он боялся другого — убитый здесь, он будет лежать на этой пыльной дороге, и никто не узнает, что он не сдавался в плен, а попал к немцам, будучи без сознания, раненый и контуженый.

У маленькой деревушки колонну встретили бабы и ребятишки. Они пытались передать хлеб, варёную картошку, огурцы, но конвоиры отгоняли их, выбивая из рук продукты и угрожающе крича. Рыжему парню удалось ухватить большой кусок хлеба и огурец.

— Не привале поедим, — сказал он, запихивая добычу за шинель.

— А будет он, этот твой привал? — усомнился Сергей.

— Обязательно. Не железные ведь они, когда-нибудь устанут.

Не прошли и километра, как колонна остановилась. Конвоиры по очереди спускались к речушке и набирали воду во фляги. Человек пять пленных тоже попытались подойти к речке, но раздалась автоматная очередь, и смельчаки отпрянули назад в строй, оставив на берегу убитого. Рыжий парень вынул огурец, разломил его и протянул кусок Сергею, тот с наслаждением вонзил зубы во влажную мякоть. В голове колонны снова раздалась автоматная очередь. По строю передали, что застрелили пожилого мужичка, который решил отдохнуть и присел на обочине. Привала не получилось, и пленные, еле передвигая ноги, поплелись дальше, обходя стороной тело убитого, лежащее у края дороги.

К вечеру колонна подошла к железнодорожной станции.