Военнопленные (джен)

Когда их пригнали к лагерю, совсем рассвело. Лагерь военнопленных занимал большой пустырь, огороженный тремя рядами колючей проволоки, по углам деревянные башни, на которых установлены пулемёты и прожектора. У пулемётов немецкие солдаты, подняв воротники, ёжились на холодном ветру. Видно было, что лагерь построили совсем недавно — под ногами шуршала ещё невытоптанная трава. Входные ворота и служебные постройки — казармы, служебные помещения, сараи, — были размещены на горке, от них пологий спуск. Под горкой слева маленькое болотце, а за ним, у самой колючей проволоки, туалет, справа — два длинных деревянных барака.

Сергей и Николай заняли место на верхних нарах в дальнем конце, у торцевой стены. Внутри было холодно, как в погребе, истлевшая солома кишела вшами. Друзья тесно прижались друг к другу и сразу забылись в тяжёлом сне. Спали недолго, не более получаса — солнце стояло ещё на горизонте, не успело подняться. Пленных подняли и погнали к выходу. По краям настежь распахнутых ворот стояли русские парни в ватных стёганках, немецких шапках с козырьком и с белыми повязками на рукавах. Они подгоняли медленно бредущих людей, замешкавшихся били палками, не смолкала площадная брань. Барак гудел, как потревоженный улей. Стараясь перекрыть гул, Николай закричал:

— Надо менять жилплощадь! Забьют до смерти, если каждый раз выходить последними будем!

Пленных выстроили на хорошо выровненной площадке около входных ворот. Тучный немецкий офицер, в сопровождении двух других, ходил взад и вперёд перед строем, обмениваясь со своей свитой какими-то замечаниями, жестикулируя руками. За ними следовал Скальский. Время от времени толстый немец обращался к нему, и он с подчёркнутым подобострастием отвечал, принимая стойку смирно. По-немецки он говорил свободно. В руках держал большую амбарную книгу, в которую что-то записывал. Сергей не сразу узнал его — он был в демисезонном пальто и в фетровой широкополой шляпе. Офицер из свиты толстяка что-то сказал Скальскому и тот, сделав несколько шагов вперёд, громко закричал:

— Внимание! С вами будет говорить начальник лагеря, оберлейтенант Гемке. Прошу слушать внимательно и постараться запомнить всё, о чём будет сказано.

Начальник лагеря, сцепив свои короткие руки на толстом животе, заговорил тоненьким голоском медленно, нараспев. Скальский, почти без пауз, переводил речь начальника.

Гемке с пафосом провозгласил окончание для них войны, с чем и поздравил. Затем сообщил, что здесь их будут кормить и одевать: скоро дадут другую одежду — за счёт Великой Германии. В лагере они пробудут недолго — по мере необходимости пленных распределят на различные хозяйственные работы. Подчеркнул, что они должны работать честно и добросовестно.

Непосредственными начальниками являются полицаи — русские парни с белыми повязками на рукавах, им дано право наказывать пленных за нарушение порядка. Ближе, чем на два метра, нельзя подходить к проволочному заграждению — часовые будут стрелять без предупреждения. За попытку побега из лагеря — расстрел.

Утром, после подъёма, построение и проверка. Пищу будут выдавать в строго определенное время, о котором пленные узнают по звону рельса, кусок которого привязан к перекладине турника на площадке возле казармы. Необходимо обзавестись посудой — он указал на кучу консервных банок у одной из хозяйственных пристроек. Пищу получать следует организованно, в порядке очереди. За попытку получить порцию дважды — расстрел на месте.

В течение дня пленные, если они не заняты работой, имеют право находиться в бараках или на территории лагеря, по своему усмотрению, но после пяти часов вечера обязаны занять свои места в бараках. Об этом так же оповестит звон рельса. Оставшиеся на территории, после указанного времени, будут расстреляны.

Сейчас можно разойтись, занять свои места на нарах и ждать прихода писаря — Гемке указал на Скальского. Все должны пройти регистрацию, без этого пища выдаваться не будет.

Закончив речь, начальник лагеря и его свита направились в казармы. Полицаи, размахивая палками, погнали пленных к баракам. Обгоняя медленно идущих людей, Николай побежал вперёд, и вскоре Сергей потерял его из виду. Только войдя внутрь, он увидел своего друга уже на новом месте — на верхних нарах, неподалёку от входа.

Процедура регистрации оказалась длинной и нудной. Скальский записывал в амбарную книгу имя, отчество и фамилию пленного, год рождения, национальность и специальность. Каждому выдавал белую тряпицу, подрубленную по краям, на которой написан чёрной краской регистрационный номер. Эту тряпку полагалось пришить к спине шинели. Так как иголки и нитки были лишь у немногих, процедура надолго затянулась — каждый владелец иголки и нитки отдавал эти принадлежности только после грубого вмешательства полицаев.

Послышались частые удары по рельсу, и пленные суетливо заспешили к хозяйственному сараю, возле которого валялись пустые консервные банки. Вооружившись посудой, с помощью полицаев они образовали длинную очередь. На помосте, сооружённом из досок, около дымящегося котла, стоял полицай с черпаком в руке. Рядом на столике лежала груда мелко нарезанных кусочков хлеба, совсем маленьких, граммов по сто. У столика стоял другой полицай, весело беседующий со Скальским.

В руках у красавца всё та же амбарная книга, в которой он отмечал номера пленных, получивших еду. Очередь двигалась медленно, люди судорожно подталкивали впереди стоящих, желая ускорить приближение к котлу. Это была первая после долгих мучительных дней голодовки пища. Получившие свою порцию тут же, недалеко отойдя, проглатывали содержимое банок. Дошла очередь и до друзей. Полицай плеснул им в банки варево, заполнив лишь треть литровой посудины. Николай, переминаясь с ноги на ногу, попросил:

— Подлей ещё, мало очень...

— Обожрёшься, курортник! — полицай треснул его по голове черпаком. — Подходи, следующий!

Люди ели молча, торопливо. Хлеб жёсткий, похожий на глину, без крошек. Варево — густая чёрная жижа с кусочками неочищенного картофеля. Ложек не было, и они вылавливали картофель руками, облизывая каждый палец с большой тщательностью. Раздача пищи окончилась быстро. Полицаи убрали котёл и оставшиеся кусочки хлеба. Скальский, держа подмышкой амбарную книгу, ушёл в контору, которая находилась возле казармы. Там он и работал, и жил. Площадка перед воротами опустела. После еды большинство пленных ушло в бараки — воздух был холодный, моросил мелкий дождик.

Друзья прошли к болотцу, вымыли банки и умылись. Вода была мутная и очень холодная.

— Ну, что делать дальше? Придётся занимать свои плацкарты, — предложил Николай.

Они не спеша направились к бараку. Там было холодней, чем на открытом воздухе, стояла сырость. Пленные сидели и лежали на нарах, беседовали, спорили. Некоторые счастливцы курили махорку, и сидящие рядом жадными глазами неотрывно следили за дымящейся цигаркой. У Сергея началась резь в животе, он ворочался на нарах, прижимая колени к животу.

— Это от того, что долго голодал, — успокаивал его Николай, — потерпи, скоро пройдет.

Но боль не проходила, и Сергей пытался найти положение, при котором она затихла бы хоть немного. Он вставал на колени, ложился на спину, на живот, поджимая колени к подбородку. Бесполезно — боль не прекращалась.

— Сейчас к Скальскому схожу, видел около его конторы дверь с красным крестом, наверное, медпункт. Я быстро.

Через несколько минут он вернулся, лёг рядом и стал внимательно рассматривать потолочные перекрытия. Лицо его было обиженное, сердитое.

— Ты был в медпункте?

— Это не медпункт. Похоже, дезинфекционная камера, там барахло свалено — сапоги, шинели и всё другое. Полицай врезал мне по спине дубиной, когда я открыл дверь. Скальский сказал, аптеки в лагере нет, как и врачей.

Живот болел не только у Сергея, в бараке таких оказалось много. Пленные стонали, корчились от боли, выбегали в туалет. К вечеру боль затихла. Руднёв лежал с закрытыми глазами и никак не мог заснуть. Рядом, чуть похрапывая, спал Николай, сну которого никогда ничего не мешало — ни холод, ни голод, ни зуд тела от укусов вшей, а о болезнях и недомоганиях он будто и вовсе не имел представления.

Ночью в барак вошли два полицая. Они медленно двигались вдоль нар, внимательно разглядывая спящих. Сергей приподнялся и с интересом стал наблюдать за ними. Полицаи остановились возле пленного, спящего на нижних нарах, потормошили его за голову, потом вытащили в проход и стали снимать с него одежду. Раздев догола, оставили тело на земляном полу в проходе.

Мёртвого раздели. Мародёры, — понял Сергей.

Утром в проходе лежали три трупа. Полицаи выволокли их из барака и потащили к яме за туалетом.

— Вот, откуда в этом «медпункте» барахло. Падалью питаются. Видать, барахлишко сбывают кому-нибудь. Вишь, ряжки наели! — процедил сквозь зубы Николай.

Дни шли за днями. Каждый день одно и то же — подъём, проверка, мучительное ожидание баланды, и до вечера бесцельное изнурительное лежание на нарах. На работу ходила только одна постоянная группа, других не брали. Эта группа строила новый барак и работала на кухне подсобными рабочими, чистила туалет, за что получала добавочное питание.

Когда переставал идти дождь, пленные выползали на свежий воздух и, не имея сил двигаться, сидели на земле, привалившись к стене барака. Каждую ночь полицаи раздевали трупы и утром наполняли ими яму за туалетом. С каждой ночью живых оставалось всё меньше и меньше.

Голова у Сергея перестала болеть, исчез и звон в ушах. Николай осторожно разбинтовал его, отдирая присохший бинт. Под совершенно чёрным верхним слоем обнаружилась белоснежная повязка. Пятна засохшей крови ярко выделялись на белизне бинта. Когда Николай снял повязку, то закатился в неудержимом хохоте. Голова Сергея походила на покрытую лишаями, во многих местах ранки затянулись розовой блестящей кожицей. Некоторые кровоточили, потревоженные сорванным бинтом.

— Ну, и что ты ржёшь?

— Сам бы увидел свою башку, не удержался бы от смеха. Ты на леопарда похож.

— Ладно, кончай! Смешного в этом мало!

— Не расстраивайся, скоро зарастёт и будет полный порядок, шевелюра будет ещё лучше.

Долгими осенними вечерами, лежа на нарах, друзья рассказывали друг другу о своей довоенной жизни, мечтали о будущем. О чём бы ни шла беседа, разговор кончался планами побега из лагеря. На засов барак никогда не закрывался, можно выйти из него в любое время. Сплошного забора в лагере не было, он только со стороны входных ворот, со всех остальных — колючая проволока, под которую можно подлезть и уползти. Хорошим местом для побега виделась яма с трупами — немецкие патрули, фланирующие вдоль каждой стороны проволочного ограждения, проходили этот участок быстро, отворачивая голову от страшного зрелища.

Нужно было бежать как можно скорее, пока ещё они держались на ногах — оба слабели с каждым днём. Несколько раз друзья пытались выйти ночью, но всё время что-то мешало. Каждая попытка кончалась неудачей. То полицаи, страдая бессонницей, торчали всю ночь поблизости, коротая время в скабрезных разговорах, похваляясь беззастенчиво своими мужскими победами, с удивительным похабством описывая подробности. То луна светила так ярко, что думать о побеге и не стоило. То соседи останавливали их, интересуясь, куда это они собрались, на ночь глядя.

Последнее время светлые ночи стали редкостью, почти без остановки моросил мелкий дождь. На низину, в которой стояли бараки, часто ложился туман. Всю ночь лучи прожекторов с башен прорезали туман яркими лучами, освещая линию проволочного ограждения. Этого было недостаточно — темень стояла кромешная и потому через каждые десять-пятнадцать минут над лагерем зависали осветительные ракеты. Наступило самое подходящее время для побега, пока не выпал снег, по которому без следов не уйдешь. Друзья терпеливо ждали удобного случая.

Однажды во время раздачи баланды, Скальский, всегда стоящий около раздаточного стола, подошёл к немцу из охраны, что-то сказал и кивнул на длинного тощего пленного, только что получившего свою порцию. Охранник подошёл к человеку и хладнокровно выстрелил ему в голову из пистолета, тот дёрнулся, колени подогнулись, и он опустился на землю, уткнувшись лицом в грязь. Рядом лежали нетронутый кусочек хлеба и консервная банка, из которой вытекала чёрная жижа. Пленные притихли — такое случилось впервые. Смерть в лагере никого не страшила, к ней привыкли, и трупы в бараках не вызывали ни удивления, ни жалости, ни страха, но такая расправа, на глазах у всех, породила безмолвный протест. Ярость готова была выплеснуться наружу, но все были сдержанны, понимая, что любая неосторожность грозит расправой.

— Вам же было сказано: за попытку получить вторую порцию немедленно следует расстрел! Здесь на ветер слов не бросают! Не пытайтесь обмануть, не выйдет! — со злобой выкрикнул Скальский.

Полицаи оттащили труп в яму. Очередь снова двинулась к котлу, будто бы ничего не произошло.

— Хорёк проклятый! — не сдержался кто-то из очереди.

Каждый, проходящий мимо Скальского, награждал его взглядом, откровенно выражающим ненависть, тот же невозмутимо продолжал регистрировать пленных, получивших баланду. Внешне он был спокоен, но глаза... в них был страх, как у того белогвардейского офицера, когда на него шёл Лукьяныч. Кличка «Хорёк» накрепко прилипла к красавцу, по-другому его не называли даже полицаи.

Бывали редкие дни, когда пленных вдруг поднимали с нар в неурочный час, выстраивали на площадке перед входными воротами и устраивали смотрины. Появлялся начальник лагеря и какие-то немцы в гражданской одежде. Хорёк называл номера, и вызванные люди выходили из строя. Вышедших посетители осматривали, как осматривают лошадей при покупке — заглядывали в рот, щупали бицепсы, хлопали по спине, тщательно осматривали руки и ноги, заставляли приседать. Отобрав несколько человек, немцы уводили их за ворота, а остальных загоняли обратно в бараки. Скальский однажды назвал номер Николая, но его, по каким-то причинам, забраковали, и он вернулся в строй.

— Надо бежать, нельзя тянуть с этим, — с тревогой твердил Сергей каждый день. — Что я буду делать, если тебя уведут? Я же не смогу жить, я живу только потому, что ты рядом, живу только надеждой на побег.

Тем не менее, выйти из барака ночью не удавалось. Как-то утром, когда полицаи вытаскивали из барака трупы, раздетые ими ночью, Николай спросил, просто так, ни к кому не обращаясь:

— Куда они шмутки сплавляют? Не хранят же на складе, чтобы приодеть тех, кто обносился.

— Будто не знаешь, — ответил ему пленный с провалившимися мутными глазами. — Хорёк продаёт это барахло населению, он свободный выход из лагеря имеет. Кругом война, магазинов нет, а людям одевать что-то нужно, голым не походишь. Вот он и меняет барахло на хлеб, сало, табак. Часть выручки полицаям отдаёт. Грицко, тот который длинный, с лисьей мордой, рассказывал.

— Ай, да Хорёк! — со злобой прошипел Николай. — На смерти ближних наживается. А я-то смотрю, у него рожа всё толще и толще становится. Да... далеко пойдёт...

— Куда уж дальше? — прошамкал похожий на скелет мужчина. — Дальше некуда.

В это утро, не дожидаясь проверки, пленных подняли с нар и погнали на площадку перед воротами. Сергей чувствовал себя скверно, идти не хотелось, но Николай уговорил:

— Нельзя всё время валяться на нарах, нужно двигаться. Так недолго и лапти отбросить.

В этот раз друга вызвали из строя и увели за ворота. У Сергея словно оборвалось что-то внутри, и он с ужасом смотрел на удаляющуюся рыжую шевелюру. К горлу подступил комок. Он до боли сжал зубы и не сводил глаз с медленно закрывающихся ворот, за которыми исчез самый дорогой ему человек. Пленные побрели в бараки, а он всё смотрел на закрытые ворота. Удары палки, посыпавшиеся на спину, вернули к сознанию, что всё потеряно. Согнувшись, как старик, еле передвигая ноги, он поплёлся к бараку, залез на нары и, уткнувшись в рукав шинели, заплакал. Всё его тело, сжатое в комок, вздрагивало. Ни в этот день, ни на следующий, он не выходил на проверку, не поднимался с нар, и когда звенел рельс, призывая получить порцию баланды, лежал с открытыми глазами, устремив неподвижный взгляд куда-то в пространство. Ночью к нему подошел полицай, повернул его голову и осветил фонариком. Приподнявшись на локте, Сергей прохрипел сквозь зубы:

— Вот и стервятник появился. Ну, сдирай барахло! Сапоги совсем новые, большой куш получишь.

Полицай, потушив фонарик, пошёл дальше вглубь барака, хищно обшаривая глазами нары.

Утром Сергей заставил себя подняться и вышел на свежий воздух. Шатаясь, как пьяный, подошёл к болоту, вымыл руки и лицо. Ледяная вода освежила. Умывшись, никак не мог подняться — ноги, как ватные, колени дрожали. С большим усилием выпрямившись, отошёл от болота и сел на траву, тут же неподалеку. Погода была чудесная — лёгкий морозец, но солнце приятно обогревало тёплыми лучами. Сергей сидел долго, пока не услышал звон рельса, извещающий о начале раздачи пищи. Взяв банку, он встал в очередь и, привычно шаркая ногами, дошёл до раздаточного стола. Дрожащими руками подал банку.

— Держи крепче посудину, доходяга! — полицай плеснул баланду в посудину, облив Сергею руки.

Съеденная порция нисколько не утолила голод — мучительно хотелось есть. Он собирался встать в очередь снова, но, поколебавшись, раздумал. Выждав, когда все разойдутся, Сергей, плохо представляя себе, что из этого выйдет, направился в контору к Скальскому. Открыв дверь, увидел хорька, сидящего за столом. Перед ним на тарелке лежал хлеб, нарезанный большими кусками. Не тот, который им выдают, а настоящий деревенский, запах которого он почувствовал сразу. На другой тарелке — большой кусок розового, с мясными прожилками, свиного сала. У Сергея закружилась голова, и он ухватился за косяк двери. С усилием, почти шёпотом, проговорил:

— Это совсем новые сапоги, очень хорошие. Дай за них хлеба, совсем немного, я сейчас их сниму.

— Что вам здесь нужно? Сюда нельзя пленным, уйдите немедленно, слышите?

— Пожалуйста, за сапоги дай мне кусочек хлеба. Прошу тебя.

— Здесь не магазин, хлебом не торгуют. Тем более что сапоги ваши мне не нужны. За кого вы меня принимаете?

— Не надо врать. Мне все известно о твоих делах. Я не милостыню прошу, а за сапоги.

— Вы что же, босиком намерены ходить? Сегодня с утра снег был. Вы же умрёте от холода, Руднёв.

— Это не твоя забота, смертью меня уже не испугаешь.

— Вот, возьмите и идите в барак, — отломив кусок, Хорёк сунул хлеб в руки парня и вывел его из конторы.

Сергей шёл, согнувшись по-старчески, жадно откусывая на ходу хлеб и глотая его почти не жуя. Дойдя до барака, сел на траву, привалившись к нагретым солнцем брёвнам. Проглоченный наспех кусок хлеба облегчения не принёс — голод был нестерпим. К горлу подступила тошнота, перед глазами всё ходило кругами. Он ухватился обеими руками за замёрзшую пожухлую траву и потерял сознание. Очнувшись, увидел перед собой длинного тощего полицая с узко поставленными глазами и длинным острым носом.

Это и есть тот самый Грицко, о котором мне рассказывали, — подумал Сергей.

— Что, хлопец, в доходяги записался? Зачем к Хорьку ходил?

— Хотел сапоги на хлеб обменять.

— Ишь, чего захотел. Нет... он этого делать не станет. Свои руки бережёт. Они у него нежненькие, чистенькие, и совесть не позволяет пленных обирать. Давай я снесу твоё барахлишко, у меня он возьмёт и спасибо скажет. Я не только хлеб возьму, но и сала шмоток, мне Хорёк не может отказать — он у меня на крючке. Ты не бойся, не обману, такие дела у нас делаются честно.

— Я не могу сапоги снять, сил нет.

— Это сам сделаю, мне не привыкать.

Полицай постоял, словно примериваясь, и стал стягивать с него сапоги.

— Возьми и шинель, — Сергей сбросил шинель с плеч.

— И зачем я в это ввязался? Сегодня ночью это барахло всё равно моим бы было. Ладно... Бес с ним, я не жадный, — полицай взял сапоги, перекинул через руку шинель и ушёл.

Вернулся он довольно скоро, держа в руках большой кусок хлеба и кусок свиного сала. К ним, как тени, стали приближаться пленные, жадными глазами глядя на это богатство, но полицай их отогнал. Сергей ел, глотая куски торопливо, почти не пережевывая. Сало текло по подбородку, грязные руки стали глянцевыми и чёрными от покрывшего их жира.

— Ты хоть усёк, что тебе теперь хана сегодня ночью на нарах?

Сергей кивнул, облизывая пальцы.

— А может, ты и прав, хлопец... Все равно тебе каюк, ты уже дошёл до точки. Перед смертью поесть вдоволь — умирать легче. Да, пожалуй, ты прав. Ну, прощай.

Полицай закурил сигарету, прикуривая, ловко прикрыл ладонью горящую спичку от ветра и, помахивая своей палкой, неторопливо пошёл к казармам. Сергей сидел, не двигаясь. Сытость разлилась теплом по всему телу. Ему было хорошо — не чувствовалось ни холода, ни пронизывающего ветра, ни ледяной земли, покрывшейся инеем. Стало смеркаться, но он всё сидел в той же позе, привалившись к стене барака.

В полузабытьи пригрезился Ленинград. Будто он идёт с Верой по асфальтовой дорожке Каменистого Острова под сводом ветвей вековых лип. Руки у девушки холодные, совсем ледяные. Она покорно вложила свою руку в его большую шершавую ладонь и тихо идёт рядом. Оба чему-то улыбаются, на душе легко и весело. В полумраке хорошо видно её счастливое лицо...

Раздался звон рельса, оповещающий о том, что пора покинуть территорию лагеря, но Сергей не обратил на это никакого внимания. Стало совсем темно. Он заворожёно смотрел на светящиеся окна казармы, словно ожидая оттуда сигнала. Наконец, погасли огни во всех окнах. Прожектора ещё не включили, лишь изредка вспыхивали осветительные ракеты, зависая подолгу над лагерем.

Сергей пополз к проволочному заграждению, вдавливаясь в шуршащую, замёрзшую на морозе траву. Миновав туалет, дополз до ямы, в которой лежали чуть присыпанные землей трупы. В темноте нечаянно коснулся колючей проволоки, и та зазвенела, как струна. Он приподнял руками туго натянутую проволоку и подсунул под неё голову. Раздирая спину о колючки, чувствуя, как тёплая кровь потекла по его бокам, он с ожесточением вползал под проволоку, не обращая внимания на боль. У последнего ряда Сергей замер — вдоль ограды шёл патруль, приближаясь к тому месту, где он лежал. Два немца с винтовками за спиной беседовали вполголоса. Они остановились поблизости, закурили и, тихо разговаривая, пошли дальше.

Вспыхнула осветительная ракета. Он глубже вжался в землю, прикрыв голову руками. Казалось, ракета необычно долго горит. Когда, наконец, вновь наступила темнота, Сергей пополз под третий ряд проволоки. Рывком он преодолел последний ряд, прополз метров пятьдесят и затаился, лёжа в траве. Отдохнув, поднялся во весь рост и пошёл неторопливо, ступая босыми ногами по снегу, чуть припорошившему мёрзлую землю.