Военнопленные (джен)

Как-то незаметно подкралась и вступила в свои права осень. Пришёл первый день первого осеннего месяца — пора, когда ночью и ранним утром холод с заморозками, а днём прогревает солнце. Кажется, что вернулось ушедшее, было, лето и вновь дарит людям ласковое тепло. Светило утреннее солнце, трава серебрилась инеем, безоблачное небо казалось очень высоким, почти прозрачным. Только с запада и юга на горизонте, куда ни глянь, видны были отсветы пожарищ. Столбы чёрного дыма поднимались вверх, и слабый ветерок доносил тошнотворный запах гари.

На опушке, в плохо выровненном строю, стояли красноармейцы — оборванные, грязные, обросшие щетиной. При выходе из окружения они набрели на боевое охранение кадровой стрелковой дивизии, дислоцирующейся в этом лесу. Их задержали. Командиров куда-то увели, а бойцов и сержантов построили здесь.

С краю первой шеренги стоял парень среднего роста. С голубыми глазами, прямым, чуть срезанным снизу носом и светлыми курчавыми волосами. На загорелом лице, обросшем мягким пушком, яркими пятнами выделялись белёсые обгоревшие брови. За спиной кавалерийский карабин и вещмешок. На плече сумка с противогазом, на другом — скатка шинели. Раскисшие сапоги густо облепила грязь.

Сергей Руднёв всего два месяца назад окончил третий курс факультета Ленинградского университета. После сдачи курсовых экзаменов пошёл в военкомат и был зачислен в дивизию народного ополчения. Формировали их наспех, в суете не успели вооружить людей, не обучили даже самому необходимому и, страшась натиска фашистских армий, заткнули ими дыру, образовавшуюся на линии фронта. Дивизия была уничтожена сразу, в первый же день. И её остатки более двух недель выбирались из окружения. Шли по бездорожью — лесными тропами да болотными кочками. С боем прорвались через шоссе и, наконец, вышли к своим.

Там в окружении, страдая физически и морально, Сергею удавалось держаться лишь надеждой на благополучный исход, и он не раз проигрывал в мыслях этот день, уверенный, что встретят их, как героев, переживших страшные муки, проявивших храбрость и мужество перед лицом врага и готовых вновь вступить в схватку с ним. Но... теперь он стоял в строю и слушал несправедливые обвинения.

Батальонный комиссар в распахнутой шинели, без головного убора, с горящими от возбуждения глазами, кричал до хрипоты, обвиняя их в трусости и предательстве. С каждым выкриком его тело дёргалось, пряди волос падали на глаза, и он резким движением руки отбрасывал волосы с лица.

Сергей слушал, понуро опустив голову, и переступал с ноги на ногу, хлюпая водой в сапогах. Эта брань вызывала горькую обиду, да и стоять уже было невмоготу — болели окоченевшие ноги. Снова и снова он перебирал в памяти события первых дней пребывания на фронте, пытаясь понять, в чём же заключается его вина.

В их полку преимущественно были студенты учебных заведений Ленинграда, никому ещё не приходилось участвовать в боях. Перед отправкой на фронт им выдали только противогазы, боевого оружия никто не получил. И когда она прибыли, выяснилось, что немцы всего в пяти километрах от станции, где их высадили, и обстреливают её из артиллерии. Трудно было понять, зачем их привезли туда без оружия.

Не успели они выгрузиться, как тучей налетели немецкие самолёты. Бомбы раскидали эшелон в одно мгновение. Выскакивающих из вагонов людей расстреливали пулемётными очередями с воздуха. Сопровождающее ребят начальство внезапно исчезло, и впервые попавшие под бомбёжку студенты, брошенные своими командирами, в панике метались по перрону и железнодорожным путям. С группой ребят Сергей укрылся в глубокой воронке, оставленной разорвавшейся бомбой. Там, вжавшись в землю, они пролежали до конца этой бойни. И даже когда самолёты улетели, оставив станцию в жуткой тишине, они продолжали жаться к земле, не решаясь поднять головы.

— Смотри-ка, сколько здесь молодцов! Один другого краше! Вы-то мне и нужны.

На краю поля стоял капитан, рядом с ним усатый старшина и молодой сержант.

— Объявляю вас бойцами батареи полковых миномётов! Непосредственный ваш командир — старшина Денисюк. Его помощник — сержант Никитин. Их приказы для вас закон. Командуйте, старшина!

Построив группу, их вывели на платформу, где стояли в ожидании ранее собранные солдаты, сбившись в кучу и смущённо улыбаясь, будто извинялись за пережитый страх. По станции сновали, наконец объявившиеся, командиры из эшелона. Они собирали оставшихся в живых и следили, как раненных бойцов кладут на носилки и тащат в уцелевшее здание вокзала. Всюду — на железнодорожных путях, в кюветах и на асфальте шоссе, что проходило рядом со станцией, лежали трупы. Погибших было много, они лежали с широко распахнутыми глазами в каких-то неудобных позах. Ещё мальчишки. Погибли, так и не успев взять в руки оружие. Сергей посмотрел на убитых, и его затрясло, как в лихорадке. Среди тел он увидел однокурсников, с которыми разговаривал ещё этим утром. Денисюк бурчал себе под нос что-то о вредителях, сотворивших этот кошмар.

— Не ворчи, старшина, не они ребят положили. Кому-то страх глаза затмил, вот и оставили необстрелянных пацанов без присмотра под бомбёжкой. Свои шкуры спасали, — хмуро ответил ему капитан. — Постройте батарею. Мне нужно сказать несколько слов.

Повернувшись к солдатам, он заговорил, громко чеканя каждое слово:

— Я командир батареи миномётного полка, капитан Птичкин! Наш полк воюет с первого дня войны, и за это время понёс большие потери. Вы замените погибших в боях. Наша задача: в кратчайший срок занять огневую позицию и открыть огонь по врагу. Сегодня утром расстреляли паникёра, который запугивал бойцов рассказами о непобедимости фашистских армий, призывал сложить оружие и сдаться в плен. Всякий, кто попытается посеять панику, разделит его участь. Паника — страшнейший враг на войне. Посмотрите вокруг! Видите, сколько погибло? Это сделали не только фашистские самолёты. Многих убила именно паника. Нет слов, наш враг силён, но он на чужой земле. На нашей земле! И мы обязаны сделать всё, чтобы она стала его могилой. Сегодня вы получите оружие, и сегодня же мы атакуем фашистов. Они попытаются подавить нас ответным огнём, может, придётся отразить танковую атаку или атаку автоматчиков. Мужество, выдержка и дисциплина — вот, что поможет вам быть готовыми ко всему и с достоинством ответить на действия противника. Сейчас можно разойтись и покурить. А вы, товарищи бойцы, — указал он на Сергея и стоящего рядом с ним парня, — задержитесь. Поможете добыть тягу. Выйдем на шоссе и попробуем задержать грузовые машины.

Они встали на обочине дороги, по которой не было никакого движения. Казалось, эта затея безнадёжна, но ждать пришлось совсем недолго — появились две грузовые машины с имуществом какой-то базы. По приказу капитана груз вывалили в кювет, а шофёры вместе с транспортом были объявлены мобилизованными. Бурный протест водителей, показывающих капитану документы об освобождении их от службы, ни к чему не привёл. Птичкин пригрозил расстрелом здесь же на месте без суда, по законам военного времени. Видя, что капитан неумолим, шофёры нехотя подчинились, грозя обжаловать это самоуправство.

Подошли старшина и остальные солдаты. Грузовики свернули с шоссе и углубились в лес. Остановились неподалёку, на поляне, где под еловыми лапами были схоронены два миномёта и ящики с минами.

— Вот и всё, что осталось от батареи... — сокрушённо покачал головой Денисюк.

Ящики погрузили в кузова, прицепили к машинам миномёты и двинулись вглубь леса по ухабистой дороге с колдобинами, заполненными водой. Грузовики застревали в этих ямах, и их то и дело приходилось подталкивать.

Заняв огневую позицию в лесу на большой ровной поляне, всю ночь провозились с земляными работами. К восходу солнца батарея уже была готова к бою. Сергей получил карабин и пять обойм патронов. Оружия на всех не хватило, но гранаты получил каждый.

Отобрав несколько человек, капитан ушёл к наблюдательному пункту. Никитин с двумя солдатами потянули связь. Остальные под командованием старшины приступили к изучению материальной части: учились вести стрельбу из миномётов. Дело оказалось нехитрым, и бывшие студенты всё быстро усвоили.

Ближе к полудню, по команде наблюдательного пункта, открыли огонь. У всех было приподнятое настроение — они впервые вступили в бой с врагом. Стреляли без перерыва до вечера, а потом, обессиленные и оглохшие, улеглись на землю, тут же на огневой, возле пышущих жаром орудий.

Ночью взвод подняли по тревоге и сообщили, что немецкий десант высадился в районе батареи. Было приказано прочесать участок леса перед огневой позицией. Шли в кромешной темноте цепью с дистанцией два-три метра. Видимость была плохая, Сергею всюду чудились засевшие в кустах фашисты, и от этого делалось страшно. На лбу выступила испарина, тело сотрясала нервная дрожь, ноги передвигались с трудом.

Не обнаружив никого, цепь залегла на опушке. Впереди колыхалось волнами несжатое поле пшеницы, а Сергею мерещилось, что это вовсе не ветер, и по полю ползут фашисты. Казалось, они всё ближе и ближе. Спина стала мокрой, ладони — липкими. Он перехватывал оружие и вытирал трясущиеся руки о шинель, бросая стыдливые взгляды на лежащих рядом ребят, уверенный, что все видят его трусость. Но как ни пытался, подавить в себе страх не удавалось.

Не обнаружив никакого десанта, измученные солдаты вернулись на батарею. Наутро снова вели огонь, расстреляв весь огневой запас. Вернувшийся с наблюдательного пункта, капитан приказал построить солдат, в молчании походил перед строем, словно подбирая слова для трудного разговора, затем заговорил приглушённым голосом:

— Немцев перед нами нет, они ушли далеко вперёд по направлению к Ленинграду. Мы оказались у них в тылу. Последние мины расстреляны по тыловым частям фашистских войск, которые движутся по шоссе. Старшина! Замки с миномётов снять и утопить в речке. Машины облить бензином и сжечь. Будем выходить из окружения. Выполняйте!

— Приступаем, ребятки, к работе, — как-то по-домашнему произнёс Никитин. — Не унывайте, не всё ненастье, проглянет и солнышко. Вот, выберемся из окружения, и снова дадим врагу прикурить.

Ближе к вечеру батарея присоединилась к колонне красноармейцев, движущейся на восток. Там Сергей встретил своих университетских друзей, которые поведали ему о судьбе их студенческого полка. Всех, оставшихся в живых после бомбёжки, отправили на передовую, в пехоту. В первом же бою их отрезали немцы танковой атакой, и о судьбе ребят ничего неизвестно. Уйти с отступающими войсками удалось лишь немногим.

Путь по бездорожью был тяжёл, и выдерживали этот поход не все. Людей в колонне становилось всё меньше и меньше — ослабевшие отставали, раненых, которые не могли идти сами, оставляли в деревнях. Были и дезертиры. Со времени колонна распалась на отдельные группы, каждая из которых имела своих командиров и двигалась по своему маршруту. Под городом Павловском группа Руднёва с боем прорвалась к своим. Те, кто остался в живых, стояли в строю на опушке.

Команда комиссара вернула Сергея к унизительной яви:

— Все, кто с оружием! Пять шагов вперёд!

Деревянными, непослушными ногами он выполнил приказ.

— Кругом!

Стоя между строем и шеренгой бойцов с оружием, комиссар указал на вышедших из строя солдат.

— Смотрите! Перед вами трусливые красноармейцы, бежавшие без приказа! Они будут сурово наказаны за нарушение воинской присяги! Но они всё-таки бойцы Красной Армии. У них есть оружие. А что же вы? — он повернулся к оставшимся в строю. — Вы дезертиры, постыдно бросившие своё оружие! Таких, как вы, расстреливают!

— У нас и оружия-то никакого не было, — послышался робкий голос.

— Прекратить разговоры в строю! — прокричал комиссар, срываясь на фальцет, и устремил грозный взгляд на забурливший строй «дезертиров».

Он говорил что-то ещё, временами повышая голос до крика, но Сергей уже не слушал. Перед глазами, как в добром сне, вдруг ожили события последних дней в Ленинграде. Он увидел мать, её ласковые глаза, полные в тот момент грусти, даже почувствовал шершавость материнских рук, обнимавших его напоследок. В ушах прозвучал её тихий голос:

«Благословляю тебя, родной. Иди с Богом. А я буду ждать тебя с победой»

Накануне Сергей гулял со своей подругой Верой. Сейчас он увидел её так ясно, будто девушка стояла рядом. Они всю ночь гуляли по Каменному Острову возле её дома, сидели на берегу Невки, взявшись за руки, и говорили обо всём на свете почти без остановки, словно могли наговориться на все годы грядущей разлуки. Он держал маленькие тонкие пальчики в своих руках, и от этого простого жеста было удивительно хорошо и спокойно. Прощаясь, они впервые поцеловались...

Сладкие грёзы снова прервала команда комиссара:

— С оружием! Встать в строй!

Руднёв почувствовал, как в нём закипает гнев. Он ненавидел батальонного комиссара и не мог больше слышать его голос, выкрикивающий назидания и угрозы. К счастью, появилось большое начальство, и комиссар отошёл в сторону, рядом с ним остановился полковник и что-то строго сказал. По тому, как комиссар начал торопливо застёгивать шинель, Сергей понял, что тому попало за расхристанный вид.

Приказали сдать оружие, и «трусливые красноармейцы» безнадёжно смешались с «дезертирами», так что выяснить, кто есть кто, стало невозможно. Сергей не без злорадства поглядывал на комиссара, радуясь краху его глупой и несправедливой классификации. Всех разделили на маленькие группы и в сопровождении сержантов-кадровиков начали отправлять в лес, в расположение дивизии. Никитин и Руднёв попали во взвод пешей разведки, прошли санпропускник, где расстались со своими шевелюрами, получили новое обмундирование, сухой паёк и оружие.

Притупились горечь незаслуженной обиды от унизительной процедуры, которой подверг их батальонный комиссар, и вернулась, утраченная было, вера в справедливость. Новые дела и заботы сгладили всё пережитое. После перипетий дня Сергей заснул глубоким сном, лишь только голова его коснулась вещевого мешка.

Ранним утром, чуть стало светать, взвод разведки вышел в тыл фашистских войск.

Руднёв приоткрыл отяжелевшие веки. В ночной темноте с трудом различались силуэты лежащих рядом с ним людей. Они беспокойно ворочались, постанывая во сне, порой доносились громкие вскрики, но тут же всё затихало. Голова болела, от этого появилось слабое головокружение и слегка подташнивало. В ушах, будто заложенных ватой, противно звенело. Сергей попытался двинуться, над ним тут же кто-то склонился и зашептал:

— Оклемался, сынок? Голова, поди, трещит от боли. Ты потерпи, только не стони. Нельзя, пристрелят. Уже троих застрелили. Тяжелораненые были, во сне громко стонали. А у тебя терпимо. Кожу с головы местами содрало начисто, но черепушка цела. Это доктор сказал, он тут рядом лежит. Контузило тебя малость. Доктор тебе голову перевязал. Говорит, ничего страшного, жить будешь. Вот и терпи, парень, только громко не стони.

Шёпот затих. Сергею очень хотелось, чтобы этот плохо видимый во мраке человек снова заговорил, ему был приятен волжский окающий говор незнакомца. Протянув руку, он дотронулся до колючего подбородка соседа.

— Как звать-то тебя парень? — снова послышался шёпот.

— Сергей, — с трудом, еле шевеля губами, прохрипел он. — Где мы?

— В плену. К немцам угодили. Вот такие дела...

Он закрыл глаза. Боль в затылке не унималась. Захватив зубами край воротника шинели, стиснул челюсти, от этого казалось, что боль слегка утихла, и Сергей крепче сжимал шершавую ткань. Было невыносимо страшно, сознавая весь ужас своего положения, он страшился своей слабости и беспомощности. В сознании проплывали отдельные эпизоды боя в тылу у немцев. Их взвод окружили на поляне и методически обстреливали из маленьких пехотных миномётов. Он полз по раскисшей от дождя земле следом за сержантом к канаве, что протянулась вдоль кромки леса.

— Уйдём, — хрипел Никитин. — Держись за мной. Только до канавы дотянуть, а там посмотрим...

И он полз, видя перед собой только подкованные задники сапог. Вот сержант нырнул в канаву, Сергей уже протянул руку к её скользкому глинистому краю... Последнее, что помнил — ослепительная вспышка света и сильный удар по голове.

— Значит, не дополз, — с горечью прошептал он. — Как я сюда попал?

— Нашли тебя за лесом на поляне, совсем близко отсюда. Много наших там полегло. Нас, пленных, заставили убитых в яму таскать. Среди тел четверо живых оказалось. Если бы не доктор, вас всех живьём бы в землю закопали. Но доктор не дал. Перевязал, и мы вас в этот сарай затащили.

— А где другие?

— Я же говорил, у них тяжёлые ранения были, в беспамятстве стонали громко, один всё команды подавал в горячке. Пришёл немец и пристрелил их. Тут они лежат, возле стены. А ты молчал, тебя немец и не заметил.

— Много тут наших?

— Да уж немало. Как солёных груздей в бочке. В большинстве окруженцы, которые к своим пробивались. Есть, которые сами сдались, воевать не захотели. Много раненых, не успевших со своими уйти. А может, и не думали уходить, решили под немцем остаться, кто теперь разберёт.

— Нужно попытаться уйти отсюда.

Руднёв приподнялся на локтях, но сосед прижал его к земляному полу и зашептал, дыша в лицо:

— Лежи, дурень. Лежи и помалкивай. До утра дотянем, а там видно будет, что и как.

Сквозь щели дул пронизывающий ветер, через дырявую крышу проникала дождевая вода и тонкой струйкой лилась на плечо. Шинель намокла и задубела, плечу было холодно. Попытка отодвинуться вышла неудачной — лежащие вплотную люди недовольно заворчали, пришлось остаться на месте. Замерев, он прислушался к тишине, лишь изредка нарушаемой приглушёнными стонами и всхлипами. Сергея тревожила предстоящая встреча с немцами, мысли об этом доводили до отчаяния. Временами он, точно в бреду, проваливался, почти теряя сознание, в такие моменты страшная действительность отступала, но потом ясность мысли возвращалась, и очевидность безнадёжности положения вновь вызывала щемящую тоску.

Наконец, наступило утро. Дождь прошёл, и вокруг стоял холод, усиливаемый сыростью. Трясло так, что зуб на зуб не попадал. Сергей ворочался, пытаясь согреться, но попытки были тщетны — шинель промокла, намокла и гимнастёрка. Он сел и осмотрелся. Сарай оказался большим, всюду на полу сидели и лежали пленные. С восходом солнца они проснулись, слышались разговоры вполголоса, одни дымили махоркой, другие поправляли на ранах повязки из бинтов и тряпок, сделанных из нательного белья, уже пропитавшихся грязью, с пятнами почерневшей запёкшейся крови. Медленно со скрипом раскрылись створки ворот, и в сарай вошли немецкие солдаты с автоматами. Слух резанула команда:

— Aufstehen! Schneller! Schneller! Herausgehen, nein aber tempo! Weg! Weg! Weg!

(Встать! Быстрее! Быстрее! Выходи, не задерживайся! Пошёл! Пошёл! Пошёл!)

Пленные неторопливо поднимались и неспешно, с опаской, шли к распахнутым воротам.

Глазам Сергея предстала страшная картина. Ещё вчера эти люди были солдатами Красной Армии. Всякое приходилось переживать в первые тяжёлые дни войны. Голодали, мёрзли ночами от холода, задыхались днём от жары, страдали от жажды. Порой наступала такая усталость, что жизнь становилась не мила. И постоянно мучила, подавляя психику, необходимость всё время отступать перед натиском врага. Но, несмотря на все лишения, они не теряли человеческого достоинства, оставаясь бойцами и тем самым внушая к себе уважение.

Сейчас же он увидел морально сломленных людей, в глазах которых застыли рабская покорность и готовность претерпеть любые унижения ради сохранения жизни. Эта душевная надломленность сгущала краски. То, что раньше не привлекло бы внимания, сейчас выпячивалось обнажённостью чувства страха и вызванной им угодливостью. Шинели, уродливо горбатившиеся на спинах, казались не просто измызганными и рваными — они смотрелись лохмотьями. Ботинки с обмотками, этот далеко неэстетичный атрибут экипировки советского солдата, выглядели жалкой нелепостью. Лица и руки грязные, глаза гноились, из носов текло. Вывернутые и натянутые на уши, точно старушечьи чепчики, пилотки довершали постыдный облик бывших воинов.

Когда же они успели так опуститься? — подумал Сергей, и волна жгучего стыда захлестнула его.

Только успокоившись и оглядев толпу семенящих маленькими шажками пленных внимательнее, он понял, что ошибся. Несколько раз его взгляд наталкивался на глаза, в которых читались внутренняя сила, мужество и решимость к сопротивлению. Хоть и в меньшинстве, но такие люди здесь всё-таки были.

— Ну, теперь держись. Не показывай, что тебе худо, прибьют. Как ни трудно, делай вид, что совсем здоров, — сказал тихо сосед. — Держись за нас. Меня Лукьянычем зовут, а это наш доктор, — он указал на молодого чернявого мужчину в командирской гимнастёрке без нашивок.

Его взяли под руки и вывели из сарая. Яркое солнце на миг ослепило, он закрыл глаза, потом стал постепенно приоткрывать их, привыкая к яркому свету. По дорожке, протоптанной к сараю, ходил, нервно пощёлкивая тростью по голенищу сапога, немецкий офицер. Испитое землистое лицо с мешками под глазами искажено в гримасе брезгливости, в глазах как у мертвеца, пустых и немигающих, отражалась ненависть. Тонкие и бесцветные губы, ранее плотно сжатые, открылись, и он на чистейшем русском языке прокричал с надрывом:

— Быстрее выползай, сволочь большевистская! Куда прёте, как бараны? Становись вдоль дорожки!

— Кто это? Этот русский в немецкой форме. Он же русский?

— Белогвардеец, из бывших. Ты тише говори, а то услышит.

О белогвардейцах Сергей знал по учебнику истории и литературе, видел в кинофильмах, и это понятие для него было очень далёким, историческим в полном смысле слова. Теперь же жизнь отшвырнула его на несколько десятков лет назад, и он лицом к лицу столкнулся с реально существующим белогвардейцем.

— Евреи и комиссары! Шаг вперёд! — раздалась команда.

Никто не шелохнулся. Офицер медленно пошёл вдоль притихшего строя низко опустивших головы людей. Иногда он с гримасой отвращения поднимал тростью голову пленного за подбородок и пристально смотрел в глаза жертве. Некоторых бил наотмашь по голове, и тогда следующие за ним немецкие солдаты хватали несчастного и волокли к сараю.

— Еврей? — спросил белогвардеец черноглазого паренька.

— Нет, нет, я русский.

— Врёшь, жидовская морда!

Последовал хлёсткий удар по лицу. Парнишку схватили за руки и потащили.

— Не еврей я! Не еврей! Я русский! — истошно вопил бедняга, размазывая по лицу грязь, смешанную со слезами и кровью.

Он падал на колени, его поднимали. Снова падал и снова поднимали. Били кулаками и сапогами. Парень цеплялся за землю руками, но его протащили волоком и бросили у стены, там он затих, прикрыв лицо ладонями, тело его вздрагивало от беззвучных рыданий. Офицер подходил всё ближе. Тело Сергея сжалось, как пружина. Лукьяныч нервно теребил снятую с головы пилотку.

— Прощайте, друзья, — внезапно произнёс доктор и вышел из строя.

Не оглядываясь, он неторопливо пошёл к сараю под презрительным взглядом белогвардейца, на лице которого застыла кривая усмешка. Проследив за ним, офицер устремил свои кажущиеся мёртвыми глаза к строю. Подняв трость, поднял ею голову Сергея. Сейчас, оказавшись совсем близко, этот человек выглядел ещё отвратительнее, в рыбьих глазах виднелось торжество садиста. Лукьяныч осторожным жестом отодвинул трость в сторону.

-У парня голова раненая, не надо палкой...

Офицер побледнел, как полотно, с размаху хлестнул его по лицу и с визгом закричал:

— Как смотришь, свинья? Вон из строя!

Скрипнув зубами, мужчина двинулся прямо на него.

— Не добили вас, ваше благородие, в гражданскую. Ничего, потерпите чуток, непременно добьют. Думаешь, гад ползучий, нам конец пришёл? До конца ещё далеко. Попомнишь ещё! Ни один из вас живым с нашей земли не уйдёт!

— Не подходи! — завизжал офицер, выхватывая из кобуры парабеллум.

Продолжая идти, мужчина поднял руки, точно хотел схватить его за горло. В глазах палача отразился животный страх, лицо перекосилось, дрожащими руками он поднял оружие и в упор выстрелил в голову наступающему на него пленному. Два немецких солдата подошли к телу Лукьяныча, взяли за ноги и оттащили к сараю. Застрочили автоматы, и начали падать один за другим люди возле стены.

Сергею заволокло глаза туманом, горло сдавило, дышать стало нечем, хватая открытым ртом воздух, он начал медленно оседать, теряя сознание. Кто-то подхватил его под руки, не дав упасть. Случившееся потрясло его. Было больно, почти физически больно. Погибли люди, выхватившие его из рук смерти, спасшие ценой собственной жизни. Сознание собственного бессилия повергло в отчаяние, потом нахлынула ярость, ненависть к убийцам. Бессознательно он рванулся, но сильные руки удержали его.

— Куда рвёшься, психопат? Жить надоело? Потерпи, придёт время, они за всё заплатят.

Расстреляв выведенных из строя, немцы погнали пленных по дороге, подгоняя окриками и ударами прикладов. Ночной дождь так и не смог увлажнить толщу дорожной пыли, и шаркающие шаги ослабевших людей поднимали тучу. Пыль забивалась в глаза и уши, скрипела на зубах. Стало припекать солнце, идти было тяжело, мучительно хотелось пить. Люди задыхались.

Колонну сопровождали немецкие солдаты, вооружённые автоматами. Громко переговариваясь, они то и дело закатывались в неудержимом хохоте. Не прерывая разговора, стреляли короткими очередями по каждому, хоть немного отклонившемуся в сторону. Ослабевших и не удержавшихся на ногах людей с невозмутимой деловитостью пристреливали, оставляя трупы на дороге. Сергей ещё волочил ноги, спотыкаясь почти на каждом шагу.

— Навязался на мою душу. Самому идти тяжело, а тут ещё и тебя тащить приходится, — ворчал парень, который поддержал его, когда белогвардеец застрелил Лукьяныча.

— Пусти. Я сам пойду. Убери руки.

— Тихо ты. Иди, не трепыхайся. Тоже мне, ходок.

Парень помолчал, а потом сказал виновато:

— Не обижайся, я ведь не со зла. На душе муторно, поворчу, и будто легче становится. Держись за меня крепче, больше не буду. Слово даю.

Парнишка был совсем молодой. К его круглому курносому лицу, похоже, ещё не прикасалась бритва. Зелёные глаза смотрели с добротой, копна рыжих волос сверкала на утреннем солнце, даже под густым слоем пыли на лице видны многочисленные конопушки. Шинель прожжена — на спине зияла обуглившаяся по краям дыра. Запах горелой шерсти ещё стойко держался, видимо, прожгли её совсем недавно. Этот запах вывал тошноту, но, стараясь об этом не думать, Сергей судорожно прижимался к парню, видя в нём единственное своё спасение.

— Как думаешь, куда нас ведут?

— Ох, и беспокойный же ты человек. Какая, спрашивается, тебе разница? Наше дело телячье — куда пригонят, туда и придём. Одно твёрдо знаю: не на расстрел. Хотели бы расстрелять, там бы это сделали, у сарая. Понял?

На этом разговор закончился, и дальше они шли в молчании, с трудом передвигая ноги. Голова кружилась, и Сергей крепко цеплялся за шинель товарища. Очень хотелось сесть прямо здесь на дороге и не думать больше ни о чём — ни о фашистском плене, ни о своей, так печально сложившейся, жизни. Мысль, что его застрелят, стоит опуститься на землю, не страшила. Он боялся другого — убитый здесь, он будет лежать на этой пыльной дороге, и никто не узнает, что он не сдавался в плен, а попал к немцам, будучи без сознания, раненый и контуженый.

У маленькой деревушки колонну встретили бабы и ребятишки. Они пытались передать хлеб, варёную картошку, огурцы, но конвоиры отгоняли их, выбивая из рук продукты и угрожающе крича. Рыжему парню удалось ухватить большой кусок хлеба и огурец.

— Не привале поедим, — сказал он, запихивая добычу за шинель.

— А будет он, этот твой привал? — усомнился Сергей.

— Обязательно. Не железные ведь они, когда-нибудь устанут.

Не прошли и километра, как колонна остановилась. Конвоиры по очереди спускались к речушке и набирали воду во фляги. Человек пять пленных тоже попытались подойти к речке, но раздалась автоматная очередь, и смельчаки отпрянули назад в строй, оставив на берегу убитого. Рыжий парень вынул огурец, разломил его и протянул кусок Сергею, тот с наслаждением вонзил зубы во влажную мякоть. В голове колонны снова раздалась автоматная очередь. По строю передали, что застрелили пожилого мужичка, который решил отдохнуть и присел на обочине. Привала не получилось, и пленные, еле передвигая ноги, поплелись дальше, обходя стороной тело убитого, лежащее у края дороги.

К вечеру колонна подошла к железнодорожной станции.

Вагон-теплушка был переполнен. Дышать было невозможно, отвратительно пахло какой-то гнилью. Подложенный под голову вещмешок причинял боль при каждом толчке вагона. Во рту пересохло, жажда мучила уже давно.

— Водички бы попить, — прошептал Сергей.

— Ишь, чего захотел. Вам какой? Простой али минеральной? Может, лимонаду изволите? — просипел рыжий парень, облизывая засохшие, потрескавшиеся губы.

— Не злись, у меня это нечаянно вырвалось.

— Прости. Какой-то я злой стал. Не обращай внимания. Послушай, а что это мы с тобой какой день вместе, а друг друга по именам не знаем? Как звать-то тебя?

— Сергей Руднёв студент из Ленинграда.

— Николай Коновалов, рабочий из Орла. Давно на фронте?

— С пятого июля, в дивизии народного ополчения.

— Пехота?

— Взвод пешей разведки, а при формировании дивизии попал в артиллерийский полк, в огневой взвод. Орудий мы никогда вблизи не видели, только в кино и на картинках.

— Кто это мы?

— Я и мои товарищи по университету, студенты. Говорили, нас в город Лугу повезут. Учиться на полигон, а вместо этого совсем безоружных на фронт. Много ребят погибло в первый же день, немцы разбомбили станцию, куда нас привезли. Зазря погибли, повоевать не успели. Потом попал в миномётную батарею, постреляли совсем немного, а затем окружение. Как вышли, попал в пехоту, во взвод пешей разведки. А ты давно на фронте?

— Я кадровый. В армии с ноября сорокового, а на фронте в первого дня войны. Мы были и обучены, и вооружены, а от самой границы никак немцев не могли догнать — всё время в окружении были. Когда всё-таки догнали, попытались прорваться к своим, да только ничего путного из этого не получилось. Тогда взводный посоветовал сдаться в плен. Его тут же пристрелили. Прямо из строя. После этого все разбрелись, кто куда. Меня сцапали в кустах возле шоссе — сидел и ждал, когда пройдут немецкие войска. Вот и дождался. А как ты в плен попал?

— Ранен был. Меня спасли те двое, которых расстреляли, Лукьяныч и доктор. Если бы не они, в землю бы живьём закопали. Лукьяныч говорил, есть такие, что сами сдались в плен. Это правда?

— Есть и такие. Тут, в нашем вагоне, едет один пижон, маменькин сынок. Вчера, когда ты спал, я подошёл и послушал, о чём он шепчется с мужиками. Убеждает, что для нас война закончилась, радоваться надо. Как думаешь, для тебя война кончилась?

— Только началась.

— Вот и я думаю, что следует этому пижону врезать промеж глаз. Пойдём, подсядем к их компании. Они там обосновались, — Николай указал на дальний угол вагона.

Перешагивая через тела лежащих вповалку пленных, друзья добрались до компании, в которой велась оживлённая беседа, и сели. Сергей сразу обратил внимание на молодого красноармейца, в отличие от окружающих его, довольно опрятно одетого — в чистой гимнастёрке с белоснежным подворотничком. Присмотревшись, узнал его. Это было в Ленинграде, в Публичной библиотеке. В перерывах между они часто сталкивались в курилке. Тогда он выглядел эдаким холёным барином — в дорогом сером костюме, с удивительно красивым лицом. У него были длинные волосы, как у священника. Как и Руднёв, он посещал библиотеку каждый день.

Красавец не курил, но посещал курилку регулярно — там, на стене, висело большое зеркало, и Сергей частенько заставал его, старательно поправляющего причёску. Со временем стала ясна причина тщательного приглаживания волос — на шее, с правой стороны, у него было большое родимое пятно, величиной с пятак. Длинные волосы, ниспадая, прикрывали пятно, но франт настойчиво приглаживал волосы, будто желая приклеить их к шее, чтобы скрыть так удручающий его изъян. Сейчас барственность заметно потускнела, черты лица обострились, под глазами обозначились тёмные, чуть напухшие полоски, но по сравнению с чумазыми, давно немытыми физиономиями сидящих рядом людей, он выглядел писаным красавцем. Большие серые глаза, волнистые тёмно-русые волосы, лоб высокий, черты лица тонкие, точёные — и нос, и губы, и разрез глаз. Волосы не были длинными, и родимое пятно ярко выделялось на фоне белого подворотничка. Руки чистые, пальцы тонкие, как у скрипача. Было очевидно, что чёрной работы эти руки не видели. Сергей невольно перевёл взгляд на свои — почти чёрные от грязи, заскорузлые, с большими мозольными наростами.

Где и когда этот тип приводит себя в порядок? — удивился он и оглядел всех вокруг себя. Люди были грязны, с проваливающимися от голода глазами и пересохшими губами, из трещин которых сочилась сукровица.

— Воды для питья нет, а этот... Просто невероятно.

— Одеколон! Чуешь? — ответил Николай, поведя носом.

И действительно, сквозь запах пота, мочи и гниющих ран, пробивался почти забытый запах парикмахерской.

На перекинутой через руку шинели красавца виднелась белая тряпочка, пришитая к внутренней стороне воротника, где было выведено химическим карандашом: «В. Скальский». Та же надпись красовалась на сумке из-под противогаза, служащей вещмешком.

Ничего не скажешь, человек он аккуратный. И как ему удаётся соблюдать чистоту в таком грязном вагоне? — с завистью подумал Сергей.

— Конечно, я сам сдался в плен, этого не скрываю, — ответил кому-то Скальский.

После небольшой паузы он вновь заговорил:

— Немцы нация культурная. Нам, русским, нужно учиться и учиться у них: аккуратности, прилежанию, организации труда, порядку, бережливости и многому другому. Со времён Петра Великого проникновение немецкой культуры в Россию резко изменило и быт, и нравы нашего народа. Без её влияния, русский мужик долго бы ещё оставался диким. Немецкая культура хоть и со скрипом, но проникала и прививалась здесь. Она оказывала влияние на развитие русского народа вплоть до революции семнадцатого года. После февральской революции, которую народ встретил с ликованием, появилась надежда на ещё больший расцвет культуры и науки, на развитие экономики и рост благосостояния народа. Пришла долгожданная свобода, люди начали познавать истинное равенство, но... Захватили власть большевики и учинили кровавую бойню. На их совести величайшая трагедия русского народа — гражданская война, в которой брат убивал брата, дети убивали отцов, отцы — своих сыновей, кровь лилась рекой. Захватить власть — это полдела, нужно ещё уметь руководить такой большой страной, как Россия, а этого не случилось. Умения не было. Октябрьская революция принесла нищету, разруху, террор. Достояние отечественной культуры провозгласили наследием царизма и стали варварски уничтожать памятники культуры и истории, грабить ценности, хранящиеся в музеях, церквях и монастырях. Потом, при Сталине, началась индустриализация страны, появился искусственно подогреваемый энтузиазм, штурмовщина, так называемое стахановское движение, всё это на голодный желудок и с рваными штанами. Наступил голод, хлеба не стало ни в городе, ни в деревне. А откуда его было взять, если у крестьян отняли землю, согнали насильственно в колхозы, физически уничтожили лучших хозяев? Кормить страну стало некому. Задавленные тиранией Сталина, мы превратились в попугаев, бездумно повторяющих лозунги своего вождя. Заработала машина репрессий, и в застенках под пытками погибли выдающиеся политические деятели, полководцы, учёные, работники культуры. Не миновали гонения и простые люди: рабочие, крестьяне и служащие. Мой сосед по квартире взял на фабрике никому не нужные обрезки ткани и получил десять лет тюремного заключения. Колхозников сажали в тюрьму за то, что они брали с колхозного огорода несколько огурцов для голодающих детей. В стране развилось доносительство — все друг друга стали бояться, все друг друга стали предавать. Сейчас этой тирании приходит конец, началась агония диктатуры. Пусть здесь, в этом вагоне, нам очень трудно, но это временно. Поверьте, скоро всё будет иначе. Не забывайте, мы шли с оружием против освободителей. Глупо рассчитывать сразу на комфорт, это ещё нужно заслужить.

Из темноты вагона раздался голос:

— Вот спасибо за лекцию! Похоже, заготовил её заранее, ещё до войны, не ошибаюсь? Врёт он всё, мужики! Неужели не понимаете, куда гнёт? Это же фашистская агитация! И пролетарскую революцию, и всю нашу жизнь при Советской власти обгадил, вождей мирового пролетариата облил помоями! Ты людей с толку не сбивай, тут не только одни дураки сидят! Во-первых, мы воюем не с немцами, не с немецким народом, а с фашистами. Это не одно и то же. Что они на нашей земле учинили, сами видели и на своей шкуре испытали. Во-вторых, общество, которое мы построили во время Советской власти, называется социалистическим. Социализм не всем нравится, кое-кому он как рыбья кость в горле, это не новость. А в тюрьмы сажают не оголодавших людей, таких сейчас нет, а людей с нечистыми руками — за воровство. Сажают и врагов народа, таких как этот ублюдок. В-третьих, этот тип охаивает наш строй, наше правительство, принижает всё русское. Рассчитывая на вашу глупость или подлость, он вас призывает задницу фашистам лизать. Неужто не видите, что это фашистский прихвостень?

В вагоне стало шумно — заспорили, заговорили все разом.

— А что, братцы, этот хоть прилизанный, а говорит правду. Чего я хорошего видел при Сталине? И в рванье походил, и голоду натерпелся.

— Сталина не трожь, не советую...

— Что ни говори, а он порядок навёл. Дай русскому мужику слабину, он всю страну по винтикам растащит, это как пить дать.

— Безусые мальчишки, может, не знают или не понимают по глупости, но мы-то, мужики, знаем, как отсталую и нищую Россию Сталин вывел в число передовых индустриальных держав.

— Везут, как скотов, освободители, гори они огнём!

— Скотине и то сенца подбросят, водичкой попоят!

— Мужики! Этот чистенький, знать, из белогвардейцев, а может взаправду фашист, кто его знает.

Скальского эти выкрики не смутили, и он спокойно продолжал:

— Да, да! Хорошее отношение нужно заслужить. При новом немецком порядке каждый человек раскроет полностью свои способности, свой талант. Мастеровой с золотыми руками, учёный, педагог, артист, художник, писатель, хозяйственный крестьянин, которого большевики окрестили кулаком. Любой настоящий человек найдет себе достойное место в новой, освобождённой России.

Он говорил спокойно, размеренно, не повышая голоса.

— Скажи, дорогуша, а вот мы, простые колхозники, наук не проходили. Что же с нами будет?

— Этого не знаю. Думаю, колхозы ликвидируют, и каждый крестьянин будет иметь своё хозяйство.

— Вот, вот! И появятся снова кулаки-мироеды и бедняцкая голь, а кое-кому и батрачить придётся. Выходит, от чего ушли, к тому и придём!

— Это зависит от человека. Если он лентяй и хозяйство вести не может, такому и батрачить не грех. Впрочем, я не знаю, как немцы решат аграрный вопрос.

— А я вот плотник, к хлебопашеству не склонный. Как думаешь, даст нам, к примеру, плотникам, немец свободу или насильно на землю посадит, хлеб растить заставит? — спросил мужичок, густо заросший пегой щетиной.

— Рабство у нас было при крепостном праве и сейчас, при Сталине. На Западе живут цивилизованные люди. О каком насилии ты говоришь? Сколько домов сгорело, а сколько ещё сгорит в этой войне с большевиками? Тебе на всю жизнь хватит людям дома строить.

Помолчав немного, Скальский наклонился над худым, измождённым человеком, лежащим вдоль стены вагона, и тронул его за плечо.

— Скажите, а кем вы были до войны?

— Хлеб сеял да убирал, — ответил равнодушно лежащий, — тебе-то что за радость знать, кем я был?

— Вы простите, но я так и предполагал. Жизнь колхозников мне хорошо знакома — до войны специально занимался этим вопросом. В деревнях сейчас обыкновенное крепостное право, прикрытое красивой фразой о социалистическом равноправном труде и справедливом распределении богатств. Ездил я по деревням — везде нищета, полуголодное существование, никакого справедливого распределения и в помине нет, и уйти из села невозможно, паспорта не дают. А куда денешься без паспорта? Только в тюрьму. Помните фильмы «Богатая невеста», «Трактористы»? Все это пропаганда, оболванивание народа. Согласны?

— Пошёл к чёрту! Не до тебя сейчас, — злобно ответил лежащий и закрыл глаза.

Скальского его грубость не задела. По крайней мере, он не подал вида, что это его обидело. Пристально посмотрев на Сергея, он сказал:

— Вы студент, я видел вас в Публичной библиотеке. Как вы оцениваете постановление о снятии студентов со стипендии и замене её свободным расписанием? По-моему, это не просто нелепость, это гнусная попытка сэкономить. Помните нашу песенку? «Стипендия моя! Как жить мне без тебя? Теперь, братишки, наша жизнь — труба» Студентов вынудили искать заработок, они перестали посещать занятия, нужно было работать, чтобы прокормиться. Профессура оказалась без работы — аудитории пусты. Только дети коммунистической аристократии были вполне довольны и прожигали свою жизнь в ресторанах. Без боли невозможно говорить о тех студентах, которые пытались протестовать — ими заполнили сталинские застенки и зверски замучили.

К кому бы ни обращался Скальский, о чём бы ни говорил, в его словах была не только ненависть к социалистическому строю, не только очернение всего и всех, но и правда. Он выпячивал правду, смаковал каждое слово, зная, что ему трудно возразить. Это глумление над неудачами и трудностями в жизни страны, преднамеренная ретушь их, вызывала у Сергея раздражение.

Кое-что из сказанного, он услышал впервые и не очень этому доверял, кое-что было явной ложью, но большая часть его слов вызывала тревогу своей справедливостью. Не первый раз слышал он о том, что Сталин физически уничтожает неугодных ему людей, но трудно было не верить газетам, подробно освещающим судебные процессы над врагами народа, в которых печатались стенограммы признаний подсудимых.

Но во главе страны не один Сталин, страной руководит Политбюро ВКП/б/. Как можно поверить, что вопреки воли Политбюро, Сталин единолично расправляется с неугодными? Это бред! Значит, они поддерживают вождя, значит, в репрессиях есть горькая необходимость, значит, это действительно борьба с врагами народа. А если предположить, что это всё-таки гнусная расправа с неугодными, почему говорят только о Сталине и ни слова о других членах Политбюро?

Нет... Сергей не был готов к спору по этому вопросу, всё слишком сложно и запутано.

Он хорошо помнил, что у Скальского тогда, до войны, на лацкане пиджака был комсомольский значок. Маскировался, затаился и ждал прихода фашистов, а теперь развернулся во всю, склоняет к предательству — оценил он активность красавца. Очень хотелось ударить подонка по чистенькой физиономии, но Сергей сдерживался. Поднялся Николай и, не сдерживая ярости, закричал:

— Слушай, хмырь болотный! Ты что, на немцев работаешь? Хочешь схлопотать по морде? Я придушу тебя вот этими руками!

Сергей остановил его:

— Не надо, незачем связываться, а спорить и убеждать в чём-то, тем более. А вы что уши развесили? — обратился он к остальным. — Не видели, как эти освободители, цивилизованные люди Запада, наших расстреливали у сарая без суда и следствия? Вам этого мало? А как беспомощных людей, потерявших силу, пристреливали, как собак, прямо на дороге? Забыли, как эти освободители застрелили мужика только за то, что он присел отдохнуть? А что вторые сутки нам не дают ни пить, ни есть? А что люди мочатся прямо здесь в вагоне, как скоты, потому что не открывают двери? А кто помог раненым, у которых уже гноятся раны? Вы этого не видите? Распустили сопли, слушая этого подонка. Эта сволочь, может, выслужится и получит всё, о чём мечтает, но вы-то на что надеетесь? На какой фашистский рай?

У Сергея дрожали руки, он с трудом переводил дыхание. Николай подхватил его и повёл обратно.

— Придавить его, суку, надо было бы слегка, чтобы не вонял здесь и людей с толку не сбивал. Этот пегий вишь как обрадовался, что немец ему дома доверит строить. Сгноит тебя немец! — со злобой проворчал хлебороб, к которому Скальский обращался за поддержкой.

— Хлопы! — раздался голос. — Чего с ним чикаться? Навалитесь на гада артелью и дух из него вон!

— Ишь, какой умник нашёлся! Чужими руками хочет солдатика на тот свет отправить. Чем же он тебе помешал? Иль слова его тебе не по нраву?

— Видать, на гражданке в органах работал, привык, походя, из людишек дух вышибать.

Сергей лёг на своё место и попробовал заснуть, но не смог — перед глазами маячил Скальский. Прилизанный слизняк слащаво улыбался и торопливо о чём-то говорил менторским тоном, и избавиться от этого видения никак не удавалось. Рядом безмятежно храпел Николай, уткнувшись носом в его плечо.

Ночью поезд остановился. За стеной вагона послышались голоса — чужая незнакомая речь. Сергей прислушался, пытаясь понять, о чём говорят немцы, но понял лишь некоторые отдельные слова. В вагоне никто не спал, но было тихо — гнетущая, тревожная тишина. Пленные, не зная, что их ожидает, с беспокойством ждали самого худшего. В таком напряжении прошла ночь. Под утро, когда чуть забрезжил свет, заскрипели вагонные двери и со скрежетом откатились. С платформы раздалась уже знакомая команда:

— Heraus! Weg! Weg! Weg!

Люди с трудом выпрыгивали из вагонов, растирали занемевшие ноги, опасались упасть, хорошо зная, что обычно за этим следует, но конвоиры не стреляли — упавших били сапогами, заставляя подняться. Дул холодный осенний ветер. Пленные прижимались друг к другу, поднимали воротники шинелей, но от пронизывающего до костей холода это не спасало. Их согнали в кучу, подталкивая прикладами. Толпой, сопровождаемые злобным рычанием собак, они побрели по платформе, шаркая ногами. Было ещё сумеречно, но на востоке уже алела заря, на небе запоздало светился серп луны. При тусклом свете Сергею удалось прочитать название станции — «Резекне».

Значит, мы в Латвии. Это не так уж далеко от своих, — подумал он.

Когда их пригнали к лагерю, совсем рассвело. Лагерь военнопленных занимал большой пустырь, огороженный тремя рядами колючей проволоки, по углам деревянные башни, на которых установлены пулемёты и прожектора. У пулемётов немецкие солдаты, подняв воротники, ёжились на холодном ветру. Видно было, что лагерь построили совсем недавно — под ногами шуршала ещё невытоптанная трава. Входные ворота и служебные постройки — казармы, служебные помещения, сараи, — были размещены на горке, от них пологий спуск. Под горкой слева маленькое болотце, а за ним, у самой колючей проволоки, туалет, справа — два длинных деревянных барака.

Сергей и Николай заняли место на верхних нарах в дальнем конце, у торцевой стены. Внутри было холодно, как в погребе, истлевшая солома кишела вшами. Друзья тесно прижались друг к другу и сразу забылись в тяжёлом сне. Спали недолго, не более получаса — солнце стояло ещё на горизонте, не успело подняться. Пленных подняли и погнали к выходу. По краям настежь распахнутых ворот стояли русские парни в ватных стёганках, немецких шапках с козырьком и с белыми повязками на рукавах. Они подгоняли медленно бредущих людей, замешкавшихся били палками, не смолкала площадная брань. Барак гудел, как потревоженный улей. Стараясь перекрыть гул, Николай закричал:

— Надо менять жилплощадь! Забьют до смерти, если каждый раз выходить последними будем!

Пленных выстроили на хорошо выровненной площадке около входных ворот. Тучный немецкий офицер, в сопровождении двух других, ходил взад и вперёд перед строем, обмениваясь со своей свитой какими-то замечаниями, жестикулируя руками. За ними следовал Скальский. Время от времени толстый немец обращался к нему, и он с подчёркнутым подобострастием отвечал, принимая стойку смирно. По-немецки он говорил свободно. В руках держал большую амбарную книгу, в которую что-то записывал. Сергей не сразу узнал его — он был в демисезонном пальто и в фетровой широкополой шляпе. Офицер из свиты толстяка что-то сказал Скальскому и тот, сделав несколько шагов вперёд, громко закричал:

— Внимание! С вами будет говорить начальник лагеря, оберлейтенант Гемке. Прошу слушать внимательно и постараться запомнить всё, о чём будет сказано.

Начальник лагеря, сцепив свои короткие руки на толстом животе, заговорил тоненьким голоском медленно, нараспев. Скальский, почти без пауз, переводил речь начальника.

Гемке с пафосом провозгласил окончание для них войны, с чем и поздравил. Затем сообщил, что здесь их будут кормить и одевать: скоро дадут другую одежду — за счёт Великой Германии. В лагере они пробудут недолго — по мере необходимости пленных распределят на различные хозяйственные работы. Подчеркнул, что они должны работать честно и добросовестно.

Непосредственными начальниками являются полицаи — русские парни с белыми повязками на рукавах, им дано право наказывать пленных за нарушение порядка. Ближе, чем на два метра, нельзя подходить к проволочному заграждению — часовые будут стрелять без предупреждения. За попытку побега из лагеря — расстрел.

Утром, после подъёма, построение и проверка. Пищу будут выдавать в строго определенное время, о котором пленные узнают по звону рельса, кусок которого привязан к перекладине турника на площадке возле казармы. Необходимо обзавестись посудой — он указал на кучу консервных банок у одной из хозяйственных пристроек. Пищу получать следует организованно, в порядке очереди. За попытку получить порцию дважды — расстрел на месте.

В течение дня пленные, если они не заняты работой, имеют право находиться в бараках или на территории лагеря, по своему усмотрению, но после пяти часов вечера обязаны занять свои места в бараках. Об этом так же оповестит звон рельса. Оставшиеся на территории, после указанного времени, будут расстреляны.

Сейчас можно разойтись, занять свои места на нарах и ждать прихода писаря — Гемке указал на Скальского. Все должны пройти регистрацию, без этого пища выдаваться не будет.

Закончив речь, начальник лагеря и его свита направились в казармы. Полицаи, размахивая палками, погнали пленных к баракам. Обгоняя медленно идущих людей, Николай побежал вперёд, и вскоре Сергей потерял его из виду. Только войдя внутрь, он увидел своего друга уже на новом месте — на верхних нарах, неподалёку от входа.

Процедура регистрации оказалась длинной и нудной. Скальский записывал в амбарную книгу имя, отчество и фамилию пленного, год рождения, национальность и специальность. Каждому выдавал белую тряпицу, подрубленную по краям, на которой написан чёрной краской регистрационный номер. Эту тряпку полагалось пришить к спине шинели. Так как иголки и нитки были лишь у немногих, процедура надолго затянулась — каждый владелец иголки и нитки отдавал эти принадлежности только после грубого вмешательства полицаев.

Послышались частые удары по рельсу, и пленные суетливо заспешили к хозяйственному сараю, возле которого валялись пустые консервные банки. Вооружившись посудой, с помощью полицаев они образовали длинную очередь. На помосте, сооружённом из досок, около дымящегося котла, стоял полицай с черпаком в руке. Рядом на столике лежала груда мелко нарезанных кусочков хлеба, совсем маленьких, граммов по сто. У столика стоял другой полицай, весело беседующий со Скальским.

В руках у красавца всё та же амбарная книга, в которой он отмечал номера пленных, получивших еду. Очередь двигалась медленно, люди судорожно подталкивали впереди стоящих, желая ускорить приближение к котлу. Это была первая после долгих мучительных дней голодовки пища. Получившие свою порцию тут же, недалеко отойдя, проглатывали содержимое банок. Дошла очередь и до друзей. Полицай плеснул им в банки варево, заполнив лишь треть литровой посудины. Николай, переминаясь с ноги на ногу, попросил:

— Подлей ещё, мало очень...

— Обожрёшься, курортник! — полицай треснул его по голове черпаком. — Подходи, следующий!

Люди ели молча, торопливо. Хлеб жёсткий, похожий на глину, без крошек. Варево — густая чёрная жижа с кусочками неочищенного картофеля. Ложек не было, и они вылавливали картофель руками, облизывая каждый палец с большой тщательностью. Раздача пищи окончилась быстро. Полицаи убрали котёл и оставшиеся кусочки хлеба. Скальский, держа подмышкой амбарную книгу, ушёл в контору, которая находилась возле казармы. Там он и работал, и жил. Площадка перед воротами опустела. После еды большинство пленных ушло в бараки — воздух был холодный, моросил мелкий дождик.

Друзья прошли к болотцу, вымыли банки и умылись. Вода была мутная и очень холодная.

— Ну, что делать дальше? Придётся занимать свои плацкарты, — предложил Николай.

Они не спеша направились к бараку. Там было холодней, чем на открытом воздухе, стояла сырость. Пленные сидели и лежали на нарах, беседовали, спорили. Некоторые счастливцы курили махорку, и сидящие рядом жадными глазами неотрывно следили за дымящейся цигаркой. У Сергея началась резь в животе, он ворочался на нарах, прижимая колени к животу.

— Это от того, что долго голодал, — успокаивал его Николай, — потерпи, скоро пройдет.

Но боль не проходила, и Сергей пытался найти положение, при котором она затихла бы хоть немного. Он вставал на колени, ложился на спину, на живот, поджимая колени к подбородку. Бесполезно — боль не прекращалась.

— Сейчас к Скальскому схожу, видел около его конторы дверь с красным крестом, наверное, медпункт. Я быстро.

Через несколько минут он вернулся, лёг рядом и стал внимательно рассматривать потолочные перекрытия. Лицо его было обиженное, сердитое.

— Ты был в медпункте?

— Это не медпункт. Похоже, дезинфекционная камера, там барахло свалено — сапоги, шинели и всё другое. Полицай врезал мне по спине дубиной, когда я открыл дверь. Скальский сказал, аптеки в лагере нет, как и врачей.

Живот болел не только у Сергея, в бараке таких оказалось много. Пленные стонали, корчились от боли, выбегали в туалет. К вечеру боль затихла. Руднёв лежал с закрытыми глазами и никак не мог заснуть. Рядом, чуть похрапывая, спал Николай, сну которого никогда ничего не мешало — ни холод, ни голод, ни зуд тела от укусов вшей, а о болезнях и недомоганиях он будто и вовсе не имел представления.

Ночью в барак вошли два полицая. Они медленно двигались вдоль нар, внимательно разглядывая спящих. Сергей приподнялся и с интересом стал наблюдать за ними. Полицаи остановились возле пленного, спящего на нижних нарах, потормошили его за голову, потом вытащили в проход и стали снимать с него одежду. Раздев догола, оставили тело на земляном полу в проходе.

Мёртвого раздели. Мародёры, — понял Сергей.

Утром в проходе лежали три трупа. Полицаи выволокли их из барака и потащили к яме за туалетом.

— Вот, откуда в этом «медпункте» барахло. Падалью питаются. Видать, барахлишко сбывают кому-нибудь. Вишь, ряжки наели! — процедил сквозь зубы Николай.

Дни шли за днями. Каждый день одно и то же — подъём, проверка, мучительное ожидание баланды, и до вечера бесцельное изнурительное лежание на нарах. На работу ходила только одна постоянная группа, других не брали. Эта группа строила новый барак и работала на кухне подсобными рабочими, чистила туалет, за что получала добавочное питание.

Когда переставал идти дождь, пленные выползали на свежий воздух и, не имея сил двигаться, сидели на земле, привалившись к стене барака. Каждую ночь полицаи раздевали трупы и утром наполняли ими яму за туалетом. С каждой ночью живых оставалось всё меньше и меньше.

Голова у Сергея перестала болеть, исчез и звон в ушах. Николай осторожно разбинтовал его, отдирая присохший бинт. Под совершенно чёрным верхним слоем обнаружилась белоснежная повязка. Пятна засохшей крови ярко выделялись на белизне бинта. Когда Николай снял повязку, то закатился в неудержимом хохоте. Голова Сергея походила на покрытую лишаями, во многих местах ранки затянулись розовой блестящей кожицей. Некоторые кровоточили, потревоженные сорванным бинтом.

— Ну, и что ты ржёшь?

— Сам бы увидел свою башку, не удержался бы от смеха. Ты на леопарда похож.

— Ладно, кончай! Смешного в этом мало!

— Не расстраивайся, скоро зарастёт и будет полный порядок, шевелюра будет ещё лучше.

Долгими осенними вечерами, лежа на нарах, друзья рассказывали друг другу о своей довоенной жизни, мечтали о будущем. О чём бы ни шла беседа, разговор кончался планами побега из лагеря. На засов барак никогда не закрывался, можно выйти из него в любое время. Сплошного забора в лагере не было, он только со стороны входных ворот, со всех остальных — колючая проволока, под которую можно подлезть и уползти. Хорошим местом для побега виделась яма с трупами — немецкие патрули, фланирующие вдоль каждой стороны проволочного ограждения, проходили этот участок быстро, отворачивая голову от страшного зрелища.

Нужно было бежать как можно скорее, пока ещё они держались на ногах — оба слабели с каждым днём. Несколько раз друзья пытались выйти ночью, но всё время что-то мешало. Каждая попытка кончалась неудачей. То полицаи, страдая бессонницей, торчали всю ночь поблизости, коротая время в скабрезных разговорах, похваляясь беззастенчиво своими мужскими победами, с удивительным похабством описывая подробности. То луна светила так ярко, что думать о побеге и не стоило. То соседи останавливали их, интересуясь, куда это они собрались, на ночь глядя.

Последнее время светлые ночи стали редкостью, почти без остановки моросил мелкий дождь. На низину, в которой стояли бараки, часто ложился туман. Всю ночь лучи прожекторов с башен прорезали туман яркими лучами, освещая линию проволочного ограждения. Этого было недостаточно — темень стояла кромешная и потому через каждые десять-пятнадцать минут над лагерем зависали осветительные ракеты. Наступило самое подходящее время для побега, пока не выпал снег, по которому без следов не уйдешь. Друзья терпеливо ждали удобного случая.

Однажды во время раздачи баланды, Скальский, всегда стоящий около раздаточного стола, подошёл к немцу из охраны, что-то сказал и кивнул на длинного тощего пленного, только что получившего свою порцию. Охранник подошёл к человеку и хладнокровно выстрелил ему в голову из пистолета, тот дёрнулся, колени подогнулись, и он опустился на землю, уткнувшись лицом в грязь. Рядом лежали нетронутый кусочек хлеба и консервная банка, из которой вытекала чёрная жижа. Пленные притихли — такое случилось впервые. Смерть в лагере никого не страшила, к ней привыкли, и трупы в бараках не вызывали ни удивления, ни жалости, ни страха, но такая расправа, на глазах у всех, породила безмолвный протест. Ярость готова была выплеснуться наружу, но все были сдержанны, понимая, что любая неосторожность грозит расправой.

— Вам же было сказано: за попытку получить вторую порцию немедленно следует расстрел! Здесь на ветер слов не бросают! Не пытайтесь обмануть, не выйдет! — со злобой выкрикнул Скальский.

Полицаи оттащили труп в яму. Очередь снова двинулась к котлу, будто бы ничего не произошло.

— Хорёк проклятый! — не сдержался кто-то из очереди.

Каждый, проходящий мимо Скальского, награждал его взглядом, откровенно выражающим ненависть, тот же невозмутимо продолжал регистрировать пленных, получивших баланду. Внешне он был спокоен, но глаза... в них был страх, как у того белогвардейского офицера, когда на него шёл Лукьяныч. Кличка «Хорёк» накрепко прилипла к красавцу, по-другому его не называли даже полицаи.

Бывали редкие дни, когда пленных вдруг поднимали с нар в неурочный час, выстраивали на площадке перед входными воротами и устраивали смотрины. Появлялся начальник лагеря и какие-то немцы в гражданской одежде. Хорёк называл номера, и вызванные люди выходили из строя. Вышедших посетители осматривали, как осматривают лошадей при покупке — заглядывали в рот, щупали бицепсы, хлопали по спине, тщательно осматривали руки и ноги, заставляли приседать. Отобрав несколько человек, немцы уводили их за ворота, а остальных загоняли обратно в бараки. Скальский однажды назвал номер Николая, но его, по каким-то причинам, забраковали, и он вернулся в строй.

— Надо бежать, нельзя тянуть с этим, — с тревогой твердил Сергей каждый день. — Что я буду делать, если тебя уведут? Я же не смогу жить, я живу только потому, что ты рядом, живу только надеждой на побег.

Тем не менее, выйти из барака ночью не удавалось. Как-то утром, когда полицаи вытаскивали из барака трупы, раздетые ими ночью, Николай спросил, просто так, ни к кому не обращаясь:

— Куда они шмутки сплавляют? Не хранят же на складе, чтобы приодеть тех, кто обносился.

— Будто не знаешь, — ответил ему пленный с провалившимися мутными глазами. — Хорёк продаёт это барахло населению, он свободный выход из лагеря имеет. Кругом война, магазинов нет, а людям одевать что-то нужно, голым не походишь. Вот он и меняет барахло на хлеб, сало, табак. Часть выручки полицаям отдаёт. Грицко, тот который длинный, с лисьей мордой, рассказывал.

— Ай, да Хорёк! — со злобой прошипел Николай. — На смерти ближних наживается. А я-то смотрю, у него рожа всё толще и толще становится. Да... далеко пойдёт...

— Куда уж дальше? — прошамкал похожий на скелет мужчина. — Дальше некуда.

В это утро, не дожидаясь проверки, пленных подняли с нар и погнали на площадку перед воротами. Сергей чувствовал себя скверно, идти не хотелось, но Николай уговорил:

— Нельзя всё время валяться на нарах, нужно двигаться. Так недолго и лапти отбросить.

В этот раз друга вызвали из строя и увели за ворота. У Сергея словно оборвалось что-то внутри, и он с ужасом смотрел на удаляющуюся рыжую шевелюру. К горлу подступил комок. Он до боли сжал зубы и не сводил глаз с медленно закрывающихся ворот, за которыми исчез самый дорогой ему человек. Пленные побрели в бараки, а он всё смотрел на закрытые ворота. Удары палки, посыпавшиеся на спину, вернули к сознанию, что всё потеряно. Согнувшись, как старик, еле передвигая ноги, он поплёлся к бараку, залез на нары и, уткнувшись в рукав шинели, заплакал. Всё его тело, сжатое в комок, вздрагивало. Ни в этот день, ни на следующий, он не выходил на проверку, не поднимался с нар, и когда звенел рельс, призывая получить порцию баланды, лежал с открытыми глазами, устремив неподвижный взгляд куда-то в пространство. Ночью к нему подошел полицай, повернул его голову и осветил фонариком. Приподнявшись на локте, Сергей прохрипел сквозь зубы:

— Вот и стервятник появился. Ну, сдирай барахло! Сапоги совсем новые, большой куш получишь.

Полицай, потушив фонарик, пошёл дальше вглубь барака, хищно обшаривая глазами нары.

Утром Сергей заставил себя подняться и вышел на свежий воздух. Шатаясь, как пьяный, подошёл к болоту, вымыл руки и лицо. Ледяная вода освежила. Умывшись, никак не мог подняться — ноги, как ватные, колени дрожали. С большим усилием выпрямившись, отошёл от болота и сел на траву, тут же неподалеку. Погода была чудесная — лёгкий морозец, но солнце приятно обогревало тёплыми лучами. Сергей сидел долго, пока не услышал звон рельса, извещающий о начале раздачи пищи. Взяв банку, он встал в очередь и, привычно шаркая ногами, дошёл до раздаточного стола. Дрожащими руками подал банку.

— Держи крепче посудину, доходяга! — полицай плеснул баланду в посудину, облив Сергею руки.

Съеденная порция нисколько не утолила голод — мучительно хотелось есть. Он собирался встать в очередь снова, но, поколебавшись, раздумал. Выждав, когда все разойдутся, Сергей, плохо представляя себе, что из этого выйдет, направился в контору к Скальскому. Открыв дверь, увидел хорька, сидящего за столом. Перед ним на тарелке лежал хлеб, нарезанный большими кусками. Не тот, который им выдают, а настоящий деревенский, запах которого он почувствовал сразу. На другой тарелке — большой кусок розового, с мясными прожилками, свиного сала. У Сергея закружилась голова, и он ухватился за косяк двери. С усилием, почти шёпотом, проговорил:

— Это совсем новые сапоги, очень хорошие. Дай за них хлеба, совсем немного, я сейчас их сниму.

— Что вам здесь нужно? Сюда нельзя пленным, уйдите немедленно, слышите?

— Пожалуйста, за сапоги дай мне кусочек хлеба. Прошу тебя.

— Здесь не магазин, хлебом не торгуют. Тем более что сапоги ваши мне не нужны. За кого вы меня принимаете?

— Не надо врать. Мне все известно о твоих делах. Я не милостыню прошу, а за сапоги.

— Вы что же, босиком намерены ходить? Сегодня с утра снег был. Вы же умрёте от холода, Руднёв.

— Это не твоя забота, смертью меня уже не испугаешь.

— Вот, возьмите и идите в барак, — отломив кусок, Хорёк сунул хлеб в руки парня и вывел его из конторы.

Сергей шёл, согнувшись по-старчески, жадно откусывая на ходу хлеб и глотая его почти не жуя. Дойдя до барака, сел на траву, привалившись к нагретым солнцем брёвнам. Проглоченный наспех кусок хлеба облегчения не принёс — голод был нестерпим. К горлу подступила тошнота, перед глазами всё ходило кругами. Он ухватился обеими руками за замёрзшую пожухлую траву и потерял сознание. Очнувшись, увидел перед собой длинного тощего полицая с узко поставленными глазами и длинным острым носом.

Это и есть тот самый Грицко, о котором мне рассказывали, — подумал Сергей.

— Что, хлопец, в доходяги записался? Зачем к Хорьку ходил?

— Хотел сапоги на хлеб обменять.

— Ишь, чего захотел. Нет... он этого делать не станет. Свои руки бережёт. Они у него нежненькие, чистенькие, и совесть не позволяет пленных обирать. Давай я снесу твоё барахлишко, у меня он возьмёт и спасибо скажет. Я не только хлеб возьму, но и сала шмоток, мне Хорёк не может отказать — он у меня на крючке. Ты не бойся, не обману, такие дела у нас делаются честно.

— Я не могу сапоги снять, сил нет.

— Это сам сделаю, мне не привыкать.

Полицай постоял, словно примериваясь, и стал стягивать с него сапоги.

— Возьми и шинель, — Сергей сбросил шинель с плеч.

— И зачем я в это ввязался? Сегодня ночью это барахло всё равно моим бы было. Ладно... Бес с ним, я не жадный, — полицай взял сапоги, перекинул через руку шинель и ушёл.

Вернулся он довольно скоро, держа в руках большой кусок хлеба и кусок свиного сала. К ним, как тени, стали приближаться пленные, жадными глазами глядя на это богатство, но полицай их отогнал. Сергей ел, глотая куски торопливо, почти не пережевывая. Сало текло по подбородку, грязные руки стали глянцевыми и чёрными от покрывшего их жира.

— Ты хоть усёк, что тебе теперь хана сегодня ночью на нарах?

Сергей кивнул, облизывая пальцы.

— А может, ты и прав, хлопец... Все равно тебе каюк, ты уже дошёл до точки. Перед смертью поесть вдоволь — умирать легче. Да, пожалуй, ты прав. Ну, прощай.

Полицай закурил сигарету, прикуривая, ловко прикрыл ладонью горящую спичку от ветра и, помахивая своей палкой, неторопливо пошёл к казармам. Сергей сидел, не двигаясь. Сытость разлилась теплом по всему телу. Ему было хорошо — не чувствовалось ни холода, ни пронизывающего ветра, ни ледяной земли, покрывшейся инеем. Стало смеркаться, но он всё сидел в той же позе, привалившись к стене барака.

В полузабытьи пригрезился Ленинград. Будто он идёт с Верой по асфальтовой дорожке Каменистого Острова под сводом ветвей вековых лип. Руки у девушки холодные, совсем ледяные. Она покорно вложила свою руку в его большую шершавую ладонь и тихо идёт рядом. Оба чему-то улыбаются, на душе легко и весело. В полумраке хорошо видно её счастливое лицо...

Раздался звон рельса, оповещающий о том, что пора покинуть территорию лагеря, но Сергей не обратил на это никакого внимания. Стало совсем темно. Он заворожёно смотрел на светящиеся окна казармы, словно ожидая оттуда сигнала. Наконец, погасли огни во всех окнах. Прожектора ещё не включили, лишь изредка вспыхивали осветительные ракеты, зависая подолгу над лагерем.

Сергей пополз к проволочному заграждению, вдавливаясь в шуршащую, замёрзшую на морозе траву. Миновав туалет, дополз до ямы, в которой лежали чуть присыпанные землей трупы. В темноте нечаянно коснулся колючей проволоки, и та зазвенела, как струна. Он приподнял руками туго натянутую проволоку и подсунул под неё голову. Раздирая спину о колючки, чувствуя, как тёплая кровь потекла по его бокам, он с ожесточением вползал под проволоку, не обращая внимания на боль. У последнего ряда Сергей замер — вдоль ограды шёл патруль, приближаясь к тому месту, где он лежал. Два немца с винтовками за спиной беседовали вполголоса. Они остановились поблизости, закурили и, тихо разговаривая, пошли дальше.

Вспыхнула осветительная ракета. Он глубже вжался в землю, прикрыв голову руками. Казалось, ракета необычно долго горит. Когда, наконец, вновь наступила темнота, Сергей пополз под третий ряд проволоки. Рывком он преодолел последний ряд, прополз метров пятьдесят и затаился, лёжа в траве. Отдохнув, поднялся во весь рост и пошёл неторопливо, ступая босыми ногами по снегу, чуть припорошившему мёрзлую землю.

Лёжа на узкой багажной полке, Сергей пытался заснуть, но хоровод воспоминаний и дум о том, что ждёт его впереди, отгоняли сон. Мешало всё: неотвязные мысли, сменяющие одна другую, духота в вагоне, храп соседей, даже мерный стук колес. Раздражали его два пустых жестяных чайника, подвешенные в проходе за крючок, ввинченный в потолок, раскачивающиеся из стороны в сторону возле его головы, стукающиеся друг о друга с противным звяканьем на каждом стыке рельсов.

Военная часть, в которой закончил войну Сергей, передислоцировалась из Кенигсберга в Харьков. Долго ждал он демобилизации, с завистью провожая своих друзей однополчан, уезжающих домой. Уже прошли ноябрьские праздники, а его всё не отпускали. Но, наконец, и до него дошла очередь.

Теперь он ехал в Ленинград, не зная, что его там ждёт. Письмом сообщили, что отец его умер в эвакуации — сказались последствия блокады. Брат ещё не демобилизовался, служит на Балтийском флоте, а мать и сёстры должны уже вернуться, но уверенности в этом не было. Узнав об этом, Сергей решил на первое время остановиться в Москве у дальних родственников. В Ленинграде все связи с друзьями потеряны, и ехать туда сейчас, если там нет ещё родных, не хотелось.

Поезд «Харьков-Москва» мчался сквозь снежную мглу в столицу. Хлопья снега залепили окна. Изредка, в не заснеженных кусочках оконных стёкол, тускло мелькали огоньки пролетающих мимо станций. Душное тепло мёртвым сном сковало пассажиров, заполнивших вагон до отказа — при посадке поезд брали штурмом.

На нижних полках люди спали сидя, тесно прижавшись друг к другу, положив головы на плечи соседей, на верхних багажных полках лежали счастливчики — здесь можно было вытянуть ноги и поспать по-настоящему, остальные расположились в проходе, сидя на свои вещах. Вагон забаррикадировали так, что пройти по нему казалось делом немыслимым. В проходе около полки, где устроился Сергей, тётка в непомерно большом тулупе долго возилась со своим мешком, кряхтя и причитая. Попыталась было сунуть его в ноги Сергея, но посмотрев с подозрением, передумала — села на мешок в проходе, обхватила узлы и кошёлки и мгновенно затихла.

Ночь казалась утомительно долгой, голова стала тяжёлой, болел затылок. Хотелось подышать свежим воздухом, но слезть с полки было просто невозможно.

Громко хлопая дверью, в вагон вошёл проводник, небритый, с опухшими глазами, в стёганном ватнике и больших подшитых валенках. Он долго не мог унять кашель — в груди у него что-то хрипело и клокотало. Так и не откашлявшись, заскрипел простуженным голосом:

— Станция Курск! Граждане пассажиры, кому выходить? Подъезжаем к Курску!

Люди зашевелились, заговорили разом, загромыхали чайниками и котелками, притороченными к мешкам и чемоданам. Ехавшие до Курска стали пробираться к выходу, расталкивая сидящих в проходе. Началась ругань, вагон загудел. Тётка в тулупе, скуля тоненьким голоском, молотила кулаками по спине здоровенного парня, пробирающегося к выходу. Тот не обращал на неё внимания, сопел, утирая одной рукой вспотевший лоб шапкой, а другой волоча за собой туго набитый мешок. Буфера вагона лязгнули, поезд остановился. Выходящие добрались до дверей, и в вагоне стало свободнее.

Сергей спустился с полки, потянулся, расправил затёкшие руки и ноги. В открытую дверь дул из тамбура холодный ветер, и он глубоко, заполняя все лёгкие, дышал свежим воздухом. Передышка была недолгой, в вагон ворвались новые пассажиры, штурмуя освободившееся пространство.

Сергей вскарабкался на свою полку, боясь потерять место, а в поезд вдавливались люди с мешками, узлами и чемоданами. Казалось, что уже некуда, что нет никакой возможности поместиться ни одному человеку, а люди всё проникали в вагон и находили себе место.

Высоко поднимая ноги в тяжёлых солдатских сапогах, перешагивая осторожно через сидящих в проходе, подошёл солдат. Выцветший, с масляными пятнами, вещмешок тоскливо прилип своей пустотой к широкой спине. Мужчина постоял около нижней полки напротив Сергея, потом бесцеремонно сдвинул сидящих и уселся на краю скамьи. Неторопливо снял ремень, расстегнул шинель, снял шапку и положил её на колени. Ярко-рыжие волосы заставили сердце Сергея забиться часто-часто. Он пристально всмотрелся в лицо человека. Лоб и правую бровь рассёк глубокий шрам, впечатление было такое, что кто-то, дурачась, мазнул розовой краской — кожа на шраме тонкая и нежная. Видно, что рана только затянулась, и повязку сняли совсем недавно. Шрам и большие рыжие усы, свисающие у уголков рта, придавали лицу суровость, но не могли скрыть доброту глаз.

Сергей с затаённым дыханием смотрел на знакомые руки. На вытатуированные буквы «НК» на левой кисти, между большим и указательным пальцами. Сердце готово было выпрыгнуть из груди — перед ним был Колька Коновалов, рыжий друг, которого он и не чаял когда-нибудь увидеть после того, как немцы вывели его за ворота лагеря Резекне.

— Солдат! Отвоевался? Домой путь держишь?

Николай поднял голову, пристально всматриваясь в лицо Сергея:

— Домой, товарищ старшина. Отвоевался. Между прочим, где-то я тебя видел, мордуленция твоя мне знакома. Убей бог, не могу вспомнить. Ты с какого фронта?

— Со Второго Белорусского.

— Вот как? А я с Первого Белорусского, соседи, значит. И всё-таки, я тебя где-то встречал.

К громкому разговору стали прислушиваться, люди с любопытством смотрели на встретившихся фронтовиков.

— Давай тише, соседей разбудим.

— Ничего, поди уже выспались, время к утру идёт. Где садился?

— В Харькове.

— Я тоже. В соседнем вагоне ехал. Там окно разбили, сквозняк, вот и перебрался сюда.

— Хорошо, что окно разбили, а то бы и не встретились. Что так поздно демобилизовался?

— В госпитале лежал. Видишь? — Николай показал на шрам. — Это меня в Берлине шандарахнуло, в самый последний день войны.

Вагон дрогнул, скрипнули скованные морозом колёса, и поезд стал набирать скорость. Новые пассажиры разместились и нашли место своему багажу. Наступила тишина — угомонились даже самые неспокойные. Измученных людей сморил сон, то там, то здесь слышался храп.

— Закурить есть? Я свои папиросы в соседнем вагоне оставил.

Сергей вынул из-под вещевого мешка, смятую пачку папирос и протянул Николаю.

— Так, где же я видел тебя, старшина? — он заскорузлыми пальцами вытянул папиросу из смятой пачки, долго разминал её, не отводя глаз от Сергея. Сначала смятение в глазах, потом хитрющая улыбка, говорили о том, что он уже узнал и с трудом сдерживает себя.

— Я Сергей Руднёв, студент из Ленинграда.

— А я Николай Коновалов, рабочий из Орла! — заорал солдат во весь голос. — Серёга! Дружище! Как же это так? Откуда ты здесь?

Теперь уже все спящие в купе проснулись, кое-кто недовольно ворчал, некоторые смотрели с улыбкой. Тётка в тулупе вытирала ладошками слёзы, что-то шептала и умильно покачивала головой. Николай стащил друга с полки, начал тискать его, хлопать по спине, повторяя:

— Как же это так? Откуда ты здесь?

В вагоне яблоку некуда было упасть, но для них сразу место нашлось. Они уселись рядом, глядя друг на друга с радостью.

— Как же я мог тебя сразу узнать, если видел тебя без бинтов только последние дни в лагере. Ты был обмотан тряпками! Да и когда их сняли, был такой плешивый — смотреть противно. А сейчас, вишь, кудри отрастил.

— Я и то не сразу тебя узнал. Подозрение появилось, когда ты шапку снял и рыжие патлы обнажил, а потом присмотрелся и узнал. Рассказывай всё, всё с тех пор, как ушёл за ворота. Я тогда был уверен, что ты ушёл навсегда.

— И я в этом не сомневался. Выходит, оба ошиблись, судьба снова свела. Кому скажи — не поверит.

— Рассказывай, что было дальше, что случилось за воротами лагеря?

— Ты помнишь? Нас тогда пятерых взяли, понравились мы толстяку в очках. Охрана была хилая, двое фрицев недоносков. Один всё время что-то жевал, другой спал на ходу. Посадили нас в машину, грузовичок с фургоном. Толстяк сел в кабину, а нас посадили в фургон, фрицы расположились у заднего борта. Проехали совсем немного, при спуске к речке застрясло основательно, вся дорога была искорежена рытвинами, похоже, артиллерия славно поработала. Не сговариваясь, разом все навалились на охрану, обезоружили, они и не пикнули. Мы выпрыгнули и были таковы. Ни толстяк, ни шофёр не заметили этой возни, а может, побоялись заметить и поехали дальше. Стали мы уже вооружённой группой, имели две винтовки. Долго бродили по лесам и болотам. Сколько же болот в тех краях... Один отошёл в сторону, и его засосало, спасти не успели, на наших глазах исчез. Далеко отошёл, не успели добраться. Наконец, набрели на партизанский отряд. Воевали в немецком тылу, поезда под откос спускали, гарнизоны громили. Помнишь у сарая, где наших расстреляли, я обещал заплатить сполна этим гадам? Этим и жил. Много фрицев на моём счету. Сначала считал, потом сбился. Не упускал ни одной возможности рассчитаться с ними. Нам тоже перепадало основательно. Во время одной из карательных операций немцы зажали нас в болоте. Чудом выбрались по узкой горловине. Немцы накрыли её плотным огнём. Меня ранило в плечо осколком, ребята на руках вынесли. Когда на новой базе обосновались, на самолёте в Москву отправили, в госпиталь. После попал на Первый Белорусский, а там и штурм Берлина. На рейхстаге моя фамилия красуется: «Николай Коновалов, из Орла». А как-то вечером мы у костра сидели, я чистый подворотничок пришивал к гимнастёрке. Какой-то немец в гражданской одежде в нас гранату бросил. Осколок меня по лбу и приласкал. Потом эвакогоспиталь, госпиталь в Харькове, а теперь — домой. Вот и вся моя фронтовая биография, обычная, как у всех на этой войне. Какая разница, где воевать, на фронте или в партизанском отряде, я разницы не заметил. Теперь ты рассказывай. Прости, но я был уверен, ты не выживешь в лагере. Ещё при мне еле ходил, по всему было видно, долго не протянешь. Как тебе удалось выбраться, да ещё и повоевать? У тебя на груди просто-таки иконостас.

— Выжил чудом, повезло, счастливый я, мне об этом ещё до войны цыганка говорила. Как видишь, правильно нагадала, сбылось...

Он замолчал, погружённый в воспоминания. Сидящие вокруг тоже молчали, не решаясь нарушить паузу. Вагон раскачивался из стороны в сторону, пытаясь вырваться из стальных объятий рельсов, вздрагивал на каждом стыке. Звякали чайники, привязанные под потолком. Николай слегка подтолкнул Сергея.

— Так, что было? Как к своим попал?

— Это не сразу получилось. Сначала там помыкался, на той стороне... А потом и у своих лиха хлебнул. На всю оставшуюся жизнь хватит. Не знаю, с чего начать.

— А ты не спеши, обо всём по порядку, с самого начала.

— С начала, так с начала...

Выбравшись из-под колючей проволоки, Сергей пошёл по пустырю. На земле лежал снег. Раньше опасность оставить след пугала его, но теперь это вовсе не волновало. Он не чувствовал ничего — ни холода, ни острых камней, больно режущих босые ноги. Шёл во весь рост, не таясь и не спеша. Ночь была тёмной, небо заволокло тучами, ни звёзд, ни луны — тьма кромешная.

Не думал ни о чём. Куда идёт? Что с ним будет? Просто шёл, ноги передвигались автоматически.

Когда впереди показался огонёк, Сергей, не раздумывая, направился к нему. Это был хутор — дом, за ним дворик, огороженный глухим забором, несколько хозяйственных пристроек. За забором захлёбывалась в истерике собака. Он встал возле светящегося окна, не решаясь постучать. Стоял и ждал, сам не зная чего. Отдёрнулась занавеска, и лохматый мужик указал рукой на крыльцо.

Сергей подошёл ближе, тут же скрипнул засов, из-за двери показалась рука, держащая большую краюху хлеба. Потом появилась и лохматая голова. Бормоча что-то непонятное, хозяин замахал рукой, прогоняя беглеца прочь — это было нетрудно понять. Пришлось отойти. Остановился он недалеко от дома, выждал, когда затихнет собака, повернул назад и подошёл к одному из сараев, ворота которого были припёрты слегой. Присмотревшись, обнаружил маленькую дверцу, врезанную в створку ворот, она была закрыта на щеколду. Открыв её, проник в сарай, забрался на сеновал, съел краюху хлеба и зарылся в сено. Душистое тепло и сытость быстро разморили, и он тут же заснул. Сколько проспал, Сергей не знал, помнил, несколько раз просыпался, когда было светло, слышал голоса, детский смех, и снова погружался в сон.

Очнулся он, когда было темно, полежал с закрытыми глазами — вставать не хотелось. За стеной сарая стояла абсолютная тишина, видимо, уже глубокая ночь. Проспал целые сутки. Понимая, что задерживаться опасно, он спустился с сеновала и вышел. Ночь была ясная и морозная, небо усыпано звёздами, светился серп луны. Выпало много снега. Днём, под лучами солнца, снег подтаял, а к вечеру замёрз — образовались острые льдинки, на которых было больно стоять. Сергей потрогал свои подошвы — из трещин сочилась кровь, ноги опухли, были ссадины и кровоподтёки на подъёме ступней и пальцах. В сарае, у самой дверцы, обнаружились старые мужские ботинки, они были велики, но Сергей натолкал внутрь сено и надел. По полярное звезде определил направление на восток, и шёл всю ночь, нигде не останавливаясь. Проходил сонные хутора, по дороге не встретил ни одной души, будто всё вымерло.

Под утро, в километрах трёх слева увидел много огней. Видимо, это было большое селение, а может и город. В ночной тишине доносилось тарахтенье мотоциклов, слышались голоса. Сергей ускорил шаг, обходя опасное место. Натолкнулся на железную дорогу, перешел её и углубился в лес. Когда стало светать, набрёл на большой хутор. Вопреки рассудку, выбрал самый красивый дом под железной крышей и постучал. Дверь открыла молодая женщина. Увидев беглеца, она охнула, всплеснула руками и по-латышски что-то прокричала. На крик подошла вторая, пожилая, с сединой в волосах. Они втащили парня в дом — он настолько обессилел, что свалился у порога.

Посадив его на лавку, женщины забегали по дому, беспрерывно что-то лопоча. Они собрали чистое бельё и одежду, из чулана вытащили старые кирзовые сапоги, потом жестами показали, что нужно встать, но Сергей не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Пожилая женщина стала сердито кричать, тормоша его за плечо. С большим трудом удалось подняться и, покачиваясь, он вышел во двор.

Дворик был маленький и чистенький, в глубине его стояла банька. Женщины втащили Сергея в баню, бесцеремонно содрали с него одежду и выбросили её за дверь. Его мыли, как маленького ребёнка. Он впервые за все время плена увидел себя без одежды и ужаснулся — скелет, обтянутый тонкой синей кожей. После мытья ему дали чистое бельё, шерстяные носки, рубаху и штаны. Всё болталось, как на вешалке. Засунув ноги в сапоги, с помощью женщин вернулся в дом. Его напоили горячим молоком с хлебом, положили на печку, и он мгновенно заснул.

Разбудил его хозяин. На вешалке около входной двери висело пальто с белой повязкой на рукаве, у стены стояла немецкая винтовка. Он понял, что свободе пришёл конец, проклинал себя за то, что выбрал этот, так понравившийся дом, с ужасом представлял возвращение в лагерь. Хозяин хорошо говорил по-русски, с небольшим акцентом. Что Сергей сбежал из лагеря, объяснять было не надо.

— Ночь переночуете здесь, а утром поедем в Резекне. Иначе нельзя, я обязан вернуть вас в лагерь, это мой долг, — тихо сказал он.

Сергея пригласили за стол, хозяин предложил выпить водки. Спиртное обожгло всё внутри, и парень с жадностью набросился на еду. В разговоре выяснилось, что хозяин до революции жил в Петрограде и учился в университете, на юридическом факультете. Он оказался интересным собеседником, и они проговорили допоздна. Ночью Сергей попытался выйти из дома, но злобный рык овчарки, лежащей у порога, вернул его на печку.

Хозяин разбудил его рано, ещё было совсем темно. Руднёв хорошо понимал, что единственное спасение — побег во время поездки в лагерь, хотя и не представлял, как это сделать. Здоровому, сравнительно молодому мужику догнать беглого пленного проще простого.

Что возвращение в лагерь страшнее, чем смерть от пули при попытке к бегству, Сергей сознавал каждой клеточкой мозга, но рассчитывать, что хозяин не станет догонять, а застрелит, было бы величайшей глупостью. Лихорадочно перебирая все возможные варианты, парень пришёл к выводу, что реально лишь одно — уповать на милость, упросить отпустить на все четыре стороны, умолять дать свободу. Он внутренне подготовился к тяжёлому разговору, но тревога оказалась напрасной — хозяин оказался милосердным человеком. После сытного завтрака он положил перед Сергеем лист бумаги, на котором было нарисовано что-то похожее на топографическую карту, через весь лист наискосок была проведена чёрная пунктирная линия.

— Это маршрут, по которому вы пойдёте. Доберётесь до хутора на реке Зилупе. Хозяина зовут Круминыш. Скажете, вас прислал Ротейко, пусть покажет дорогу на Опочку. Постарайтесь не показываться на глаза немцам и полицаям. Лучше переждите, не торопитесь.

Сергею дали рваный полушубок из овчины, старенькую шапку с козырьком и парусиновую сумку с едой. Молодая хозяйка перекрестила его и выпустила из дома.

Миновав рощу, что сразу за хутором, он натолкнулся на немецких мотоциклистов. К счастью, на него не обратили внимания, но Сергей здорово испугался и просидел до вечера в копне сена, а с наступлением темноты двинулся дальше. Шёл всю ночь быстрым шагом, когда пересёк мостик через речку Зилупе, начало светать.

Круминыш оказался стариком с совершенно седой головой и глубокими морщинами на лице. Он хорошо говорил по-русски, почти без акцента. Весь день Сергей просидел у него в домике, от волнения не мог заснуть, несмотря на приказание хозяина хорошо выспаться. С наступлением темноты старик привёл парня к болоту, вдали мелькали огоньки.

— Ты, сынок, иди по болоту смело, прямо на те огни. Идти будет тяжело, болото ещё не промёрзло. Пойдёшь по воде — глубина небольшая, всего по колено. В сторону не сбивайся — засосёт. Перейдёшь болото, и будет русское село, а там и до Опочки рукой подать. Путь надёжный, много раз проверенный — мы здесь ходили, когда по болоту граница проходила между Россией и Латвией. Иди с богом, сынок.

Глубина действительно была по колено, но болото покрылось ледяной коркой, и каждый шаг сопровождался треском разламывающегося льда. Сергей сначала боялся, что этот треск кто-нибудь услышит, но опасения оказались напрасны — кругом было полное безлюдье.

Ноги путались в высокой траве, он падал, окунаясь в ледяную воду. Потом ноги стало сводить судорогой. Сергей останавливался, бил кулаками по икрам, растирал икроножные мышцы, но ничего не помогало. Однажды, запутавшись в траве, он шлёпнулся в воду и улёгся на дне. В воде было тепло, и боль утихла. Он стал проделывать такую операцию каждый раз, когда ноги сводило судорогой. Вылезать из воды не хотелось, приходилось заставлять себя подняться и идти дальше. Когда он дополз до деревянных мостков, спускающихся с берега в болото, силы иссякли. Несколько раз пытался вскарабкаться наверх, но соскальзывал, как с ледяной горки. К счастью из избушки, вблизи болота, вышел сгорбленный старик и направился прямо к Сергею. Видимо, увидел из окна, как парень барахтался у мостков. Он подал руку и вытащил беглеца на берег.

На жарко натопленной печке старик растёр Сергея шерстяной рукавицей, заставил выпить стакан самогона, настоянного на травах, и укутал овчинным тулупом. Ночью пот лил градом, а утром он проснулся здоровым и бодрым, будто и не было страшного болота, нестерпимого холода и мучительной боли. Старика звали Тихоном. Это был высокий сутулый мужик с мохнатыми, нависающими на глаза, бровями. Сергей прожил у него неделю. Кормил дед, как на убой — беглец заметно раздобрел.

Желание как можно скорее дойти до линии фронта подстегивало, и парень каждое утро собирался в дорогу, убеждая Тихона, что совестно так вот бездельничать и жир нагуливать, когда идёт война.

— На кой ляд тебе сейчас уходить? Никто тебя не ждёт. Кому ты такой дохлый нужен? Покуда силой не нальёшься, я тебя никуда не пущу. Не торопись. Ты молодой, быстро оклемаешься. С немцем воевать нужно силёнку иметь, а на тебя ветром пахнёт, ты и свалишься, — увещевал дед.

Наконец, он отпустил Сергея, и тот отправился в путь в сторону Опочки окольными дорогами. Сапоги развалились при переходе через болото, Тихон навертел ему на ноги онучи и одел лапти. Научил, как это делать быстро и хорошо, чтобы ни одной морщинки не было, чтобы не натереть мозоли. Более удобной и лёгкой обуви носить не приходилось — тепло и мягко, как в тапочках. Он шёл, напевая под нос, по лесной дороге. Высоченные ели зажали дорогу с двух сторон так, что она казалась узенькой тропинкой, которой ни конца, ни края нет. Утро стояло солнечное и морозное, снег поскрипывал под ногами, на душе было спокойно, настроение прекрасное. Парня обогнал мужик на розвальнях, проехав немного, остановился и, когда Сергей поравнялся с ним, спросил:

— Куда путь держишь, мил человек?

— Мне в Опочку нужно, отец.

— До Опочки не довезу, а за пять вёрст до неё подъедем. Садись, парень, ноги не казённые.

Всю дорогу мужик допрашивал Сергея. Кто он? Откуда и куда идёт? Чем занимается? Кто родители? Где живут? Эти вопросы вызывали тревогу. Врал беглец вдохновенно. Такие истории закручивал, что самому плакать хотелось.

Доехали до маленькой деревеньки. Мужик пригласил его в дом пообедать и отдохнуть перед дальней дорогой, а сам привёл полицаев. Сергею связали руки и заперли в кладовку. Утром отвезли в Опочку, в трудовой лагерь. Были, оказывается, и такие. Содержали там парней и молодых мужиков из местного населения, используя на различных хозяйственных работах. Жили эти рабы за колючей проволокой, каждый день назначались на работу, а кормили их родственники, принося передачи с едой. Лагерь располагался на высоком берегу реки Великой, опоясывался забором из колючей проволоки в два ряда. Столбы забора, спускаясь с крутой горы, уходили прямо в реку, так, что одной стороной, огораживающей лагерь, была сама река.

Сергея привезли как раз к построению — распределяли узников на работу. Ему досталась конюшня, которая располагалась на территории лагеря. Задача была поставлена очень простая: спуститься к реке, вёдрами набрать воду, принести в конюшню и напоить лошадей. Тех было много, и работы хватило на весь день.

Лагерь занимал небольшой по площади участок и просматривался вдоль и поперёк. Справа, если смотреть на реку, совсем рядом с колючей проволокой, проходила дорога, в тех местах такие называют большаком. По ней шли люди, то ли на работу спешили, то ли по каким-то другим делам — Сергей не знал, но народу было много.

Будка часового на этой стороне заграждения стояла на горе, у самой колючей проволоки. Со стороны реки дул холодный ветер, и из будки торчали только ноги часового в чудовищно больших соломенных ботах да дуло винтовки.

Река ещё не встала, но вдоль берега покрылась льдом так, что вся часть забора, входящая в воду, оказалась затянутой льдом. Сергей спустился вниз, поставил вёдра на берегу и посмотрел назад — в лагере не видно ни души. Ухватившись за столб, он осторожно попробовал ногой прочность льда и сделал шаг вдоль изгороди. Лёд зловеще затрещал, но выдержал. Осторожно, затаив дыхание, держась руками за колючую проволоку, он обогнул последний столб и, уже не обращая внимания на треск льда, поспешно добрался до берега, поднялся на гору и смешался с толпой.

Выйдя за пределы Опочки, Сергей свернул на первую лесную дорогу. Брёл по просёлочным дорогам от деревни к деревне, приближаясь к фронту. Из разговоров в лагере он узнал, что фронт где-то под Великими Луками, туда и направился. Шёл не таясь только днём, ночью отдыхал с комфортом в тёплых банях, которые без труда находил у околицы в каждой деревушке. Овчинный тулупчик и лапти делали своё дело — на него никто не обращал внимания. В любом доме можно было сытно поесть. Женщины в сёлах были добрые, сами зазывали пообедать, почти у каждой на фронте либо муж, либо сын.

Так продолжалось недолго. В селе Богаткино, что неподалёку от Бежаниц, Сергей попал в лапы карателей — его сонного вытащили из бани.

Привезли в Бежаницы, допросили. По дороге он придумал себе легенду и на допросе, как показалось, врал довольно убедительно. С ним обошлись на удивление вежливо и после ничего не значащего разговора отправили в камеру. На другой день попросили повторить показания, что он с удовольствием сделал, так как всю ночь предусмотрительно повторял выдуманную легенду. Все ухищрения оказались напрасными — его зверски избили и волоком дотащили до камеры, сам он идти не мог.

Так продолжалось три дня. На допросе Сергей рассказывал свою легенду, упрямо повторяя каждый раз одно и то же, его избивали и волокли в камеру. На теле не осталось живого места — били и руками, и ногами. На допрос он уже сам идти не мог, его волокли и туда, и обратно. На четвёртый день, вместе с другими задержанными, во время карательной операции, парня затолкали, как куль с картошкой, в товарный вагон поезда. Ехали недолго. На станции Локня их высадили и отвели в лагерь военнопленных. Помещался этот лагерь в здании машинотракторной станции. На земляном полу вповалку лежали пленные. Сергею удалось втиснуться между ними около самого входа — из дверей дуло и людей здесь было меньше.

Новый 1942 год он встретил в лагере военнопленных на станции Локня.

Ежедневно добровольцы приглашались на работу, но большинство пленных предпочитало отсиживаться в лагере, избегая работы. Сергей ходил на работу каждый день. Во-первых, невыносимо было сидеть без дела на завшивленной грязной соломе в холодном каменном здании, во-вторых, на работе удавалось подкормиться, в-третьих, он не терял надежды убежать, а сидя всё время в помещении на это рассчитывать глупо.

Однажды, работая на железнодорожной станции, он осуществил задуманное — это был третий побег из немецкого плена. Снова шёл, петляя как заяц, избегая встречи с немцами и полицаями., комфортом бань не пользовался, памятуя село Богаткино. 23 февраля, в день Красной Армии, перешёл линию фронта под Великими Лухами и попал к своим...

Рассказ прервался. В вагоне было тихо, слышен только перестук колес. Он поднял голову и увидел, что вокруг собралось много людей из других купе. Это раздосадовало.

Цирк какой-то получился. Что им здесь надо? — подумал Сергей.

Николай, дёргая его за рукав, спросил:

— Как же тебя встретили наши?

— А как должны были встретить? Овчинный тулупчик и лапти и тут сделали своё дело — меня, как весьма подозрительную личность без документов, посадили в кутузку, а потом — в лагерь, в точности как у немцев: бараки, завшивленные нары, баланда, пайка хлеба. Там было много предателей всех мастей: бургомистры, старосты, полицаи и им подобная мразь. Встречались и ни в чём неповинные, но редко.

— С тобой-то разобрались? Неужели и тебя за предателя приняли?

— А как я мог доказать обратное? Презумпция невиновности в этом лагере не срабатывала.

Помолчав немного, Сергей предложил:

— Пойдем в тамбур покурим. Здесь надымили так, что не продохнешь.

Они с большим трудом пробрались в тамбур, пробираясь сквозь людей, забивших проход.

В тамбуре, закурив, Сергей продолжил рассказ:

— Не хотел говорить там, при посторонних. Это опасно и для того, кто говорит, и для тех, кто слушает. Дело в том, что меня каждый день водили на допрос с пристрастием. Следователь не сомневался в моей виновности, видел во мне такого же поддонка, как и остальные. Он с завидным упорством добивался признания, был уверен, что я перешёл линию фронта по заданию немцев и интересовался, в чем оно заключается. Сначала я ему чистосердечно рассказал всё, как тебе сейчас, но он поверил и издевательски заметил, что я прошёл солидную школу, вру весьма правдоподобно. Тем не менее, некоторые детали явно не соответствуют действительности. Например, побег из немецких лагерей трижды — явная ложь. Сказал, что не лыком шит и знает: из немецкого концлагеря убежать невозможно. Я разозлился и нагрубил, за что сразу же получил удар между глаз. Следователь начал орать, требуя признания. Я отказался давать показания. Как и фашисты в Бежаницах, он избивал меня на каждом допросе. Ему помогал молодой парень, Додя, его подручный с грустными глазами и лицом Христа. Избивали не так зверски, как в Бежаницах — ногами не били — но доставалось знатно. Я на всю жизнь его запомнил. Наум Сальман. Забыл отчество, то ли Семёнович, то ли Моисеевич. Сопоставляя всё известное из довоенного времени с наблюдениями в лагере, поговорив с умными знающими жизнь людьми, которые, как и я, без вины сидели за колючей проволокой, я многое узнал. Многое понял. Так я узнал, что в нашей стране с самого начала становления Советской власти ключевые посты в правительстве захватили сионисты, а после смерти Дзержинского они полностью подчинили себе органы ОГПУ, которое позже было преобразовано в НКВД. Сионисты захватили реальную власть на местах, где партийные и советские органы оказались под их контролем. Только в центре ещё сохраняется власть Политбюро ВКП/б/ и то, пока жив Сталин. Охранительные органы опутали страну сетью осведомителей. Доносчики, спасаясь от гнева своих хозяев, клевещут на невинных людей: сослуживцев, знакомых, друзей, родственников. Репрессиям подвергаются и правый, и виноватый. Эта гнусь началась сразу после Октябрьской революции. Мне рассказали люди, которым я верю, верю каждому их слову, что всем известный Григорий Зиновьев применял пытки, расстреливая без суда и следствия матросов при подавлении Кронштадского мятежа, и делал это с благословления Троцкого и Каменева. В 1919 году тот же Троцкий возглавил кампанию по уничтожению казачества на Дону. На Кубани такую же кампанию провел Каганович. В результате на совести этих «вождей революции» миллионы погубленных человеческих жизней.

— Я об этом ничего не слышал. По-моему, это ерунда какая-то, злые языки тебе наболтали.

— Это не ерунда, а трагедия. Эти палачи, руки которых по локоть в крови, боятся русского народа и ненавидят его, а трусость, замешанная на ненависти, всегда порождает жестокость.

— Не кажется тебе, что ты здорово преувеличиваешь? Ну, бил тебя этот мерзавец Сальман, так ведь ты сам сказал: в лагере было много предателей. Не разобрался с тобой и позволил себе... А ты из этого политический вопрос раздул.

— Ничего я не раздул. Что рассказал — правда, которую я услышал в лагере от старых большевиков, прошедших большую школу жизни, для которых ложь совершенно неприемлема. А что касается физического насилия при допросах, то это, по твоему разумению, вполне допустимо, когда имеешь дело с врагом. Я верно тебя понял?

— А чего с ними чикаться?

— Значит, будь я предателем, то меня на допросах можно бить? Подвергать пыткам? Чем же мы тогда отличаемся от фашистов?

— Это ты уже через край хватил. Я полицаев вот этими руками на тот свет отправлял, их много на моём счету. Что же, я тоже от фашистов ничем не отличаюсь?

— Зачем же так? Ты воевал с фашистами, досталось от тебя и полицаям, когда партизанил, но ты же не избивал пленных, не издевался над ними, хотя и ненавидел. Речь идёт о нормах ведения следствия, о недопустимости рукоприкладства.

— Ладно, не кипятись! С этим, пожалуй, могу согласиться, но доведись мне их допрашивать, не уверен, что сдержался бы. К чёрту лысому этих полицаев! Не хочу о них говорить. Лучше скажи, что ещё тебе поведали старые большевики и почему они оказались в лагере?

— В лагерь они попали по навету, а сионистам из НКВД это на руку. Представляешь? Они старого большевика, соратника Ленина разоблачили! Сколько лет маскировался, а они его на чистую воду вывели! Чем больше ленинцев в лагерях и тюрьмах, тем увереннее они себя чувствуют. Заветы Дзержинского о чистоте кадров Чрезвычайной Комиссии начисто забылись, как только органами НКВД стали руководить Генрих Ягода и его заместитель Яков Агранов-Соредзон. Начал формироваться институт следователей с чудовищно грязными руками и нечистой совестью, начался выход правоохранительных органов из-под контроля партии и правительства. Сионисты из высшего эшелона НКВД породили таких палачей, как тот следователь. Этот Додя вызывает чувство омерзения. Молодой здоровый мужик, жил всю войну в тылу, в довольстве и сытости, всю войну подсоблял Сальману бить по физиономиям, выкручивать руки подследственных. Думаешь, он один? Таких много — целая армия выродков, которых сионисты укрыли от военного пожара.

— О них я слышал, но понять не мог, как ухитряются уклоняться от фронта. Теперь понятно...

— Я знаю многое о судьбах наших людей, знаю более страшное, чем битьё по морде. Насмотрелся и наслышался. Ещё до войны кое-что знал, но по молодости лет не мог увидеть то, что вижу сейчас. Помню, в школе, где до войны учился, подслушал нечаянно разговор директора с каким-то начальником из НКВД. В комнате по соседству ремонтировал радиоприёмники. Дверь была открыта, обо мне забыли, и я невольно всё слышал. Говорили о секретаре райкома, который вынудил прокурора оставить в покое ни в чём неповинного учителя. Я хорошо запомнил, что сказал этот НКВД-шник: «Конфликт секретаря райкома с прокуратурой нас не интересует. Но если бы этот ретивый секретарь сегодня позволил бы себе вмешаться в дела НКВД, то завтра пришлось бы выбирать нового секретаря райкома». Я тогда принял это за бахвальство, а сейчас понимаю, это была реальная угроза. Не раз приходилось наблюдать, как они проявляют свою власть на фронте. Ты обратил внимание, на лица у особистов? Только по надменному выражению, по металлическому блеску глаз можно безошибочно определить, что перед тобой человек из Особого отдела. Чего греха таить, с ними сталкиваться побаиваются даже начальники очень высокого ранга.

— Слушай, Серёга, давай не будем об этом. Меня выворачивает от этой пакости. Расскажи лучше о себе. Чем закончились твои мытарства?

Сергей закурил новую папиросу, прикурив её от только что докуренной, и глубоко затянулся.

— Хорошо, не будем об этом... Потеряв всякую надежду на то, что я заговорю, Сальман перестал вызывать меня на допрос. Прошло около двух месяцев. Я здорово ослаб за это время, не столько от скудного питания, хотя это, безусловно, имело значение, сколько от постоянного угнетённого состояния. Оно лишало последних сил. Я не знал, сколько мне сидеть в лагере, признали ли меня виновным или же поверили в мою честность. Тревожные мысли не давали спать, и я слабел с каждым днём. Чувствовал, что подошёл к предельному истощению, как физическому, так и моральному. Однажды, когда я уже потерял интерес к жизни, меня снова привели в следственный отдел, но к другому человеку. Новый следователь был вежлив и предупредителен, заинтересовался моим здоровьем, огорчился моим «неважнецким видом». Это раздражало и настораживало — Сальман тоже был изыскано вежлив в первые дни. Следователь прекрасно видел, как я болезненно реагирую на его издевательски-озабоченный тон и продолжал в том же духе, доводя до отчаяния. Когда надоело забавляться, он перешёл к делу и сообщил, что из архива пришло извещение о моей гибели под городом Павловском. Поздравил со вторым рождением и сказал, что через недельку-другую меня отправят на пересыльный пункт, а оттуда — на фронт. Больше недели я жил в казарме охранников, убирал территорию около служебных помещений, за что получал рабочий паёк. Когда окреп, меня отправили на пересыльный пункт, затем на Северо-Западный фронт в артиллерийский полк. Так началась моя вторая жизнь на войне.

— Пойдём в вагон, я совсем окоченел, — перебил Николай.

— Здесь действительно холодно, зато никого нет, не люблю исповедоваться публично, — он вздохнул. — Пошли, раз уж тебе стало невмоготу.

Николай не сразу открыл примёрзшую дверь тамбура, и на них пахнуло теплом, духотой прокуренного вагона. Они уселись на своё место и долго не могли унять дрожь.

— Вот это мороз! Зуб на зуб не попадает! Ну, что же было потом, Серёга?

— Потом была прифронтовая школа для подготовки сержантского состава. Три курса физического факультета позволили мне показать хорошие знания по артиллерии и другим специальным предметам. За отличные успехи мне присвоили звание старшины, и я был назначен на офицерскую должность командира взвода артиллерийской инструментальной разведки. В этой должности я прослужил до конца войны. Сначала Северо-Западный фронт, после ранения и госпиталя — Второй Белорусский. В конце войны нашу дивизию придали Третьему Белорусскому, и я закончил войну под Кенигсбергом. Принимал участие в штурме этого города-крепости.

— Да... Тяжкие испытания достались на твою долю. Со мной судьба обошлась мягче.

— Обоим досталось. Война — самый отвратительный вид человеческих взаимоотношений, и всё, что случилось с нами там — мерзость. Трудно сказать, какая лучше, а какая хуже. В обоих случаях это, прежде всего, мерзость.

— Ты прав, конечно, но всё-таки... Как думаешь, где сейчас Хорёк? Думаю, ушёл с немцами, нашёл себе пристанище где-нибудь в английской или американской зоне.

— Вряд ли немцы взяли его с собой. Хорёк себя за идейного борца с коммунизмом выдавал. Идейных немцы не жаловали, им были больше по душе уголовники. Вероятнее всего выбросили его за ненадобностью, и возможно Хорёк снова перекрасился. Вполне возможно он уже дома, в Ленинграде, вернулся с фронта, как победитель, а может, освобождён из плена, и как жертва фашизма пользуется всеобщим уважением, в том и другом случае — защитник социалистической Родины. Нисколько не удивлюсь, если встречу Хорька в каком-нибудь солидном учреждении, восседающего в кресле начальника.

— Ну, это уже слишком!

— Всё может быть. Такие, как Хорёк, обладают даром мимикрии. Они всегда самые передовые, самые активные при любых обстоятельствах, при любой власти. До войны он на лацкане пиджака носил комсомольский значок и, наверное, был активным комсомольцем, в Резекне по его указанию расстреливали пленных, а теперь он, может, вершит судьбы вернувшихся с фронта солдат или переживших блокаду ленинградцев. А может быть и худшее, если ему удалось пробраться в органы НКВД.

— Всю жизнь скрывать прошлое, жить под страхом разоблачения? Не желал бы я такого...

— А почему он должен бояться разоблачения? Во-первых, почти все, кто был в том лагере, уже на том свете, а остальных война разбросала по всему земному шару. Во-вторых, если и найдется такой разоблачитель, как ты, как докажет, что Хорёк предатель? Одними словами?

— А если разоблачителей будет двое? Например, мы с тобой.

— Это не меняет дела. Хорёк скажет, что мы, снедаемые чёрной завистью к его положению в обществе, клевещем, что это преступный сговор. Попробуй, опровергни. Кроме того, если, как мы предположили, он занимает солидную должность, станут ли нас слушать? Кто мы с тобой? Мелочь. Простые смертные. Да ещё бывшие пленные, а это скверное, брат, клеймо... Когда-нибудь люди разберутся в этом деле, выяснят, виноваты мы или нет, а если не виноваты, то кто должен нести ответственность за наши страдания. А пока мы — люди с сомнительным прошлым, с тёмными пятнами в биографии. Нам ещё дорого обойдётся пребывание в немецком плену.

Они торопливо рассказывали друг другу о своей ратной службе, перебирая всё пережитое за долгие годы войны. За разговорами пролетело время, незаметно подкралось утро. Свет в вагоне погас, дневной свет еле пробивался через заснеженные окна.

— Станция Орёл! Граждане пассажиры, кому выходить? Орёл! — проскрипел простуженный голос проводника.

— Вот я и дома, — Николай поднялся, застёгивая шинель. — Может, сойдём вместе? Поживёшь у меня, а там решишь, ехать в Ленинград или нет.

— Я уже решил. Еду домой. Как устроюсь, обязательно напишу.

До самой станции они стояли у окна. Говорить больше ни о чём не хотелось — всё выговорили.

Поезд остановился, хлопнула дверь тамбура, заскрипела покрытая инеем входная дверь вагона. Друзья вышли на перрон. Мороз спал, снег валил крупными пушистыми хлопьями. На станции суетился народ — бежали нагруженные пожитками люди. Толпы брали приступом вагонные двери, а проводники кричали до хрипоты, безуспешно пытаясь навести порядок. В стороне от суетящихся людей, стояли два друга, крепко сжав руки, будто застыли в безмолвном рукопожатии. У Сергея к горлу подступил комок, он еле сдерживал слёзы. Неожиданная встреча с дорогим человеком, такое быстрое расставание, воспоминания пережитого — всё это взбудоражило его, разбередило наболевшую душу. Николай, чувствуя состояние друга, успокаивал его:

— Брось, Серёга, всё хорошо. Счастливые мы с тобой, из такого пекла выбрались. А ведь четыре года со смертью рядом ходили, на «ты» с ней были.

Прозвенел вокзальный колокол, пронзительно засвистел гудок паровоза. Поезд рванул примёрзшие к рельсам колеса и медленно поплыл вдоль перрона. Сергей вскочил на подножку вагона, за ним — проводник. Рядом бежал Николай, что-то крича на бегу. Вскоре он отстал и исчез в снежном тумане.