Эксперимент №345 (джен)

Черт побери, всё действительно именно так, как должно было пойти. А я ведь до последнего не верил, что такое возможно. Хотя, казалось бы, чему можно удивляться после всех технических наворотов, продемонстрированных Капитолием за годы Голодных игр? Переродки, изощрённые ловушки, пытки на грани человеческого понимания, каждый год новые и все более невероятные — и вот после всего этого я удивляюсь исправно работающей машине времени?

Хватаюсь тут же за ответ, который навязчиво крутится в голове. Моё удивление вызвано тем, что технические навороты, изобретённые лучшими умами, никогда не предназначались для нас, простых смертных. Они всегда существовали исключительно на благо изнеженным столичным задницам, с упоением бросающимся обсуждать хитрость ловушек на каждых Играх, а что мы? Мы могли, в лучшем случае, довольствоваться сомнительной радостью наблюдать за этим по телевизору. В худшем же случае — испытывать действие ловушек на себе и знать, что уже за тобой сейчас наблюдают по телевизору. Если честно, радости в этом мало.

Иногда удивляет меня и жизнь в Панеме вообще. Конечно, никто не видел другого образа жизни, потому сравнить не с чем. Но то, как мы живём, выглядит неправильным, прямо как двухголовый теленок, о котором когда-то рассказывала Сальная Сэй. К примеру, что было в головах у тех придурков, которые приказали всем смотреть Голодные игры и ради этого выделили для дистриктов кучу телевизоров, в то время как люди умирали от голода и продолжают умирать? Да за один телевизор можно столько денег выручить, что многодетная семья ни в чем не будет нуждаться по меньшей мере полгода. Не говоря уж о том дерьме, которое по этим телевизорам транслируют, не добавляя людям ни капли радости. Какой во всем этом смысл?

Хотя смысл, конечно, есть. Я одергиваю себя и над самим собой смеюсь — включай мозги, Хеймитч, и ты поймешь, почему телевизоры в Панеме важней хлеба. А то ей-богу, распереживался тут!

В такие моменты я кажусь себе настолько нелогичным, что аж страх берет, не превратился ли я часом в безмозглую золотоволосую девицу. А что, капитолийским хирургам и такое было бы под силу, если бы сверху приказали. Дескать — эй, а вот сделайте из того вечно пьющего победителя Двенадцатого симпатичную девицу, замутим новое ток-шоу ради забавы. Вот смеху-то было бы.

Я даже скашиваю взгляд вниз на секундочку и сразу же успокаиваюсь, убедившись, что грудь у меня не выросла, а то, что пониже пояса, внутрь не втянулось. Всё в полном порядке, не считая того, что я в своём шестнадцатилетнем теле. И не считая того, что я еду в скоростном поезде на Квартальную бойню, из которой я должен выйти победителем.

Последний факт меня, признаюсь, волнует немало. Да, всё это уже было со мной. Да, я уже побеждал. Но кто гарантирует мне, что и сейчас я буду в состоянии повторить события двадцатипятилетней давности, ни разу не оступившись? Мои изначальные смелость и решительность словно вытекают из приоткрытой форточки поезда по мере того, как Капитолий всё ближе и ближе. Кстати, насчёт форточки — на ней решетка из самой качественной стали. Чтобы трибуты не могли через неё улизнуть, естественно.

Оказывается, за двадцать пять лет я совершенно разучился бояться за свою жизнь, да и, пожалуй, вообще бояться. Каждый год поездка на этом поезде была моей нежеланной обязанностью, но всё же страха не было со времён самой первой.

К примеру, на пятьдесят первые Игры меня сопровождало беспокойство. Мне казалось, что я могу не справиться с ролью ментора и тем самым подставить ребят, избранных трибутами в тот год. Это были парень, с которым я неплохо общался в школе, и мелкая тринадцатилетняя девчушка, которую мне было ужасно жаль заранее, так что я даже приказал себе перестать хандрить и разваливаться от того, что моя семья была уничтожена Капитолием за мою выходку год назад. Мне хотелось дать ребятам шанс выжить, а потому я всю ночь напролёт говорил с ними обо всём, что только мог вспомнить об Играх. Увы, это им не помогло.

На пятьдесят вторые Игры меня сопровождали любопытство и энтузиазм. В том году трибуты были годными, и я действительно верил, что если уж кто и мог бы победить, то кто-то из них. Я и сейчас помню, как ловко Трейси сооружала ловушки из веток, прутьев и даже самых невообразимых подручных материалов. Казалось, умней девчонки я в жизни не видел ни до, ни после неё. Марк был тоже кандидатом что надо — такой сильный, что его можно было по ошибке принять за одного из профи, проведшего полжизни в тренировках. Мне отчаянно не хотелось быть одному в роли ментора неизвестно сколько лет ещё, и по большому счету, победа любого моего трибута стала бы для меня счастьем. Я тешил себя мыслями о том, что у меня не только появился бы напарник-ментор (ну, или напарница, неважно), но и появился бы, наконец, друг. Этот друг понимал бы меня лучше других, ведь и у него Игры отняли бы многое, так что у нас были бы темы для разговоров. Но профи в том году объединились и действовали согласно плану, где первым пунктом было устранить слишком опасных соперников других дистриктов. Поэтому Марка прикончили ещё у Рога Изобилия, а Трейси выследили на следующий день и искромсали так, что планолёт даже не смог забрать все останки за один раз.

На пятьдесят третьих Играх мне стало просто всё равно, потому что я понял — дети будут продолжать умирать, а я не в силах повлиять на это. В тот раз не повезло одной семье дважды, что случается, вообще-то, довольно-таки редко. Брат и сестра из бедной семьи, очевидно, отдали свои жизни за тессеры. Я изначально на них не возлагал надежд — если не выжили прошлогодние трибуты, то этим заморышам и подавно ничего не светит.

Никому ничего не светило и в последующие двадцать лет. Всё это время моим единственным другом оставалась бутылка. Да и вообще, каким еще образом я мог оградить себя от беспросветности и ежегодной щекотки нервов новой парой детей, которые непременно умрут у меня на глазах? Жители Двенадцатого меня сторонились, полагаю, именно потому, что я не смог уберечь никого из своих подопечных.

А затем мне попались Китнисс с Питом, и это был триумф. Шутка ли, впервые победители из Двенадцатого, еще и целых двое! Конечно, если позволяешь себе играть с Капитолием в игры и выставлять организаторов дураками на всю страну, у этого непременно будут последствия. Воспользовался силовым полем вокруг Арены, чтобы выжить? Поплатись всем, что тебе дорого — жизнью матери, брата, девушки. Воспользовались ягодами, чтобы заставить всех поверить в вашу влюблённость? Платите теперь свободой, будучи вечно влюблёнными трибутами под страхом расправы с вашими семьями. Я знал о том, что угрозы от Сноу последуют, задолго до того, как Китнисс в этом призналась. Потому что Сноу не прощает недоразумений вроде тех, что были со мной или с победителями семьдесят четвёртых Игр.

Ко мне он явился поговорить прямо после того, как мне собрали все кишки обратно в живот и отправили в свой дистрикт. Кажется, я на тот момент дней пять как был уже победителем, и вся страна только меня и обсуждала. Обсуждался в дистриктах и способ, которым я победил. Президенту Панема совсем не нравилось, каким восторгом и надеждой сопровождаются эти разговоры, о чем он не преминул мне сразу же сообщить.

А ещё через десять дней, вернувшись в свой дом под вечер, я застал его на удивление тихим. Вошёл на кухню, увидел три трупа и недоеденный торт на столе. В вазе стояла смердящая на весь дом модифицированная роза, а рядом лежала открытка всего с одной фразой "С наилучшими пожеланиями, семье победителя Квартальной бойни".

С тех пор я терпеть не могу запах роз и поклялся, что рано или поздно Сноу заплатит за всё. Причём я понимал, что заплатит он именно поздно — возможность как-то его пошатнуть вообще появилась только с победой Китнисс. При этом полноценные военные действия могут растянуться на годы, а кто из наших доживет до победы, да и доживет ли кто-то вообще — неизвестно. Забавно, но теперь выходит, что всё-таки господин президент заплатит рано — даже раньше, чем убьёт мою семью. Вернее, я не дам ему их убить, вот и всё.

С этими мыслями я присаживаюсь к остальным — тем, кто, я знаю, умрёт через несколько дней. Их трое, и всех я помню прекрасно. Я пытаюсь заглушить чувство вины обещанием себе, что эти дети будут последними, кто погиб на Голодных Играх. Все другие трибуты не станут трибутами и будут жить в новом Панеме, даже не зная как мало им было суждено прожить в моей реальности, ведь так же? Пока что я сделал всё, как нужно — спрятал пульты рано утром перед Жатвой, вышел на сцену, когда расфуфыренный хрыч-ведущий вытащил бумажку с моим именем и даже говорил маме то же, что и когда-то — что обязательно выживу и вернусь. Правда, я-то это знаю сейчас практически наверняка, а она нет. Поначалу я боялся что что-то в этой реальности может пойти не так, как должно, и всё покатится по наклонной. Но никаких отличий от прожитого впервые я не вижу, и всё происходящее напоминает очень затянувшееся ощущение дежавю.

Хотя одно отличие всё же есть. Остаток дороги до Капитолия я пялюсь на брошку в виде сойки-пересмешницы на рубашке у Мейсли Доннер и жалею, что у трибутов нет доступа к бару в поезде.