Аргус (джен)

Коленки подкосились, сел, где стоял, под ложечкой трясущийся ком, словно отработал смену с отбойным молотком.

Слева от меня гардеробная: ровно горит факел на стене с дубовыми панелями, валяется мой детский пиджачок из некрашеного узловатого шелка (чи-сун-ча на китайский манер называли этот шелк для бедных). Справа темная глыба замка, скрипит-мотается под ветром фонарь над воротами, в которые недавно бил копытом Хагрид, слезится каплями прошедшего дождя плющ, увивший стену так плотно, что камни не видны. Ветер, мириады дождевых капель, отражающих мятущийся свет фонаря, микроскопические листики… В мире не хватит трансфигураторов, чтобы подделать только то, что я вижу, а макет замка намного больше. Провожу рукой по траве — холодно, сыро. Реально.

Разум отказывается верить: я в подвале замка смотрю на замок, поместившийся в подвале замка. Как будто старательная младшеклассница вклеила в дневник две фотокарточки разного масштаба, а меня вырезала маникюрными ножницами и налепила посередине.

Отщипываю пучок травы, рассматриваю под факелом. Матерый августовский репейник, у замка он вымахал фута на три-четыре, у меня в руке раз в двадцать меньше, лопухи размером с лепесточек незабудки. Помял — пахнет травой. На вкус… трава. Трансфигурация вкусом не занимается вообще, просто нет такого направления — законы Гампа не велят тащить каку в рот.

Давно заметил: если что непонятно, дай этому название, и оно перестанет беспокоить. Понятнее не станет. Но мир вообще малопонятен, и обыденная жизнь не ставит нам задач его понять. Достаточно понять, как пользоваться. (Электричество? Это же очень просто! Нажимаешь, оно и включается). Я сказал себе, что макет связан с замком неким усложненным вариантом протеевых чар. Как парные пергаменты: пишешь на одном, текст появляется на обоих.

И поперли у меня ассоциации. Тридцать тыщ одних ассоциаций на тему, что написать на стенах макета, а люди бы читали в настоящем Хогвартсе. Поучительное и познавательное, увлекательное и назидательное. Дети же будут читать. Афористичное, чтоб с одного взгляда отпечаталось на всю жизнь.

Я нашел такой афоризм. Не сразу, но — нашел.

ДАМБИ — КОЗЁЛ!

Эх, знать бы, где у меня чернила! Сразу бы и намалевал. Бросил бы идею в массы. А так — безыдейно доломал вешалку от пиджачка, воткнул палку на место вырванного репейника. Рядом с макетом замка она выглядит столбом побольше телеграфного. Теперь в караулку, смотреть.

Караулка или, официально, комплекс помещений кордегардии — узкая, как вагон, анфилада казарм в толще крепостной стены. Незавидная жилплощадь. Три комнаты в свое время заняла Роланда, прельстившись возможностью покидать замок через окна, минуя ворота. Она, по-моему, прямо с постели стартует на метле, не каждый раз побеспокоившись одеться — видел ее в ночнушке, задранной встречным ветром до подмышек, целеустремленно пилотирующей свой аппарат к заведению мадам Розмерты (там выпивка приличнее, чем у старого Аба). Была бы возможность, я бы подселил к Роланде остальную команду «Гарпий», обеспечив какой-никакой присмотр за двумя десятками окон на волю. А так захламил комнаты старой мебелью, но уже для третьекурсников это не препятствие, а повод потренироваться в уменьшающих чарах.

Это препятствие для меня.

Помню, что где-то оставил проход через шкафы, знай дверцы открывай. Но сейчас терпения нет искать. Сунулся в первую же комнату — парты, пробьюсь, — и где скоком, где ползком попер к окну, собирая пыль на злополучные белые штаны.

Пробрался, выглянул. Мои издевательства над макетом совершенно не сказались на замке: там я вырвал репейник, воткнул палку, здесь репейник произрастает, палки нет.

Отломал от парты крышку и выбросил в окно. Посмотрю, как макет реагирует на изменения в замке.

Вернулся в подвал. Репейник на старом месте, палка исчезла. А вон и крышка от парты — валяется под окном, крохотная, в половинку пенсовой почтовой марки. Присев на корточки, я подцепил ее наслюненным пальцем и перенес на шелковый пиджачок. Глядь, а крышка начала бледнеть, истаивать и проявляться уже на макете.

Иллюзия. Можно было сразу сообразить: не трансфига, значит — что? Она самая… Просто я давно не видел профессионально выполненных иллюзий, а таких масштабных не видел вообще.

* * *

Когда в августе тринадцатого года замок принимал европейский чемпионат иллюзионистов, я думал, всё, жизнь удалась, помирать будет не обидно. Девяносто работ в номинации «пейзаж», считай, весь мир увидел: и саванну с жирафами и львами, и просвечивающий на солнце айсберг с экипажем из пингвигов. На эротику я заявился со шваброй, чтоб сразу видели: не ребенок, а должностное лицо при исполнении. Смеялись, но пропустили. И горемыкал я на жаре, разглядывая полсотни вариантов танца целлюлитных одалисок в серале (слово-то какое поганое), под бульканье директора Диппета, что раньше одалиски были моложе и задастей. Главное, никто не заставлял повторять этих одалисок, но вот считалось хорошим тоном отдать дань уважения классической работе времен Северной войны, когда наши защищали турок от русских, напавших на Крым (не я один так считал).

Не сказать, что мне понравилось безразличие иллюзионистов к сюжету или я оценил тонкости деталировки: игру развевающейся ткани, капельки пота на усиках одалисок. Но картинки были живые, после них примитивная кукла Кинг-Конга в немом кино вызывала чувство брезгливости, ушел, не досмотрев. Годы шли, одалиски потели, а маглы подбрасывали на экраны свежачка: чудовище из глубин океана, летающие тарелки… К середине века маги, неизмеримо опережая кино в технике иллюзий, вчистую проиграли соревнование фантазий. Великий мастер спецэффектов Харрихаузен в «Седьмом путешествии Синдбада» создал волшебный мир лучше настоящего. Ярче, интереснее, достовернее, черт возьми!

События магловской культуры влияют на волшебников, как самолет в небе. Он есть, он чертит по голубому белым — и всё. Но именно в те годы волшебники, забыв снобизм и страхи, шмыгали за барьер на заработки, на блядки, за пачкой макарон. Перенаселенность в магических анклавах была жуткая: беженцы из Европы не спешили возвращаться к разрушенным домам и вместе с коренными британцами приняли живейшее участие в послевоенном бэби-буме. Не хватало работы, жилья и еды. Между тем простецы, потерявшие за войну триста тысяч мужчин, с радостью принимали даже ту полуграмотную деревенщину, каковой в их глазах были маги. И все смотрели кино если не в кинотеатрах, то по телику в пабе. Иллюзии стали зрелищем для детей и снобов, боявшихся высунуть нос за барьер.

Потом все откатилось назад: понаехавшие уехали, маги снова замкнулись в анклавах, но прежнего интереса к иллюзиям уже нет. Спросом пользуются только заоконные пейзажики впроде того, что был в моей палате в Мунго.

* * *

Сижу на полу перед макетом, отпускать продукты рано, спать негде и уже не очень хочется — перегулял. А голова мутная, в полусне-полуфантазии представляю, как Дамблдор просыпается, а в окошко, не помещаясь в проем, глядит мой гигантский глаз. Я снимаю крышу башни, как с кукольного домика, и кончиками ногтей вылавливаю величайшего ворожуна современности за бороденку.

— Альбус, — сказал бы я. — Мне понятны и отчасти близки твои мотивы. Отец сидит, сестра сошла с ума, мама погибла, мальчишки на улице дразнятся, и надо постоянно доказывать, что ты по крайней мере не хуже их всех. Ладно. Доказал. Вскарабкался на самую верхотуру, рядом уже нет никого. Когда же ты, сволочь, прекратишь интриговать и начнешь исполнять должностные обязанности?!

А Дамби моргал бы голубыми глазками и осмысливал вопрос.

Он меня не поймет даже если от этого будет зависеть его жизнь.

Трансфигуратор.

Непревзойденный созидатель свиней из столов. Фермера звали в эксперты — фермер не смог отличить. Скрипача приглашали с абсолютным слухом — скрипач подтвердил: и хрюкают, и пердят как по нотам. Мало того! Когда превращение завершено, и публика сполна оценила аутентичную внешность, анатомически безупречную пластику движений и хирургическую точность звукоряда; когда восторги достигли пика, за которым, увы, неизбежно падение, в этот тонко пойманный момент свинья откладывает кучу, неотличимую от натурального дерьма! Газетные критики отмечали, что в этом колдунстве Дамблдор достиг вершин не только магии, но и режиссуры. Повторить могут многие, но, увы, без присущего Мастеру артистизма.

Фигурой умолчания остается тот факт, что трансфигурированная свинья несъедобна, а ее помет не примут в ряды честного дерьма, работающего органическим удобрением.

Из ста восьми прожитых лет Дамблдор минимум семьдесят изучал и преподавал имитацию реальности. В его системе ценностей главная функция свиньи — изображать свинью, а главная функция начальства — изображать начальство. Восседать на золотом троне. С мудрым и чуть усталым видом, внушая подданным оптимизм, а врагам трепет.

Профессиональная деформация личности, увы.

Справедливости ради замечу, что таким отношением к работе грешит вся каста чистокровных главнюков, хотя их трудно заподозрить в профессиональной деформации. Нет у них такой профессии, чтобы деформировала. Расписаться, где покажет умный зам-полукровка — не профессия.

* * *

Выудил из свой фантазии конструктивную идею: посмотрю по окнам и найду спальню с витражом. Посмотрел. Похихикал: нашлась пропажа в пяти ярдах от покоев Хуч, только по другую сторону от ворот, так что из двери в дверь не шмыгнешь, нужно добираться через второй этаж гриффиндорской башни. Собрал узел с бельем и пошел заселяться.

В ванной кто-то пробует настройки душа: то слышится шорох тропического ливня из новомодной насадки размером аж в квадратный фут, то напористые струи разбиваются о тело и дробью лупят в стеклянную перегородку. Тут апартаменты или Дом колхозника?* Не злюсь, даже любопытно, кому еще не спится в ночь глухую.

Укоряющей тенью на моей совести маячит мадам Пинс. Шеф иронизировал насчет ее засушенных прелестей, а в моей памяти она упругая и розовая, лица не помню. Подозреваю, что упругое и розовое осталось в прошлом, и отношения с мадам Пинс давно скончались от старости… Ну, не знаю я, кто мы друг другу теперь и как с ней держаться. Обеспамятел. Жду, когда она проявит инициативу. (Или не проявит, то и другое внесет ясность). Может, именно сейчас и проявляет.

Хотя вернее всего в душе плещется Помона Спраут. Узнала от Макги, что я обещал на завтра тест-драйв, и не утерпела. При ее огородно-навозной работе душ на ночь в сто раз актуальнее душа с утра.

От Помоны никаких проблем: она не видела меня с Хуч, даже если видела. Прайвеси! Вторглась в чужую жизнь без приглашения, сделай вид, что тебя тут нет и не было.

А если все же Пинс?

Выждала время после моего возвращения из Мунго и сама сделала первый шаг, раз я не мычал и не телился. Зайти средь бела дня (мало ли что понабилось библиотекарю от управляющего замком) — сюжет не для женского романа. Надо тайком, под покровом ночи! Застукала меня с молоденькой, или позже застала смятую постель с чашкой от лифчика Роланды — так и так сюжет удался. А сейчас? Что она делает у меня в ванной, какие проклятья вспоминает, какие готовит ловушки?! Обиженная ведьма библиотекарь, вот же кошмар! Такую чуму может кинуть, что сама не сумеет отменить.

Стоп, Аргус! Соберись. Поныл, похолил нутряной страх сквиба перед могуществом волшебников, теперь на трудовую вахту! Будем в ванной подглядывать. Хорошо бы там оказалась Помона. Тогда оставлю ее плескаться, а сам вызову эльфа и свалю в башню с олимпийским барахлом. В палатку, там благодать, матрас надувной.

По стеночке подхожу к ванной и, без щелчка отжав дверную ручку, заглядываю в щель. Пар, смутная фигура за стеклом душевой кабинки. Приоткрываю дверь шире, и меня хватают за ухо. Да больно как, за хрящик!

* Дом колхозника — ночлежка, часто при колхозном рынке. Ночь на раскладушке обходилась в полтинник, плата за белье отдельно, но его никто не брал. Кипяток и утюг даром. Дома классом повыше давали возможность помыться, подстричься, постираться, починить обувь, все за скромные деньги.

Сейчас погуглил — «Хостел «Дом колхозника» в Торжке», 13 евро в сутки. Умереть не встать!

* * *

— Хорошо, что ты зашел, Аргус, — светским тоном говорит Поппи, затаскивая меня в ванную.

У медиведьмы крепкие пальцы и профессиональный хват, за самую боль тянет, и я семеню за ее рукой, как телок на веревочке. Вырваться могу, в конце концов, не рука захвачена на излом, а только ухо. Но стоит ли вырываться от двух свежевымытых леди?

— Он уже голенький! — выглянув из кабинки, умиляется Помона. Ее груди, прильнувшие к матовому стеклу, дразнятся розовыми сосками.

— А сами-то! — огрызаюсь.

— На мне кулончик! — отвергает обвинение Поппи и тычет меня носом в золотую блестяшку, уютно разместившуюся в ложбинке. — Я выиграла!

— Мы играли в стрип-покер, — объясняет профессор Спраут.

— Для разогрева, — добавляет дипломированная медиведьма Помфри.

— Потому что было неловко и странно раздеваться безо всякой причины.

— То есть причина имеется, и веская, — Поппи, вряд ли осознавая, что делает, крутит мое многострадальное ухо. Волнуется.

— Но все равно это как-то неправильно. Не солидно, — вздыхает Помона.

Закусывает губу и с отчаянным лицом десантника, совершающего первый в жизни прыжок, наконец-то выходит из душевой кабинки.

Упс! Нет, скорее вау! По известной пропорции ведьма в шестьдесят должна выглядеть как хорошо следящая за собой магла в сорок. Тела толстушек к этому возрасту проигрывают соревнование с гравитацией. А Помоне хоть бы что! Ничего не висит, нигде не трясестся, сиськи торчком. Лицо… Без возраста лицо. Обветренное, с незагорелыми «птичьими лапками» в уголках глаз. Зато под глазами ни намека на мешки. И расплата, и награда за работу на воздухе.

— Ну так оденьтесь! — наступаю на горло собственной песне. — Будете правильные и солидные.

Мотают головами.

— А вот это было бы уже совершенно неправильно. Даже невместно! — комментирует Поппи. — Мы слово дали!

— Ага, — поддакивает Помона. — Не дал слово — крепись, а дал слово — держись. Как-то так… Или не так?

— По логике, если крепит, принимают слабительное, — подсказывает Поппи (а ухо не отпускает).

Помона задумывается:

— Дал слово — прими слабительное?

— Просто расслабься.

— Пытаюсь. Но ситуация все ж не рядовая...

— Я не про тебя. Я про «Дал слово — расслабься».

— А я и дала слово, значит, про меня… Народная мудрость, в рот ей ноги. — Помона в задумчивости взвешивает на ладонях тяжелые груди. Как будто в них и заключается народная мудрость. — Тут надо понимать от обратного: дал слово — шиш расслабишься. Тогда все верно.

Меня осеняет:

— А сколько вы, леди, выпили для храбрости?

— Не-е, — отказывается Помона.

— Мы не для храбрости!

— Мы обмывали назначение нового профессора ЗОТИ.

— Но мы разделись! Значит, расхрабрились. По логике.

— Поп, ты достала своей логикой!

— Пом, жить без логики — значит плыть по течению эмоций и животных инстинктов!

Белая клоунесса и черная клоунесса.

Папу Помоны определенно звали Карло, и ваял он дочурку из березового полена (только у березы такая древесина: ровная, светлая, с розоватым оттенком незагорелой кожи). Топором, без единого гвоздя. Сексуальность в ее рубленом теле с успехом замещена домовитостью. С такой женщиной хорошо бы жить в деревне у реки, растворяясь в простых мелочах быта, и, вернувшись с рыбалки на туманной заре, продрогнув до костей, нырять ей под сдобный бок.

Поппи словно из куплета: они тоненьки, как спички, но зато резвы, как птички. Эх, ма, труляля… Брюнетка. Такая жгучая, что складка отдает в синеву.

— Аргус, ты куда смотришь?! — нервно реагирует она.

Разжимая по одному ее пальцы, освобождаю ухо, отхожу на шаг и докладываю:

— Обнаружил, что ты брюнетка.

— А то раньше не знал!

— Забыл после зелья. А мог и не знать, ты же вечно в своей шапочке.

— Вот и смотри туда, где нет шапочки, а не туда, где нет трусов!

— Мадам Помфри, где ваша логика?! Если б вы хотели показать мне только голову, то и сняли бы только шапочку.

Поппи в задумчивости теребит пальцами и смотрит на изнасилованное ухо.

— Но-но! — говорю. — Предупреждаю: в Мунго мне внедрили знание карате, мастерский уровень.

— Правда, что ли?! — изумляется Помона.

Поппи отмахивается:

— Школярские легенды: а вот в Мунго или у колдунов вуду учат мастерству за пять минут, одними зельями. Или руны наносят прямо на мозг.

— Никакие не легенды, — обижаюсь, — мне же нанесли. — Другое дело, что процедура дорогая, вот ее и не афишируют. Боятся дразнить народные массы.

Поппи возводит глаза к потолоку, Помона ронят челюсть — провокация удалась, и я стучусь в перегруженные мозги вопросом:

— А кому, вы говорите, слово дали?

— Сметвику, — легко признается Поппи. — Ты мог бы не заходить издалека: никто ничего не собирался скрывать.

— И напрасно! — Вот теперь я злюсь. — Я еще поговорю с этим Бонапартием! Поппи, я ведь просил его не втягивать посторонних в мои проблемы, особенно тебя.

— Почему это меня — особенно?

— Потому что ты отнеслась бы к этому как к медицинской процедуре. В час пополудни поставить клизму Дамблдору, в семь удовлетворить Ворюгу.

— Не получается, — встревает Помона. — Мозг — жировая ткань. Если наносить руны масляной краской, она расползется, акварель не ляжет, а другие растворители повредят мозг.

— Пом, расслабься, это ложь. — Поппи нервно дергает щекой. — Аргус, ты не осознаешь всей серьезности проблемы. И Сметвик не осознавал, у него другая специализация. Попросил меня понаблюдать за пациентом, это в рамках профессиональной этики. Я затребовала анализы, посмотрела динамику — ба! — график круче с каждым днем.

— Поняла! — это снова Помона. — Руны надо наносить на внутреннюю поверхность черепа!

— Пом, расслабься! — произносим уже хором.

— Пользуясь простыми аналогиями, — продолжает медиведьма, — сейчас в твой гормональный бассейн вливается больше, чем выливается. Моя задача контролировать наполненность бассейна, для этого дважды в сутки изволь сдавать на анализ кровь и при каждом мочеиспускании отправлять мне с эльфом две-три унции...

Я во сне. Я в более нереальном сне, чем даже когда был драконом. Две Евы собрались сбрасывать гормоны из моего бассейна.

Обе высокие профессионалы. Поппи невозможно сравнить со школьной медсестрой, способной поставить градусник и дать таблетку. Не помню, чтобы она отправляла в Мунго заболевшего школяра (хотя я много не помню, увы). Она сама Мунго, все отделения от вирусологии до медицины катастроф. Помона — лучший декан. (Флитвик блестящий чародей и дуэлянт, Снейп гениальный зельевар, Макги в прыжке обращается в кошку… А Помона ЛУЧШИЙ ДЕКАН). Достаточно вспомнить, как умильно говорил о ней не верящий ни в бога, ни в черта, ни в министра магии Праудфут, сияя улыбкой на шрамированной физиономии.

Они, Поппи и Помона, добились всего, на что может надеяться женщина в нашем консервативном обществе. И по пути потеряли частную жизнь.

Смех и слезы на них смотреть. Стесняются, прячут смущение то за клоунадой, то за серьезным разговором. Но держатся. Слово дали! Голышки.

— Первый забор крови сделаем сейчас, — объявляет Поппи.

Автоматически подставляю запястье, как Чума приучил. Поппи смотрит с удивлением. Берет мой безымянный палец и небольно тычет в подушечку уголком кулона. Замирает, глядя сквозь меня, глаза бегают — что-то видит там.

— Сколько раз ты сбрасывал семя за последние полсуток?

— Пять.

— С женщиной или?..

— С женщинами. Про «или» больше не спрашивай, я этим и в детстве не грешил.

— В детстве этим все грешат, — беззаботно машет рукой Поппи. Натыкается на мой взгляд и отводит глаза. — Извини.

* * *

В приюте дрочили на пухлого мальчика. Заставили спрятать писюн между ног и собрать в горсти кожу на груди, как будто сиськи. И — всем дортуаром вприглядку. Я не участвовал только по малолетству. Мечтал, что вот подрасту и буду, как все, лежать с блаженной рожей, растягивая кайф. Или наперегонки, так тоже любили. А мальчик вышел в уборную и повесился. Он был домашний, еще неделю назад жил с мамой, папой и сестренкой. Вот и ушел к ним на небо.

Наши потом спорили. Кто говорил, дурак, самоубийцу не пустят на небо, а кто — самоубийство несчитово, потому что дети безгрешны, хотя все равно дурак. И ни одна сволочь НЕ УВИДЕЛА, что мы виноваты. Его ведь пальцем не тронули. С тоски он это. Не со стыда.

* * *

Поппи делает в уме какие-то вычисления и сообщает:

— Сейчас у тебя почти норма, поэтому возьмем за основу твой сегодняшний опыт: за полсуток пять раз — в сутки получается десять. Из них шесть раз — с семи пополудни до семи утра, поскольку пик активности у тебя приходится на ночное время. Не спрашиваю о твоих партнершах. Пока ты выдерживаешь график, твоя интимная жизнь меня не касается. Если окажется не с кем выдерживать, сразу к профессору Спраут на фитотерапию, я выпишу направление.

Помона, зардевшись, делает книксен.

— Если профессор ведет урок, то ко мне на процедуры, — завершает инструктаж Поппи и пытается соблазнительно облизнуть губы.

Губы и впрямь соблазнительные. Поппи золотой человек. Облизываться умеет. Но все вместе не монтируется. Похоже на то, как собирают деньги на приют для бездомных животных, посадив в доказательство породистую собаку. Она не своим делом занята, и это стреляет в глаз.

— Леди, — начинаю, — я вам бесконечно благодарен, но…

— Брысь под душ! — рявкает Помона. — От тебя воняет «шанелью» Хуч!

И не поспоришь. Не о чем.

Пока я намываюсь, Поппи читает лекцию «Что будет, если позволить уровню тестостерона расти как ему вздумается». Вкратце: зарасту шерстью, как питекантроп, стану басить, как Хaгрид, и вонять, как матерый кабан, и целью моей бесславной жизни станет всех самок осемениить, всех соперников под лавку, всех врагов на мясо! Службу побоку, школяров из замка вон — что за дурацкая идея кормить чужих детей, когда надо заводить своих?! Я лучший! Я Альфа! Я один достоин продолжить свой род!

— Интересно, на каком этапе Аргуса упекут в Азкабан, — вставляет Помона.

— В Азкабан могут не успеть. Там еще наклевывается интересная тема со старшекурсницами, их разгневанными отцами и заклинанием «Секо».

Осмеливаюсь вякнуть:

— На старшекурсниц у меня табу.

— Это у тебя, — сочувственно вздыхает Поппи. — А у питекантропа?

Откуда мне знать, что у питекантропа. Я им не был. Я был парнем из приюта, ценившим вверенную швабру. Имею опыт подавления бунта гормонов, а также бунта внутреннего жлоба и революционного пролетария. Просто сдерживал свои хотелки, не разбирая, гормоны ли их нашептывают или простая зависть. Сказал себе: они за стеклом. Девчонки, за которыми охота приударить и парни, с которыми охота подружиться. Их игрушки, их красивая одежда, золотые тарелки замка и парадные мантии попечителей ценой с дом в деревне — за хрупким стеклом, которое легко разбить, но вместе с ним разобьешь свою жизнь. Есть профессии, которые стоят на понимании таких вещей: инкассатор возит мешки, кассир считает купюры, а деньги они получают в день зарплаты. Если я достиг понимания раньше многих ровесников, то потому, что приют учит ценить то, что у тебя есть.

— Благодарен он, — ворчит Помона, вытирая меня знакомым банным полотенцем с гербом Хога. — Свинтус. Мы через себя перешагнули, задами тут вертим, а он благодарен!

— Он «благодарен, но»! — уточняет Поппи. — Отказаться хотел.

— А я о чем!.. Тешишь свое душевное благородство? Стыдно вымогать помощь по медицинским показаниям?.. И, конечно, тебе не приходит в голову, что любая женщина почтет за счастье быть с тобой!.. Посмотрись! — Помона подталкивает меня к зеркалу. — Много ты видишь на улице таких мужчин?..

— Боком поверни, — советует Поппи.

Меня поворачивают боком. И спиной. Любуются ямочками на мускулистом заду. На глютеусе, поправляет Поппи Помону. Той нравится: сладкое слово, похоже на «глюкозу».

— Ты уже не Аргус Ворюга, ты мечта! — резюмирует Поппи. — Если объявят чемпионат с призовым поцелуем в эти ямочки, то аристократки будут рвать друг другу волосы наравне со своими горничными.

— Не объявят, и не мечтай, — морщится Помона. — Победили бы все равно крестьянки, а это опасно для властей.

— Почему? — любопытствует Поппи.

— Почему победили бы или почему опасно для властей?

— Второе. Победа работниц физического труда очевидна.

— Потому что это создаст прецедент. Сегодня победили в борьбе за задницу Аргуса, завтра потребуют земли…

— …И воли, — автоматически добавляю я.

Помона смотрит с изумлением:

— Это устаревший лозунг. Лет на сто с лишним. Никогда бы не подумала, что ты интересуешься историей революционных движений.

— Пом, мы раздетые, — напоминает Поппи.

— И что, теперь нельзя о земле поговорить?!

Поппи с раздраженным видом срывает с крючка мантию, и, приобняв меня, аппарирует… не понимаю, куда. Второе за эти сутки незнакомое место в замке, которому я отдал жизнь!

Озираюсь, Поппи тянет меня за руку, но массы несопоставимы, и мы не успеваем отойти, как ворвавшаяся словно шар для боулинга Помона сшибает нас с ног.

Пол подо мной знакомо хрустит набивкой из конского волоса. Фактически это матрас размером с все помещение двадцать на двадцать футов. Стены и даже потолок обиты ватными одеялами разных расветок; сделать красиво и не пытались, лепили подряд розовые атласные, за ними лоскутные, опять атласные, уже в цветочек. Как будто тихие сумасшедшие оформляли палату для буйных. В узких окнах под самым потолком отливают зеленью толстые стекла с пузырьками, отдушины забраны коваными решетками. Дверей нет — сюда аппарируют.

— Изолятор для буйных, — подтверждает мою догадку Поппи, с видимым удовольствием растягиваясь на полу. — По назначению его не использовали никогда. Я тут нашла обойные гвозди в кульке из газеты девятнадцатого века.

— По меркам Диппета тут санаторий, — говорю, — вот и не использовали. Он приковывал буйных в подвале.

— Ща побуяним, — обещает профессор Спраут. Она с благостным видом валяется на животе и болтает ногами. — Поп, надеюсь, ты убрала гвозди?

— Нет, в потолок понатыкала. Чтоб ты не слишком высоко подпрыгивала.

— Поп, я, кажется, созрела.

— Кажется или созрела?

— Не убегу, точно. Хочешь, забери мою палочку.

— Смотри, я могу остаться…

Не дождавшись ответа, Поппи берет в охапку свою мантию, подхватывает две палочки и аппарирует.

Помона переворачивается на спину и глядит мимо меня в потолок. На приглашение это непохоже, ложусь рядом, не прикасаясь, но чувствуя ее тепло и запах.

Молчание затягивается, и я спрашиваю первое, что приходит в голову:

— Помона, а где твоя мантия?

— Дома осталась. У меня нет красивого белья, и я уговорила Поппи встретить тебя в ванной. Сначала-то мы собирались честь честью зайти на чашку чая…

— А почему Поппи взяла с собой мантию?

— Потому что у нее есть красивое белье. Просто сейчас оно завернуто в мантию, ты не видел, Аргус, помнишь наш дуб?

— Конечно, — отвечаю, чтобы ее не обидеть, и только потом до меня доходит, что речь о дубе у волшебного родника. О дубе с листьями, похожими на пламенеющие мечи.

— За ту работу у меня серебряная медаль университета Саламанки и приглашение на место преподавателя из Шармбатона. А директор Диппет занижал оценки грязнокровкам, чтобы, упаси бог, не пролезли в Минмагии, и влепил мне «выше ожидаемого». Потом спохватился, исправил на «превосходно» и взял меня на вакансию профессора. Чтоб конкуренты не сманили.

— Прости, не помню всех обстоятельств.

— Ты и не знал, эликсир забвения тут ни при чем… Ты не интересовался, Аргус! Простой девчонке дал эльфа-садовника, словно профессору, показал волшебный родник, и забыл, как будто так и надо!

— А так не надо?

— Так никто не делает. У всех услуга за услугу.

— И у Поппи?

— Поппи подруга.

— А я управляющий этого замка. Скажем, я решил, что для дела лучше, если родничок будет под присмотром, а в школе появится молодой перспективный препод.

— А что я почти не старюсь, тоже для дела?

— Не знаю, может, особенность организма?

— Зато я знаю. Это особенность родника! Летом сорок девятого я от него кабанов гоняла, а то повадились… Топчут, роют, гадят, а я залезла на ветку и долблю ступефаями. Спала в гамаке, вполглаза, и видела фею. Не поняла ничего, она по-своему лопотала, но с тех пор я вот такая. Утром расчищу родничок от нападавших листьев, наберу воды для чая. Поппи этого чая больше меня пьет и хвастается, что цвет лица как у девушки, а я по-настоящему девушка лет двадцати по всем анализам! И вот я тебя спрашиваю, Аргус Гермес Ворюга: почему мне?!

— А почему нет? Ты карабкалась, я оценил усилия и подсадил. Мне это ничего не стоило, Помона! Садовник меня вообще раздражал: называл герр зандкастлфюрер, и сам Адольф. Про фею я не знал, а о чем не знаешь, то не жалко потерять. И сейчас не жалко. Я вот совсем не уверен, что фея без разбора одаривает пожилых хозяйственников так же, как юных девушек… А теперь ты мне скажи, Помона Спраут. Зачем ты устроила клоунаду с Поппи?

— Одна я бы не отважилась, Аргус. Легко крутить любовь в шестнадцать, со своим поколением, когда все бегом и наперегонки. А я рвалась по учебе и пропустила общий угар. Глядь, уже профессор, и надо рваться вдвое, поскольку звание не заменяет знания. А главное, нет сожалений о потере. Пять тысяч квадратных ярдов теплиц, знаешь ли, такой простор для опытов, на которые не хватит десятка жизней, такой кайф, что мальчик, однажды мявший твои титьки, вспоминается как недоразумение. В общем, девица я. Застряла в этом забавном положении.

О, сколько нам открытий чудных…

* * *

Их четверо: синичка-гаичка Чикади, долговязый Густав, сосредоточенный на чем-то своем Мятлик, похожий на потерявшего очки Знайку, и Сони. Дедал за спинами, подталкивает мнущуюся компанию ко мне. Профессору Спраут все пожелали доброго утра, профессор выдержала стоически. Мы с ней голые и перемазанные, как годовалые дети, дорвавшиеся до акварельных красок, эльфам по барабану. Будь мы в парадных мантиях, тогда обратили бы внимание.

— Хозяин Ворюга! — переходит к повестке дня Дедка. — Эти хорошие эльфы хотят отчитаться о проделанной работе.

Хорошие эльфы мнутся, и Дедка для вдохновения награждает подзатыльником Сони:

— Начинай!

— Эльфы были в гостях у человеческой девочки Салли, перебрали и почистили плиту, потом готовили к продаже доски!

— Подробнее, — требует Дедка. — Какие доски, как готовили.

— Доски резные с картинками сова… сову…

— Совокуплений, — подсказывает Мятлик. — Восемнадцать в хорошем состоянии, обработаны воском и отполированы. Пятнадцать подгнившие, переданы краснодеревщикам, из них тринадцать на реставрацию, две обещают сделать заново.

— Еще подробнее! Интересные картинки?

— Познавательные, — солидно произносит Мятлик.

— Эльфы посмотрели и стали познавать! — бодро ляпает Сонька.

— А там и другая молодежь подтянулась… — добавляет Дедал.

Ирония и молодой эльф — как супрематизм и тракторист, существуют в разных измерениях. Вся компания дружно кивает.

— Столько нового! — с энтузиазмом добавляет Чикади. — Я три раза теряла сознание!

— Теперь следует ждать ребенка, — информирует Мятлик.

Помона, прикусив мякоть ладони, удерживает рвущийся смех.

— Всем спасибо, — принимаю отчет, — бригаде два фунта арахиса за помощь девочке Салли, Чикади отдельно фунт лещины для восстановления сил. Свобод…

Не успеваю договорить, как компания исчезает.

Дедка, расслабившись, плюхается на матрасный пол.

— Через двадцать четыре недели ВСЕМ следует ждать ребенка. А кому работать?

«Такая ночь. Бередящая», — вспоминаю своего волкодава (придуманный друг — признак ребенка с проблемами социализации. Американцы от этого лечат). Точно не знаю, сколько эльфов ночевало сегодня в замке. У кого-то не закрыт контракт на лето, у других контракт на годы, но с эльфийской божественной аппарацией расстояний нет, они поболтать приходят из Лондона… Пожалуй, сотни две эмпатов заводились друг от друга, теряя сознание в мультиоргазмах. Это объясняет всё. Потерянную женщиной-кошкой маску декана, энтузиазм второй круглой попы Магбритании в темном коридоре, решимость Пом и Поп. На Хуч эльфы, судя по всему, не повлияли, для нее секс вроде разогревающего массажа перед матчем.

— Есть и хорошая новость, — напоследок сообщает Дедал. — Мадам Брийош, кондитерша, похудела сразу на четыре фунта!

И он аппарирует из положения лежа, как умеют только эльфы.