Вересковый мёд (гет)

Уважаемый читатели, эта глава еще не бечена. Поэтому, если что, в косяках моя бета не виновата.

— Ну слава Богу! А то я уже волновалась. — Едва услышав хлопок двери, в прихожую выходит мама.

— И совершенно напрасно! — Лили вешает плащик на крючок и сбрасывает с ног туфли-лодочки. — Я уже взрослая и могу за себя постоять.

Проходя мимо, она целует маму в щеку и невольно прячет глаза.

— Гарри не просыпался.

— Спит, как ангелочек, — в мамином голосе — тепло, а в глазах — беспокойство.

Кажется, что с первой секунды разговора она все поняла: и где была ее дочь, и чем занималась. Щекам Лили становится предательски жарко. Она зачем-то идет на кухню и, увидев выложенное на тарелку печенье, берет одно. Вот, теперь его нужно чем-то запить...

— Ты проголодалась? — спрашивает мама, наблюдая за тем, как дочь наливает себе в кружку воду из чайника. — Разогреть ужин?

— Нет, — Лили быстро качает головой, — просто попить хочу. — И ровно в тот же момент понимает, что на самом деле и поесть была бы не против, но в мамином вопросе ей померещились подозрительность и намек, и она, как страус, нырнула головой в песок. Хотя фактически чего ей стесняться? Даже смешно.

Она не ребенок, случайно откопавший в родительских вещах журнал для взрослых, и не девочка-подросток, которая впервые в жизни поцеловалась. Она взрослая женщина. Ну провела она ночь с мужчиной — и что с того?

"С самым лучшим мужчиной!" — тут же подхватывает второй внутренний голос, исходящей от той Лили, которая все еще чувствует себя бесстыжей, свободной и абсолютно счастливой нимфой, только что разделившей ложе с кем-то из олимпийских богов. Даже отголоски недавних ласк оживают в теле, и она ловит себя на том, что улыбается, глядя в кружку. Тем самым, вероятно, окончательно себя выдает — и пусть!

— Все хорошо? — спрашивает она, вскидывая глаза на маму, готовая ответить на все вопросы всю правду. Ну, то есть почти всю. Рассказывать в подробностях, с кем у нее было свидание, наверное, пока рано.

Но вопросов не следует.

— Да, все хорошо, — отвечает мама. — Джеймс только заходил.

— М? — откликается Лили, открыв холодильник и выхватывая из кастрюльки кусочек отбивной. — И чего он хотел?

— Забрал кое-что из своих вещей... — начинает мама, но перебивает сама себя с усмешкой и легким оттенком осуждения: — Ну что ты как маленькая? Руками! Сядь, поешь по-нормальному!

— У-у, — прожевывая ароматный ломтик мяса, отказывается Лили, — я только один кусочек, больше не хочу.

Отправив остатки отбивной в рот, она поворачивается к мойке, чтобы ополоснуть руки.

— Еще твой муж говорил, что ты скоро поймешь, что совершила ошибку, и пожалеешь.

— Ага, а еще буду кусать локти — слышали, знаем, — жизнерадостно подхватывает Лили, расправляет полотенце для рук, висящее возле раковины, и шустро шагает на выход. — Я спать.

Она еще раз целует миссис Эванс в щеку и спешит к себе, чтобы, взглянув на безмятежно спящего сына, нырнуть в постель, закрыть глаза и вспоминать Тома, его лицо, его голос, слова и прикосновения. Воодушевленная и радостная, она чувствует себя совершенно бодрой, но засыпает почти мгновенно.

* * *

Будит ее голос Джеймса и серебристое свечение сквозь веки. Только разлепив их, она окончательно понимает, что перед ней патронус.

— Лили, быстрей! Ты нужна срочно. И возьми аптечку.

Олень нервно переступает копытами и говорит с придыханиями, как после долгого бега. Еще недавно она бы в такой ситуации моментально встревожилась, подскочила. Но постепенно к истерикам Джеймса у нее выработался иммунитет, а сам он стал глубоко безразличен. К тому же сегодня она так разнежена, и так хорошо спала, что вскакивать и бежать куда-то уж точно не расположена. Но и послать "благоверного" ко всем святым не позволяет совесть. На розыгрыш по голосу не похоже. А значит, Джеймс в самом деле куда-то вляпался и, судя по всему, поранился. Ладно, он хоть и бывший, но не чужой.

Лили вздыхает и нехотя отбрасывает одеяло. На настольных часах два-пятнадцать ночи. Ей ужасно хочется уткнуться в подушку и дальше спать, но она натягивает джинсы и свитер, припоминая, где лежит их аптечка с зельями. Попутно всплывает мысль о контрацептиве. День, конечно, не из опасных, но подстраховаться все равно не лишнее, потому что как бы ни была прекрасна проведенная с Томом ночь, их отношения еще далеко не в том статусе, когда можно задумываться об общих детях. С другой стороны, он скорее всего и сам обо всем позаботился. Только спрашивать его об этом уже слегка поздновато, так что разумнее и самой предпринять меры — хуже от них не будет.

Аптечка лежит в шкафу в комнате, которую она делила с Джеймсом. И, отсчитывая положенные для экстренных случаев двенадцать капель противозачаточного, Лили вдруг осознает, что собирается принимать контрацептив после ночи с любовником, сидя на кровати, которая еще недавно была супружеским ложем. И с мужем они еще официально не развелись.

Неприятное чувство. Это точно не сожаление: она счастлива и ничего не хочет обращать вспять. И вряд ли угрызения совести: с Джеймсом, после всех его закидонов, они бы в любом случае разбежались. Просто иррациональный дискомфорт из-за нарушенного табу. Плевать! Одним глотком она выпивает зелье из ложечки, защелкивает аптечку и выходит из комнаты.

Секунду поколебавшись, она идет в спальню родителей и трогает маму за плечо.

— Мама, мам... Все хорошо, не волнуйся. Просто у Джеймса что-то случилось, просил принести аптечку. — Она приподнимает кожаный саквояж. — Я быстро.

И только в прихожей до нее доходит, что Олень не сказал ей, куда идти.

— Вот же бестолочь, — ворчит себе под нос Лили и наколдовывает своего патронуса.

Лань соскакивает с острия палочки легко и резво.

— Ты где? Куда мне аппарировать?

Несколько секунд ответа нет, и Лили нетерпеливо барабанит пальцами по обувной тумбочке.

— Дома, в Годриковой Лощине, — появившийся наконец олень бьет копытом. — Давай быстрей.

Подкатив глаза и раздраженно выдохнув, Лили взмахивает палочкой и поворачивается на каблуках, ввинчивая себя в тоннель аппарации.

* * *

Едва переступив порог уже не своего дома, Лили понимает, что на этот раз нервозность Джеймса возникла не на пустом месте. Из гостиной доносится вой, который в первый момент можно ошибочно принять за собачий. Это Бродяга, но не в анимаформе, а в обычном человеческом облике. Обхватив себя руками поперек живота, он сидит на полу, спиной к дивану, раскачивается и плачет. Громко. Вперемежку с рычанием и воем. На его грязных щеках дорожки слез. Рядом, нависая и крепко обнимая друга за плечи, на коленях стоит Джеймс. Случилось что-то очень серьезное.

Лили стремглав бросается через комнату и падает рядом, на ходу открывая саквояж с медикаментами.

— Что случилось? Он ранен? В живот?! — Память услужливо подсовывает кадры с раненой осколком Рози. Хорошо, что тогда рядом оказался Том...

— Нет, — торопливо отвечает Джеймс, — в ногу и в плечо. Но с ранами я уже разобрался. Успокоительное там найди.

В этот момент Бродяга дергается, явно намереваясь встать. Джеймс удерживает его силой, крепко прижимает лохматую голову к своей груди. Рубашка тоже вся выпачкана кровью.

— Да что случилось-то? — повторяет Лили вопрос, одновременно перебирая дрожащими руками пузырьки и наконец выхватывая нужный.

— Потом, — цедит Джеймс сквозь сжатые губы. — Не сейчас. — И она понимает, что он боится говорить, чтобы лишний раз не напоминать Бродяге о случившемся. Значит, самое страшное произошло не с ними. С кем?

Пока Джеймс пальцами разжимает стиснутые зубы друга и вливает ему в рот зелье, мысли Лили хаотично мечутся. То она вспоминает, как она долго думала перед покупкой аптечки брать ли полным комплектом зелий или эконом-вариант. Хорошо, что выбрала первое. То перед глазами всплывает развороченный взрывом лондонский ресторан. То почему-то припоминается помолвка Сириуса и Марлин, фонтан на заднем дворике и подведенные стрелками веселые глаза Марлин.

Спустя несколько напряженно долгих минут, Бродяга перестает выть и обмякает. Лили осторожно гладит его по руке и вопросительно смотрит на Джеймса. Тот немного ослабляет хватку, но сокрушенно покачивает головой: "Пока не надо".

Бродяга вяло поводит плечами и хрипло просит:

— Отпусти. Я... в порядке. — Он вздыхает и опускает голову до самой груди. Кудрявые волосы взмокли и слиплись.

От Бродяги тянет такой тоской и безнадежностью, что у Лили сжимается сердце и гложет чувство вины, она ведь совершенно не торопилась прийти на помощь. Но хуже всего гнетет неизвестность, в которой притаилось нечто непоправимое. Спросить нельзя... Но правда вскрывается и без вопросов.

Бродяга поднимает красные больные глаза, каких Лили никогда в жизни у него не видела:

— Марлин убита. Ее больше нет, Лилс. — Голос его бесцветный.

"Как у мертвеца", — думается Лили, и ее обдает холодом.

— Как? — тихо выдыхает она, съежившись, будто в ознобе. В груди, глухо стукнув, обмирает сердце.

— Марлин стала слишком сильной, слишком опасной, — говорит Бродяга, растягивая израненные — вероятнее всего искусанные — губы в жуткой улыбке. Едва подсохшие ранки трескаются и на них появляются алые капли крови, но он этого не замечает. — Никто из волдемортовских прихвостней и в подметки ей не годился, поэтому за ней явился он сам — сволочь.

— Не может быть, — срывается с онемевших губ.

— Я тоже не хочу верить, — приваливаясь к дивану, качает головой Сириус, — но уже ничего нельзя изменить. Мы ведь... — он сглатывает, — казалось, еще чуть-чуть и мы сами до него доберемся, но он, — полный отчаяния вздох-рык, — он все-таки оказался сильнее. — Сжатым кулаком со сбитыми костяшками Бродяга слабо ударяет в пол и запрокидывает голову.

— Ну все, хватит. Лили теперь все знает, — Джеймс осторожно пытается прервать разговор. — А тебе нужно отдохнуть.

Блэк дергается, оскаливается.

— Как я могу отдыхать?! После всего? Ты же просто не видел главного. Вы оба не понимаете, — со стоном он отталкивается от дивана. — Вы не видели, как он над ней издевался...

— Издевался? — шелестит Лили, у которой все тело будто сковало Петрификусом Тоталус. Горло и виски в ледяных клещах.

Бродяга кивает.

— Она сидела перед ним, вся в крови, с оторванными руками, а он глумился. Все ей что-то говорил, ухмылялся — сволочь.

— А где был ты? — она цепляется за кажущуюся нестыковку.

Джеймс возмущенно шикает, округляя глаза. Да она и сама понимает, что ее слова упали иглами колючего инея, но почти ничего не чувствует, потому что и в груди лед.

А лицо Бродяги искажает гримаса отвращения и боли.

— Где был я? А я валялся обездвиженный! Никчемный! — сипло выкрикивает он. Крик переходит в рычание, рычание — в короткий вой.

— Ну ты что? Зачем ты с ним так? — с надрывом упрекает ее Джеймс, и Лили вздрагивает, как от пощечины.

— Прости.

— Да нет, ничего, — отвечает Бродяга, притихший было после острой вспышки отчаяния, и из его груди вырывается горький смех: — Все правильно, Лилс! Я и сам думаю, почему не я. Почему Марлин умерла, а я вот он. Мелкий — зараза! А хотя... Если бы я сдох, то уже не смог бы отомстить. А так я отомщу! — желтовато-карие глаза загораются безумным сблеском. — Вот прямо сейчас... Найду эту мразь! Убью гада!

Попытавшись встать, он припадает на раненую ногу и падает на диван, но все равно рвется из хватки Джеймса. Кончики волос на его руках начинают потрескивать от искр неуправляемой магии.

— Нужно еще успокоительное, — выкрикивает Джеймс сквозь зубы.

За схваткой дружбы и безумия Лили наблюдает, не вмешиваясь, будто со стороны. На душе у нее тяжесть, а в мыслях — мерзлая пустота, лишенная чувств и воспоминаний. Но решения, важные в текущем моменте, неведомым образом приходят на ум.

— Ему нужно в Мунго, — говорит она, протягивая Джеймсу открытый пузырек с зельем.

— Он туда не хотел...

— Мало ли что не хотел. — Голос сдавленный, обессиленный, но она не в праве, просто уйти. Кроме того, ею движет что-то еще, чего она пока не осознала, но мерзлая пустота звенит. — Ты видишь, в каком он состоянии. Закончится успокоительное, что будешь делать?

Джеймсу возражать некогда — он уговаривает Бродягу сделать глоток из флакона. И только когда тот наконец уступает и на время утихомиривается, Джеймс оборачивается к Лили:

— Что если его упекут в палату для сумасшедших?

— С чего бы? Он же с ума не сошел. Ему плохо... больно. Там ему помогут... пережить. И выпишут. А вот если пустить все на самотек, не знаю, как он справится. — Лили сглатывает вязкую слюну, но ком в горле остается на том же месте.

Самой ей ждать помощи неоткуда. А на дне души, под коркой смерзшихся онемевших чувств, растет боль.

В нескольких шагах от нее, оглушенный двойной дозой успокоительного, Сириус Блэк смотрит перед собой мертвыми глазами и вряд ли слушает уговоры друга насчет необходимости посетить Мунго.

— Просто бери его и аппарируй, — прерывает монолог Джеймса Лили, безразлично отмечая, что голос у нее стал глухим и серым, как при простуде.

* * *

— Острое посттравматическое душевное истощение. — Заключает колдомедик, проведя диагностику. — Правильно, что обратились. — И кивает молоденькой медиведьме: — Оформляем его к нам. А вы можете идти, от вас больше ничего не нужно.

— Доктор, но вы ведь ему поможете? — громко шепчет Джеймс, крепко хватая врача за руку и в упор глядя через очки.

— Конечно, молодой человек, — устало и невесело улыбается врач. — Он молод, жизни в нем много. Справится. Если все хорошо пойдет, дня через три-четыре выпишем.

Джеймс выдыхает с видимым облегчением, а у Лили напротив в животе затягивается узел — она должна увидеть Марлин.

— Ее тело ведь здесь, в Мунго?

— Наверное, — с сомнением отвечает Джеймс. — Лили, но зачем? Не надо...

Она не слушает. Быстро подходит к стойке регистрации, чтобы спросить, где морг. Спускается на два этажа вниз на лифте и быстро идет дальше по холодному каменному коридору, полному безнадежной тоски. Джеймс едва за ней поспевает.

— Нас туда наверняка не пустят. И зачем тебе видеть Марлин сейчас, Лили? Там... Я видел... — срывающимся голосом он пытается ей что-то сказать. — Но лучше бы нет.

Лили еще ускоряет шаг и, преодолев последние десять футов, дергает ручку тяжелой металлической двери.

У нее нет ответов. Ее ведет ком спрессованного ужаса и боли, залегший под сердцем. Ей страшно увидеть искалеченное тело Марлин, но этот страх неумолимо требует посмотреть в его обездоленные глаза.

Дверь не поддается, и Лили стучит в нее костяшками пальцев. Раздающийся негромкий металлический стук отражается от замороженной, идущей трещинами душевной пустоты и отзывается дрожью в коленях.

Наконец, она слышит лязг, скрип и в открывшемся проеме появляется высокий парень в белом халате. Он из орденцев. Лили редко пересекалась, но вроде бы припоминает имя: Лукас.

— Тело Марлин Маккинон ведь здесь? — без предисловий спрашивает она, забыв поздороваться. — Можно мне... ее увидеть?

— Здесь но... — парень озадаченно смотрит на нее, на Джеймса. — С какой целью? У вас есть разрешение?

— Пожалуйста, — голос против воли дрожит. Из-за спины Лукаса тянет могильным холодом, и что-то в душе Лили уже готово отступить, развернуться и бежать прочь из этого места, от затаившегося ужаса, но другая ее часть настаивает идти до конца, будто что-то может от этого измениться. — Ты ведь нас помнишь? Мы тоже из Ордена. Мы с Марлин дружили все семь лет в школе. Мне нужно ее увидеть.

— Вообще-то это запрещено правилами. Да и... не советую, если честно.

Лили ничего не говорит в ответ. Смотрит. И молодой врач сдается.

— Ладно, только недолго.

Лучше бы она послушалась его совета.

Тело Марлин хранит следы жутких пыток и невероятных мук. Руки по локоть оторваны или сожжены. Из оставшихся культей торчат обгорелые головки костей. Запаха нет, но все равно подкатывает тошнота. Поспешно переведя взгляд, Лили видит кровь, которой залита куртка и лицо Марлин. На правой щеке потеки запекшейся бурой жижи, тянутся от глазницы. А глаза в ней больше нет — одно месиво и торчащая из него деревяшка, в которой Лили, приглядевшись узнает обломок волшебной палочки. Светлая ореховая древесина и обрывок синеватого жгута — сердечной жилы дракона.

Судорожный вздох больше похож на всхлип. Тяжесть, лежавшая на дне души, взламывает ледяной панцирь и заполняет пустоту хаосом обрывочных мыслей и беззащитных чувств, оголенных, как плечевые кости Марлин, вырванных из оболочки, как сердцевина ее волшебной палочки. Лили закрывает ладонью рот, хотя крик сам застревает в перехваченном спазмом горле, как и несказанное "прости", на которое она, как ей кажется, не имеет права.

— Ну все, хватит. — Стоящий рядом Джеймс осторожно трогает ее за локоть. — Говорил же, лучше не надо. Пойдем...

Лили не возражает. Увидела она достаточно: Бродяга не врал, не преувеличивал. Ужас, от того, что ему посмотрели в глаза, на сей раз не развеялся, а обрел силу. Комната с металлическими шкафами и изуродованное тело Марлин на холодной выдвижной полке остаются за резко скрипнувшей тяжелой дверью, но отчаяние и чувство вины следуют за Лили след в след. И коридор плывет от застилающих взгляд слез.

Джеймс, шагая рядом, пытается ее обнять, но Лили уворачивается.

— Не надо, — сдавленно просит она. — Мне так идти неудобно.

— Куда ты сейчас?

— Домой...

* * *

Не снимая верхней одежды, она идет на кухню, тяжело опускается на табурет и закрывает лицо руками. Слезы текут по щекам, капают на рукава куртки, оставляя на них мокрые пятна. Изо всех сил она старается не шуметь, но на всхлипы все равно вскоре приходит мама.

— Доченька, что?! — Наклоняется, обнимает.

Связно выразить словами то, что происходит на душе, Лили не в силах даже мысленно — не то что в слух. Поэтому она лишь вертит головой и выдавливает из себя только то, что понятно без дополнительных пояснений:

— Марлин... убили.

— Марлин — это та девочка, с которой ты дружила в школе?

— Да...

— Ужас какой, — выдыхает мама, отходит набрать воды и подносит кружку дочери. — На, милая, попей.

Пока Лили, судорожно переводя дыхание, заставляет себя сделать несколько глотков, мама придвигает табурет и присаживается рядом.

— Но как это случилось? Кто?

Вода будто превращается в камень и останавливается где-то на полдороги. Волна безысходности обжигает глаза и горло. Поднеся руку ко рту, чтобы не разрыдаться, Лили зажмуривается, а слезы все равно текут.

— Ее. В стычке. Убили, — с трудом выталкивает она слова, похожие на воронье карканье. — Радикалы. Ты же помнишь... У волшебников тоже... Идет война.

— Радикалы? Те, что охотились за нашим Гарри? — в голосе уже не столько сочувствие, сколько волнение и испуг. — Они снова принялись за старое? А я так надеялась, что у вас уже улеглось все...

— Я не знаю, мама, — со стоном отвечает Лили. — Я пойду к себе.

Продолжать разговор она просто не в силах. И слушать причитания мамы, идущей за ней следом, тоже.

— Да что же это такое. В нашем мире ИРА никак не успокоится, у вас эти ваши — как ты их называла? — темные маги? Когда же это все кончится?..

— Не знаю, — всхлипнув, роняет Лили и затравленной мышью юркает в темноту их с Гарри комнаты, проигнорировав вопрос вышедшего в коридор папы, вероятно разбуженного разговором.

Подперев дверь спиной, она сползает по ней вниз и, сев на корточки, сгибается в три погибели, прячет лицо в колени. Она в самом деле ничего не знает и не понимает, в том числе и как дальше жить тоже.

Том убил Марлин. Не просто убил, а с невероятной жестокостью, которой просто не может быть оправдания. Если бы просто убил в схватке, это было бы объяснимо, но так... А самое ужасное, что он это сделал, проведя ночь с Лили. Он ласкал ее, целовал, был так внимателен с ней и нежен, а потом встал с их ложа и пошел убивать, пытать и глумиться. От одной мысли у Лили кровь стынет в жилах, превращаясь в яд.

Она рыдает, сжавшись в комок, беззвучно, но и так каким-то образом будит Гарри. И он просыпается с громким ревом, хотя даже в младенчестве при пробуждении максимум хныкал, а тут сразу безутешный плачь.

— Гарри-сынок. — Едва смахнув слезы, Лили подскакивает, забирает его из кроватки. — Маленький мой, что с тобой, что случилось?

Он обнимает ее за шею, прижимается, но продолжает реветь. И, на время забыв о душевных муках, Лили несет его в ванну, чтобы умыть.

— Гарри, что случилось? — спрашивает она с сжимающимся от страха сердцем, когда на смену рыданиям приходят судорожные вздохи. — Что-то болит?

Всхлип.

— Н-нет.

Можно чуть-чуть перевести дыхание. Присев на край ванны, она убирает мокрые волосы сына со лба. Гладит.

— Что-то приснилось, да? Ты увидел кого-то страшного?

Несколько раз подряд всхлипнув, Гарри поджимает губки, выпячивая нижнюю, и отрицательно вертит головой.

— Но почему ты тогда плакал, а?

Сын вскидывает на нее большие, опасно блестящие бесхитростные глаза:

— А т-ты?

Значит, он увидел ее истерику и испугался? А она не замечала, что он проснулся, пока не расплакался. Какая же она дурная мать, никчемная...

— Ну что ты, мой хороший! Со мной все хорошо... Я просто споткнулась и сильно ударилась, было больно, но уже прошло.

— Правда прошло? — чуть спокойнее спрашивает Гарри.

— Да.

— Совсем-совсем?

— Конечно, — кивает Лили и выдирает из себя улыбку — как кусок души.

— Лили, у вас все в порядке? — Заглядывает в дверь мама. И ей нет покоя в эту ужасную ночь.

— Да, просто Гарри испугался моих слез. Прости. Уже все хорошо, ты иди спи.

— Может быть, мне с ним посидеть?

— Нет, я сама, спасибо. Ну что, малыш, пойдем обратно в кроватку — надо еще поспать.

Уложив вяло протестующего Гарри, она садится рядом и гладит его по спинке, чтобы быстрее уснул. Глаза ее теперь сухи. И даже находятся силы иногда улыбаться и шептать колыбельную. Но на сердце вновь — боль.

Непонимание: "Как он мог, как?.." — перетекает в злость.

Злость на него. Бессердечный. Чудовище!.. Только жизнь не сказка.

И еще большая — на себя. О чем только думала? Вообразила себя самой умной, решила, что впрямь узнала о нем что-то, сокрытое от других? Поверила, будто что-то для него значит? Наивная, глупая... Нимфа?! Дура. Обычная смертная...

Что ж, теперь все с точностью, как в греческих мифах. Интрижки с богами никогда безнаказанно смертным с рук не сходили. Та же Даная, насколько Лили помнится, не была счастливой. Чем же она лучше? Провела ночь с монстром, который в чем — в чем, а в жестокости и коварстве олимпийским богам уж точно, как выяснилось, не уступит, и сразу получила от него по мозгам. Чтобы место свое помнила — не забывала. Посмеяться бы над собой, но слишком уж больно в груди и горячо в глазах.

Он ведь казался таким хорошим — лучшим. И она влюбилась. Да, какой смысл отнекиваться, ведь даже сейчас, что-то тоскливо и жалко скулит в груди: может, все лишь ошибка, кошмарный сон, неправда. И так хочется проснуться и снова быть... Нет. Все, что случилось, не сон, а явь, которая страшней кошмара. И изуродованное тело Марлин — не примерещилось Лили в бреду, а в самом деле лежит на холодном стальном столе в подземельях Мунго. Не будет их с Бродягой свадьбы... Том убил ее с бесчеловечной жестокостью. Нет. Тома не существует. Есть только Волдеморт — Чудовище, притворявшееся человеком. А она — предательница, грязная, падшая. Только и остается теперь содрогаться от ужаса, отвращения к самой себе и боли от того, что ее любовь — грязь.

Гарри наконец-то уснул, а за окнами сереет небо.

В тусклом свете ночника пожелтелая страница впитывает первую пляшущую из-за дрожи в руках строку:

"Марлин была моей подругой".

Перо повисает в воздухе. Что можно сказать еще?

"Я больше так не могу".

И последнее:

"Забери блокнот".

Затем ей следовало бы отнести эту черную вещицу в бачок для мусора и забыть о ней, не думать, не проверять на месте ли, не появился ли на желтоватом листе ответ. Но Лили неприкаянно смотрит на кожаный переплет и ждет, хотя ей даже неизвестно, когда Том... Волдеморт прочитает послание. И ответ его ведь, собственно, ей не нужен. Чтобы он ни написал, ничего не изменится. Не смоет кровь с его рук и с самой Лили. и блокнот жжет руки. Почему же так сложно убрать его с глаз долой?..

Проходит несколько минут, и блокнот вспыхивает холодным синеватым светом и рассыпается в мерцающую пыль. В таком виде он еще несколько секунд висит в воздухе, медленно бледнея и расплываясь, после чего исчезает вовсе. И остается лишь пустота осиротевших ладоней и новая волна острой душевной боли.