Кукушкины дети (джен)

— Тоже мне! — Смотритель морга, небритый, вечно чем-то недовольный рябой Рикон, ёжится от холода, смотрит свысока и театрально фыркает. — Опознавать должны родственники. Штатским не положено сюда. Пусть катится, моль бледная.

Корги, сопровождающий военный, мрачно косится на смотрителя — и тот затыкается.

— Это их шеф из шведского отделения. Покажи.

— Из их управления?..

— По праву начальника, идиот. Пинков на задании родные никогда не приходят опознавать. Убирай брезент.

Рикон, не глядя в сторону щуплого посетителя, молча и ловко расстёгивает мятый чёрный брезент на ближнем столе.

Это лишнее — Спандам и так видит: свесившаяся из-под последнего покрывала, ободранная сизой ссадиной рука точно принадлежит Нэро — у него единственного отмечена четвёртая резус-положительная группа крови на внутреннем сгибе запястья, больше ни у кого в отделе такого типа нет, — не было, заставляет Спандам себя поправить. Не было и вряд ли будет, тупо, заедающе бьётся изнутри в висок, когда он, осторожно отвернув мешок, безучастно разглядывает то, что осталось от худого живого лица Нэро.

— Осколок?

— Да, всё верно. Прямое попадание и перелом шеи. Даже не успел понять ничего. Насмерть.

Третье задание на рабочем счету агента.

Только третье.

И — последнее.

У Нэро в посёлке под Стокгольмом отец с давно уже как парализованными ногами — последствия травмы после аварии на уборке пшена, — и две старшие сестры.

— Покажите второго.

Брезент бесстрастно хрустит под застёжкой, сухо заевшей на середине.

Лицо Фанкфрида, напротив, абсолютно цело, почти торжественно и как-то совсем немного печально, будто немолодой, начавший год назад седеть шпион из чёрной полиции натянуто пытается улыбнуться при слабой зубной боли, — и выглядит даже немного моложе прежнего; право, лучше бы, наверное, и ему снесло скулу, стёрло черты и раскроило череп — так, чтобы затерялось осознание того, что этот тихий и воспитанный человек, верно несший службу ещё при прежнем начальнике, теперь лежит перед ним — мёртвый. Когда вчера пришла телеграмма, Спандам долго стоял, мутно вглядываясь в строки, и судорожно искал ошибку — в датах ли, в именах ли: не может такого быть, старик Фанкфрид всегда был рядом, — пока мир серел, выцветал и срывался куда-то вниз.

«Наш мир звался Арда, веришь ли? — В сумке у Фанкфрида всегда лежит какой-нибудь карманный томик Толкина. — В Арде слонов звали олифантами, и они были выше самой высокой сосны. Представь, что они могли сделать своими бивнями…»

— При нём было вот это. Взгляните, сэр. Часом, не внучкино? — Рикон не без смешка что-то тычет в руки. — Думал, писание, а там — смех один. Сказки.

Карманная книга с вытертым английским тиснением на корешке, по краю изведённая почерневшей кровью, тянет руку мёртвой окоченелой тяжестью; Спандам прячет её под пальто и бессознательно ищет перчатки.

Начальник погибшего агента — по долгу главного — обязан лично отдать семье личные вещи и выразить своё сочувствие, глядя в глаза его родным. Начальник, которого — если он сам погибнет — почти никто не будет оплакивать.

Фанкфрида в Мальмё ждут жена, сын и внуки.

— Что он?

— Пуля над печенью. Этот долго отходил, часа два.

— А я-то гляжу, как улыбается. — Пальцы действуют механически, заметно дрожа, как от озноба, и сбивчиво щёлкая зажигалкой. — Отмучался.

«У всех агентов есть свои грехи, Спандам. Но ведь мы сами не выбираем, что делать, куда идти, за кем шпионить и кого убивать. Если добьёшься высокого положения, то все решения лягут на тебя. Выдержишь? Твои плечи не слишком худы?»

Рикон возмущённо смотрит так, словно приезжий прикуривает в костёле чуть ли не от свечей перед Богоматерью.

— Сэр Грейджой! Я понимаю вас, но вы в морге!

— Что?

Спандам смотрит на зажигалку и нервно улыбается, поздно соображая, что в той же руке у него почти пустая уже — выкурил по пути сюда — пачка простых сигарет, а во рту — предпоследняя, и ещё одна пачка поглубже спрятана на пару с билетом и документами на обратный путь, и поверх тошноты становится невыносимо горько — так, что нет уже никаких сил кричать от бессилия, лишь хочется отмыться от этого, сплюнуть и выпить остывшего кипятка, спирта, сидра, чего угодно, — лишь бы ушёл этот тягостный мутный привкус.

Свободной рукой молодой начальник не глядя, неловко, кое-как застёгивает брезентовое одеяло.

— Извиняюсь. Забылся.

Сунув сигареты и зажигалку в карман, Спандам длинно затягивается, закрыв глаза, — и, запрокинув голову, так же долго и беззвучно выдыхает иссизо-белый горький дым.

— Я их забираю. Обоих.

* * *

Альфред Хансен, отец Нэро, щурится на ласточек — глаза у него синие и яркие, почти как у молодого, только уставшие безмерно, — устало задирает голову, упираясь затылком в спинку удобного перевозного кресла, и складывает на коленях руки.

— Эх, а я всё-таки уже старый.

— Не беда. Внуки возвращают молодость, господин Хансен.

Спандам тяжело облокачивается на перила веранды: в суматохе хорошо было видно, что у меньшей из старших сестёр покойного, стриженой и такая же остроносой, как брат, сильно заметно положение под мягким свитером, — кажется, её зовут Ингери, в отличие от разрыдавшейся старшей она приняла новость молча, только щёки были мокры.

Да, Ингери.

«Это я подарила ему эти ботинки, — смотрит Ингери на мертвеца пустыми глазами. — Где голова?»

«А что, — криво улыбается Спандам, — оно тебе надо?»

— У вашей дочери будет пацан, верно?

— Да, через два месяца. — Альфред не улыбается, но и не хмурится, а морщины у глаз чуть разглаживаются и кажутся светлее. — Заботы как-нибудь нас отвлекут.

— Мне очень жаль, — сухо говорит Спандам.

— Вы ни в чём не виноваты, господин Грейджой, мой сын сам перевёлся в ваше отделение. У него были свои желания и здоровые ноги. — Недвижные худые колени бывшего комбайнера бережно укутаны тёплым полосатым покрывалом. — Нэро всегда делал то, что ему хотелось.

— Иногда не особо похвальная черта.

— Все дети перечат своим родителям. Вы что, были другим?

Спандам не сразу прижигает сигарету — рука вздрагивает.

— Хватит об этом.

Альфред не сводит взгляда с затянутого в серое тяжёлого неба.

— Ласточки низко стали летать. Вам пора бы ехать в город, а то попадёте под дождь.

— Может, зайти к гробовщику? Позвонить пастору?

— Нет. Скоро приедет с работы зять, он поможет… хм… обустроить мальчика как положено.

— Точно? — У Спандама абсолютно нет желания помогать: снова смотреть на захолодевшего искалеченного Нэро, ещё полмесяца назад жизнерадостного и здорового, уже не хватит сил.

— Да. Если хотите попрощаться, приходите в церковь святой Магдалины. Полагаю, это будет в пятницу.

— Старшая… м-м…

— Аннет.

— Ваша старшая дочь будет против. Не собираюсь мешать.

— Аннет всегда о нём заботилась, пока не было матери. Будто удивительно, что она оскорбила вас.

— Уж тем более! Это чисто семейное дело. — В ушах до сих пор звенит эхо пощёчины — очень уж хотелось заткнуть выкрик «да какого ж хрена мой брат умер, а ты жив, слабак никчёмный?!», — и Спандам так и не докуривает — уже нет никакого желания: в голове темно, тошно и абсолютно пусто.

— Как пожелаете.

Молодой чёрный ворон чистит клювом расправленное крыло.

— Спасибо, что вернули моего сына.

— Бросьте, право слово.

Ветер крепчает, продирается по коже ознобом, ерошит волосы, треплет сильнее и цепче; Спандам, закрыв глаза, обнимает себя за худые локти, до боли в пальцах сжав плотную ткань чёрного пальто.

— Это просто часть моей работы, господин Хансен. Право начальника.