Не меньше, чем барон (гет)

Утром седьмого бала Софика просыпается гораздо ближе к обеду, нежели к завтраку, если судить по залитой солнцем комнате, в которой определённо становится слишком уж жарко, чтобы продолжать спать и дальше. Пожалуй, стоит говорить даже, что просыпается она днём, а вовсе не утром.

Зевнувшая первым делом и севшая на постели Софика замечает справа от себя устроившуюся на своей кровати с книжкой и тетрадкой Амалью — та сосредоточенно читает какой-то учебник по истории музыки, если верить тому, что выведено серебром на обложке, выписывает что-то к себе в тетрадку и выглядит весьма и весьма увлечённой своим занятием.

Увлечения подобного рода книгами Софика не понимает, кажется, ещё больше, чем увлечения подаренными отцом «Поучительными повестями», что теперь, уже почти прочитанные, аккуратно лежат на прикроватной тумбочке Руфины, унизанные разноцветными закладками, на которых Руфина, должно быть, выписывает наиболее понравившиеся ей фразы.

Софика к «Поучительным повестям» даже не притрагивается. К учебникам же — и подавно. Учебников — даже их наличия поблизости — она старается избегать с тех самых пор, как получает заслуженное «превосходно» по арифметике, весьма неожиданные «похвально» по географии и истории, приятные «приемлемо» по естествознанию и словесности и вполне объяснимое «посредственно» по считавшимся самым лёгким предметом основам добродетели.

Скорее даже удивительно, что по основам добродетели ей не поставили «плохо» или «прескверно».

Руфины сейчас в общей комнате почему-то нет. Это на секунду кажется Софике несколько странным, но спустя пару мгновений мысль об этом исчезает, и Софика лишь зевает, потягивается и неторопливо вылезает из постели, принимаясь не слишком поспешно одеваться.

В конце концов, ей совершенно некуда сейчас торопиться — завтрак-то уже давным-давно закончился, до обеда, должно быть, ещё полно времени (хоть ложись и пытайся заснуть снова), перехватить хотя бы небольшой перекус никак не выйдет, а подготовиться к балу успеется даже если проспать и обед тоже.

Чулки в этот раз приходится тайком позаимствовать в тумбочке у Руфины — ни одна пара Софикиных не выдержит оценивающего взгляда мачехиной кузины. Все Софикины чулки в дырках и пятнах (и, к сожалению, не только на пятках, которые мачехина кузина не сумеет увидеть), и у Софики нет никакого желания проводить время между завтраком и обедом — в которое она, впрочем, всё равно обыкновенно не знает, чем заняться — за штопкой.

Да и в любом случае, от Софикиной штопки чулкам лучше не станет. Хорошо ещё, если не будет хуже — как в тот раз, когда Софика пришила свой чулок к валявшемуся рядом чулку Руфины, и в итоге разорвала оба. Должно быть, именно после этого случая Руфина начинает гораздо лучше следить за тем, чтобы ни одна из её вещей не валялась на полу или кровати.

— Приличные люди говорят «доброе утро», когда встают! — замечает Амалья, ни на миг не отрываясь от своего учебника.

Видимо, учебник по истории музыки захватывает её куда больше, чем обычно захватывают лёгкие романы о невыносимо глупых девушках, бросающихся на поиски своего счастья с головой в самый настоящий омут чувств и страстей — от них Амалья отвлекается гораздо охотнее. Софика не может этого понять — на её взгляд даже глупые Амальины романы намного интереснее.

По крайней мере, там хотя бы есть сюжет.

— Приличные люди могут сказать мне «доброе утро» и не дожидаясь, пока я об этом вспомню! — улыбается Софика, присаживаясь на корточки, чтобы завязать шнурки на своих ботинках. Теперь остаётся лишь переплести косы и перевязать их жёлтыми лентами.

Амалья оставляет Софикину насмешку, что в обычное время отчего-то показалась бы младшей из сестёр Траммо весьма оскорбительной, без внимания — она, кажется, погружается в своё чтение гораздо глубже, чем виделось Софике изначально, и не услышала бы никаких комментариев одной из старших сестёр, даже если бы они оказались самыми уничижительными.

Амалья, увлечённая музыкой — а в особенности, пением, — думается торопливо заплетающей косы Софике, удивительно страшна в своей целеустремлённости и прилежности, в которых она порой может переплюнуть даже Руфину. А уж старательную умницу Руфину в этом деле ой-как трудно перещеголять. Раз уж даже никогда не получавшему плохих отметок в школе — кроме, разве что, поведения — Гесиму порой ставили её в пример.

Теперь Софика вполне готова спуститься к обеду, как только к нему позовут дебютанток из пансиона мачехиной кузины. И тут же злится на себя за поспешность — теперь она совсем не знает, чем бы ей таким заняться, чтобы не помереть от тоски. Стоило, вероятно, одеваться несколько медленнее — чтобы не остаться без всякого дела слишком надолго.

Просто сидеть в ожидании обеда Софике быстро становится скучно — так время тянется слишком уж долго и тяжело, словно ползёт черепахой. Так что Софика вскакивает с кровати, открывает свой платяной шкаф в попытке найти пронесённый Жюли в пансион детективный роман, вспоминает, что роман конфисковали в ту самую ночь, когда Софика и Амалья слушали тамеринок, а Жюли оказалась пойманной мачехиной кузиной, расстраивается и громко-громко хлопает дверцей.

Тут уже Софике приходит в голову найти и перечитать письмо от Тобиаса, отданное ей Гесимом в родительский день, и она долго-долго роется в своей прикроватной тумбочке и даже перерывает тумбочки Руфины и Амальи — даже не получая неодобрительного взгляда последней. Видимо, книга действительно кажется Амалье слишком уж интересной.

Письма нигде не находится, и Софика успевает почти испугаться, что кто-нибудь из служанок пансиона мог отнести письмо мачехиной кузине, когда вспоминает, что так и не вытащила его из кармана своего передника. Письмо оказывается именно там, и Софика с облегчением выдыхает, после чего довольно плюхается на кровать, что жалобно скрипит от такого обращения и погружается в чтение.

Ненадолго.

Перечитывается письмо крайне быстро, и Софика успевает пожалеть уже о том, что нашла его слишком уж быстро. Ей снова становится совершенно нечем заняться. Особенно учитывая внезапное и явное отсутствие расположения Амальи к словесным перепалкам.

Подумав немного, Софика выуживает из-под подушки карточную колоду и решает на всякий случай перепрятать её подальше — от глаз любопытных служанок, Руфины и, главное, мачехиной кузины, с которой станется запретить Софике ещё что-нибудь или заставить написать ещё одно сочинение. Например, о губительном влиянии азартных игр на душу. Ну и, разумеется, заставит выбросить колоду, а уж подобного исхода Софика совсем не желает.

Это маленькое сокровище позволит ей не помереть со скуки в ближайшие дни, если не представится возможности достать интересных книг или сбегать в квартирку Гесима — после родительского дня, когда Жюли на некоторое время покинула пансион, ночные прогулки становятся положительно невозможными, а на дневные, после довольно-таки несправедливой просьбы отца, ни Гесим, ни Джек, Гесимом притворяющийся, не имеют права их приглашать.

Мачехина кузина бдит словно коршун, стараясь не давать своим воспитанницам никакой возможности не только покинуть недружелюбные стены кроме как для светских мероприятий, но и, кажется, даже смотреть в окно, словно боится, что и этого для дебютанток окажется вполне достаточно, чтобы захотеть сбежать.

Софике Траммо сбежать из этого постылого пансиона хочется даже без взгляда в окно.

Карточная колода (предмет не менее необходимый в девичьем пансионе, нежели запрещённый) достаётся Софике благодаря графу Уильяму — за день до седьмого бала он в театре показывает Софике презабавнейший карточный фокус (Софика приходит от него в самый настоящий восторг) и дарит свою колоду, которую она тут же тайком протаскивает в пансион.

Тайком главным образом от Руфины, что сочла забаву не слишком приличной (и определённо противоречащей принципам брелиакцев), ибо у Амальи при виде всех этих фокусов почему-то совершенно зловеще загораются глаза. Именно поэтому данное сокровище следует как можно надёжнее перепрятать — не хватает ещё, чтобы мачехина кузина отняла его.

Фокусы у Софики не слишком получаются (и от этого она сначала весьма расстраивается и злится на свои неловкие пальцы), зато в первый же вечер выходит выиграть у сестёр Домирре, Арабеллы и Марианны в вист парочку мелких монет, два кремовых или заварных пирожных (которые они обещают тайком принести с завтрашнего ужина), чёрную шёлковую ленту для волос и театральную программку пятилетней давности.

Софика, немного подумав, решает, что в таком варианте использования от карт куда больше пользы, чем от каких-то там фокусов, даже самых забавных и удивительных, и успокаивается.

Монеты ещё пригодятся ей, когда выпадет возможность выбраться из злосчастного пансиона (пока такой возможности явно не наблюдается, ибо мачехина кузина, вероятно, наученная горьким опытом после происшествия с Жюли, совершенно не желает хоть как-то ослабить надзор) к Гесиму, два пирожных она съедает почти моментально, лишь опосля вспомнив о Руфине и её любви к сладкому (а затем так же скоро забывает об этом, решив, что едва ли Руфина способна обрадоваться карточному выигрышу), чёрная шёлковая лента смотрится на Софике весьма недурно, а театральную программку Софика с радостью сплавляет Амалье, глаза у которой вспыхивают радостью от одного взгляда на неё.

Так куда же перепрятать колоду?..

Софика оглядывается по сторонам в поисках достаточно укромного местечка, из которого колоду потом будет реально быстро и легко достать. Прятать под подушку, под матрас или в прикроватную тумбочку нет никакого смысла. Как и, пожалуй, в платяной шкаф. Хотя бы потому, что именно в платяном шкафу Софики нашлась книжка про того детектива, из-за которой ей пришлось писать отвратительно нудное сочинение.

Что в таком случае можно придумать?.. Софика осматривает комнату ещё разок, но в голову ей так ничего путного не приходит. Она обходит всю комнату ещё разок, наклоняется перед платяным шкафом, подумав на мгновенье, забросить колоду под него, но спустя минуту отказывается от этой идеи как от совсем глупой. Идея спрятать колоду прямо за шкафом тоже отметается — колода попросту туда не пролезает.

— Ты знала, что Родерик Марно не только сочинил многие из популярных у нас романсов и духовных песен, но и считается одним из основоположников романтизма в Ибере? — спрашивает Амалья, отвлекаясь ради этого вопроса от своей книжки и безжалостно перебивая робкую мысль Софики о возможном тайнике. — И что он так и не женился, решив посвятить всего себя музыке? По-моему, отказаться от любви ради искусства — весьма романтично, не находишь?

Мысль — Софика даже не успевает сообразить, стоящая она или нет — выскальзывает из головы и никак не собирается возвращаться на своё место. Что весьма досадно. Впрочем, злиться на Амалью за это вроде даже не хочется. Как, однако, и всерьёз задумываться над её вопросом.

Амалья может сколько угодно восторженно вздыхать из-за каких-нибудь великих певцов, скрипачей, композиторов или дирижёров, но для Софики все эти имена и фамилии ничего не значат. Её познания в музыки крайне далеки от сколько-нибудь значительных — она знает хорошо если фамилии пары-тройки композиторов, музыка которых кажется ей наиболее привлекательной (или музыка которых нравится Гесиму), совсем не знает знаменитых певцов и певиц (а так же скрипачей, гитаристов и флейтистов, и кого-то там ещё, о ком порой перешёптываются девочки из пансиона) и вовсе не тяготится своим невежеством.

Музыка, как считает Софика, предназначена лишь для того, чтобы дарить людям краткое, мимолётное даже удовольствие — вроде проносящихся вихрем каблуков и юбок танцев или лёгких прилипчивых песенок, — а вовсе не для того, чтобы её изучать с доскональностью какого-нибудь учёного мужа.

— Я даже не знаю, кто такой Родерик Марно, а ты спрашиваешь о его семейном положении и о романтизме в Ибере! — равнодушно пожимает плечами Софика, снова плюхаясь на свою кровать.

Та в ответ, разумеется, снова жалобно скрипит, словно желая напомнить Софике о том, что подобное обращение со старой вещью, видевшей не одно поколение дебютанток Мейлге, не вполне уместно.

Надежда найти хорошенький тайник для карточной колоды ещё не вполне оставляет её, хотя порядочно тускнеет. Снова, что ли, прятать под подушку, надеясь, что и в этот раз мачехина кузина не нагрянет с обыском?!.. Софика не уверена, что стоит рисковать подобным образом — в этот раз можно не обойтись очередным лишением сладкого или общественно-полезными работами вроде мытья полов.

— Твоё невежество поразительно! — фыркает Амалья, раздражённо захлопывая книгу, тут же откладывая её на свою прикроватную тумбочку, и поднимаясь с кровати. — Я удивлена, как ты сумела вообще закончить школу с таким небрежным отношением к любым знаниям!

Амалья смешно морщит носик, вероятно, думая, что придаёт себе этим грозный вид. Получается лишь забавно, но Софика определённо не желает это Амалье говорить. Во всяком случае — пока не захочется с ней по-настоящему поссориться. Ибо Амалья всегда была чувствительна к критике собственных актёрских способностей.

— Не к любым! — хихикает Софика, закидывая ноги на изножье своей кровати. — А только к тем, которые кажутся мне совершенно бессмысленными!

Вот с арифметикой у Софики всегда было всё в полном порядке. Даже лучше, чем у Руфины, которой порой не удавалось перемножать большие числа достаточно быстро. Гесим даже шутил, что Софике не стоит слишком уж стремиться замуж — она вполне сможет прожить, открыв для себя какое-нибудь прибыльное дельце вроде лавки со всякой всячиной или лесопилки.

Обычно шутил Гесим намеренно перед отцом и мачехой, приводя отца едва ли не в бешенство, а мачеху заставляя всплеснуть руками. Руфина обыкновенно на это только хмурилась и зарывалась в учебники ещё больше обычного. А вот Софике было смешно. Как и Амалье, пожалуй.

— Если ты не знаешь, куда спрятать карты, то под Руфининой кроватью не приколочен плинтус, — снисходительно замечает Амалья, подходя к зеркалу. — Удивлена, что ты не осведомлена об этом замечательном тайничке, оставленном для нас прошлыми дебютантками!

Софике даже не хватает терпения как следует поблагодарить Амалью — она в одно мгновенье слетает со своей кровати, одёргивает покрывало Руфининой и крайне проворно подбирается к указанному местечку. Тайник оказывается именно там — у части, скрытой длинной стороной кровати.

Плинтус снимается довольно-таки легко, и Софика умудряется засунуть под него и карточную колоду, и письмо Тобиаса, которое, как отчего-то подсказывает здравый смысл и какое-то необъяснимое предчувствие, не желательно показывать ни мачехиной кузине, ни Руфине.

В тайнике Софика замечает ту визитку, которую Амалья получила во время их вылазки на выступление тамеринок. Это кажется Софике забавным и определённо заслуживающим внимания, но вслух она этого не произносит, проворно вылезает обратно и оттряхивает своё платье и чулки. Впрочем, под Руфининой кроватью пыли определённо меньше, чем под Софикиной.

— Кстати, как ты смотришь на то, если я устрою нам вылазку через две ночи, а затем тебе — в любую, которую ты для этого выберешь? — интересуется Амалья самым невинным и равнодушным тоном, когда расправляет кружевной воротничок, чтобы он лежал наилучшим образом.

Вся эта возня с воротничками (а так же манжетами, локонами и передником в оборочках) кажется Софике глупой — в конце концов, Амалья носит это платье только в стенах пансиона, где нет ни одного мужчины, перед которым стоило бы выглядеть привлекательнее.

Софике становится крайне любопытно — Амалья снова решит послушать пение тамеринок (или кого-нибудь ещё в том же духе) или придумает нечто более занимательное. На самом деле, второй вариант куда более предпочтителен — в пении тамеринок Софика не находит ровным счётом ничего поразительного, что могло бы заставить её ждать очередную вылазку с нетерпением.

Музыка, под которую нельзя плясать, кажется Софике слишком скучной, чтобы относиться к ней хотя бы нейтрально.

Однако, пожалуй, не стоит слишком уж придирчиво относиться к подаркам судьбы — возможность лишний раз прогуляться никогда не будет лишней. Особенно, если дело касается пансиона, из которого даже невозможно свободно уйти погулять тогда, когда этого хочется.

— И ты, конечно же, опять попросишь меня не спрашивать, каким именно образом ты сумеешь это провернуть? — хихикает Софика, подходя к окну и открывая его. — Только не подумай, что я способна отказаться — я в деле, даже если для этого нужно кого-нибудь проклясть!

На улице, судя по лёгкому ветерку, обдувающему лицо Софики, гораздо прохладнее, чем в спальне сестёр Траммо, но только слишком уж солнечно. Мачехина кузина, должно быть, ещё выговорит Софике за то, что она проветривает комнату без её на то, разрешения — только вот терпеть уже нет больше сил.

И какой только дурак придумал делать окна спален на южную сторону?..

О том, чтобы проклясть кого-нибудь, Софика, конечно же, погорячилась. Взаправду у неё это вряд ли может получиться.

О проклятьях, средняя из сестёр Траммо знает совсем немного — лишь самую малость больше, чем требуется знать барышне из Мейлге. Гесим об этом осведомлён гораздо больше, но даже он совершенно не спешит посвящать в этот вопрос Софику — лишь о том, какие амулеты стоит носить, чтобы скрыть себя хотя бы от части проклятий, что сам называет «очевидными» или «элементарными».

О том, как, собственно, возможно человека проклясть, Софика не знает вовсе, хотя как-то находила у Гесима книжку о конструкциях проклятий и способах их наложения — в книжке всё написано слишком уж заумно, и, признаться, Софике в целой вечности не хватит ни внимательности, ни ума, чтобы суметь сделать хоть что-нибудь из написанного там.

— Разумеется, попрошу! Хотя, признаться, уверена, что в этот раз мне даже делать ничего не придётся! — довольно улыбается Амалья, возвращаясь к своему учебнику по музыке.

Софике же теперь не остаётся ничего другого, как смиренно — почти что — ждать обеда, разглядывая в окно бегающих по улице мальчишек — счастливые! — и спешащих по своим делам взрослых. Мальчишкам, что могут свободно носиться по улице и лазать по деревьям, не опасаясь попасться кому-то на глаза, Софика особенно завидует.

Как же ей сейчас хочется, как дома, выбраться из своей комнаты и пробежаться по полю! До речки. Или до лесной полянки. До дома старухи Манкроу, которая иногда поит соседских ребятишек грушевым компотом. До брелиакской церкви, выкрашенной в белый. До деревенской школы, под окнами которой Софика прятала цветные стекляшки Амальи. А потом вернуться домой и обязательно получить молока или чая с испечённым мачехой печеньем. Или пообедать раньше или позже положенного — хотя бы и хлебом с сыром.

В пансионе же приходится ждать установленного времени. И пропуск завтрака или обеда ни в коем случае не будет вознаграждён бутербродом или тарелкой бульона, как обычно делает мачеха. И категорически нельзя спуститься в кухню и стащить себе какой-нибудь лакомый кусочек, оставшийся с общего приёма пищи.

 

В этот раз обед в пансионе мачехиной кузине проходит почти без происшествий, кроме, разве что, пролитого Долли мимо тарелки с кабачковыми оладьями соуса и трёх уроненных вилок и ножей — после отбытия Жюли домой в родительский день (Камилла Домирре пытается утешить свою сестру Долли тем, что Жюли, должно быть, вернут в пансион уже к девятому балу, до которого осталось не так уж и много времени) здесь становится гораздо тише.

Вынужденный отъезд Жюли домой, кажется, гнетёт всех девушек без исключения. Такого, кажется, никто вообще не ожидает.

Даже Констанция, Татьяна и Арабелла, которые, кажется, не были замечены в хорошем отношении к своей соученице, кажутся заметно притихшими и словно сконфуженными.

Обед — как и несколько предыдущих — проходит в полном молчании, нарушающимся лишь сухими замечаниями от мачехиной кузины, обыкновенно представляющими из себя нечто вроде «не торопитесь», «не сутультесь» или «не смейте поднимать нож, коль уж вы его уронили».

Без Жюли, думается Софике, в пансионе стало крайне грустно и тоскливо. Остаётся лишь надеяться на то, что слова Камиллы — не пустой слух. Провести всё оставшееся лето без новой подруги будет обидно.

В конце концов, у Софики раньше почти не бывало подруг — девочки в деревне предпочитали общаться с Амальей или на крайний случай с Руфиной. Софика больше бегала с мальчиками, которые были не столь обидчивы и чувствительны к её буйному нраву. А Жюли нравилось общаться с Софикой. Они обе были вспыльчивы, отчаянны и не особенно слушали старших — весьма неплохое начало для дружбы.

Девочки расходятся по своим комнатам, когда мачехина кузина жестом показывает, что обед завершён. Они даже не шушукаются между собой, как это бывает почти всегда. Лишь молча делают книксены и идут к себе. Софике кажется, что все пансионерки осуждают мачехину кузину за решение рассказать о недавнем проступке родителям Жюли.

Сама Софика точно осуждает.

Она убеждена — можно было действовать и иначе. Хотя бы не говорить ничего матери и, главное, тётке Жюли — во всяком случае, из-за тётки отчего-то больше всего переживает Долли, а Софика в данном случае склонна полагаться на её осведомлённость в ситуации.

У Софики, даже от негодования выходит более-менее пристойный книксен — мачехина кузина весьма удовлетворённо кивает на него и вслух замечает, что из Софики, быть может, и получится вполне достойная дебютантка, если та проведёт в пансионе ещё некоторое время.

Возвращаться в свою комнату вслед за Амальей Софика не спешит — во-первых, той необходимо переодеться и причесаться к седьмому балу, а это значит, что Амалья точно будет не в настроении болтать. Не после того, как на шестой Софика посмела надеть чёрное. Амалья будет старательно прихорашиваться, позабыв обо всём на свете, и едва ли ответит даже на прямой вопрос.

Уж лучше дождаться Руфину — с ней будет проще поболтать или пошутить над ней. Во всяком случае, пусть Руфина так же будет увлечена подготовкой к балу, её будет не так трудно разговорить, как Амалью, что в последнее время погружается в свои мысли всё чаще и глубже.

Но Руфина — к раздражению Софики — ещё не подошла к мачехиной кузине. Она стоит самой последней. Вот — мимо Софики проходит Арабелла, гордо задрав нос, и Софика не может удержаться от того, чтобы показать ей в спину язык. Следом идут Камилла и покрывшаяся бело-красными пятнами Долли, у которой разве что слёзы по лицу не бегут. Затем — мимо Софики пробегает Джакетта.

Руфина подходит к мачехиной кузине как раз после неё, но отчего-то не спешит выходить в холл. В голове что-то знакомо щёлкает, и Софика торопливо и как можно более бесшумно подходит ближе к двери в столовую, пытаясь вслушаться в то, о чём именно говорят её сестра и мачехина кузина. Пожалуй, услышать их разговор самой будет крайне любопытно — интересно, Руфина решила о чём-то попросить или донести на кого-нибудь?

Дома Руфина чаще предпочитает именно доносить на сестёр и брата — обязательно «с самыми лучшими побуждениями».

Гесим от этого обыкновенно приходит в самое настоящее бешенство. Он злится куда больше, чем обыкновенно сердится Софика. Вероятно, Гесим злится даже больше, чем действительно стоит злиться. И нередко повышает на отца, Руфину или — реже — на мачеху голос. Хлопает дверью. Иногда даже швыряет какой-нибудь предмет на пол. А потом напивается в своей комнате, за что Софика никогда не могла простить ни отца, ни Руфину.

Вероятно, Виолетта сумеет избавиться от чрезмерного увлечения старшей сестры мыслью о справедливости, только если Руфина сумеет достаточно рано выйти замуж — до той поры, когда Виолетта научится шалить и захочет поступать согласно собственным решениям, а не многочисленным правилам.

— Я хотела попросить вас позволить мне и моим сёстрам провести следующую неделю в уединении и молчании, — твёрдо говорит Руфина, после того как приседает в несколько резковатом книксене.

Софика едва дар речи не теряет от возмущения — она вовсе не намерена прозябать хотя бы и день в проклятом пансионе, особенно если Руфина предполагает, что они втроём должны проводить время лишь вместе, исключая разве что приёмы пищи, и не позволять себе даже перешёптываться о всяких пустяках (на Руфину порой, примерно раз в год, находит и такое).

Ну уж нет! Это вовсе не входит в планы Софики, уже нацелившейся поплясать и поболтать со своими кавалерами вдоволь!..

Да лучше ближайшую неделю вышивать по паре носовых платков каждый день, но только не сидеть постоянно в четырёх стенах, не имея возможности даже потанцевать или полакомиться чем-нибудь вдоволь! Остаётся лишь надеяться на то, что мачехина кузина окажется куда более благосклонной к Софике и Амалье, а не Руфине.

— Ближайшие семь дней у ваших сестёр полностью расписаны, — с неудовольствием замечает мачехина кузина, кривя тонкие губы, и у Софики в груди поднимается желание кинуться этой замечательной женщине на шею. — Конечно же, я напишу их кавалерам, если только они скажут, что так же, как и вы, не хотят никуда выходить эту неделю.

— Но я хочу! — вырывается у тут же выскочившей обратно в столовую Софики при мысли о том, что ей могут запретить прогулку с Тобиасом в парке, посещение выставки цериснойтской живописи с Уильямом и пикник с Томасом. — И я уверена, что Амалья тоже хочет послушать оперу — её пригласили на все ближайшие вечера! Она обожает музыку!

Мачехина кузина, кажется, оставляет без внимания даже тот факт, что Софика подслушала весь предыдущий разговор и вмешалась в чужую беседу даже не извинившись за это. Мачехина кузина смотрит на Софика весьма довольно, словно бы та сделала нечто хорошее, а вовсе не оказалась замечена за подслушиванием чужих разговоров.

А Руфина стремительно бледнеет. Все краски жизни в мгновение будто бы слетают с ей лица, словно слова младшей сестры причиняют ей невыносимую боль, вскидывается и бросает на Софику столь негодующий взгляд, что кто-нибудь менее смелый или глупый непременно испугался бы.

— В таком случае, дело решённое, — кивает мачехина кузина, на лице которой всё ещё можно увидеть крайнее удовлетворение ответом Софики. — Но вы, Руфина, конечно же, получите возможность провести эту неделю в просимом вами уединении — я найду, кем вас заменить в эти дни.

Руфина склоняется в книксене. Софика, подумав немного, поступает так же. Выходят из столовой они вместе. Мачехина кузина выходит вслед за ними, тут же скрываясь в коридоре, ведущем к её кабинету — Софика успевает проследить за тем, как подол её по-вдовьи оранжевой длинной юбки, струящейся по полу, скрывается за одной из дверей.

Руфина всё ещё выглядит обиженной. При том обиженной настолько, насколько обыкновенно обижается на отца Гесим — что само по себе кажется Софике весьма нелепым, ибо никакой вины за собой она не видит. Это ей самой, Софике Траммо, стоит обижаться за то, что Руфина, даже не спросив желания на то сестёр, едва не заперла их в стенах пансиона.

С чего вообще Руфина полагает, будто бы имеет на это право?!

— Как ты можешь?!.. — каким-то внезапно осипшим голосом возмущается Руфина, как только они подходят к лестнице, но ничего толком не объясняет, так что Софика решает оставить на потом думы о том, к чему именно относятся Руфинины слова.

Руфина бегом — это заставляет на самую малость почувствовать себя виноватой — поднимается по лестнице, оставляя Софику за спиной. Руфина будто бы забывает о том, что сама обыкновенно говорит сёстрам — например, не бегать по лестницам и коридорам, ходить чинно и степенно, как и надлежит благородным барышням...

 

В общей спальне — Софика заходит туда лишь спустя некоторое время, отвлёкшись на то, чтобы поблагодарить за цветы каждого из дарителей — Руфина уже вовсю переодевается в своё розовое бальное платье с пришитыми на лиф белыми и розовыми хризантемами. При том делает это слишком уж проворно, торопливо и с каким-то ожесточением, словно стремится содрать с себя не только старенькое коричневое материнское платье, что она носит в стенах пансиона, но и кожу вместе с ним.

Розовый, во всяком случае, тот его оттенок, который у девушек и совсем молоденьких женщин принято надевать на балы и свадьбу, как и говорила как-то Амалья, — кажется, перед шестым балом, если Софика не ошибается — Руфине не слишком-то идёт, делая её симпатичное, в общем-то, и приятное лицо, слишком простым, невзрачным и даже деревенским, заставляя весь её облик как-то разом потускнеть, словно выцвести...

Софика не может отрицать того, что возможно другой оттенок этого цвета смотрелся бы несколько лучше, но сейчас не спасают дело даже столь любимые Руфиной хризантемы, которых пришито. Платье всё равно смотрится на ней так, будто бы досталось с чужого плеча. Несуразно, невзрачно и нелепо — вот как Руфина выглядит в этом наряде, как ни прискорбно это признавать.

Зато Руфину, должно быть, радует тот факт, что одета она в самое классическое бальное платье дебютантки, которое только можно представить — только этим возможно объяснить подобный выбор. Должно быть, остальное — сущие мелочи что в её глазах, что в глазах отца.

Софика не уверена, что может и, главное, хочет быть такой же, как они, даже если подобное отношение к жизни считается у брелиакцев правильным. Даже если Руфина в который раз назовёт Софику не настоящей брелиакенкой.

На кровати самой Софики уже лежит подготовленное для неё приличного дебютантке начиная с шестого бала фасона алое шёлковое платье, лиф которого украшен маками — платье определённо вызывающее (дебютанткам, вероятно, не следует носить столь кричащие оттенки), но, впрочем, не нарушающее правил хорошего тона хотя бы формально.

Стоит заметить, что Софика Траммо — единственная в пансионе, кому приходится менять платье на следующий же бал. Не совсем по правилам — впрочем, то, что Софика одна из самых популярных дебютанток в этом сезоне, играет ей на руку. И не только ей, но и мачехиной кузине, к которой Софика в данный момент чувствует нечто вроде симпатии.

Переодеться в это платье оказывается несложно — вероятно, швея поставила какую-то магическую подмогу, чтобы Софика могла надеть платье даже легче, чем то, чёрное, которое делала самостоятельно.

— Выглядишь чудесно, хоть и весьма скандально! — усмехается Амалья, поправляя ромашки в своих волосах, когда Софике остаётся только закрепить косу узлом на затылке и надеть ненавистные ей перчатки.

Ромашек в завитых кудряшках Амальи немного — четыре штуки на белой шёлковой ленте, которыми кудри убраны ото лба. Кудри, открытые плечи и грудь и жёсткий корсет делают Амалью несколько старше внешне, но всё-таки удивительно хорошенькой. Ей не хватает только роста, чтобы считаться во всём идеальной — слишком уж она маленькая. Даже меньше Софики.

Руфина о платье младшей сестры — или о платьях обеих младших сестёр — ничего не говорит. Только смотрит как-то особенно недовольно и осуждающе, что Софике снова безумно хочется совершить какую-нибудь глупость из вредности. Почти нестерпимо хочется. Мачехиной кузине, пожалуй, стоит быть Софике благодарной за то, что она искренне старается сдержать этот порыв.

Ну и Амалье, конечно же — за то, что та вовремя подхватывает Софику под руку и, хихикая, выводит прочь из общей спальни.

В холле уже вовсю собираются девочки из пансиона — и перешёптываются они куда охотнее, чем за обедом. Софика успевает заметить всех тройняшек Домирре с чрезмерно завитыми волосами, неуместное обилие бутонов на груди Арабеллы и недовольное лицо Констанции, отвернувшейся от всех своих подруг.

Теперь, когда платья не скрыты волшебными маскировочными плащами, все пансионерки с трудом смогут поместиться в холле из-за ужасно широких юбок — быть может даже, что части из них придётся стоять наверху и ждать, пока некоторые из соучениц выйдут вместе с мачехиной кузиной на улицу, прежде чем спуститься в холл.

— Кто-нибудь из вас уже готов поцеловать пришедшегося по сердцу джентльмена на солнцестояние? — слышит Софика громкий шёпот Розы.

Следующие слова Софика к своей досаде расслышать не может. Девочки вокруг Розы начинают говорить наперебой, не дозволяя кому-нибудь другому вставить и слова. Шёпот быстро перерастает в сплошной гул — так как к обсуждению присоединяются и все остальные.

Софика же только и может дёрнуть ближайшую к себе девушку — кажется, ей оказывается Джакетта — за руку и попросить объяснения. Объяснение получается крайне скомканным — Софика понимает только то, что на вечером летнего солнцестояния любой незамужней барышне позволено поцеловать в щёку понравившегося ей молодого человека.

В любом случае, Софика решает, что эта традиция будет весьма кстати — у неё, Софики, найдётся как минимум полдюжины таких джентльменов.

Руфина спускается в холл незадолго до того, как из своего кабинета выходит мачехина кузина. С Руфиной у Софики так и не выходит шанса объясниться — теперь, остыв немного, ей хочется полюбопытствовать о том, чем именно вызвано странное поведение её старшей сестры. Но Руфина словно старается держаться подальше ото всех. Зато начальница пансиона подходит к Софике сразу же, как только объявляет о том, что они сейчас отправятся в дом графа Феллоу.

— Что же... — выдыхает мачехина кузина, придирчиво разглядывая платье Софики, — пусть я и предпочла бы одеть вас во что-то менее кричащего оттенка, платье выглядит не так плохо, как могло бы быть.

Софика может лишь радоваться тому, что ей не приходится отправляться на свой седьмой бал в платье того отвратительного розового цвета, что ей не идёт точно так же, как и Руфине, и совершенно не нравится. Красный — гораздо лучше. Пусть применяется дебютантками не так уж часто.

Этот цвет хотя бы Софике идёт.

Как только удаётся выйти за пределы пансиона, девочки начинают выстраиваться в пары. Арабелла встаёт с Констанцией, Марта Домирре хватает под руку Долли, Роза подбирается как можно ближе — насколько позволяют широченные юбки платья — к Джакетте.

Амалья довольно-таки живо пристраивается в пару к Софике, словно позабыв о своих пансионских подружках. Руфина остаётся где-то позади. Кажется, в одиночестве. Без пары.

— Почему Руфина смотрит на нас, словно мы её кровные враги? — интересуется Амалья самым легкомысленным тоном, какой только можно представить. — Ты сказала ей нечто такое, что обычно говорю я?

Ромашки несколько выделяются на фоне её голубого платья, но смотрятся, пожалуй, недурно. Если бы не то чёрное платье, думается вдруг Софике, Амалья на шестом балу выглядела бы интереснее любой из воспитанниц мачехиной кузины. Платье и причёска у Амальи подобраны с большим вкусом, вполне соответствуют нормам, но в то же время кажутся весьма необычными. Достаточно необычными, чтобы Амалья могла привлечь к себе побольше внимания.

— Я сказала, что желаю пойти на все мероприятия на следующей неделе, на которые меня пригласили, и что ты, должно быть, тоже! — шёпотом отвечает Софика, стараясь понять, нашла Руфина себе пару для прогулки до дворца, где будет седьмой бал, или нет. — Именно после этого у Руфины стало такое лицо, будто бы она в одиночку съела целый лимон. Не понимаю только, почему.

Амалья смотрит на Софику долгим, нечитаемым взглядом. Словно старается заглянуть в само подсознание сестры и прочесть в нём сколько-нибудь стоящие мысли. Софика не уверена, что такие мысли являются частыми её гостями. Из уж точно не уверена, что сейчас может заподозрить в себя в наличии таковых.

— А я понимаю! — усмехается вдруг Амалья. — Только тебе об этом скажу через неделю!

Дорога до дворца проходит для Софики в полном молчании — она лишь слушает бормотание Амальи, перечисляющей себе под нос всякие фамилии и имена, а так же названия музыкальных произведений. Слушает и старается думать о том, что означают последние слова Амальи и не стоит ли ей из-за них забеспокоиться.

 

Вальс, как и обещано ранее, достаётся Тобиасу.

Седьмой бал с этого танца и начинается, в отличие от шестого. Кажется, это как-то связано с длиной сегодняшнего бала — большая часть летних балов дебютанток насчитывают не больше десяти танцев (кроме шестого, двенадцатого и двадцать четвёртого, насчитывающих по двадцать, и восемнадцатого, состоящего из восемнадцати), и в этих случаях принято начинать бал именно с вальса. В случае длинных балов предполагается, что стоит открывать бал полонезом.

Руфину на этот танец приглашает Чарльз — по требованию Софики, позавчера наотрез отказавшейся с ним танцевать, если он не вытянет хотя бы на один из танцев её старшую сестру, по какой-то нелепой случайности оставшуюся на седьмой бал вовсе без расписанных кавалеров.

У Чарльза мечтательное выражение лица, он совсем не глядит на Руфину и постоянно бросает восхищённые взгляды на Софику или настороженные на своих старших братьев, только один из которых сейчас тоже кружится по залу с партнёршей.

Впрочем, до Чарльза ли Софике?

Тобиас приглашает её на выставку старинных — и просроченных — иберских магических артефактов! Разве какой-то глупый мальчишка может с этим сравниться? Это приглашение кажется настолько восхитительным, что стоит большого труда не кинуться Тобиасу на шею на глазах у такого количества публики, что однозначно удивится и возмутится столь несдержанному поведению дебютантки Софики Траммо.

— Я уверена, это будет чудесно! — вместо этого отвечает Софика, не сумев, впрочем, сдержать совершенно счастливой улыбки. — После того количества музыкальных и поэтических вечеров, что я посетила с момента прибытия в столицу, пойти на выставку такого рода — великолепная идея!

— Убеждён, что вам должно понравиться, — замечает Тобиас, даже не скрывая своей радости. — Слышал, на выставку отправлено даже три перстня покойного гестиарьского герцога.

Софика о гестиарьском герцоге не имеет ни малейшего представления — ни о покойном, ни о здравствующем, если таковой имеется. Впрочем, посмотреть на перстни в любом случае будет любопытно. И не только на перстни — Софика слышала, что на выставке будут и скатерть-самобранка, и летательные приспособления самых разных видов, и сделанные из перьев редких иберских птиц амулеты, и, что самое главное, удивительная иберская счётная машина, умеющая не только вычислять какие-то совершенно поразительные параметры, но даже показывать всё на свете и создавать порталы в любую точку мира.

Счётная машина занимает воображение куда больше, чем всё остальное. Откуда-то Софика знает, что подобные машины стоят почти на всех кораблях и самодвижущихся экипажах Ибере. И что без них иберцы уже пару эпох не мыслят своего существования.

— В любом случае, — шутливо добавляет Тобиас, — у меня есть запасной план, если выставка вам не понравится — в буфете рядом с выставочным залом подаётся самое восхитительное марципановое печенье во всём Мейлге.

Порыв кинуться на шею Тобиаса прямо посреди бального зала становится всё труднее сдерживать. Становится вдруг безумно жаль, что вокруг так много народу. Впрочем, кружиться с Тобиасом в вальсе слишком приятно, чтобы просить его вывести её на балкон подышать, чтобы уединиться — частично — хотя бы ненадолго.

Вальс, к большому сожалению Софики, заканчивается слишком уж скоро — или же так только кажется.

Первую кадриль она танцует с Томасом. Он столь же восхитительно язвителен, что и на прошлом балу Софики, и успевает за танец поведать столько всего любопытного, что Софика под конец берёт с него слово пригласить её на какой-нибудь танец и на её восьмом балу.

После кадрили наступает очередь гавота и — к промелькнувшему в груди Софики раздражению — злополучного Чарльза, которого с каждой секундой хочется отослать куда-нибудь подальше.

Чарльз — и зачем только Софика снова позволила этому невыносимому мальчишке себя пригласить? — что-то постоянно говорит Софике. Она совсем не вслушивается в его речь и едва может кивать хотя бы невпопад — куда больше Софика увлечена наблюдением за тем, как Тобиасу представляют какую-то девушку в светло-сиреневом платье с белыми и розовыми фиалками, если Софика сумела правильно разглядеть цветы.

У этой дебютантки молочно-белая кожа, золотисто-русые волосы, уложенные наиболее приличествующим для юной девушки образом (волосы разделены пробором, полностью закрывают уши и образуют украшенный лентами не слишком крепкий узел из кос, спадающий, кажется, к самым лопаткам). Девушка эта весьма хороша собой и, кажется, двигается столь изысканно и изящно, что просто невозможно это не заметить и не оценить.

Она, вероятно, весьма любезна, весьма талантлива и весьма обаятельна. И определённо очаровательна, что не может не злить. Эта девушка, вероятно, вполне может заслуживать звания Цветочной королевы, которым награждается самая достойная дебютантка на двенадцатом балу. Вероятно, именно она и станет Цветочной королевой, когда придёт срок.

Есть ли хоть что-то удивительное в том, что Софика никак не может вслушиваться в раздражающую болтовню Чарльза, а почти весь танец бросает взгляды на Тобиасу и эту девушку?

Конца гавота с Чарльзом Софика дожидается с большим нетерпением. Во вторую кадриль она вступает уже с Ролландом Харнли, который ей куда более приятен и благодаря которому к концу кадрили у Софики чуточку поднимается настроение. Достаточно, чтобы сердце перестало колотиться, словно бешеное. Но, впрочем, недостаточно, чтобы успокоиться совсем.

— А ведь вы недовольны! Быть может, даже рассержены! — посмеивается Уильям, касаясь запястья Софики, как только начинается мазурка. — И даже ваша улыбка не сумеет меня обмануть — глаза у вас сверкают, подобно молниям.

Софика не уверена, что сравнение в достаточной мере точное. Как там назывались преувеличения на уроке литературы? Гиперболоидами, что ли?.. Но, впрочем, Уильям ведь просто смеётся над ней. И даже то, что он, в общем и целом, попал в цель, не вызывает в её душе какого-то возмущения.

Возмущение вызывает то, что невозможная сестрица Тобиаса настойчиво пытается организовать разговор Тобиаса с той девушкой, с которой он танцевал гавот. Тобиас, к необъяснимому огорчению и даже злости Софики, поддерживает разговор. И, кажется, весьма охотно.

— Кто та девушка, с которой разговаривает барон Сиенар? — не выдерживает Софика, хотя и убеждена, что Уильям определённо будет над ней смеяться. — Она, кажется, довольно красива.

Сердиться на эту девушку Софика никак не должна — это приходится повторять себе снова и снова. Да и за что? За то, что та очень хороша собой, изыскана в манерах и приветливо улыбается Тобиасу, которому просто невозможно не улыбаться? Так Софика может прийти к злости на всякую девушку, что окажется приятнее её в манерах и внешности — не слишком-то хорошее дело. Ну уж нет. Софика совсем не желает уподобляться героиням Амальиных книжек!

Сердиться же на Тобиаса после оброненного в прошлый раз неодобрения в отношении такого чувства как ревность кажется ужасно лицемерным. А Софика, признаться, терпеть не может лицемерных людей и уж точно не желает становиться одной из них.

— Симона, старшая дочь герцога Раблэ, — усмехается Уильям. — Её приданное — самое большое в этом сезоне, ведь её отец богат, словно Арго Астал, и почти так же приближён к августейшей особе. Симона Раблэ окончила в этом году самый лучший из девичьих пансионов и является одной из главных кандидаток в Цветочные королевы, а позднее и в фрейлины нашей замечательнейшей королевы.

О том, что пансионы соревнуются между собой, Софика уже слышала от Долли. Кажется, пансион мачехиной кузины находится где-то в конце рейтинга, считаясь одновременно одним из самых небольших и одним из самых нестрогих. На счёт последнего Софика не вполне согласна, но едва ли способна судить беспристрастно — она-то, в конце концов, может сравнить лишь с тёплой атмосферой их деревенского дома, а не с другими пансионами.

— Признаться, я ожидал чего-то такого от Клодетты — подсунуть своему дражайшему братцу невесту, выбор которой будет удовлетворять в первую очередь саму Клодетту! — фыркает Уильям, сжимая руку Софики чуть крепче, чем того позволяют приличия. — Впрочем, по вашим глазам я понимаю, что это ни о чём вам не говорит.

Софика не уверена, что это может говорить хоть что-то кому-либо. Но, возможно, Уильям вполне прав, намекая на то, что она лишь деревенская брелиакская дурочка, не понимающая столичных тонких намёков.

С лица Уильяма вдруг слетает маска привычной весёлости, и Софика едва не вздрагивает при виде его потемневших глаз, горящих таким бешеным, первобытным огнём, что выдерживать его взгляды становится враз тяжело. Ей вдруг хочется то ли отшатнуться от Уильяма, то ли наблюдать за его вспышкой непонятной ей ярости дальше. Он кажется... странно хрупким в этой своей ярости, как будто обнажившей его душу.

— Хотите, я дам вам добрый совет, который мне совсем не хочется вам давать? — голос у Уильяма становится холодным и колким, и в нём, кажется Софики, можно почувствовать горечь. — Перестаньте ревновать даже в мыслях — это чувство не приносит ровным счётом никакой пользы тому, кто его испытывает — и начинайте действовать. Только не смотрите на объект вашей страсти и всех вокруг таким взглядом, будто бы готовы в любой момент вонзить кинжал кому-нибудь в сердце.

Тут взгляд Уильяма смягчается. Его запал словно исчезает, и он снова превращается в того смешливого, остроумного графа Уильяма, с которым Софика знакома, умеющего говорить совершенно ужасные вещи таким весёлым и беззаботным тоном, что безумно хочется ему поверить.

— Такие взгляды, — добавляет Уильям снова насмешливо и даже почти ласково, словно объясняя что-то маленькому ребёнку, — может быть, и могут счесть привлекательными, но они делают вас уязвимее, а я готов поспорить, что вам не нравится даже создавать видимость собственной уязвимости.

Софика с удивлением ловит себя на мысли, что понимает, о чём речь. Обычно она вовсе не столь догадлива. Уильям знает, о чём говорит. Не верить ему нет никакого резона.

— И что же мне тогда делать? — интересуется Софика, согласно совету стараясь унять в себе пробудившиеся злость и ревность.

Когда она смотрит на Уильяма это, пожалуй, даже удаётся. С Уильямом, думается Софике, вообще странно просто получается не думать ни о чём на свете. Он знает, как её насмешить. И как вывести из равновесия — тоже знает. Софика не уверена, что ей это нравится. Но что не нравится — не уверена тоже.

Уильям вообще пробуждает в её душе слишком противоречивые и странные чувства — слишком противоречивые, чтобы настоящая леди согласилась бы бывать рядом с ним впредь. Но, в любом случае, общество Уильяма Софике слишком приятно, чтобы отказываться от него из-за каких-то глупых мыслей и ощущений.

— Нашего общего знакомого барона вы, для начала, можете попросить прислать вам сборник стихов на его выбор и пригласить вас на следующем бале на очередной вальс или котильон, — усмехается Уильям. — Лучше — первое, ибо Тобиас обыкновенно терпеть не может приходить к началу бала, и, кажется, готов это делать ради вас.

При жизни леди Евы Тобиас Сиенар никак не мог расстаться с дурной привычкой весьма сильно опаздывать на балы, вспоминает Софика чьи-то слова. Теперь она не может наверняка вспомнить — чьи это были слова. Впрочем, это, должно быть, совсем не имеет значения.

— Разве в таком случае котильон не уместнее? — тут же удивляется Софика, совсем забывая о злополучной Симоне Раблэ. — С вальса же, кажется, балы чаще всего начинаются!

Уильям смотрит на неё так, словно больших усилий стоит ему не расхохотаться над её глупостью в голос. На это, вероятно, следует весьма серьёзно обидеться. Но Софика слишком уж благодарна ему за участие и советы, которые, быть может, весьма неплохо помогут ей, чтобы всерьёз оскорбиться его реакцией.

— Зато вы сумеете понять, готов ли он хотя бы приходить вовремя ради вас! — смеётся Уильям.

«Тобиас дрался ради меня на дуэли» — услужливо подсовывает память. Но Софика не уверена, что стоит произносить это при Уильяме. Такие, как граф Уильям, почему-то кажется Софике Траммо, едва ли считают дуэли чем-то действительно важным и значительным. Или, во всяком случае, таким, что действительно происходит ради женщины.

— За свой совет, между прочим, я ожидаю от вас, что вы позволите мне занять минимум две кадрили на вашем следующем балу, — смеётся Уильям, — не говоря уже о просьбе танцевать мазурку до конца сезона лишь со мной!

Эта просьба заставляет её весьма искренне рассмеяться. Впервые с тех пор, как она увидела Тобиаса танцующим с Симоной Раблэ. В любом случае, Софика вполне рада мазурке с Уильямом до конца своего дебютного сезона. Это, в какой-то мере, убережёт её от не вполне желательных кавалеров. Вроде Фредерика. Или того же Чарльза, который, снова замечает Софика, кидает — опять — на неё восхищённые взгляды.

— Я готова предложить вам все три кадрили на своём восьмом балу, если ваш совет сработает! — улыбается Софика, когда мазурка подходит к концу и приходит пора отвесить своему партнёру по этому чудному танцу реверанс.

После мазурки наступает время представления дебютанток королеве. Те, кто был представлен ранее, подходят первыми — им дозволено перемолвиться парой простых, ничего не значащих фраз с королевой (вроде «да, мадам», «вы правы, мадам», «всё так чудесно, мадам») и таких же с кронпринцессой, только с заменой «мадам» на «мадемуазель».

Не то чтобы это действительно можно было считать общением.

Впрочем, называется это как-то так, и Софика Траммо не уверена, что стоит спорить с терминами, которые пытается ей навязать мачехина кузина. В конце концов, эта женщина, должно быть, более-менее разбирается в том, как следует вести себя рядом с людьми столь... высокого положения.

У кронпринцессы, думает Софика, когда «общению» с королевой наступает конец и приходит пора подойти к наследнице престола, необычайно живые и умные глаза. И неизменно понимающие. Как у Жюли или Гесима — с такой девушкой, не будь она столь знатного происхождения, что ей воспрещается всерьёз общаться со сверстницами, не входящими в круг фрейлин, Софика вполне могла бы подружиться.

Кронпринцесса наблюдает за Софикой с интересом и — только ей и никому больше — замечает, что платье у неё просто чудесное. На самой кронпринцессе нежно-розовое платье, по фасону больше напоминающее то, в котором Софика посещала чаепитие. И ей, в отличие от Руфины, этот оттенок весьма к лицу.

Прочих дебютанток вызывают по именам и представляют королеве и кронпринцессе. Те только кивают многозначительно, но ничего не говорят. Софике кажется это безумно забавным, но она не может сказать это ни одной из девушек, что стоят рядом с ней — у Амальи вмиг становится такое лицо, что уходит всякая охота говорить хоть что-то, а Симоне Раблэ, неожиданно оказавшейся рядом, Софика и сама не намерена ничего говорить.

Затем наступает черёд бального перекуса.

Всем сёстрам Траммо и Констанции выпадает «великая честь перекусить в компании младших фрейлин королевы и кронпринцессы», так что они отправляются совсем не в ту сторону, что другие девочки из их пансиона. Софику это одновременно и забавляет, и неожиданно пугает, что она хочет схватить Руфину или Амалью за руку, что совсем несвойственно её обычным настроениям.

Симону Раблэ Софика тоже видит среди девушек, удостоенных подобной чести. Неудивительно, решает она. Должно быть, только такая и могла расположить к себе сестру Тобиаса.

По правде говоря, в этой «великой чести» гораздо больше неудобств, чем радости — от дебютанток требуется ещё большее внимание к правилам приличия, а вкусных закусок на столах оказывается гораздо меньше. А главное, отчего-то почти нет мясных, сырных и сладких! Только овощные и рыбные — кажется, это связано с днём недели и какими-то глупыми традициями на счёт того, какую еду в какие дни фрейлинам стоит есть.

Ещё один пункт в пользу того, чтобы не желать становиться фрейлиной.

Сегодня Софике совершенно не хочется ничего, кроме пирожных и сладких напитков, которых она отчего-то тоже не находит — только чай. Это вызывает волну вполне объяснимого негодования, которое, к большому сожалению, стоит тщательно сдерживать, чтобы оно не вырвалось наружу.

Быть может, думает Софика, стоит ограничиться какой-нибудь одной овощной или рыбной тарталеточкой, а потом изобразить перед мачехиной кузиной голодный обморок, объяснив это тем, что она не могла ничего съесть из-за волнения?

Нет... Мысль об этом тут же кажется слишком глупой — даже если мачехина кузина поверит в обморок и то, что Софике необходимо немедленно подкрепиться съестным, нельзя даже думать о том, что она разрешит ей съесть что-нибудь сладкое. Скорее уж она даст Софике порцию каши или бульона. В крайнем случае — даст кусок хлеба с сыром и маслом. Но уж точно не пирожное или шоколад, которых так хочется.

Некоторые из девочек, замечает Софика, довольно-таки непринуждённо болтают с фрейлинами — включая Симону Раблэ и Констанцию. Кто-то общается друг с другом. Кажется, даже присутствие двух старших фрейлин не заставляет дебютанток или юных фрейлин сделаться тише и незаметнее.

Амалья держится рядом с Софикой, словно намеренно игнорируя неприкаянно стоящую в стороне Руфину.

— Стоит, должно быть, намекнуть нашей Фине, что если она продолжит всё время ходить с таким кислым выражением лица, ни один мужчина не обратит на неё внимания! — усмехается Амалья, незаметно показывая Софике пальцем на наиболее вкусные из овощных тарталеток. — Попробуй вот эти. Они весьма недурны.

Софика кладёт указанные тарталетки на свою тарелку. Она берёт пять крошечных тарталеток — три овощных (с запечённым кабачком, морковно-тыквенную и с перцем и кабачком) и две рыбных. Амалья кладёт себе на тарелку такие же.

— Пойдёмте на балкон подышать воздухом! — Софика успевает отправить в рот одну из тарталеток, когда слышит позади себя голос Констанции, и почему-то послушно следует за ней.

Как и Амалья, впрочем.

Балкон, на который выходит эта комната, достаточно большой, чтобы легко уместить на себе четырёх дебютанток (двух сестёр Траммо, Констанцию и Симону) и двух фрейлин. Да он вполне способен уместить ещё дюжину девиц в подобных широких юбках!

Софика тут же подходит почти к самой мраморной балюстраде, на которую тут же ставит тарелку с тарталетками, которую неожиданно становится слишком тяжело держать в руках.

Разговора девочек позади себя — они к балюстраде не подходят, хотя Софика уверена, что Амалья порой бросает в спину сестры озабочено-раздражённые взгляды — Софика Траммо не слышит. Ей даже кажется, что этот разговор идёт где-то далеко-далеко от неё. Где-то в другом, далёком мире, до которого она не может ни дотянуться, ни достучаться.

Тарталеток Софика тоже больше не ест. Она вдруг чувствует чудовищную усталость, что, кажется, стоит поскорее броситься прочь с этого ставшего вдруг постылым и утомительным бала. И нет сил даже на это — на то, чтобы убежать. Или закричать, чтобы стало хоть чуточку легче.

Не думать и не злиться больше не получается. Софика сердится — на себя, на Клодетту, на Тобиаса, на Симону, присутствие которой кажется вдруг почти что невыносимым. Она пытается заставить себя не ревновать. Пытается не думать о том, насколько во всём хороша Симона — умница, кандидатка в Цветочные королевы и фрейлины...

Странный хлопок вырывает её из потока невесёлых мыслей.

Софика дёргается, заслышав его, задевает рукой тарелку с тарталетками, и та летит вниз и разбивается вдребезги. Некстати вспоминается, что есть какая-то дурная примета, связанная с этим, но в голову ничего не лезет.

Софика оборачивается к девочкам, надеясь увидеть на их лицах недоумение, раздражение или равнодушие, хочет убедиться, что этот хлопок ей почудился, но видит только испуганные взгляды, которые заставляют и её саму испугаться. Этот хлопок кажется Софике каким-то неестественным. Необычным. Чем-то незнакомым и оттого зловещим.

— Кто-то баловался с хлопушкой? — неуверенно предполагает Амалья, стараясь сохранить хотя бы видимость самообладания.

Амалье никто не отвечает. И Констанция, и Симона, и обе фрейлины слишком напуганы, чтобы отвечать. Хлопок напугал их. Насторожил. И эта мысль терзает Софику, заставляет её волноваться куда сильнее, чем ночные прогулки с Амальей или в одиночестве или выступление на сцене.

Софике кажется, что сердце её колотится так сильно, что вполне способно сломать ей рёбра.