Tied for Last / Нити привязанностей (гет)

— Предложение какого рода? — медленно уточнила Гермиона.

— Ну, мне кажется, что я долгое время многое утаивал от тебя... — начал Том.

Она насмешливо фыркнула.

— Ого, слышать от тебя подобное — это что-то новенькое.

Он приложил палец к ее губам и продолжил:

— Я предлагаю тебе сделку.

С каждой секундой этот разговор начинал нравиться Гермионе все меньше и меньше.

— И какую же?

— Я позволю применить к себе легилименцию, — ответил он, — и дам тебе возможность просмотреть любые мои воспоминания, какие только пожелаешь. Для меня это будет… непросто, но я готов пойти на компромисс.

— В обмен на…?

— Я хочу увидеть, как ты умерла.

Гермиона изо всех сил попыталась унять мгновенно ускорившееся сердцебиение.

У нее наконец-то появился шанс — возможно, единственный — узнать, какой была его жизнь. Шанс понять его. Шанс понять всё. Отказываться от такого было бы просто смешно, однако… позволить ему увидеть, как она в отчаянии бросается в Выручай-комнату, где четыре дня сидит, притаившись, питаясь лишь теми скудными припасами съестного, что она успела захватить с собой, — слишком, слишком напуганная, чтобы осмелиться совершить вылазку, — и где в конечном счете сталкивается лицом к лицу с настоящим кошмаром наяву… Заново во всех мучительных подробностях пережить свою последнюю встречу с Лордом Волдемортом, да еще и под изучающим взглядом Тома Риддла… Хватит ли у нее сил, чтобы это выдержать?

Но было еще кое-что. И эта вторая промелькнувшая у Гермионы мысль вызвала у нее почти тревогу, поскольку была один в один, как та, что некогда посетила ее под влиянием любовного зелья: «Как я могу так с ним поступить?»

Риддл внимательно за ней наблюдал. Гермиона сглотнула и, чуть сместившись, положила голову ему на грудь, прислушиваясь к размеренным ударам его сердца.

Любопытство до добра не доведёт. Вот только кого из них раньше, его или ее?

— Хорошо.

— Обещаешь? — тихо спросил он.

— Обещаю.

Он медленно выдохнул, а затем зарылся рукой в волосы Гермионы и поцеловал ее.

— Спасибо тебе, — прошептал он. — Спасибо.

Гермиона искренне надеялась, что знает, на что только что подписалась.

— Так… когда ты…? — спросила она.

— Сейчас? ­­— предложил он.

— Почему бы и нет.

Они сели напротив друг друга. Приподняв край полога, Гермиона взяла с прикроватного столика их волшебные палочки и вручила Тому его древко.

Не в силах поверить, что ларчик-то, оказывается, просто открывался, она нервно сглотнула. Сколько сил она потратила впустую, чтобы составить хотя бы приблизительную картину его прошлого, и вот теперь он сам добровольно предлагает ей доступ к собственной памяти — и все это в обмен на одно-единственное воспоминание. Она подняла слегка дрожащую руку с палочкой. Риддл закрыл глаза, и выражение неприкрытого ужаса, проступившего в этот момент на его лице, заставило Гермиону на мгновение заколебаться. Однако любопытство все же взяло верх. Что это были за воспоминания, перспектива заново пережить которые внушала ему столь сильный страх? Вещи, которые причиняют слишком много боли, чтобы кому-нибудь о них рассказывать…

— Легилименс, — мягко произнесла она, чувствуя, как действие заклинания увлекает ее в глубины его сознания, и она погружается в них, подобно идущей ко дну шлюпке, перевёрнутой бушующими волнами.

Тесная комната с серыми стенами. На кровати, застеленной серым покрывалом, сидит худенький бледный темноглазый мальчик лет пяти. Оторвавшись от чтения книги в черной обложке, он поднимает голову и смотрит в окно на других детей, играющих во дворе. Картинка меняется…

Тому шесть лет, и сегодня его первый день в школе. В то время как рыжеволосая учительница в полном восторге от его познаний, все остальные дети в классе переглядываются между собой, то и дело бросая на него красноречивые взгляды в духе: «Ты не такой, как мы»; взгляды, ясно говорящие: «Держись от нас подальше», и маленький Том сидит, стараясь держать спину как можно ровнее, и сосредотачивается на похвале… ведь в конечном итоге складывать, вычитать, делить и умножать оказалось совсем не сложно… проще простого, если честно…

Теперь уже другой учитель, высокий светловолосый мужчина, стоит у доски, но одноклассники Тома на этот раз выглядят на год или два старше него. Сидящий рядом смуглый мальчуган с черными волосами и карими глазами наклоняется к нему и шепотом спрашивает: «Ты уже решил этот пример? У меня что-то никак не выходит», и Том, бросив на него слегка озадаченный взгляд, что-то исправляет в его тетради, слыша в ответ: «Пасибо»…

Том снова сидит в своей комнате, а из окна с улицы до него доносятся голоса мальчишек, скандирующих: «Все играют во дворе, а Том-чудила — в стороне». Том подтягивает колени к груди, обхватывает их руками и с несчастным видом смотрит на висящую под потолком тусклую лампочку, которая вдруг, ни с того ни с сего, начинает дрожать и взрывается. Глаза Тома шокировано распахиваются, и воспоминание сменяется…

Он снова в классе, и тот же сосед по парте обращается к нему со словами: «Ты ведь Том, верно? Ты, должно быть, очень умный, раз тебя перевели в наш класс… Меня Нейлом звать». С некоторым недоверием Том отвечает на предложенное ему рукопожатие, а Нейл продолжает: «Мне восемь, а тебе?», «Шесть», — отвечает Том. Глаза Нейла округляются от удивления. «Ого, ну ты крутой», — говорит он и снова переводит взгляд на учителя, что-то пишущего на доске. Том сперва растерянно моргает, явно не ожидая такой реакции, но затем на его губах появляется еле заметная улыбка…

Маленькая темноволосая девочка показывает ему язык и тараторит дразнилки, которыми его вечно донимают остальные. Разозлённый Том сжимает зубы, и девчонка внезапно оказывается на земле, как если бы кто-то невидимый сделал ей подсечку. Брови Тома взлетают вверх. Он оглядывается вокруг, а девчонка начинает плакать, и следующее, что он помнит, — это то, что он, оставленный без ужина, сидит у себя комнате… и в какой-то момент на него снисходит озарение, что он действительно другой, но что это хорошо, и что ему, для того чтобы делать все эти штуки, достаточно лишь одного желания…

Мистер Петерсон, учитель, раздаёт проверенные работы. У Нейла за тест восемьдесят шесть баллов, у Тома — сто из ста. Учитель как-то странно смотрит на Тома, а потом тихо говорит ему: «Том, будь добр, задержись после урока». Нейл украдкой бросает на Тома обеспокоенный взгляд и, как только учитель отходит, говорит: «Будь осторожен, Том, и постарайся не злить мистера Петерсона, с ним шутки плохи». Сказав это, он снова смотрит на свою оценку, и в ответ на вопрос Тома, что именно он имеет в виду, только молчит…

Ему очень нравится мячик, однако другой мальчик почему-то ни в какую не соглашается дать ему поиграть… На лице Тома появляется уже знакомое Гермионе выражение, и вот уже другой мальчик вскрикивает от боли, заливаясь слезами и нянча свое запястье. Мяч падает на землю — маленькая яркая клякса на сером грязном фоне. Глаза Тома расширяются от страха, но в следующую секунду он быстро наклоняется и, схватив игрушку, бросается прочь… Тот вечер он тоже провел голодным в своей комнате… снова и снова с мрачной усмешкой бросая о стенку заветный мячик: бам-бам-бам-бам…

А затем все изменилось.

«Я сделал что-то не так?» — раздается голос Тома. Он стоит перед учительским столом, за которым никого нет. Где-то позади Тома раздается звук затворяемой двери, а затем мистер Петерсон возвращается к своему столу и говорит: «Том, я думаю, что ты списываешь на контрольных. Это нехорошо… это очень нехорошо». «Нет, клянусь, я, правда, не списывал», — возражает Том, но учитель продолжает: «Мне придется сообщить об этом кому следует», «Нет, не делайте этого… не надо…», — просит Том, и тогда Петерсон спрашивает:

«А что ты готов мне предложить, в обмен на то, чтобы я никому не рассказывал?»…

Воспоминание схлопнулось прежде, чем Гермиона успела этому помешать…

Сидя на кровати, Том не отрываясь смотрит на дверь своей комнаты, которая сама собой открывается и закрывается, открывается и закрывается… под потолком раскачивается лампочка… Гермиона пораженно уставилась на его опустошенное, словно помертвевшее юное личико… вперив невидящий взгляд в потолок, он долго и неподвижно лежит на кровати… потом с ничего не выражающим лицом стоит, замерев, посреди двора… «Он дико странный», — громко раздается совсем рядом чей-то голос, но Том как будто даже не слышит его…

Они снова в классе, и сердце Гермионы от страха забилось быстрее, когда она услышала, как Том спрашивает: «Что значит «готов вам предложить»? Что хотите. Я готов на все, только не отправляйте меня обратно в первый класс…», потому как едва ли можно было себе представить что-то хуже, чем снова очутиться среди тех невежд…

Невероятно отчетливое воспоминание лица учителя на фоне размытых очертаний плохо освещенного класса: его губы, расплывшиеся в отвратительной плотоядной улыбке, какой-то нездоровый торжествующий блеск в глазах… «Хорошо, — говорит Петерсон. — Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал, и тогда тема закрыта. Как тебе такой расклад?»

«Спасибо, мистер Петерсон», — на лице Тома отражается неприкрытое облегчение, а Гермиона с замирающим от страха сердцем смотрит, как Петерсон встает из-за стола, обходит его и, остановившись перед мальчиком, взирающим на него снизу вверх широко раскрытыми глазами, говорит: «Помни, это наш с тобой секрет. Расскажешь кому-нибудь, и я сделаю так, что все первые классы узнают о том, что ты списывал».

Том кивает, но даже сквозь неверие, отразившееся на детском лице при мысли о том, что мистер Петерсон и в самом деле думает, что он списывал, Гермиона видит его испуг… а затем в тишине класса раздается звук, изменивший всё… звук, заставивший Гермиону крепко зажмуриться… звук расстегивающейся ширинки…

Жуткие. Ужасные звуки.

Глаза Гермионы были крепко закрыты.

Рядом раздался детский вскрик, и она затряслась, вне себя от ужаса, тщетно силясь сделать вдох…

О, Боже, о, Боже… Боже…

А затем стало тихо, и Гермиона наконец осмелилась открыть глаза.

Картинка сменилась. Том, поникший и точно выжатый до капли, сидит за своей партой. Сидящий через ряд Нейл смотрит на него и спрашивает: «Эй, ты в порядке?» Том поворачивает к нему лицо, безмолвно размыкает губы и наконец с усилием выдыхает: «Да». На лице Нейла проступает облегчение, которое тут же исчезает, стоит мистеру Петерсону приблизиться к его парте и положить перед ним очередную проверочную с жирно выведенной красной пастой оценкой: 55. «Мистер Гонсалес, задержитесь после урока, мне нужно с вами поговорить». На краткую долю секунды лицо Нейла точно каменеет, приобретая то самое выражение, и Том опускает глаза, уткнувшись взглядом в парту. Его собственное лицо не выражает ничего, но теперь он понимает… понимает, что все это время Нейл знал, что произойдет с Томом… потому что то же самое происходит и с ним…

Сильная пощечина, и визгливый голос воспитательницы приюта: «Ах ты, дрянной, гадкий мальчишка. Как ты посмел обидеть Аннабель?!.. Маленький ублюдок, мать которого померла, а отец и знать не желает …», ещё одна пощёчина, но Том, сдерживаясь, прикусывает язык и молчит, и Гермиона понимает, что он, вероятнее всего, просто не в состоянии что-либо ответить, даже если бы захотел…

Детский голос Тома раздаётся у Гермионы в голове… Мысли, отрывки мыслей…

мама… я хочу к маме… почему ты меня бросила… мама… почему ты умерла… почему

Оглушающий шепот возле уха: «Опять списываем? Ко мне после урока», Том моргает, и, хотя он ничуть не изменяется в лице, его «хорошо» звучит еле слышно, надломленно, обреченно. Сердце Гермионы обливается кровью при виде открывающейся двери в пустой класс, она плотно смыкает веки, мечтая, чтобы воспоминание поскорее сменилось другим, но нет… и в этот раз раздаются звуки хлестких ударов по коже, всхлипы, крики боли, и Гермиона старается вытеснить их из своего сознания, но все напрасно… а потом звуки прекращаются, и, думая, что все уже позади, она открывает глаза. В руке учителя она видит кожаный ремень, на котором алеют какие-то пятна, и снова зажмуривается, слыша бешеный стук своего сердца, и не в состоянии сдержать рвущиеся наружу всхлипывания…

Но самым худшим во всем этом кошмаре было то чувство бесконечной признательности, которую Том испытывал к этому человеку за то, что тот якобы избавил его от враждебного окружения однокашников, учившихся в первом классе… Так и… так и должно быть… он должен испытывать благодарность, разве нет? Но тогда почему вместо этого он испытывает боль?

мама… если бы ты была рядом… если бы ты не бросила меня… ничего из этого не случилось бы

Том снова на уроке, но на этот раз место рядом с ним пустует… Нейла нет… куда он исчез?.. исчез ли он из его жизни, как отец или как мама?.. лицо Тома ничего не выражает, взгляд пуст, но губы чуть приоткрыты, словно от легкого удивления, а затем что-то падает перед ним на парту — его проверенная работа с обведенными 88 баллами, восхитительный в своей посредственности результат, и хрупкие плечи Тома едва заметно вздрагивают, когда он тихонько с облегчением выдыхает…

Что-то явно горит, от витающего в воздухе едкого запаха гари у Гермионы щиплет нос, а Том сидит на кровати и смотрит на ковёр, сворачивающийся на каменном полу в красных языках пламени…

я другой. я особенный

мне не нужны ни моя мертвая мать, ни отец

потому что я особенный

я другой

я особенный, и я другой

Нейла все так же нет, а у доски стоит незнакомая пожилая женщина с добрым лицом, которая говорит: «Мистер Петерсон в данный момент находится в… непростой жизненной ситуации и больше не будет вас учить», и Том всеми силами старается не выдать обрушившееся на него облегчение… несмотря на то, что на него все равно никто не смотрит… он не позволит, он ни в коем случае не может позволить эмоциям отразиться на его лице… несмотря на то, что он явно не один был рад этой новости — через пару рядов от него с облегчением выдыхает ещё один мальчик…

Затем Том стоит и неотрывно глядит на титульную страницу газеты в витрине уличного киоска, с которой на него смотрит его лицо, лицо Петерсона…

Маленький кабинет, за столом сидит женщина, и в ее взгляде, устремленном на Тома, читается бесконечная жалость… жалость… жалость, женщина спрашивает: «Бывало ли такое, что он пытался заставить тебя сделать что-то, что тебе не хотелось?», и Том шепчет: «Он сказал, что это секрет и чтобы я никому не рассказывал», на что женщина отвечает: «Я обещаю, что сохраню твой секрет. О нем никто и никогда не узнает, кроме меня и еще пары очень хороших тётенек», но Том не отрывает взгляд от своих коленей и молчит…

Том читает статью из той газеты… изнасилование и убийство… незнакомые слова, но когда он смотрит их значения в толковом словаре, они не вызывают у него никаких эмоций, потому что, раз уж к нему самому применимо одно из этих слов, а к Нейлу — оба, то совершенно очевидно, что это нечто естественное, нечто, что наверняка случается сплошь и рядом; если даже с ним, ребёнком, это случилось, значит, это и есть норма; он читает дальше, и где-то на середине статьи его внимание привлекает фраза… цитата… слова, навсегда врезавшиеся ему в память: «Мне не жаль, — заявил Петерсон на допросе. — Я не жалею и нисколько не раскаиваюсь», и Том комкает газету, не дочитывая до конца, но тот факт, что Нейла больше нет, что он исчез навсегда…

Как и все остальные… всегда…

Мама

и Том в отчаянии бросается на кровать и зарывается лицом в подушку, но слезы не текут из его глаз, поэтому он просто лежит свернувшись калачиком, сжавшись от всепоглощающего, унизительного ужаса… если умереть — это так просто… если в одночасье могут просто взять и исчезнуть столько людей… то получается и он тоже? И неважно, насколько особенный он был, неважно, насколько сильно отличался от других…

мама… я не хочу покидать этот мир, как ты покинула меня

я не хочу следовать за Нейлом… я не хочу следовать за тобой

А потом гул голосов. Женских голосов. Голос той женщины из кабинета и других, кому она рассказала его секрет: «Ах, Том… мне жаль», «Том… мне так жаль», «Том, мне ужасно жаль»; Мне жаль, Том, Том, мне жаль, мне жаль, жаль — он захлебывается в их бесполезной жалости… Какой ему от нее прок? Разве жалость способна что-либо изменить? Она не изменит то, что его мать умерла, не изменит того, что родной отец его бросил, не сможет вернуть назад его убитого друга, и Том с-ж-и-м-а-е-т до скрипа з-у-б-ы, мечтая о том, чтобы никогда больше… никогда впредь… никогда в жизни… не слышать этих слов…

больше

никогда

не слышать

большеникогданеслышать

«С тобой точно что-то не так», — шипит воспитательница, и… раз пощечина, другая, третья… однако теперь Тому больше не нужно прилагать усилия, чтобы сдерживать слезы, потому что их нет; у него внутри больше ничего нет; внутри он мертв, оживая лишь время от времени, когда в очередной раз получает подтверждения тому, что может делать так, чтобы с другими происходили разные вещи… вещи, за которые другие люди тем не менее не могут отплатить ему тем же… и от осознания собственного могущества, своей власти над ними его лицо расплывается в довольной улыбке… со временем «Я другой» становится его неизменной утешающей мантрой, и спустя несколько лет уже подросший Том Риддл больше не ставит под сомнение, что причинять боль, испытывать боль — это нормально…

Повешенные в ряд мертвые грызуны в его шкафу.

Они качаются, как спелые яблоки на ветке, только протяни руку и сорви

С невинной улыбкой на губах он зовёт в прибрежную пещеру Эми Бессон и Денниса Бишопа, говоря: «Я хочу вам кое-что показать», он улыбается в предвкушении того, что будет дальше, и смотри Эми, смотри Денис, вот что бывает, когда убиваешь бродячего кота. Ну, давай же, размозжи ему башку о камни, вперёд. Хочешь попробовать?

Ну, конечно, хочешь, не стесняйся, а теперь смотри мне в глаза и скажи, что все в порядке.

Затем лицо, хорошо известное Гермионе, лицо Альбуса Дамблдора, на которого сидящий напротив Том смотрит с выражением величайшего удовлетворения, поскольку он всегда знал, что он другой, он всегда знал это… иначе как ещё он смог бы продержаться все эти годы? И все в этом новом мире, частью которого он неожиданно оказался, устроено, как надо, этот мир совершенен, и Том так кроток, так мил, так талантлив, что сразу же располагает к себе окружающих.

И самое странное… самое удивительное, что в этом мире, когда он старается делать все на отлично, его за это никто не попрекает и не наказывает, теперь ему не нужно сдерживаться, и Том может сколько его душе угодно блистать своим знаниями и умениями, как он всегда и мечтал… и магия была восхитительна, а учиться управлять ей — восхитительно просто; ощущение зажатой в руке волшебной палочки казалось таким правильным, придающим силы… наконец-то он был тем, на чьей стороне была сила…

Безупречно выполненное заклинание левитации — проще простого — и голос, восторженно воскликнувший: «Десять очков Слизерину!», Риддл не улыбается, лишь моргает в знак признательности и продолжает, но когда преподаватель протягивает руку, чтобы одобрительно похлопать его по плечу, Том мгновенно каменеет, хоть на это никто и не обращает внимание…

Вихрем проносятся воспоминания о годах, проведённых в Хогвартсе — счастливые воспоминания, по большей части, хотя Гермиона нисколько не удивилась, заметив, что в некоторых из них фигурировали другие мальчики, испуганно съёжившиеся под нацеленной на них волшебной палочкой, затем уже парни постарше, кричащие от боли, причиняемой этой самой палочкой, юноши, выстраивающиеся полукругом перед Томом и отчитывающиеся ему о каждом подозрительном взгляде, брошенном на него Дамблдором…

Том стоит в туалетной комнате, говоря, а точнее, шипя что-то, и умывальник перед ним внезапно приходит в движение, окутывается сиянием и уходит в пол, но картинка быстро сменяется…

Перед ним стопка книг, буквально источающих опасность, фолианты по Темной магии, похожие на те, что можно увидеть на полках в Запретной секции, но они не оттуда… он нашел их в Выручай-комнате, потому что содержимое хогвартской библиотеки уже давно не способно удовлетворить его жажду познаний… на одном из корешков можно разглядеть хорошо знакомое имя — Салазар Слизерин…

После пятого курса Том Риддл резко вытягивается, буквально вымахивает за лето, что в совокупности с притягательными чертами лица обеспечивает ему повышенное внимание девушек. Переспав с несколькими, — когда ей попадалось одно из этих воспоминаний Гермиона всякий раз тактично прикрывала глаза — Том перестает вести им точный счет, но в какой-то момент осознает, что это ненормально, когда учитель совершает подобные действия со своим учеником, что ненормально, когда взрослый мужчина занимается этим с шестилетним мальчиком… Но он никогда не слышал о том, чтобы это происходило в мире волшебников… Такое было возможно лишь в отвратительном мире магглов, в мире, погрязшем в скверне и страданиях, в мире, о котором он ни разу не слышал доброго слова.

Ни единого разу.

Вспышка зеленого света, и от вида упавшего на землю мертвого человека у Гермионы перехватило дыхание, но Тому Риддлу все равно. Этот кусок дерьма бросил его, своего ребенка на произвол судьбы. Это маггловское отродье повинно во всех несчастьях и невзгодах, через которые ему пришлось пройти… Лишив эдакую мразь жизни, Риддл лишь сделал всем одолжение, сделал мир магглов чуточку лучше…

Сэр, я хотел бы знать, что вам известно о… о крестражах?

Пораженное лицо Слизнорта, уставившегося на него почти с ужасом, но быстро оправившегося от удивления… ответ старика и вспыхнувшее внутри Тома стремление, жажда во что бы то ни стало достичь желаемого, когда он убедился, что изготовление крестража — это не миф. Он и так был кем-то бóльшим, чем просто маггл, но теперь он может стать кем-то бóльшим, чем обычный волшебник… бóльшим, чем человек. Это предначертано судьбой. Он может стать бессмертным.

Слово, которое он узнал так рано — убийство — никогда не прозвучит применительно к его мертвому телу.

Он никогда не умрет.

Затем калейдоскоп воспоминаний уже отсюда, после того как его охватил яркий, чудесный, такой тёплый свет, затопивший все его сознание…

Он собирает вокруг себя последователей, просит Салазара Слизерина: «Пожалуйста, позволь мне быть твоим учеником, я твой наследник», но Слизерин, толком даже не выслушав, отвергает его, Риддл приходит в ярость, но не смеет причинить вред самому Салазару Слизерину, нет, разумеется, нет, поэтому он вынужден смириться, смириться и отступить… он мучает, пытает, манипулирует… видя, как Риддл целует Араминту Мелифлуа, Гермиона вся напряглась, но поняла, что не способна в этот момент чувствовать себя задетой… она вообще не могла толком ни о чем думать после того, что она увидела…

А затем перед Гермионой замелькали воспоминания о ней самой, то, как он занимается происками и плетет против нее интриги. Она увидела его замешательство, его сломленность, его удивление, его разгром и переполняющее его счастье — всю ту гамму чувств, что она в нем вызывала. Она увидела, что он мысленно теперь на ее стороне, почувствовала его переживания по поводу ее прошлого, почувствовала снедающую его вину… А потом перед Гермионой предстал ее собственный образ, такой светлый и чистый, столь преисполненный умиротворения, что в глазах Риддла ее лицо неизъяснимым образом казалась почти обворожительным… «Она слишком хороша для тебя», — неожиданно раздался смутно знакомый мужской голос, и Гермиона сглотнула, чувствуя, как у нее на глаза наворачиваются слезы при виде бесконечного потока видений со своим участием.

Гермиона отвела направленную на Тома волшебную палочку в сторону, и действие заклинания прекратилось. Глаза Риддла были закрыты, он старался дышать размеренно, тщательно контролируя периодичность своих вдохов и выдохов.

У Гермионы не было слов. Хотя даже если бы ей удалось подобрать их, то язык бы наверняка не повернулся бы произнести. Что тут скажешь?

Что тут сделаешь?

Ничто и никогда уже не сможет исправить то, что она только что видела.

Том открыл глаза, и в устремленном на нее взгляде Гермиона с удивлением прочла… мольбу.

Теперь она наконец поняла, почему простое «мне жаль» в его случае имеет столь разрушительное, столь убийственное воздействие. Теперь наконец все встало на свои места.

Дыхание Гермионы было частым и поверхностным. Она подняла на Тома глаза, стараясь сделать так, чтобы в ее взгляде не отразилось ни капли из той жалости, что в этот момент переполняла ее. Жалости, которая, несомненно, привела бы его в неистовство.

Во всей позе Риддла читалась подавленность: он сидел сгорбившись, прежде горделиво распрямленные плечи его поникли, бессильные руки лежали на коленях.

Гермиона потянулась к нему, взяла его ладони в свои и крепко сжала, точно надеясь этим жестом передать ему часть своей жизненной энергии.

— Том, — начала она. — Том… — но кроме способного причинить ему невыносимую боль, а потому запретного: «Мне жаль», ей на ум ничего не шло.

Отогнав прочь все сомнения, она наклонилась вперед, крепко обняла его, все еще безвольного, и, ласково гладя его одной рукой по волосам, прошептала:

— Ты совершенен.

Разве он мог вырасти другим человеком? Затронувшие его душу необратимые изменения впервые проявились уже в шестилетнем возрасте, и дальнейшая моральная деградация была лишь вопросом времени. С того самого момента, как для себя он усвоил, что боль и страдания — это нормально, что это в порядке вещей… пытаться достучаться до него, взывая к здравому смыслу, было бесполезно.

По телу Риддла прошла дрожь. Не в силах сохранять сидячее положение, он повалился на кровать и вытянулся на ней во весь рост. На его лице застыло несчастное выражение.

Не разжимая объятий, Гермиона начала неспешно целовать его неотзывчивые губы, а потом положила руку ему на плечо и прошептала:

— Всё уже позади.

Услышав это, он закрыл глаза, а когда снова открыл, то взгляд его уже больше не был безжизненным. Глаза Тома вновь блестели. Темные, спокойные, они смотрели на Гермиону с нежностью.

— Да, я знаю, — и сказанные шепотом слова эти точно слетели с губ ребенка, такой ощущался в них восторг первооткрытия и предвкушения чего-то нового.

Она снова коснулась его губ своими, и он притянул ее к себе, заставив улечься на него сверху. У Гермионы даже мелькнула мысль, что ее поцелуй, как в сказке, пробудил его от волшебного сна, потому что в следующий миг Риддл пришел в движение и крепко прижал ее к себе, почти болезненно сдавив ее в своих объятиях.

Какое-то время они лежали так в тишине. А затем Риддл задал вопрос, от которого на Гермиону мгновенно накатила волна паники:

— Я так понимаю, теперь моя очередь? — мягко спросил он.

Ее глаза широко распахнулись, а на лице отразилась внутренняя борьба.

Мысли в голове лихорадочно метались. После всего, что она увидела… после такого… нет. Гермиона не могла позволить ему увидеть, что он натворил; не могла допустить, чтобы он увидел, как собственноручно убивает единственного человека, чей яркий и живой образ не был ничем омрачен в его воспоминаниях. Она просто не могла так с ним поступить.

— Я не могу, — выдавила она и увидела, как на его лице проступают смятение. Смятение и разочарование.

— Почему? — прошептал он. — Гермиона, почему?

— Мне очень жаль, — полувсхлипнула-полушмыгнула она и испугалась, что неаккуратно выбранные для извинения слова спровоцируют вспышку его гнева, хотя она не имела в виду ничего такого. Ничего, вроде жалости или сочувствия. — Но я не могу, — на ее глазах появились слёзы.

Она не могла позволить ему увидеть это. Нет. Никогда.

Отзвуки нарушенного ею обещания повисли в наступившем в комнате давящем молчании.

Прокрутив в уме воспоминания о последних днях своей жизни, Гермиона запрятала их в самый дальний уголок своего сознания и запечатала так надёжно, как прежде ни одно другое воспоминание. Она вновь ощущала себя Хранителем Тайны, только на этот раз своей собственной. Подняв на Тома глаза и увидев выражение его лица, она выскользнула из кровати, прошептав:

— Это была ошибка.

Ну а чего она, собственно, ожидала? Она ведь всегда знала, что в его прошлом скрывается нечто ужасное, нечто чудовищное… Прижав ладонь ко рту, она едва сдержала подступивший к горлу рвотный позыв.

Судя по звукам позади неё, Риддл тоже поднялся с кровати. Открыв дверь, Гермиона вышла в коридор. Неужели когда-то именно здесь, на этом самом месте, она кричала на него, захлебываясь в рыданиях, а он впервые поцеловал ее? Нерешительно переступив порог своей комнаты, она уже собиралась прикрыть за собой дверь, но внезапно налетевший на нее сзади Риддл не позволил ей этого сделать. Ворвавшись в комнату следом за ней, он схватил Гермиону за плечи и развернул ее лицом к себе.

— Ты обещала, — прошипел он. — Ты обещала мне… и обманула.

— Я не могу показать тебе, — прошептала она. — Можешь сам убедиться.

Больно надавив кончиком палочки ей на висок, Риддл пробормотал заклинание. Разум Гермионы мгновенно очистился. Доведенное до автоматизма умение выставлять окклюменционный барьер не подвело ее и на этот раз, и все, что Риддл смог увидеть, — это некоторые из ее воспоминаний до того момента, как она приняла решение укрыться в Выручай-…

Взревев от бессильной досады и злости, Риддл с потемневшим от ярости лицом прижал Гермиону к стене и прорычал:

— Как ты можешь так поступать? — Его глаза метали молнии. — Ты дала мне слово.

Она не знала, что ему ответить. Не могла найти слов. Никаких.

— Почему? — отчаянно продолжал взывать он.

Молчание.

— Почему ты не можешь мне рассказать? — вскричал он.

Губы ее сами собой разомкнулись, а в еще мгновение назад пустом сознании неожиданно вспыхнули слова. Слова, которые, как осознала Гермиона, и были честным ответом на его вопрос.

— Потому что я люблю тебя.

Воцарившаяся вслед за этим тишина обжигала, заставляла ее внутренности скручиваться в тугой узел. Секунды складывались в минуты, минуты — в вечность…

Риддл смотрел на нее так, будто она только что ударила его.

— Что? — наконец прошептал он.

— Потому что я люблю тебя.

Ее глаза метались по его резко побелевшему лицу, разгневанного выражение которого теперь сменилось на почти испуганное. Сделав шаг назад от Гермионы, которая теперь уже сама вжималась в стену в поисках опоры, Риддл нашарил дверную ручку, рванул ее на себя и выбежал из комнаты. До слуха Гермионы донесся грохот захлопнувшейся за ним двери, ведущей в коридор.

Всё, на что у нее хватило сил, — это доползти до кровати и обессиленно рухнуть на нее, тщетно пытаясь изгнать из своей памяти те звуки, те ужасные звуки, тщетно пытаясь стереть из своей памяти только что сказанные слова, ибо признаться самой себе в том, что она любит его, было непросто, но думать о том, через что ему пришлось пройти, было еще хуже.

* * *

Риддл не знал, что и думать. Внутри него клокотала ярость, красным вихрем сметающая любые доводы разума. Всякий раз при мысли о Гермионе все его естество переполняли неверие, что она могла нарушить данное ему обещание. Она дала ему слово и не сдержала его.

Какое-то время он метался по подземельям замка, а потом вошел в первый попавшийся кабинет и разгромил его, методичными взмахами волшебной палочки круша парту за партой. Затем вернул классу прежний вид и заново разнес в нем всю обстановку. Пока ему наконец не полегчало.

Закончив неистовствовать, он, гневно сопя и глубоко дыша, устало опустился на один из обломков стола.

Потому что я люблю тебя.

Потому что я люблю тебя.

Эти слова беспрестанно отдавались у него в голове, не давая передохнуть, не давая сосредоточиться на чем-либо еще. Она любит его. Она его любит. Она не знала, что испытывает к Рону, но Тома Риддла она любила. Как такое возможно?

Но она солгала ему, нарушив данное обещание. Могло ли статься так, что и это ее «Я люблю тебя» тоже было ложью? Означало ли это, что все, что она когда-либо говорила, было или ввиду последних событий тоже логически могло считаться ложью?

Еще какое-то время назад подобные размышления показались бы ему полной бессмыслицей, но только не теперь. Теперь он уже ничему не удивлялся. Все, о чем он мог сейчас думать, — это ее испуганный взгляд, когда он грубо схватил ее за плечи, и сказанные ею слова, которые она, впрочем, без колебаний повторила, несмотря на то что глаза ее были полны страха и боли.

Она знала о нем всё и при этом любила его.

Как это было возможно?

Как?

Сжав зубы, Риддл со всей силы врезал кулаком по каменной стене. Руку обожгло болью, но его мозг, пребывающий в каком-то странном оцепенении, казалось, полностью проигнорировал этот факт. Взмахнув палочкой, Риддл исцелил свои разбитые в кровь костяшки.

Как подобное признание могло быть причиной? Как оно могло быть причиной не говорить ему?

Откинувшись назад, Том устало привалился спиной к стене так, будто в этот момент на всем белом свете она была его единственным прибежищем, как вдруг дверь кабинета распахнулась.

На пороге стоял Абраксас Малфой.

— Я… э-э… услышал шум, — тихо сказал он, окидывая взглядом груды лежащих повсюду обломков… всего.

Риддл прикрыл глаза, осознав, что совсем позабыл наложить на комнату Заглушающие чары.

— Что случилось? — так и не дождавшись от Риддла никакой реакции, спросил Абраксас. — Ты в порядке?

— В полном, — выдавил Риддл. Однако, вид у него при этом был, похоже, такой, что даже сам Абраксас Наивный, и тот ему не поверил.

— Вот только врать мне не надо, — отрезал Абраксас, подходя к Риддлу и рывком поднимая того на ноги. Риддл от подобного обращения опешил, но, встретившись с Малфоем взглядом, увидел, что в серых глазах не было враждебности — только глубокая обеспокоенность. При этом Абраксас все так же уверенно продолжал придерживать его за плечи почти… по-братски. Нет. По-отечески.

— Я не знаю, что мне делать, — пробормотал Риддл.

— И что? Собираешься и дальше сидеть здесь в одиночестве, предаваясь саможалению и портя школьное имущество? Мерлинова борода, ты ведь Том Риддл. А ну, соберись, — сказано это было резко и сурово, но беззлобно. — В чем дело?

Том слегка распрямил плечи и с легким недоумением воззрился на стоящего перед ним с выжидательно скрещенными руками на груди Малфоя.

— Я думал, мы не разговариваем, — заметил Том.

Абраксас чуть поджал губы.

— Это уже не имеет значения. Все, что имеет значение, — это настоящее.

Эти слова поразили Риддла. Все, что имеет значение — это настоящее. Существование Рона не имело значения, его собственные воспоминания, все, что случилось и было раньше — все это осталось в прошлом. Ничего не имело значения, кроме того, что существовало здесь и сейчас. Риддл взглянул на Абраксаса, и его лицо просветлело.

— Гермиона сказала, что любит меня, — произнёс он.

Вскинув брови, Абраксас от души хлопнул Риддла по плечу, едва не сбив того с ног.

— Вот это новость! — прогудел он. — Господи, и чего ты тогда такой хмурый?

Тут уже настал черёд Риддла опешить:

— Но я думал, что ты не…

— Тебе ­я не очень доверяю, а ей — да, так что в том, что Гермиона точно знает, что делает, я абсолютно уверен, — перебил его Абраксас, с облегчением отмечая, что отрешенное безжизненное выражение на лице Риддла сменяется хорошо знакомой ему гримасой неудовольствия. — Так из-за чего ты переживаешь?

— Я не знаю, что на это сказать.

Уголок рта Абраксаса дрогнул в усмешке.

— Ну, а что, ты думаешь, ты должен сказать?

— Я не знаю! — повысив голос, повторил Риддл, раздражённый тем, что ему приходится повторять очевидное. — Ты что, всерьёз думаешь, что мне кто-то когда-то говорил подобное?

Абраксас пару мгновений колебался, прежде чем задумчиво протянуть:

— Думаю, вопрос был риторическим.

Видя, как от этого комментария Риддл посмурнел ещё больше, Абраксас вконец развеселился. Однако ухмылка его быстро сменилась обычной улыбкой, а серые глаза, устремлённые на Тома, смотрели по-доброму:

— Если ты любишь ее, то так ей об этом и скажи. Если же пока ещё не знаешь, то просто подожди, пока наконец не станешь уверен, — терпеливо разъяснил он Риддлу.

Тот озадаченно моргнул. Совет казался подозрительно простым… но Абраксас, разумеется, был прав. У них ещё будет время вновь вернуться к теме несдержанного обещания. У них впереди ещё целая вечность, чтобы всё обсудить. Это могло подождать. А вот чувства Гермионы Грейнджер ждать не могли.

Со смесью стыда и неверия Риддл внезапно осознал, что в прямом смысле слова сбежал от нее, после того как она призналась ему.

— Со своей стороны, я рискнул бы предположить, что ее чувства взаимны, — прибавил Абраксас.

Том уставился на Малфоя, чувствуя, как благодаря этим простым словам в голове у него постепенно формируется осознание чего-то, о чем он не мог даже и помыслить. Он неожиданно ощутил, что каждая переживаемая им эмоция, в той или иной степени связана с ней… и что все те вспышки злости, бешенства и ярости, которые в нем порой вызывало ее поведение, меркнут и бледнеют в сравнении с тем другим глубоким чувством, которое он к ней испытывает.

Самое главное… она сказала, что любит его.

Она любит меня. И от захлестнувшего его при этой мысли безмерного счастья Том Риддл был готов едва ли не запеть. Срывающимся от переполняющих его чувств голосом, он, неловко пролепетав: «Абраксас, дружище, ты лучший», бросился вон из класса.

Не ожидавший такой реакции Малфой недоуменно проводил его взглядом. Неужто это и в самом деле случилось?

Все ещё не оправившись от удивления, Абраксас широким взмахом обвёл комнату рукой с зажатой в ней волшебной палочкой. Наложив Репаро на разбросанные повсюду обломки и убедившись, что все последствия душевных метаний Тома Риддла ликвидированы, он тоже покинул кабинет.

* * *

Вот уже где-то полтора часа, как Гермиона Грейнджер лежала в своей кровати и ревела.

И на что я только надеялась?

Ведь не далее как вчера она говорила себе, что, когда или, точнее, если она признается ему в любви, ей следует быть готовой к чему-то подобному! Какого же черта она тогда сейчас ноет? Очевидно, что следовать собственным советам у неё получалось из рук вон плохо.

Накрыв голову сверху ещё и подушкой, Гермиона с досадой уткнулась лицом в матрас.

Худшего момента для признания в любви и не придумаешь. Сразу после того, как он на неё накричал. Сразу после того, как она нарушила данное ему слово. Сразу после того, как она узнала историю его жизни во всех ее душераздирающих подробностях. Хуже быть не может! О чем она только думала?!

Гермиона заглушила подушкой рвущийся наружу крик бессильной злобы. Надсаженное рыданиями горло саднило, но она не обращала на это внимание. Пусть саднит, за сегодня она уже достаточно наговорила глупостей, так пусть теперь расплачивается за это.

Насколько сильно случившееся его оттолкнет? Сглотнув слезы, Гермиона попыталась отогнать эту непрошенную мысль, однако обуревавшие ее при этом чувства были слишком сильны, чтобы просто так от них отмахнуться. После того, как она с ним поступила, вывалить вот так сразу на него свое: «Я люблю тебя», памятуя о том, насколько глубоко его когда-то потрясло то, что она в принципе могла испытывать к нему какие-то чувства…

Ощутив у себя на спине между лопаток чужую ладонь, Гермиона от неожиданности вздрогнула, но голову из-под подушки доставать не спешила. Кроме него, войти в ее комнату все равно никто не смог бы, а Гермионе ну просто очень не хотелось, чтобы он сейчас видел ее лицо.

— Привет, — приглушенно прогнусавила она из-под подушки в матрас.

Сильные руки начали не спеша разминать ее напряженные мышцы спины.

— Прошу прощение за вторжение, — прошептал он, — я стучался, но из-за своих воплей ты меня не слышала.

Гермиона почувствовала, что заливается краской. В конце концов, что может быть хуже, чем в нынешнем ее положении позволить ему в полной мере увидеть, насколько ей не все равно?

— Ммм, — промычала она все так же в матрас.

Его руки на мгновение исчезли с ее спины, и Гермиона боковым зрением заметила, что вокруг стало совсем темно. Задернув полог, Риддл вновь принялся неторопливо массировать основание ее шеи, уверенными надавливающими движениями снимая накопившееся в мышцах напряжение. Медленно спустившись вниз по ее спине, пальцы Риддла замерли на пояснице Гермионы.

— Знаешь, если бы на тебе не было одежды, это сильно упростило бы мне задачу, — протянул низкий бархатный голос.

Гермиона не думала, что ее щеки могут запылать еще сильнее. Почему он вернулся? И почему такой спокойный? Скользнув под край ее свитера, теплые ладони коснулись спины Гермионы, и ее способность ясно мыслить моментально улетучилась.

Он тем временем продолжал:

— Я надеюсь, что ты плакала не очень долго. Доведение девушки до слез едва ли можно отнести к числу достойных поступков.

— С каких это пор тебе есть дело до того, достойно ты себя ведёшь или нет? — раздалось в ответ ее невнятное бурчание.

Риддл замер, и Гермиона, приподнявшись, села на колени, по-прежнему не оборачиваясь. Затем направила волшебную палочку себе на лицо и сделала взмах. Вернуть ее покрасневшему носу нормальный вид оказалась бессильна даже магия, однако, слегка пригладить спутанные волосы и очистить ее лицо от следов слез заклинание все же помогло.

Руки Риддла выскользнули из-под ее свитера, а Гермиона поймала себя на том, что ей тяжело заставить себя встретиться с ним взглядом.

— Я прошу прощения за свою не совсем адекватную реакцию, — тихо сказала она. — Просто я… Я не могла себе даже представить…

Риддл невесело усмехнулся.

— Я был бы гораздо больше обеспокоен, если бы ты могла себе это представить, — ответил он. — Послушай, Гермиона… Я не хотел давить на тебя, вынуждая рассказывать мне то, что ты не…

— Нет, это мне не следовало идти на попятный, — перебила его Гермиона. — Я была неправа.

Повисла пауза.

— Но ведь ты все еще не хочешь показывать мне, верно? — уточнил Риддл, задумчиво проводя рукой по своим волосам.

— Да, я все еще не могу, — прошептала Гермиона, пытаясь по выражению его лица понять, о чем он думает. Риддл не смотрел на нее, вместо этого сосредоточенно разглядывая свои переплетенные пальцы. Наконец он поднял голову и, спокойно встретившись с ней взглядом, произнес:

— Все в порядке.

— Нет, не в порядке.

Он кивнул:

— Я серьезно.

— Но как же так… почему? — едва слышно выдохнула она, и в ту же секунду каким-то неведомым образом поняла, что знает, что он сейчас ей ответит.

Сердце Гермионы бешено заколотилось, когда на красивом лице Риддла отразилась не поддающаяся описанию смесь муки, смирения, тревоги, предвкушения, недоумения. И пусть ни одно из этих выражений не соответствовало словам, которые слетали с его языка, она видела и узнавала его в каждом из них:

— П-п-потому что я люблю тебя.

От последовавшего за этим долгого поцелуя голова у нее пошла кругом, и лишь когда вынужденные в конце концов сделать живительный глоток воздуха она и Риддл оторвались друг от друга, Гермионе наконец удалось прийти в себя.

— Я люблю тебя, — повторил он, на этот раз тише, и снова нежно поцеловал ее. — Люблю, — закрыв глаза, Риддл подался вперед, их лбы и кончики носов соприкоснулись, и Гермиона начала всерьез опасаться, что ее бедное сердце не выдержит, что прямо сейчас возьмет и остановится, нет, выпрыгнет у нее из груди.

У Риддла же в этот самый момент, напротив, на сердце было невероятно легко и спокойно. Сознание его было кристально чисто. Ни единая мысль, ни единая эмоция не нарушали царивший у него в душе в эту минуту покой. За исключением одного-единственного чувства, с давних пор глубоко пустившего корни и прочно обосновавшегося у него внутри. Даже снедающее его любопытство, и то поутихло. Он ни о чем не думал. Он ничего не чувствовал. Весь обратившись в ничто — в руки, что обнимали ее… в нос, что легонько касался ее носа… в сердце, которое наконец-то принадлежало ей.

* * *

Увы, как ни прискорбно это осознавать, но все хорошее имеет свойство рано или поздно заканчиваться. Вот и пьянящий восторг от сделанного им признания, подобно горячечному бреду, затуманивший Риддлу разум, за три последующих дня успел значительно подвыветриться, уступив место ровному будничному горению. Нет, в том, что он любит ее, он не сомневался, однако, его так и не утоленное любопытство по-прежнему никак не давало ему покоя, а Том Риддл не привык ни в чем себе отказывать. Особенно в том, чтобы получить ответ на уже давно терзавший его вопрос. Особенно, когда столь желаемый ответ уже был ему обещан.

Он просто не мог оставить всё как есть. Не мог, так и не докопавшись до истины, забыть и успокоиться. Нынешнее же положение дел, при котором он знал, что она его любит, — теперь, когда он наконец-таки раз и навсегда уверился в том, что она принадлежит ему, — на его взгляд, предоставляло ему довольно большое пространство для маневра. Особенно, учитывая то, что Гермионе, в свою очередь, тоже было известно, что он ее любит. Она, вне всякого сомнения, должна была знать и понимать это. В конце концов, самому Риддлу это теперь было ясно как божий день.

И он, и Гермиона всячески избегали вновь поднимать тему несдержанного обещания, но появившаяся меж ними вследствие этого напряженность никуда не делась. Первая линия разлома, предвещающая грядущее землетрясение, первый пенный гребешок готового вот-вот зародиться цунами. Подобно дамоклову мечу, она продолжала довлеть над ними, словно в ожидании часа, когда Том Риддл поддастся соблазну и оступится. Так и случилось.

Но разве мог он проигнорировать столь откровенно брошенный ему вызов? Нет, Том Риддл не привык пасовать перед трудностями. Тем более, что поиск решения поставленной перед ним сложной задачи был чем-то куда большим, чем просто вызов. Чем-то куда более глубоким. Это было личное. Он должен был знать, как она умерла. Но как ему обойти ее ментальный блок? Гермиона была опытным окклюментом, а значит, была начеку даже во сне, интуитивно подготавливая свой разум к возможному вторжению еще с вечера. К тому же, теперь у него, с одной стороны, было нечто, крайне важное для воплощения в жизнь любого хорошего плана, но что в то же время он очень сильно страшился потерять — ее доверие. Да, она любила его, но доверие — штука хрупкая. Единожды утратив его, второго шанса будет уже не получить. Риддл понимал это.

Однако, сам не отдавая себе в том отчет, он начал подмечать ситуации, пригодные для того, чтобы его «Легилименс» мог потенциально застать Гермиону врасплох. Ввиду того, что они с ней теперь почти все время проводили вместе, возможностей таких, надо сказать, было крайне мало. По сути, единственным местом, куда Гермиона в последнее время изредка отлучалась, была библиотека. Тем не менее вот уже пару дней как по школе поползли слухи о том, что комитет организаторов готовит очередную игру… и опираясь на свой прошлый опыт, Риддл и в этот раз возлагал на это мероприятие большие надежды.

Он не хотел причинять ей боль. Сама идея эта казалась ему отталкивающей, неправильной. Но она слишком, донельзя хорошо, запечатала этот последний, до сих пор неизвестный ему эпизод свой жизни. В ее защите не было ни единой лазейки. Его единственным шансом на успех было попытаться применить к ней легилименцию, когда она меньше всего этого ожидает — в момент сильного удивления или растерянности, чтобы окклюменция была самым последним, о чем она могла думать в эту минуту. И как бы Риддлу ни была противна мысль о том, чтобы сделать ей больно, он все больше склонялся к тому, что это, пожалуй, был единственный способ добиться нужной ему реакции.

Она ведь обещала ему. Она дала ему слово, а значит, ничего такого не случится, если он взглянет на это ее воспоминание, правда же?

Риддл не был до конца уверен, не относится ли задуманное им к числу тех вещей, которые обычно вызывали у Гермионы шок и неодобрение. Вещей, в которых сам он ни черта не смыслил. С его точки зрения, его желание было… вполне естественно. Ну не мог он, просто не мог смотреть на нее и бесконечно задаваться этим не дающим ему покоя вопросом, смотреть на нее и каждый раз вспоминать, что она отказала ему в том единственном, о чем он у нее попросил. Это будет несправедливо в первую очередь по отношению к ней, если он и дальше будет постоянно занят мыслями об этом. Будет гораздо лучше просто покончить с этим раз и навсегда.

Поэтому Риддл начал подготовку плана. Шаг первый — повергнуть в шок. Шаг второй — использовать легилименцию. И всё наконец закончится. Ведь несмотря ни на что… она же никогда не говорила, что не хочет показывать ему. Она сказала: «Я не могу». Он просто поможет ей найти в себе смелость поделиться с ним этой информацией, поможет ей сдержать свое собственное обещание.

Чего бы это ни стоило.