Не меньше, чем барон (гет)

Софика Траммо нисколько — ни на пустяковую мелкую монету — не верит барону Тобиасу Сиенару, когда он пытается убедить её в том, что ей совершенно не из-за чего беспокоиться, что хлопок, который она слышала — просто неудачная шутка какого-то ребёнка или великовозрастного балбеса. Всего лишь глупости, на которые не стоит и внимания обращать. Тобиас вовсю пытается убедить Софику в том, что ей совершенно не о чем переживать — он, Тобиас Сиенар, сейчас отправится туда и немедленно во всём разберётся.

Тщетно.

В конце концов, не такое уж Софика Траммо и наивное дитя, какое впечатление, должно быть, производит на окружающих. Пусть и имеет склонность притягивать к себе столько наиглупейших неприятностей, что, вероятно, сложно вообразить себе кого-то менее осмотрительного и более неискушённого в многочисленных светских мелочах, которым просто невозможно следовать постоянно.

Тобиас говорит, конечно, красиво. Софике на ум приходит, что он вообще умеет говорить — и в это слово она вкладывает умение изъясняться настолько витиевато и пространно, чтобы суметь скрыть саму суть разговора от недостаточно внимательного собеседника.

Только вот все эти умные и красивые слова нисколько Софику Траммо не убеждают и не успокаивают.

Напротив — лишь заставляют её сердце биться сильно и часто, разве что не разбивая рёбра, чтобы вырваться наружу.

Софика почти уверена — из-за чьей-то дурацкой шутки (какой бы шутка не оказалась ужасной и опасной) не будут прямо посреди бала посылать разбираться с произошедшим сразу и представителя Королевского совета, и шефа жандармерии, и кого-то там ещё, должности которого Софика не сумела запомнить.

Для того, чтобы разобраться с подобной мелочью вполне хватит и какого-нибудь юнкера или сержанта. Даже Софика Траммо, семнадцатилетняя дочь пастора, в состоянии сообразить, что для того, чтобы сделать выговор какому-нибудь идиоту, не будут привлекать генерала. И то, что Тобиасу приходится спешно откланяться перед Софикой и убедить её принять приглашение от принца Микалона на котильон, заставляет девушку всерьёз забеспокоиться. И самую малость разозлиться.

За то, что её, вероятно, считают полной дурой — возможно, не так уж и неоправданно, Софика способна признать несовершенство собственного интеллекта, — если стремятся скрыть от неё нечто действительно важное и серьёзное. Нечто такое, что может заставить джентльмена, вроде бы заинтересованного дебютанткой, исчезнуть с бала, даже не оттанцевав с нею расписанный танец.

Некстати вспоминается, как один фермер, любивший приглашать на чай пастора Траммо с семьёй, и которому мачеха порой передавала через Софику, Руфину или Амалью варенье, свежий хлеб или пироги, шутливо грозил Софике пальцем, как только она пыталась в чём-нибудь разобраться, и советовал ей «не забивать ненужным её хорошенькую головку». Софике в эти моменты всегда хотелось огреть старика-фермера чем-нибудь по голове и завопить на всю деревню от находившей на него ярости.

Произошедшее сегодня, должно быть, даже серьёзнее дуэли, которые по Амальиным книжкам представляются Софике (и ещё сотне столь же юных барышень) самым опасным событием, которое только может случиться — во всяком случае, Софике в голову приходит мысль, что едва ли Тобиас Сиенар сорвался бы с места из-за каких-нибудь безмозглых мальчишек-дуэлянтов. И это странное соображение её пугает — раз Тобиас вряд ли позволил бы себе покинуть бал из-за чьей-нибудь дуэли, должно было произойти нечто куда более страшное и опасное.

Что же это?

В голове Софики нет ни единой мысли — здравой или не очень, — что могла бы хоть как-то объяснить тот хлопок, который она слышала совсем недавно, стоя на балконе вместе с другими девочками. У Софики вообще нет никаких мыслей. Лишь только предчувствие — что-то страшное, может быть, даже жуткое случилось сегодняшней ночью. Нечто такое, на что семнадцатилетняя дочка брелиакского священника Траммо, Софика, никаким образом не сумеет повлиять. Нечто такое, что вполне способно изменить её жизнь.

Или даже хуже — не только её.

Это глупое, необъяснимое предчувствие, которому Софика никак не может противиться, не даёт ей вести себя так, как она обычно себя ведёт — не даёт показать свою злость, обиду, непонимание, не позволяет выкрикнуть что-то резкое и обидное, оттолкнуть Тобиаса от себя и демонстративно и всерьёз обидеться на него за это его желание скрыть что-то от неё. Какими бы ни были побуждения...

Софика лишь молчит и позволяет Тобиасу Сиенару говорить дальше. Она, должно быть, даже не нарушает, вопреки обыкновению, какую-нибудь сотню правил приличия. Она ловит себя на мысли, что ни разу в жизни ещё не слушала никого так внимательно, так тихо и внешне спокойно.

Только вот на душе у Софики в этот раз совсем не спокойно. Быть может даже, что она никогда раньше не чувствовала себя настолько потерянной, взволнованной, испуганной, чем сейчас. Кажется, даже в тот раз, когда она провалилась зимой по лёд, ослушавшись запретов старших, и Гесим лишь чудом сумел её спасти, сердце Софики не билось так сильно.

Сейчас же всё словно в тумане.

Тобиас на прощанье невесомо касается губами запястья Софики, мягко улыбается — несколько зажато и наигранно на её взгляд, но до чего же тепло!.. — и ещё раз просит её извинить его за необходимость покинуть бал раньше назначенного котильона. А ещё говорит, что попросил на этот вечер заменить его в танце принца Микалона. И голос Тобиаса звучит мягко, тепло и словно бы приглушённо.

Софика раздражённо думает, что не нужен ей никакой глупый мальчишка — даже если он самый настоящий принц и никогда ни с кем на балах не танцует. Что она хочет танцевать котильон только с Тобиасом, что скорее готова остаться на остаток бала в стороне рядом с менее удачливыми дебютантками, которых на котильон никто не приглашал... Вслух она этого, правда, не произносит.

— Вы же станцуете со мной котильон на следующем балу? — заставляет себя улыбнуться Софика, про себя отмечая, что улыбка её, должно быть, получилась слишком уж жалкой.

Её пальцы, кажется, даже не дрожат. Да и голос, должно быть, звучит достаточно ровно, чтобы не обнажить творящегося в душе шторма. Это показалось бы Софике удивительным или неправильным, если бы она позволила себе задуматься о творящемся в её душе чуть глубже.

— Обязательно! — кивает Тобиас, прежде чем покинуть её.

Софика остаётся стоять почти в полном одиночестве — если не считать какой-то женщины, что стоит позади неё и ждёт, когда представится возможность проводить дебютантку обратно к другим девушкам. Но этой женщины Софика не знает. Она слишком уж чужая для неё, чтобы считать её присутствие хоть сколько-нибудь важным.

Софике безумно хочется кинуться бежать вслед за ним, по этой укрытой дорогущими коврами лестнице, или разреветься, словно маленькая дурочка. Или — всё и сразу. И побежать за Тобиасом, и разреветься, и, возможно даже, кинуться ему на шею и взахлёб умолять никуда не уезжать...

То, что она всё-таки этого не делает, должно быть, стоит почитать настоящим чудом самообладания, которого Софика никогда прежде в себе не обнаруживала. Или какой-то смутной уверенностью — Тобиас не посмеет остаться даже ради неё. Он служит короне, он обязан сейчас уехать — и это злит и пугает Софику так сильно, что ей хочется затопать ногами и завопить на весь дворец, и метнуть каким-нибудь тяжёлым предметов в первое подвернувшееся под руку зеркало.

Чтобы оно разбилось на множество мелких осколков. Разлетелось вдребезги. Как и её радость от сегодняшнего вечера.

Теперь ей совсем не до бала с его танцами, гремящей музыкой, пышными платьями и королевой, слишком уж холодной и далёкой, чтобы пробуждать в Софике Траммо хоть какие-то тёплые чувства. Теперь ей совсем не до бала со всеми тонкостями этикета, которых она и прежде нисколько не понимала, множеством заинтересованных или негодующих взглядов, от которых никак не укрыться, если уж начинаешь их замечать, и шёпотом за спиной, что без Тобиаса рядом будет выносить куда труднее.

Когда Софика вместе с незнакомой женщиной возвращается в комнату, дебютантки — из тех, кто оказался «удостоен великой чести трапезничать с фрейлинами» — вовсю шушукаются. Сплетничают — вероятнее всего, именно о недавнем хлопке. У Софики нет сил на то, чтобы узнать об этом. У неё нет сил даже обратить внимания на то, что Руфина покинула комнату, должно быть, вернувшись, к мачехиной кузине и девочкам из их пансиона. Софика подходит к — запертой теперь — двери на балкон и утыкается лбом в холодное стекло.

Это приносит некоторое облегчение.

Во всяком случае, спустя какое-то время Софика чувствует себя почти в состоянии вернуться на бал и с кем-то танцевать. Она почти уверена, что её ноги и спина выдержат это, а на лице всё-таки будет сиять улыбка. Даже, быть может — вполне радостная. Пусть и насквозь фальшивая.

Нужно только поласковей улыбнуться и постараться сделать до конца бала вид, что она нисколько не переживает — сделать из себя ту глупенькую хорошенькую куколку, что все хотят видеть в юных барышнях. Куколку, которым «не следует забивать хорошенькую головку всякими глупостями». И которых, вдруг приходит в голову Софике, на самом деле гораздо меньше, чем кажется на первый взгляд.

От мыслей о хлопке, из-за которого всё и случилось, Софика никак не может избавиться. Не может не думать о Тобиасе, которому, быть может, в настоящий момент грозит некая опасность — которую Софика в состоянии вообразить себе лишь крайне смутно.

Ей, вероятнее всего, стоит вести себя так же, как и Амалья. Как Амалья, которая, как замечает Софика, почти не напугана произошедшим. Скорее уж чуточку взволнована (ровно настолько, чтобы можно было предположить, что она волнуется именно из-за танцев, кружев или вылезшей из причёски крохотной пряди) и несколько чрезмерно бодра и весела (тоже — ровно настолько, чтобы это нельзя было счесть хотя бы капельку неприличным).

Софика, впрочем, не чувствует в себе моральных сил подойти к девочкам — ни к Амалье, ни к Констанции, которая выглядит куда бледнее прежнего, ни, тем более, к Симоне Раблэ. Софике всё время кажется, что их предположений и объяснений случившегося — вероятнее всего, одно страшнее и легкомысленнее другого, как и водится в девичьих пансионах — ей просто не выдержать. Софика держится в стороне до тех пор, пока не наступает время возвращаться в бальный зал.

Остаток бала Софика проводит без былого удовольствия — она танцует все оставшиеся танцы, едва запоминая и сами танцы, и кавалеров, с которыми их проводит. Нет, конечно же, она прекрасно помнит, что вторая половина бала начинается с третьей кадрили, на которую Софику пригласил Гидеон, а после следуют друг за другом менуэт — Людвиг Хорнтель, из-за которого, должно быть, опять злится Констанция, — астарнский вальс — Георг, брат Жюли, которого Софика даже забывает как следует расспросить о том, когда Жюли вернут в пансион, — и аллеманда — герцог Синдриллон. Только сами танцы проходят бесследно, словно их и не было никогда.

Лишь котильон ей запоминается чуть больше остальных — принц Микалон, которого Тобиас попросил составить ей пару, не слишком-то учтив, весьма недоволен необходимостью танцевать с какой-то незнакомой ему девчонкой и почти что не стесняется этого показывать.

Софика танцем с ним тоже недовольна. Ей всё время вспоминается, как хорошо было плясать котильон с Тобиасом, и принц Микалон на его фоне кажется совершенным ничтожеством, мальчишкой, которого она предпочла бы увидеть как соперника в игре в крикет или бадминтон, на худой конец, а вовсе не как партнёра в танцах.

Софика с каждым мгновеньем всё больше чувствует себя глупой, испуганной маленькой девочкой — и рядом нет ни Гесима, что знает всё на свете и рядом с которым ей не бывает страшно, ни мачехи, которая обняла бы её и угостила бы чем-нибудь сладким, ни смешливой Жюли, рядом с которой Софика не может думать ни о чём серьёзном, ни Тобиаса, к груди которого хочется прижаться, ни даже Руфины, с которой они могли бы бояться вместе. Что в целом Мейлге нет никого, кто может Софике Траммо сейчас помочь. И от этого внезапного одиночества безумно хочется разрыдаться, словно дитя.

И рядом с ней нет ни одного человека, к которому Софика могла бы прибежать за утешением, за помощью и хотя бы тенью сочувствия. Не к мачехиной же кузине ей идти! А принц Микалон едва заметно кривится всякий раз, когда касается Софики, и оттого танец с ним становится почти невыносим.

Кланяется Микалону Софика в конце котильона без всякого удовольствия. И руку подаёт тоже. И даже тот факт, что на этот раз надлежит только отвечать на поклоны проходящим мимо парам, Софику нисколько не веселит. Она чувствует себя слишком уставшей и словно бы надломленной, чтобы эта мелочь могла потешить её тщеславие. Тщательно скрываемая гордость в глубине глаз мачехиной кузины, к которой принц Микалон подводит Софику, тоже нисколько не забавляет.

Следом за принцем Микалоном и Софикой — сразу после того, как принц, откланявшись, возвращается к матери и сестре — к мачехиной кузине подходят Констанция с герцогом Синдриллоном, затем Амалья с каким-то седовласым бородатым мужчиной, имени которого Софика не знает, Арабелла с герцогом Маулре и Роза с графом Уильямом.

После котильона, как и в прошлый раз, наступает пора небольшой передышки в зале для отдыха, куда дебютанток отводят перед тем, как придёт миг отправляться в стены пансионов.

Сначала стоит дать спокойно уйти важным гостям, начиная с посетивших седьмой бал дебютанток королевы и кронпринцессы с принцем и заканчивая графом Уильямом, который тоже считается вполне важным гостем — кажется, именно так объясняет эту небольшую заминку Амалья, — прежде чем дебютантки спустятся в сад и парами отправятся в свои пансионы. Во избежание ненужного столпотворения на лестнице.

Большинство дебютанток садятся на специально приготовленные для такого случая скамеечки. Кто-то — Софика видит, что в их числе как минимум две девочки из пансиона мачехиной кузины — даже снимает туфли и растирает свои ноги. Кто-то — что куда хуже — вытаскивает из причёсок шпильки, ослабляя натяжение в волосах. Почти все девушки принимаются болтать — пусть слишком громкие разговоры и одёргиваются начальницами пансионов.

Софика стоит в стороне. Снова. И стаскивает с себя опостылевшие перчатки, которые с каждой секундой хочется забросить куда-нибудь далеко-далеко, где ни одна мачехина кузина не сумеет их найти. Она не знает, обращает ли кто-то на это внимание — потому что сама слишком погружена в свои мысли. Потому что сама может думать только о том, не случилось ли с Тобиасом чего дурного — это кажется таким страшным, таким неправильным, что хочется немедленно что-нибудь сделать. Что-нибудь — потому что Софика не в состоянии придумать, что именно.

Пансион, в котором учится Симона Раблэ, покидает зал для отдыха самым первым — кажется, это связано с тем, что этот пансион считается самым лучшим в Мейлге из всех учебных заведений для юных девиц благородного происхождения. Потом покидают комнату ещё несколько.

Когда приходит пора возвращаться в родные стены и пансионеркам мачехиной кузины, Софика этому рада. Во всяком случае, там не нужно будет всем улыбаться и сохранять внешнюю доброжелательность и благодушия, которых у Софики скоро совсем не останется. Ни внешних, ни тем более внутренних.

Софика снова оказывается в паре с Амальей. Та весело подмигивает сестре и с улыбкой шепчет, что желает тоже сменить платье — на небесно-голубое, например, с незабудками или астрами, или на нежно-сиреневое, или, быть может, даже на светло-розовое, если удастся придумать цветок, которого не будет больше ни у одной дебютантки. В щебет Амальи Софика не особенно вникает — только знает краем сознания, что та принялась обсуждать наряды дебютанток на сегодняшнем балу.

До пансиона она добирается, не сказав сестре в ответ и слова. Впрочем, Амалья этого, кажется, даже не замечает. Когда они входят в дверь, Амалья как раз начинает говорить — со свойственной ей порой насмешкой, о которой Софика прежде, до отбытия в столицу, и не подозревала — о платье кронпринцессы, которое кажется ей несколько чересчур скромным для особы такого положения.

Амалья свою мысль не продолжает. И не говорит ничего конкретного о том, что именно она изменила бы в платье кронпринцессы. Но следует возблагодарить небеса, что ни мачехина кузина, ни Татьяна, ни Руфина этого не слышат. Ни одна из них не оценила бы подобной вольности. Хорошо ещё, если об этом не донесли бы пастору Илмари Траммо сразу же после услышанного.

Софика не уверена, что на самом деле желает знать, что именно сказал бы отец, если бы ему донесли о подобном кощунстве со стороны одной из его дочерей. Гесиму и за меньшее не раз доставалось, приходит в голову Софике. Сильно доставалось. И однажды Гесим в отместку уничтожил приходскую книгу венчаний, за что получил от отца ещё сильнее.

Но Амалья, в отличие от Софики, прекрасно знает, когда и что следует говорить, чтобы не получить выговор за дерзость, и, в отличие от Гесима, не считает унижением этим знанием почаще пользоваться — нет ничего удивительного в том, что она и в этот раз остаётся безнаказанной.

Когда воспитанницы пансиона мачехиной кузины оказываются в холле, Амалья замолкает. Ведёт себя столь тихо и спокойно, как только можно ожидать от шестнадцатилетней девчонки, разгорячённой танцами

Когда Руфина проходит мимо, всё ещё неодобрительно поджимая губы и стараясь не глядеть на младших сестёр, Софика старается отвернуться. Но, когда Руфина поднимается наверх, неосознанно сжимает ладонь Амальи чуть сильнее, и та ойкает и торопливо одёргивает руку. Негромкий вскрик Амальи, конечно же, не может не привлечь внимания мачехиной кузины.

Софике, впрочем, уже всё равно. Она подходит — оставляя позади растерявшуюся Амалью — к лестнице и судорожно вцепляется в перила в нелепом страхе не удержаться на ногах, только теперь позволяя себе перестать улыбаться. Пусть это и можно было сделать гораздо раньше.

Всё. Теперь уж точно необязательно улыбаться. Необязательно делать вид, что всё просто восхитительно, и Софика не чувствует ни тени беспокойства или недомогания. Только вот легче от этого почему-то не становится. Напротив — вместе с необходимостью притворяться словно исчезает какой-то барьер, защищавший Софику. И от этого почти физически больно.

Тотчас подошедшая к нарушительницам тишины мачехина кузина сначала глядит на Софику весьма неодобрительно, но потом вдруг заметно смягчается.

— Вам нехорошо? — интересуется она почти даже сочувственно, и Софика позволяет себе неуверенно кивнуть.

Так будет лучше, приходит в голову мысль. Лучше — если все будут думать, что Софика больна и не в состоянии отправиться на прогулку вместе с Чарльзом и его братьями, видеть которых нет никаких сил. Лучше — если она получит возможность завтра валяться в постели допоздна и жалеть себя. Лучше — если мачехина кузина не станет нагружать её всяким совершенно ненужным рукоделием. Или музыкой, от которых станет только ещё более тошно.

— Голова кружится, — отвечает Софика почти шёпотом.

— Принеси мадемуазель Траммо крепкого сладкого чая! — тут же командует мачехина кузина служанке. — И ослабьте ей корсет!

Корсет Софике в итоге магией ослабляет сама мачехина кузина, тогда как чай приносит служанка. Слишком горячий, чтобы Софика могла отпить его сразу же. И ужасно крепкий на вид. Остаётся лишь надеяться, что сахара в нём окажется вполне достаточно, чтобы заглушить вкус.

Софике позволяют сесть в столовой — вне приёма пищи по расписанию, что, кажется, считается невероятным послаблением. И — припомнив кое-как, как следует охладить магией напиток и постаравшись сделать это как можно более незаметно — Софика отпивает первый глоток. Потом ещё и ещё.

Чай не слишком помогает. Не то чтобы он вообще мог помочь — если уж Софику и могло что-то успокоить, так это кусок сладкого пирога и мачехины руки или мягко-насмешливое выражение на лице Гесима и его предложение проболтать всю ночь о какой-нибудь чепухе. Но рядом с мачехиной кузиной, на лице которой, кажется, навечно, застыло строгое выражение, на взгляд Софики чаще все присущее учителям и пасторам, точно не может стать легче.

— Вы... неплохо держались сегодня, — замечает мачехина кузина словно бы с некоторым удивлением.

Софике кажется, что она ослышалась. Не то чтобы мачехина кузина хвалит её впервые — нет, с похвалой из уст этой женщины она сталкивалась прежде раз или два. Может даже — три. Софика не может упомнить. Просто в этот раз похвала кажется Софике странной. И совсем незаслуженной.

Софика даже отставляет в сторону чашку с чаем — почти со звоном ставит на блюдце, оставленное на столе покорной служанкой. Софика хочет что-то спросить, но и сама не знает, что именно — она только открывает рот и цепляется взглядом за строгое лицо женщины, ненавидеть которую той пылкой, самозабвенной, но не горькой ненавистью, что свойственна только детям, становится всё трудней.

— Не смотрите на меня так — я не собираюсь повторять сказанное, — сухо усмехается мачехина кузина. — Но ваше беспокойство было вполне очевидно для любого, кто знает вас больше пары дней.

У Софики даже получается улыбнуться. Вполне искренне. Впервые с того момента, как она услышала пугающих хлопок. Она даже снова берёт в руки чашку с чаем, ещё не до конца опустошённую — чай слишком крепкий, чтобы Софика могла выпить его залпом, как делает обыкновенно.

— Барон Сиенар просил дать ему возможность оплатить смену платья к вашему следующему балу, — говорит мачехина кузина с некоторой гордостью спустя некоторое время молчания. — Только вы, младшая герцогиня Раблэ и графиня Мортно смените платья. Какой цвет и какие цветы вы хотите?

Тянущая боль терзает сердце при любом упоминании о бароне Сиенаре. Софике и хочется узнать о Тобиасе что-нибудь ещё, и не хочется слышать ничего-ничего — пока она не увидит Тобиаса живым и здоровым собственными глазами. Пока не сможет позволить гневу, а не беспокойству, снова взять над собой верх. Когда снова посмеет топнуть ногой или капризно скривиться в его присутствии.

Думать о платье и связанных с ним мелочах в этот миг кажется и кощунством, и спасеньем. В конце концов, отвлечься на что-нибудь сейчас не помешает — и лучше, пожалуй, думать о цвете платья, материале лент и пришитых на лиф и юбку цветах, чем о чём-то более серьёзном и насущном. Что может быть проще и легкомысленнее выбора ткани для бального платья?..

— Жёлтый — как у платья для пикников, — отвечает Софика первое, что приходит ей в голову, а после делает последний глоток чая. — И... я хотела бы одуванчики, — и, подумав немного, добавляет: — Если это возможно.

Она возвращает чашку на блюдце и поднимается — самовольно, что не слишком-то приветствуется в стенах этого недружелюбного заведения, но сейчас ей это почему-то прощают — со стула. Делать сейчас реверанс или даже книксен нет никакого желания. Впрочем, когда оно у Софики было.

Это тоже остаётся без внимания.

Мачехина кузина лишь кивает и жестом позволяет Софике уйти прочь. Кажется, соглашается даже с одуванчиками, которые вряд ли можно счесть хорошими цветами для дебютантки. Впрочем, вероятно, подобный выбор Софики не может удивить мачехину кузину — не после выбора чёрного платья на шестой бал.

Должно быть, мачехина кузина решает, что для Софики Траммо одуванчики — не самый худший выбор. В конце концов, думает Софика, должно быть, в мире достаточно цветов, которые означают нечто дурное.

Вероятно, одуванчики — не из их числа.

Только поднявшись на второй этаж, Софика узнаёт, что Руфину отправляют спать в отдельную комнату — так, убеждена мачехина кузина, у неё будет достаточно возможностей для столь желанного уединения. Руфина, перед тем, как отправиться в свою новую спальню, напоследок бросает обиженный, даже злой взгляд на младших сестёр, но, к счастью, ничего не говорит — Софика не уверена, что в состоянии сейчас выдержать хоть одно её замечание без очередного скандала.

Софика, быть может, и не вполне права в отношении Руфины, но всё же ещё сердится на неё за саму мысль о праве решать за сестёр, как им стоит провести эту неделю, чтобы спокойно заговорить с ней. И тем более — попытаться объясниться или попросить прощения.

Софика падает на свою кровать, даже не сняв толком бального платья, и закрывает лицо ладонями. И с каким-то раздражением понимает, что даже заплакать сейчас не может. И дело даже не в том, что ей не хочется разрыдаться, театрально и надрывно, как героини в лучших Амальиных романах — хочется, несмотря на присутствие Амальи, что обязательно перепугается и непременно позовёт других девочек, может быть, даже Руфину.

Нет.

Что-то тяжёлое и холодное сдавливает грудь и горло Софики, не давая ей ни прийти в чувство, ни позорно разреветься.

К Амалье Софика поворачивается только тогда, когда слышит, что та забралась в постель. Амалья кажется уставшей. Это становится для Софики некоторым открытием — она и подумать не могла, что для Амальи сегодняшний вечер мог тоже оказаться тяжёлым.

Сердце тут же укалывает странной завистью и вполне объяснимым раздражением — Софика злится на себя за то, что сама она, в отличие от младшей сестры, которую всегда почитала трусихой, поддалась панике, что едва сумела оттанцевать все танцы второй половины бала.

Вот Амальино волнение даже никто не заметил! А у неё, у Софики Траммо, должно быть, на лице было написано, что она в ужасе. Что может думать только о Тобиасе Сиенаре и хлопке. И совсем не думает о танцах, которые в тот же миг показались неинтересными.

Бальное платье Софика стаскивает с себя с каким-то ожесточением. Остаётся лишь в сорочке и кружевных панталонах, которые следует надевать на такие балы. И поспешно заворачивается в одеяло, не пожелав искать ночной рубашки. И гасит свет, тут же думая о том, что всё равно не сумеет сомкнуть глаз этой ночью. И что, быть может, бутылка какой-нибудь гадости, что Гесим всегда пьёт, если предстоит слишком долгое общение с отцом, пришлась бы весьма кстати — возможно, это снадобье помогло бы Софике хоть немного успокоиться.

Ведь Гесиму почему-то помогает.

Какое-то время сёстры Траммо лежат в практически полной тишине — Софика слышит дыхание Амальи, слышит даже биение собственного сердца. И молит всех известных богов о том, чтобы на душе стало хоть чуточку легче.

Решение всех сегодняшних проблем и вопросов вдруг приходит к Софике само, когда усталость почти одерживает над ней победу — она никогда не чувствовала себя такой напуганной, потому что рядом с ней всегда был кто-то, способный её утешить и успокоить. Или же был испуган больше, чем она, что ей требовалось забыть о себе хотя бы на время. А раз уж так — самым логичным и правильным будет добраться до Гесима, кинуться к нему на шею, а затем прижаться к груди и потребовать утешения.

Эта мысль Софику успокаивает практически сразу, как только поселяется в её голове — как всегда и бывает с ней, стоит только понять, что именно следует делать дальше. Теперь Софика почти не переживает. Зачем? Теперь все оставшиеся моральные и физические силы она старается направить в нужное русло — сменить бельё на что-то более подходящее для ночных прогулок, а так же обдумать, как незамеченной выбраться из спальни и добраться до квартирки Гесима.

Обо всём остальном Софика подумает как-нибудь потом.

Когда доберётся до брата, например. Или когда вернётся обратно под крышу пансиона. Или — завтра. Или — никогда.

— Прикрой меня! — шёпотом требует Софика, торопливо одеваясь в зелёное Амальино платьице с кружевами — то самое, в котором совсем недавно сбегала послушать тамеринок. — Ты обещала.

Амалья отвечает не сразу. Молчит довольно-таки долго — достаточно, чтобы Софика успела не только найти и надеть чулки, но и нацепить на ноги свои любимые старенькие ботинки, в которых вполне удобно как карабкаться по дереву, так и бежать по узенькой улочке.

Амалья приподнимается на постели и молча глядит за тем, как Софика торопливо собирается. В полной тишине. Словно Амалья и поверить не может в решимость сестры. В то, что подобная мысль вообще могла прийти той в голову.

— Не хочешь же ты выйти на улицу в ту самую ночь, когда что-то произошло?! — удивляется Амалья, когда к ней, должно быть, возвращается дар речи. — Да ты с ума сошла!

Возможно, в другой раз слова Амальи возымели бы над Софикой хоть какое-то действие. Возможно, в другой раз Софика хотя бы допустила бы мысль прислушаться к сестре и остаться в тёплой постели. И, быть может, попросить у кого-нибудь из служанок ещё чая. Или воды. Или соизволила бы придумать план получше. Или...

Сейчас средняя из сестёр Траммо вряд ли хороший слушатель.

— Я пойду к Гесиму, — уверенно произносит Софика, переплетая волосы в привычные две косички.

Ленты она хватает первые подвернувшиеся под руку. Возможно — Амальины. Потому что наощупь они кажутся незнакомыми. Сейчас, впрочем, это кажется совершенно неважным.

Уверенность в том, что Гесим сумеет всё прояснить, с каждой секундой только крепнет в душе Софики, заставляя её всё больше и больше торопиться к нему.

Впрочем, даже если Гесим чего-то не сумеет — Софика всегда чувствует себя спокойнее рядом с ним. Достаточно будет только увидеть его насмешливую улыбку, коснуться болезненно тонких пальцев, услышать родной голос, чтобы все тревоги унеслись куда-то прочь.

— Это слишком далеко! — возмущается Амалья, даже вылезая из-под одеяла. — Ты, право слово, сумасшедшая! Я никуда тебя сегодня не пущу!

Амалья умеет быть решительной, когда ей это нужно, вспоминается Софике, когда она видит в полутьме твёрдый взгляд. Умеет быть упрямой. Убеждённой в собственной правоте. И совершенно невыносимой, когда доводится возможность показать свой нрав и проявить твёрдость своих обычно неясных убеждений.

Только вот Софика умеет быть упрямой и невыносимой тоже. И опыта у неё на целый год больше.

— Я пойду к Гесиму! — упрямо повторяет Софика, едва ли не топая ногой от нетерпения. — Я хочу к брату! Я всё равно пойду к нему! Пойду! Я отправляюсь к Гесиму, даже если мне придётся пробираться через армию всего Мейлге! Можешь кричать, можешь бежать к этой нашей мымре прямо сейчас, но я пойду к Гесиму! Убегу! Разобью окно, если запрёте!

Софика как-то отстранённо замечает, что слёзы катятся по её щекам. Что она расплакалась — хотя совершенно того не желала. Софика шмыгает носом — за что, конечно же, корит себя — и проворно утирает их рукавом зелёного платья, но это не слишком помогает.

Сердце Софики рвётся к Гесиму с такой силой, что ей почти всерьёз кажется, что даже армия сейчас не сумеет её остановить. Что уж тут говорить об Амалье или мачехиной кузине?!

Амалья смотрит на Софику столь поражённо, будто бы видит её едва ли не впервые в жизни. Она дёргается было, вскакивает с постели и мнётся в нерешительности. Обдумывает что-то.

— Я не расскажу, — говорит Амалья неуверенно, и Софика думает, что это решение далось Амалье совсем не легко. — Только ты уж возвращайся скорее. И попроси Гесима — или этого его дружка — тебя потом проводить!

Амалья обнимает Софику крепче, чем когда-либо делала это. Амалья стискивает плечи Софики с такой силой, словно бы боится никогда больше её не увидеть. И для Софики в этом простом жесте удивительного и необъяснимого гораздо больше, чем, вероятно, должно быть — поверить в то, что Амалья её, кажется, любит, оказывается просто и трудно одновременно.

И Софика клятвенно — и весьма торопливо из-за опасения, что Амалья может и передумать — обещает, что попросит Гесима или Джека себя проводить, когда решит вернуться обратно. Что будет как можно более аккуратной и осторожной, пока идёт к брату. Что обязательно вернётся невредимой — как всегда с ней и бывает.

И вылезает в открытое окно.

До дома Гесима Софика добирается, кажется, быстро — она почти бежит всю дорогу, не в силах хоть чуточку притормозить. Ей страшно. Очень страшно — сердце колотится, как сумасшедшее. Только вот страх этот совсем не тот, что был прежде. С этим справиться куда проще.

Страх отпускает лишь на лестнице. Остаётся лишь некоторое волнение, с которым справиться совсем просто. Лестницу Софика тоже преодолевает бегом — перескакивает через ступеньки. Несётся, словно на пожар. И молится, молится, молится — всё более радостно, всё более... благодарно. Так — как она никогда в своей недолгой ещё жизни раньше не молилась.

Два пролёта. Десять ступенек. Пять. Одна. Софика выбегает в узкий коридор, оказывается у двери с заветным номером «64» и тарабанит в неё с таким остервенением, какого и сама в себе не ожидала. А в голове всё бьётся одна-единственная мысль — «открой, открой, открой».

Дверь не открывают. Долго. Достаточно долго, чтобы паника вспыхнула вновь. Вдруг... нечто дурное случилось с Гесимом?.. Софика всё стучит и стучит, огрызается на недовольный возглас соседей. И едва не плачет от волнами накатывающего ужаса, обуздать который Софика никак не может.

Совсем уж помереть со страху, впрочем, Софике не дают — дверь, наконец открывается, и к Софике выходит Джек. Лицо у него настороженное, а руки он держит за спиной. И всё же лицо его трогает слабая улыбка, когда он замечает Софику. Её измученное паникой сознание даже не улавливает мысли, что Джек ожидал кого-то другого.

— Пойдём отсюда! — командует Джек, подхватывая своё пальто с вешалки и накидывая его на плечи. — Алекс со всем разберётся — она, как-никак, окончила три с половиной семестра в медицинском (пока не узнали, что она девушка), так что с твоим братом всё будет в полном порядке.

Софика почти отшатывается от него, когда Джек протягивает к ней руку. Дёргается, едва не спотыкаюсь об расставленные у стенки стопки книг.

— Он ранен?.. — почти беззвучно шепчет Софика, от пережитого ужаса потеряв возможность вскрикнуть или кинуться к Гесиму прямо сейчас, предприняв хотя бы попытку оттолкнуть Джека со своего пути. — Что с ним?

Ей кажется, что она просто умрёт, если с Гесимом что-то случится. Только не с Гесимом! Мольбы ко всем богам, известным и неизвестным, снова возносятся её душой. Только не Гесим! Софика, быть может, и сумеет стерпеть, если что-то дурное случится с мачехой, Руфиной или Амальей. Даже с Тобиасом. Но если что-то произойдёт с Гесимом...

Софике кажется, что вселенная рухнет, если что-то случится с её единственным братом.

И Руфина с отцом могут сколько угодно твердить ей об эгоистичности подобных молитв, но Софике хочется умолять о том, чтобы у неё забрали кого угодно другого. Только бы не Гесима. И Софика чувствует себя готовой самостоятельно принести в жертву кого угодно, лишь бы с братом всё оказалось в порядке. Что совсем не пристало добропорядочной брелиакенке.

— Пойдём! — снова говорит Джек, протягивая Софике свою ладонь. — С твоим братом всё будет в порядке. Ничего с ним не случится.

Что-то в его тоне придаёт ей сил. Что-то в голосе Джека заставляет Софику кинуться на него, каким-то непонятным образом оттолкнуть, протиснуться в квартирку брата, что теперь кажется ей совершенно пропахшей какими-то снадобьями. Джек не успевает её остановить. Или — что, вероятно, более правдоподобно — решает не слишком-то необходимым.

К сидящему на диване Гесиму Софика кидается с едва ли не воплем. Руки Гесима все в ожогах и каких-то ранах, и сидящая на табурете перед ним короткостриженая девушка в мужском костюме пытается залечить их магией. Гесим поворачивает к Софике лицо, и ей кажется, что взгляд у него совершенно больной и измученный.

— Софика? — удивляется Гесим, морщась от боли, когда девушка — Алекс — касается его ладоней очередным заклинанием. — Теперь мне не только мама будет мерещиться, но и ты?..

— И не надейся! — хмыкает Джек вполне доброжелательно, а потом театрально возмущается. — Она меня, между прочим, оттолкнула, когда рвалась к тебе!

Взгляд Гесима становится куда менее обречённым и больным. Он даже выдавливает из себя улыбку. И говорит, что в таком случае рад увидеть свою любимую сестрёнку. Раз уж она ему не снится.

Софика не знает, как ей лучше поступить. Она обводит взглядом все повреждения — у Гесима обожжены и ранены не только руки, но и лицо. Пусть и вовсе не так сильно — несколько не слишком глубоких царапин, от которых даже без применения магии не осталось бы шрамов.

Гесиму, должно быть, очень больно, но страх Софику уже отпускает — с её братом действительно всё будет в полном порядке, когда Алекс обработает каждый дюйм его кожи, а Гесим хорошенько выспится и отдохнёт. Как Джек и говорил. Всё правда будет хорошо.

Софика опускается на пол рядом с диваном. Ей хочется быть хоть сколько-нибудь полезной, но сознание шепчет — максимально полезной брату она будет, если не станет мешать Алекс лечить его руки. В конце концов, сама Софика едва ли может похвастаться сколько-нибудь обширными познаниями в медицине. Даже в лечении простых царапин, а не того, чем сейчас покрыты руки её брата от кончиков пальцев до локтя.

Гесим почти не стонет от боли — лишь хмурится, закусывает губу и молчит. Теперь он смотрит на Софику почти неотрывно, и она со стыдом думает, что, возможно, Гесим старается сдерживать стоны, чтобы не упасть в её глазах. В чём нет никакой необходимости.

Алекс работает довольно долго — или, быть может, Софике так кажется. Но, когда она заканчивает, и руки, и лицо у Гесима совершенно чистые, будто бы на них никогда в жизни не бывало и крохотной царапинки.

— Проведи хотя бы пару дней дома! — впервые за всё это время подаёт голос Алекс, и Софика удивляется тому, как грубо это звучит. — Желательно — лёжа. Джек, коль нужно, сбегает тебе за съестным.

Гесим усмехается и кивает, откидываясь на подушку и прикрываясь стареньким пледом. Алекс кивает Софике, пожимает руку Джеку и довольно-таки скоро покидает квартиру. У Алекс много дел — именно это говорит Джек с усмешкой. И не все из них полностью законные.

Софика забирается на табурет. Она совершенно не в состоянии думать о делах Алекс. И тем более — о их законности или незаконности. Об этом можно подумать и в другой раз. Если вообще есть хоть какой-то смысл. В конце концов, Софика не уверена, что имеет право осуждать Алекс — не после того, как та вылечила её брата.

— Ты ведь посидишь со мной, пока я не усну? — Гесим нежно, почти невесомо касается пальцами запястья Софики, и она не может больше думать ни о чём, кроме этих слов. — Мне тогда не будет сниться мама...

Софика улыбается ему, накрывает своей ладонью его холодные пальцы и кивает. Ей и самой хочется остаться. Она и сама не готова сейчас его покинуть.