Не меньше, чем барон (гет)

Когда Джек возвращает Софику в пансион, уже светает. Вот-вот во двор должна выскользнуть одна из служанок с огромной корзинкой и подкреплённая каким-нибудь скучным напутствием от мачехиной кузины — на городской рынок, если Софика правильно помнит. Это заставляет озираться и почти что красться к заветному деревцу, на которое Джек, без всяких просьб и ненужных размышлений, проворно подсаживает Софику. На нижнюю толстую ветку, с которой залезть дальше наверх будет не так уж и сложно.

В следующее мгновенье предательски скрипит входная дверь.

Софика едва не падает обратно вниз от одной мысли о том, что служанка вот-вот пройдёт с корзинкой мимо неё, и её запрут — непременно запрут! — в этом проклятом пансионе, навек — или на это лето — отрезав все пути к побегу. Как заперли совсем недавно Жюли за пустяковую провинность.

И Софике тут же приходит в голову мысль, что самым верным решением в нынешних обстоятельствах будет, наверное, немедленно слезть с этого дерева, схватить Джека за руку и убежать с ним отсюда поскорее. В крохотную квартирку Гесима, где она определённо будет чувствовать себя куда более свободно, чем в этой неуютной тюрьме для юных барышень, в которую её зачем-то решили поместить.

Но как следует продумать свой побег Софика не успевает — Джек в мгновение ока оказывается около входной двери, чем, кажется, до полусмерти пугает несчастную служанку, которая ойкает и, судя по звуку, роняет корзинку. Оторопевшая Софика не трогается с места.

— Немедленно позовите мадам и моих сестёр! — командует Джек служанке с такой уверенностью и даже некоторой яростью, что та, вероятно, перепугавшись, моментально бросается выполнять его поручение. — Я Гесим Траммо, и я пришёл проведать своих сестёр!

Только тут Софика несколько приходит в себя — ровно настолько, чтобы страх больше не сжимал ледяной рукой её сердце. И пусть сердце и колотится, словно бешенное — на него уже можно не обращать внимания.

Сейчас совершенно не время предаваться размышлениям, а уж тем более не время предаваться размышлениям долго — решает она. Некогда предаваться размышлениям о Джеке, о том, что было бы лучше и приятнее, или о мачехиной кузине, или о злосчастной Жюли, или о Гесиме. Ей, Софике Траммо, всего-навсего необходимо как можно скорее добраться до нужного окна и залезть в него. Проще простого — столько раз она это проделывала.

— Я понимаю, мадам, что папаша запретил пускать меня во избежание дурного влияния, которое я могу оказать! — слышит Софика весьма бодрый голос Джека, когда уже почти добирается до нужного окна. — Но я ведь волнуюсь за сестёр! Слышал, вчера где-то грянул взрыв, и мне было необходимо как можно скорее убедиться, что с моими родными всё в порядке!

Это просторечное «папаша» совсем непохоже на то, как обычно называет отца Гесим. В этом слове гораздо больше тепла, чем, вдруг отчего-то приходит Софике в голову, заслуживает брелиакский пастор Илмари Траммо, никогда не проявлявший понимания к Гесиму.

С чувствами и мыслями Гесима и Руфины, особенно, когда они были малы, отцу определённо стоило считаться больше, вдруг думает Софика. Их души были, пожалуй, более чувствительны и уязвимы, чем души самой Софики и Амальи. Гесим и Руфина всегда реагировали на всё острее и... Отец должен был проявлять к ним гораздо больше участия.

Что на фразу о взрыве отвечает Джеку мачехина кузина, Софика, всё-таки успевшая забраться в общую с Амальей спальню, уже не слышит. Тут же проснувшаяся Амалья подскакивает на кровати и почти бросается к ней, принимаясь торопливо помогать снимать ботинки и стаскивать с себя платье — всё ещё наказанной Софике уж точно не стоит показываться мачехиной кузине в платье, которое длинной будет ниже колена.

Ну — когда речь не идёт обо всяких светских мероприятиях, на которые Софика тоже не отказалась бы отправиться в коротком розовом платье, что почти не стесняло движений.

То, как быстро Амалья подскакивает к сестре, Софику если и удивляет, то где-то на грани подсознания. Сама Софика, должно быть, не сумела бы так скоро проснуться, и уж точно — так решительно кинуться на подмогу сразу после того, как открыла глаза. Сама Софика обычно долго приходит в себя после вынужденного пробуждения. И уж тем более — не горит желанием кому-либо помогать. Так что, стоит только удивиться подобной Амальиной реакции.

Если Амалья, конечно же, спала этой ночью — но думать о её вероятном волнении совсем не хочется. Главное, что Амалья едва ли сейчас выдаст её мачехиной кузине, Руфине или отцу — впрочем, пожалуй, все трое взаимосвязаны. О, Амалья сейчас не проболтается даже одной из своих закадычных подружек! Софика почти что уверена в этом.

Когда Амалье это нужно, из неё и под пытками ни словечка не вытянешь!

Амалья хочет слушать музыку — и отчего-то именно невыносимо скучных тамеринок — ночами. А уж когда Амалья чего-нибудь хочет, она этого постарается добиться любой ценой. А кто ещё, помимо Софики, среди всей ватаги пансионерок пойдёт на такое безумие и составит ей компанию в нелепейшей ночной вылазке? Это могла бы быть Жюли, но...

Мысли о Жюли обязательно заставят Софику грустить, если она слишком уж им предастся. Так что Софика решительно отбрасывает их в сторону — если сейчас и стоит грустить и переживать, то это из-за Гесима и Тобиаса. С Жюли всё обязательно будет в порядке, обещает себе Софика. Ну что с ней сделают мать и тётка? Ну не запрут же её до конца жизни в собственной комнате!

Ложиться спать уже нет никакого резона — вставать придётся через каких-то пару часов, если не меньше, и Софика не уверена, что от такого сна будет хоть какой-то прок. Лучше уж перетерпеть и выспаться завтра — так будет даже проще. И, возможно, если Софика будет выглядеть достаточно уставшей, ей разрешат завтра пропустить какое-нибудь утреннее мероприятие...

— Всё было тихо? — шёпотом интересуется Софика, поудобнее устраиваясь на одеяле. — Мегера ничего не заподозрила?

Софика думает, что нужно, пожалуй, взять в руки какую-нибудь книжку — желательно, не похожую на «Поучительные повести» и всё в этом роде — и увлечь себя чтением до тех самых пор, пока не позовут на завтрак. Или попросить Амалью сыграть с ней в карты. Или заняться ещё хоть чем-нибудь, чтобы глаза не так слипались. Потому что засыпать сейчас крайне нежелательно.

Потому что если Софика сейчас ляжет, она будет чувствовать себя гораздо более... разбитой, чем если промается за каким-нибудь пустяковым делом, силой воли заставив себя продолжать бодрствование. Достойного занятия, впрочем, найти сразу не получается — всё кажется Софике едва ли не более скучным, чем слушание брелиакских проповедей. От этого она, должно быть, только заснёт быстрее.

— Если бы она что-то заподозрила, ты бы вряд ли нашла в комнате меня, — фыркает Амалья, поджимая ноги под себя. — Если ты помнишь, когда сбежала Жюли, всех девчонок согнали вниз!

Амалью, кажется, нисколько не волнует собственное участие в судьбе несчастной Жюли. Совесть нисколько её не терзает — и в голосе не проскальзывает и тени раскаяния или хотя бы сомнения в своём поступке. Впрочем, сама мысль о наличии у Амальи такой ненужной вещи как совесть, должна казаться смешной.

Впрочем, сейчас Софика едва ли в состоянии об этом слишком глубоко размышлять — если вообще когда-либо была в таком состоянии. Сейчас Софика старается не заснуть, и потому с нехарактерной для себя старательностью рассматривает проступившие на Амальиной коже веснушки — о, ужас! — которые, должно быть, приведут её в состоянии паники сразу же, как только той придёт в голову посмотреться в зеркальце.

Амалья терпеть не может веснушки, что порой — чаще всего именно летом — проступают на её коже. Веснушки достались ей от отца — вместе с небольшим ростом, несколько круглым лицом и цветом глаз и волос. И стоит Амалье побывать на солнце слишком долго, как те выступают на её носу и щеках.

Обеим её старшим сёстрам и брату, уродившимся лицом в покойную матушку, как говорит Амалья, повезло в этом гораздо больше. Софика же думает, что веснушки делают фарфоровое кукольное личико Амальи живым и, пожалуй, даже более красивым и необычным, но с несвойственным ей в других случаях благоразумием держит мнение при себе.

— Я из-за тебя не смогла заснуть! — говорит Амалья весьма капризно. — Всё думала — не наткнётся ли на тебя кто из патрульных. Вот была бы неприятность! Тётушка и меня бы наказала! Не только тебя.

Софика усмехается, но ничего не отвечает на это обвинение. Она вообще не считает его хоть сколько-нибудь заслуживающим внимания.

Она занята тем, что ковыряет ногтем краску на изножье своей кровати и пытается думать о том, в какой цвет лучше было бы покрасить всю эту мебель. В комнате Софики — там, в родной деревне — изголовье и изножье кровати были металлическими с позолоченными набалдашниками, и на постели вечно валялось старенькое бордовое покрывало, давным-давно подаренное мачехе то ли её — мачехи, а не Софики — матерью, то ли ещё кем. На покрывале были вышиты чёрной нитью цветочные узоры.

Стены комнатки Софики были лишены всяких обоев, на полу никогда не бывало ковра, да и зеркалом служил осколок какого-то большого старого зеркала, зато на полках, на столе и в шкафу хранились всякие её сокровища — начиная от любимых книг и заканчивая ожерельями из стекляшек. Там же хранилась шпага, которой едва ли возможно было ранить по-настоящему, шкатулка с письмами и рисунками Гесима — рисунки отчего-то год от года становились всё безрадостнее и темнее — и незаряженный старый пистолет, из которого Гесим учил её стрелять.

А ещё она принадлежала только Софике. И мачеха никогда не позволяла себе устраивать обыски. Лишь иногда качала головой, глядя на пыль на зеркале или полках, и ехидно замечала, что в этой пыли когда-нибудь кто-нибудь поселится, если Софика продолжит пренебрегать уборкой.

У Амальи, Руфины и Гесима тоже были свои комнаты — обклеенная голубыми обоями комнатка Руфины, самая маленькая, но наиболее дорого обставленная из всех комнат в доме Траммо, заваленная книгами комната Гесима, на окне у которого висели тяжёлые тёмно-зелёные гардины, вечно погружающие его «убежище» в «спасительный полумрак», всегда идеально прибранная, вся в коричнево-розовых тонах комната Руфины, в которой на своих местах лежало всё, начиная от книг, чинно стоящих на прибитых отцом полочках, и заканчивая швейными принадлежностями...

Комнаты же в пансионе... О! Софика всякий раз удивляется скудности и безликости их обстановки. Эти комнаты почти одинаковы — Софика не уверена, что найдётся больше десяти отличий, если сравнивать спальни друг с другом. Отличается, пожалуй, только та, единственная комнатка с одной кроватью, где сейчас живёт Руфина. И то — обстановка там, кажется, ещё скуднее и проще.

А мачеха вышивала покрывала и наволочки, склеивала разбитые старые вазы с чердака и расставляла их по комнатам детей. Мачеха... Софике хочется к ней почти всякий раз, как только она чувствует себя одинокой, уставшей или напуганной. И в последнее время убежать из столицы, вернуться в родную деревеньку и кинуться к ней на шею хочется всё больше и больше — какой бы избалованной и капризной Софику ни сочли из-за того, что она беспокоит мачеху почти сразу после родов.

Амалья достаёт из ящичка своё зеркальце.

— Девочки собираются гадать на судьбу на картах в Короткую ночь, — говорит вдруг она, с недовольством разглядывая проступившие на лице веснушки. — Так как карты есть у тебя, я предложила погадать в нашей комнате. Разумеется — девочки принесут кое-какие лакомства.

Амалья, должно быть, попросит у мачехиной кузины сметаны, чтобы извести нежелательное явление. Амалья поднимается с постели, одевается — в какое-то розовое платье с оборками, которого Софика раньше никогда на Амалье не замечала — и причёсывает свои светлые волосы.

Суть её предложения едва не ускользает из сознания Софики. Чудом не ускользает, стоит заметить! Гадание на картах... Гесим как-то — и не раз — рассказывал страшные сказки о подобном. Не то чтобы Софика не выросла из того возраста, когда могла в них верить. Тем более, что истории Гесима обычно касались всяких мифов и легенд, переиначенных и переосмысленных, но общую канву которых Софика вполне в состоянии была отыскать среди оказавшихся дома книг.

Брелиакцы — не то чтобы Софика относится к самым добропорядочным из них — не гадают на картах или по звёздам, не верят жрицам, не пытаются связаться с духами умерших и считают всех, кто этим занимается, пособниками дурной, опасной и непредсказуемой магии или дураками. У хефрианцев мнение совсем иное — они обращаются к жрицам по поводу и без, верят в переселение душ и иногда в предсказанное картами или звёздами.

— И ты веришь в такие глупости? — смеётся Софика, про себя думая, что Руфина или отец, должно быть, выразились куда более жёстко. — Не можешь же ты полагать, что всё это действительно может сбыться!

Амалья отчего-то не обижается. Напротив — Амалья смотрит на Софику с весёлым вызовом, с насмешкой, на которые сама порой оскорбляется. И Софика с удовольствием думает, что, вероятно, как раз Амалье пребывание в столице пошло на пользу. Что бы там ни думала Руфина.

— Ты же, кажется, веришь в собственную неуязвимость среди всего того сброда даже под покровом ночи, — хихикает Амалья, — почему бы мне не верить в гаданья Короткой ночи? Это куда безопаснее — и безобиднее в глазах тётушки. К тому же — гадать ведь будет весело. А это — главное.

Софика пожимает плечами. В конце концов, она уж точно не против несколько неожиданного веселья — тем более, посреди ночи, когда всем порядочным барышням давным-давно пора спать.

Даже если это всего лишь глупое гадание на картах, которое не способно открыть ничего на свете, как и любое другое гадание. Что с того? Девочки — надо только узнать, кто именно — придут в их комнату ночью, разложат карты и... Как именно гадают Софика не знает, но если ей дадут парочку пряников или леденцов, она окажется вполне счастлива.

Руфина, должно быть, будет в ужасе, если узнает, чем занимаются её сёстры по ночам. В гораздо большем ужасе, чем если до неё дойдёт информация о ночных приключениях Софики — кроме того пения в кабаре, само собой. Это кажется Софике вполне забавным.

— Мне уже давно пора заниматься на фортепиано, — вздыхает Амалья, перевязывая свои волосы лентой так, чтобы не падали ей на глаза. — Сегодня слишком много дел, чтобы успеть позаниматься после завтрака, а упражняться необходимо, если я желаю хоть чего-то добиться.

Софика снова пожимает плечами, стараясь не произносить вслух крамольную для Руфины и Амальи мысль, что вовсе не обязательно столь усердно совершенствоваться и даже вставать для этого столь рано утром. Подобная жертва, на взгляд Софики, совершенно лишена смысла, а потому едва ли должна возводиться в ранг добродетели или даже желательного поведения.

Быть может, если бы барышень учили магии, математике в должной мере или фехтованию, или чему-то другому и столь же интересному, Софика была бы несколько более прилежной ученицей, но, видит леди-Создательница, едва ли можно уразуметь хоть какой-то смысл в бесконечном музицировании, рукоделии и чтении неимоверно скучных стихов, от которых непреодолимо клонило в сон. Других стихов, по-настоящему волнующих и чудесных, в пансионе старались избегать.

Чего вообще хочет добиться Амалья в мире, где профессиональные занятия музыкой для неё закрыты — отдельный вопрос. Родители ни за что не позволят Амалье стать певицей в Мейлге — это ужасно несправедливо и просто ужасно, но Софика не уверена, что может хоть чем-нибудь помочь.

Дверь закрывается за Амальей, и Софика, промаявшись минут десять бездельем, решает посидеть на подоконнике и посмотреть в окно — может быть, хоть там происходит что-то любопытно. За исключением заглянувшей в окно вороны ничего не происходит. Софика, недолго думая, открывает окно, чтобы пустить ворону в комнату (к Гесиму в деревне птицы всегда охотно шли в руки, и это казалось Софике совершенно волшебным, особенно учитывая то, что секрета этого фокуса Гесим не раскрывал). Ворона опасливо косится на Софику чёрным глазом и в конце концов улетает.

Софика Траммо с расстроенным вздохом слезает с подоконника и, спешно и, должно быть, не слишком аккуратно, накинув на себя короткое розовое платье и натянув чулки и ботинки, выходит из комнаты. Уже на первом этаже она ловит себя на мысли что, кажется, забыла закрыть окно.

В холле Софика сталкивается с мачехиной кузиной. Та кажется несколько удивлённой и... словно смягчившейся. В её глазах куда больше сочувствия, чем следовало бы ожидать. И чем хотелось бы видеть, пожалуй. Софика терпеть не может чувствовать себя в долгу перед кем-то. А быть в долгу перед человеком, которого она уже сочла неприятным и мерзким — выше всяких сил.

— Приходил ваш брат. Он беспокоился, — замечает мачехина кузина, и в голосе её явственно слышится одобрение. — Я обязательно напишу вашему отцу, что считаю его вовсе не безнадёжным в нравственном отношении юношей. И я удивлена, право слово, что вы проснулись так рано.

Мысль о том, что, если повезёт, Гесиму — ну, Джеку, с которым скорее всего придёт в итоге и Гесим — снова разрешат выводить сестёр Траммо на прогулки хотя бы изредка, не может не поднять настроение. Софика с нежностью вспоминает их с Джеком и Гесимом лодочную прогулку. И больше всего на свете желает, чтобы та когда-нибудь повторилась.

Если отец на момент получения письма от мачехиной кузины окажется в хорошем настроении, он вполне может дать своё согласие, так что Софика готова молиться ночи напролёт об этом крохотном чуде.

Быть может, в следующий раз Софике даже удастся посетить одну из тех выставок на побережье Сапфирового моря, о которых когда-то давно рассказывал Гесим — с лабиринтом из розовых кустов, мороженым и прогулкой по выброшенным на берег крупным камням. И возможно даже удастся, наконец, искупаться — разумеется, тайком от бдительной Руфины, если та к тому времени уже нарушит своё уединение.

— Не смогла заснуть после вчерашнего, — пожимает плечами Софика, стараясь держаться достаточно уверенно и ничем не выдать ни своей радости от предвкушения прогулок с Гесимом и Джеком, ни волнения за Тобиаса. — Ещё не принесли никаких писем?

Волнения, должно быть, скрыть всё-таки не удаётся — Софика видит, что мачехина кузина смотрит на неё подозрительно и с неким затаённым сочувствием одновременно. И Софика не знает, что ей хочется сделать больше — горделиво разозлиться из-за этого сочувствия или же постараться им воспользоваться в своих целях. Голос Амальи в голове Софики пылко высказывается за второй вариант, отмечая его всевозможные достоинства. Гесима — за первый.

Письмо действительно оказывается — одно-единственное и именно от барона Тобиаса Сиенара. В красивом чёрном конверте с серебряным тиснением. От конверта приятно пахнет хвоей. Софика вскрывает его так стремительно, что мачехина кузина, кажется, хоть и успевает нахмуриться, но подскочить и вырвать у Софики из рук письмо, конечно же, не успевает.

К письму, как и положено, прилагается букет, но Софика даже не глядит на него. Что букет? Цветов ей дарят в последнее время столь много, что от одного их вида уже начинает болеть голова. Сплавить их в комнату Руфине, что ли, раз уж та решила киснуть в гордом одиночестве?..

Письмо заставляет Софику расплыться в улыбке. С Тобиасом всё в полном порядке. С Мейлге, возможно, всё не столь радужно, мелькает какое-то смутное подозрение на грани сознания Софики, но Тобиас не вдаётся в подробности, а Софике кажется, что она готова снести какую угодно катастрофу, если только с Гесимом и Тобиасом всё будет хорошо.

А с ними всё обязательно будет хорошо.

Софика отчаянно клянётся в этом себе. Уверяет себя. И если вдруг они сами не смогут позаботиться об этом, сама Софика приложит все возможные усилия, чтобы сделать это за них. И без всякого угрызения совести пойдёт на любой обман, шантаж или манипуляции, если придётся.

— Будьте хоть немного сдержаннее в проявлении своих чувств! — строго замечает мачехина кузина, недовольно хмуря брови. — Вести себя подобным образом недостойно девушки, достигшей вашего возраста. Хоть иногда думайте, какое впечатление вы производите на окружающих!

Софика же не может заставить себя перестать улыбаться и лишь поспешно — чересчур поспешно — кивает, надеясь, что хоть это заставит мачехину кузину отстать от неё. Должно быть, это может лишь насторожить, лишь раззадорить человека, уже нацелившегося прочитать проповедь, но Софика сейчас совершенно не в состоянии мыслить разумно!

Как Софика может думать об окружающих её людях, а уж тем более — о впечатлении, которое на них производит, — если её сердце кипит, горит или сжимается от ужаса? В эти мгновения совершенно невозможно думать даже о некоторых своих прежних мечтах и желаниях, вдруг кажущихся совершенно малозначительными и даже ничтожными!

В конце концов мачехина кузина отстаёт — пусть и прочитав Софике ещё, наверное, с дюжину нотаций о поведении, достойном девушке её возраста и положения. Нотации эти Софика привычно пропускает мимо ушей — это не так уж и сложно сделать при должной тренировке.

До завтрака Софика успевает раз пять перечитать письмо (наверное, даже умудряется выучить его наизусть) и, в конце концов, даже в каком-то нелепом сентиментальном порыве прижимается к бумаге губами — к вящему недовольству мачехиной кузины и смешкам некоторых девчонок, на которых сейчас совершенно не хочется обращать какое-либо внимание.

Что Софике за дело до мнения каких-то дурочек? Пусть они хихикают над ней сколько угодно — это не значит, что Софика намерена как-то изменить своим привычкам или желаниям.

Ещё до завтрака Софика успевает ради какого-то веселья дёрнуть за волосы вредину Арабеллу (раздаётся визг, и Софика едва не получает от Арабеллы по рукам), показать язык Констанции (та кривится и демонстративно отворачивается) и поругаться из-за какого-то пустяка с Татьяной — вполне привычные события для пребывания в девичьем пансионе, которым едва ли стоит удивляться.

Тем более, что нужно учесть тот факт, что сейчас у Софики нет никакой — даже самой крохотной — возможности устроить ненавязчивую сестринскую перепалку с Руфиной или Амальей или душевно поболтать с Долли, которая после происшествия с Жюли, правда, стала избегать всех сестёр Траммо, словно чумных.

Руфина сейчас проводит время в добровольном изгнании со всех мероприятий, что могут сделать пребывание в пансионе хоть сколько-нибудь радостным, Долли была слишком уж привязана к несчастной Жюли, и теперь хандрит, а Амалья занимается фортепиано. Амалье сейчас совершенно некогда заниматься всякими глупостями. Амалья учится музыке ещё более старательно и даже рьяно, чем прежде, словно намереваясь доказать что-то всем и каждому. Что именно — Софика не знает. И не уверена, что желает знать.

С Амальей никогда лучше не знать, какими именно мыслями занята её белокурая фарфоровая головка. Во имя собственного спокойствия и хороших отношений с младшей сестрицей.

Тройняшки Домирре сегодня как-то особенно грустны, так что Софика даже не решается подойти к Долли и заговорить хоть о чём-нибудь — даже если это будет какая-то благопристойная чушь о ближайших планируемых для воспитанниц пансиона светских мероприятиях, из-за которой Долли лишь сконфузится и постарается поскорее убраться прочь.

Так что время до завтрака тянется так медленно и скучно, как только возможно вообразить (и это в девичьем-то пансионе, где скука — синоним самого пребывания там), и когда мачехина кузина, наконец, извещает о начале трапезе, Софика чувствует ни с чем не сравнимую радость.

На завтраке сегодня нет Руфины — ей, как случайно узнаёт Софика, служанка принесёт поднос с кашей и стаканом молока. Больше ничего не полагается, если уж девица решает провести время в уединении — хихикает Амалья на ухо Софике, когда замечает, что мачехина кузина отвлеклась, чтобы сделать замечание Арабелле. Ни медовых леденцов. Ни пирожных. Ни кабачковых оладий со сметаной. Только каша, тарелка какого-нибудь супа да молоко.

Удивительно, что кто-то в пансионе способен выбрать уединение, если для этого стоит переходить на такой скудный и даже отвратительный рацион!.. Всяческие остаточные угрызения совести исчезают из души Софики сразу же, когда она узнаёт об этом важном изменении в питании Руфины — подумать только, Руфина собиралась без всякой жалости или хотя бы права выбора обречь двух своих младших сестёр едва ли не на голодную смерть!

Ну уж нет! Пока в голове у Софики есть хоть какое-то подобие здравого смысла, её в эту ловушку не заманить!

Софика собирается завтракать, обедать и ужинать настолько плотно, насколько это только возможно. А уж тем более, если есть возможность отведать омлет с помидорами и мелко нарезанной курицей, а после запить его чашкой горячего какао! Нет уж! Софика не собирается даже думать о подобном добровольном усмирении плоти в частности и об умеренности вообще. И совершенно всё равно, что там твердит их отец в частности и брелиакцы вообще.

Так что Софика с аппетитом уминает и омлет, и бутерброд с сыром, и какао. И даже умудряется выпросить у служанки добавку — правда, только омлета, ибо просьбу о добавке всего остального мачехина кузина считает баловством. Но омлет, как считает Софика, уже вполне неплохо

К концу завтрака Софика чувствует себя даже вполне бодрой и готовой к сегодняшнему кошмару с Чарльзом — ведь едва ли прогулка с ним не окажется сущим кошмаром! — и столь скорому празднованию Короткой ночи. Софика чувствует себя готовой даже к концу света, если такой случится в промежуток между завтраком и обедом.

К мачехиной кузине после завтрака она подходит даже вполне довольной. И даже вечно раздражающий книксен выходит у Софики весьма пристойным. И нотации — уже ставшие, кажется, скорее привычкой, чем тем, что по мнению мачехиной кузины способно заставить Софику Траммо вести себя достойно — о приличном поведении на запланированной на сегодняшнее утро прогулке с Чарльзом Софика выслушивает почти с ангельской кротостью, которой в ней отродясь никогда не водилось.

Вместе с Софикой на прогулку отправляют кроткую, даже робкую девицу, имя которой она узнаёт только теперь, когда мачехина кузина называет его — Дейзи. Именно она, как говорит мачехина кузина, заменит Руфину на всех ближайших прогулках Софики Траммо, если только Руфина не вздумает нарушить своё уединение или если саму Дейзи кто-нибудь не пригласит.

Дейзи смотрит на Софику смущённо, словно извиняясь за само своё существование, сутулится и всячески пытается сделаться незаметнее и меньше. У Дейзи дрожат руки, а из глаз, кажется, вот-вот польются слёзы. Дейзи кажется растерянной и даже несколько испуганной, словно кто-то может её упрекнуть из-за распоряжения мачехиной кузины.

Софика не уверена, что будет рада её вечному присутствию рядом с собой на этой прогулке, но... В конце концов, это же Чарльз! Софика и так едва может его выносить. На прогулке с Тобиасом или Уильямом это и могло бы оказаться обидным недоразумением, но с Чарльзом всё равно будет слишком скучно, так что присутствие Дейзи, может быть, будет даже некоторым избавлением.

— У Дейзи, которую тебе тётушка назначила в компаньонки, — равнодушно бросает Амалья, проворно переодеваясь в незнакомое прежде Софике нежно-розовое платье с красным атласным пояском почти под самой грудью и узкими расшитыми бисером рукавами, — недавно погиб брат. Ей стоит выйти замуж до конца лета, иначе ей и её сёстрам окажется худо — поместье-то отойдёт её двоюродному дяде, а он не тот человек, что согласится о них заботиться.

Софике кажется ужасно несправедливым тот факт, что поместье должно отойти этому ужасному родственнику Дейзи, а не ей самой, коль уж в её семье произошла такая чудовищная трагедия (стоит только подумать, что с Гесимом может случиться нечто подобное — и Софике хочется лишиться чувств). Она думает, что этот закон ужасно глуп и совершенно ужасен, но никак не может этого поменять. Но как поговорить об этом даже с Амальей — она не знает.

Амалье же, кажется, совершенно безразлично, что именно произойдёт с Дейзи после того, как закончится сезон дебюта. А уж думать о несправедливости каких-либо традиций или законов она начнёт только тогда, когда это её непосредственно коснётся — вроде негласного запрета барышням из приличных семей делать своим призванием выступления на сцене.

И Софика не заговаривает с ней об этом, поворачиваясь к своей кровати, чтобы рассмотреть принесённое служанками платье.

На прогулку с Чарльзом, стоит надеть жёлтое шёлковое платье для пикника — Софике оно вполне нравится (уж точно больше тёмно-синего платья для театра), так что с этим не возникает никаких проблем. Это платье у Софики одно из любимых — такой яркий жёлтый цвет ещё стоит поискать!..

Жалко только, волосы сегодня снова обязательно уложат весьма туго. Две косы были бы для Софики куда более желанной причёской. Но волосы заплетают только в одну косу и укладывают узлом на затылке, закалывая шпильками так, чтобы причёска не рассыпалась при самых активных движениях.

И Софика покорно терпит все эти манипуляции со своими волосами, мысленно давая себе слово, что как только сезон дебюта завершится, она больше никогда не будет столь туго закалывать себе волосы.

Только провожает взглядом отправляющуюся на прогулку — Софика забыла куда именно — Амалью. Та на прощанье весело улыбается и машет старшей сестре рукой, ангельским голоском желая хорошо провести время. Пожелание, учитывая персону, с которой сегодня придётся проводить время, кажется едва ли не издевательством.

Очередь Софики спускаться вниз наступает, наверное, через полчаса после ухода Амальи — одна из служанок зовёт её в холл.

В холле оказывается только Дейзи. В светло-сиреневом хлопковом платье для пикника. С вышитыми на рукавах, воротнике и подоле белыми и светло-голубыми розами. Бархатное, с белым шёлковым пояском — очаровательное, милое и нежное платье, которое, думается Софике, подходит только девушкам со светлыми глазами и волосами вроде Дейзи или Амальи. А ещё девушкам, что если не кротки и благонравны сами по себе, то хотя бы способны напустить на себя подобный вид.

— Как думаешь, я смогу кому-нибудь приглянуться в этом году? — нерешительно интересуется Дейзи, то и дело бросая взволнованные взгляды в окно, и Софике хочется завопить, что, если она продолжит быть столь же робкой и кроткой, то едва кто-то сумеет её заметить.

Но Софика усилием воли заставляет себя «прикусить язычок», как обычно говорили в деревне, и старается быть более любезной к этому несчастному созданию, к которому она едва ли способна сейчас испытывать кроме презрения и какой-то липкой жалости, за которую становится только стыдно. К тому же, едва ли хоть один из её советов может оказаться полезным.

Из Софики не слишком-то хороший советник в этих вещах— она сама творит столько глупостей, сколько ни одной другой девушке и не снилось. Едва ли хоть кто-то из приглашающих её на танцы джентльменов всерьёз считает её хорошей кандидатурой в жёны. Даже Тобиас, с сожалением думает Софика. Он тоже едва ли может считать, что из Софики выйдет хорошая и благонравная супруга. Но его, кажется, это мало останавливает.

Дейзи, пожалуй, даже хорошенькая — в этом сиреневом платье, с ангельским, пусть и простеньким, личиком, обрамлённым слабо вьющимися русыми волосами, что можно было бы счесть неплохими, если бы они были хотя бы чуточку погуще. Дейзи кажется милой, нежной и кроткой — кажется, такая она и есть на самом деле. Дейзи повыше Амальи и Руфины ростом, но ниже Софики, а на щеке у неё довольно милая небольшая родинка, делающая её лицо несколько... более запоминающимся.

— Ты вполне миленькая! — пожимает плечами Софика, мысленно моля провиденье, чтобы Дейзи больше не приходило в голову приставать к ней с подобными вопросами. — Почему нет?

Ну что на это отвечать?.. То, что Софика думает на самом деле? Это, пожалуй, не то, что следует говорить девушке в совершенно незавидном положении. То, что следует говорить? Как будто Софика знает, как следует отвечать!.. В лучшем случае, она может попытаться быть хотя бы вежливой с Дейзи, но...

К счастью, подобных вопросов больше не сыпется. Дейзи, кажется, улавливает настрой Софики, и на некоторое время замолкает, словно устыдившись собственной глупости. Она мнётся некоторое время, пытается что-то сказать, но всякий раз замолкает, не вымолвив и слова.

— Можно... Можно я приду к вам гадать в Короткую ночь? — вдруг шепчет Дейзи очень робко спустя минутку или две, и Софика думает, что ей пришлось буквально заставить себя решиться спросить об этом.

Софика удивлена, что кто-то уже осведомлён о предстоящем гадании — и даже задумывается о том, не знает ли подавляющее большинство девчонок в пансионе о её собственных ночных вылазках. Стоит, должно быть, поинтересоваться у Дейзи, кто ещё должен прийти. Вероятно, она осведомлена и об этом.

— Ну приходи, коль веришь во всю эту чушь! — усмехается Софика. — Я тебя точно прогонять не стану.

Настроение у Дейзи заметно улучшается. Она глядит на Софику Траммо с благодарностью, которой едва ли заслуживает какое-то жалкое разрешение прийти на гадание Короткой ночи. Это всего лишь глупое гадание — хочется сказать Софике. Едва ли оно может означать слишком много.

— Я принесу мармелад! — выдаёт Дейзи спустя некоторое время. — Мне присылали... недавно.

Они обе стоят в полном молчании некоторое время. Пусть и недолго — Николас и Чарльз приезжают, должно быть, спустя пять или десять минут после этого разговора. Во всяком случае, мачехина кузина поспешно — пусть и стараясь придать своим движениям степенности и неторопливости — распахивает дверь.

— Барышни! — командует мачехина кузина, и Софика с Дейзи проворно делают книксены Николасу и Чарльзу, прежде чем отправиться с ними.