Не меньше, чем барон (гет)

Вечер перед Короткой ночью — или вечер летнего солнцестояния, как называют этот праздник жители южных районов Мейлге — дебютанткам и молодым девушкам, ещё не вышедшим замуж, но уже перешагнувшим свой год дебюта, а также всем неженатым мужчинам, обладающим достаточным положением в обществе, надлежит проводить в театре, наслаждаясь подготовленным именно для этого празднества музыкальным спектаклем.

Однако, скорее всего, дело не ограничится только представителями этих двух категорий жителей Мейлге — судя по щебету воспитанниц мачехиной кузины, прибудут и женатые мужчины, и замужние женщины, и вдовцы, и вдовы… Только для того, чтобы посмотреть обещающий быть потрясающим спектакль.

О самом спектакле Софика Траммо знает очень немногое, даже если сравнивать с её обычными познаниями о театре и обо всём, что там происходит — сюжет представления тщательно скрывают, чтобы ни единая живая душа не узнала ничего заранее. Впрочем, это Софику едва ли хоть сколько-то волнует — как и половину её знакомых из пансиона, почитающих спектакль хоть и неотъемлемой, но далеко не самой важной частью сегодняшнего праздника.

Но даже Софика осведомлена, что спектакли Короткой ночи каждый год разные — за этим очень пристально следят придворные церемониймейстеры. Как следят и за тем, чтобы в сюжет не просочилось ничего, что можно было бы счесть поистине непристойным или неподобающим. Так что Софика почти убеждена, что спектакль — а он ожидается весьма длинным, что, должно быть, будет утомительным — окажется настолько скучным, насколько только это возможно.

Если верить рассказанному девочками из пансиона, у которых есть сёстры или братья, раньше посещавшие подобные спектакли, представлена вниманию зрителей будет какая-нибудь старая-старая легенда о любви, долге и верности, из тех, что печатаются в красивых книжках с необычным начертанием букв и множеством странных, но весьма занятных иллюстраций — таких легенд наберётся не меньше сотни, и это только те, о существовании которых Софика знает или догадывается.

Впрочем, предполагаемое число людей, задействованных в подготовке праздника Короткой ночи, впечатляет даже Софику, не слишком-то заинтересованную в происходящем.

В этот раз — насколько известно Софике Траммо, и это интересует и волнует её куда больше сюжетов, что могут показать юным воспитанницам женских пансионов — жрецы используют такую сложную систему заклинаний, чтобы расширить пространство театра, что прямо мурашки бегут по коже от грандиозности замысла. Эта система расширяющих заклинаний просто необходима для того, чтобы вместить всех желающих и при том нисколько не испортить звучания музыки, а так же возможности разглядеть хотя бы в минимальных подробностях происходящее на сцене.

Софика обязательно постарается выяснить у Гесима хоть что-нибудь об этих заклинаниях, как только ей удастся снова к нему улизнуть — и, стоит надеяться, в этот раз Гесим окажется в состоянии что-либо объяснять. Никто, кроме Гесима и, быть может, Тобиаса или Джека, не будет Софике ничего говорить о заклинаниях и «прочей ерунде, что не должна забивать голову юной леди».

А в книгах, что есть в пансионе, нет ничего, что не относилось бы к тому, чем юной леди определённо стоит забивать голову — только книжки о хороших манерах, приличествующих случаю туалетах, цветочном языке, музыке, сборники поэзии (не слишком сентиментальной, чтобы барышни не воображали себе чего неприличного) и кое-какие «душеполезные» книги, от которых Софику обычно довольно-таки быстро тянет в сон.

Некоторых девушек, однако, весьма занимает предстоящий спектакль — Амалья, например, с утра не может ни о чём больше говорить. У неё столь взволнованное лицо, что впору залюбоваться. И даже тогда, когда она убегает в классы, заниматься, Софика убеждена, Амалья станет играть или же петь какие-нибудь романсы. У Татьяны, когда речь идёт о том, кто вполне вероятно будет исполнять арии, чуть краснеют щёки.

Другие же, и Софика скорее относится к их числу, куда более взволнованы несколько иной традицией, что распространена в столице на праздновании Короткой ночи. И пусть никто из старших даже не упоминает эту традицию — и Софика догадывается, что не стоит произносить ничего, связанного с ней, при мачехиной кузине или других учительницах — среди воспитанниц то и дело слышится, что обычай этот зародился ещё в ту пору, когда Леди-Создательница ещё жила в Мейлге.

Конечно же, в пансионе по такому поводу устроен настоящий переполох — нет ни одной девушки или женщины в здании, что относилась бы к предстоящему событию равнодушно. Все носятся, переживают из-за забытого где-то веера, который держат в руках, плохо уложенных локонов (Софика при этом радуется, что ей снова заплели косы и убрали их наверх, ибо нет ничего хуже завивки локонов, которые вечно выбиваются или лезут в глаза), плохо сидящего платья (или совсем неподходящего к цвету лица или глаз), из-за того, что шпилек в причёске может не хватить, и какая-нибудь прядь обязательно вылезет в самый неподходящий момент…

Самым неподходящим моментом, в какой только могут растрепаться волосы, догадывается Софика, разумеется, является тот самый поцелуй, о котором девочки говорили несколько дней назад. Едва ли для какой-то девчонки, запертой в стенах пансиона и начитавшейся тайком романов, возможность поцеловать в щёку понравившегося мужчину или юношу — и не делать из этого большой тайны — не представляется одним из важнейших событий — если же не самым-самым важным — в жизни.

Тем более, что сделать это можно — вроде как — почти безнаказанно.

Так что, девочки из пансиона просто невозможно взволнованны — даже больше, кажется, чем перед первым или шестым балом, или тем музыкальным вечером, на котором они сами выступали. У каждой третьей, кажется, от волнения дрожат пальцы — в кои-то веки без опостылевших перчаток. Каждая четвёртая — шепчет что-то подруге на ухо и опасливо оглядывается на мачехину кузину. А каждая вторая тайком возносит молитвы и клянётся в будущем обязательно вести себя безукоризненно, если только Короткая ночь принесёт исполнение желаний.

Даже мачехина кузина, что удивительно, ни на кого не кричит и не цыкает, и почти не сверлит кого-либо — даже Софику, которую может вполне обоснованно считать паршивой овцой в своём благовоспитанном, годами вымуштрованном стаде — суровым взглядом.

Она только с важностью, достойной особы королевских кровей, расхаживает между рядами, внимательно рассматривая пошитые для Короткой ночи платья, которые едва ли похожи на те, что в обычное время стоит надевать в театр — с изумрудно-зелёным лифом, пышными рукавами и довольно пышной юбкой, цвет которой разнится от воспитанницы к воспитаннице. Волосы тоже причёсывают иначе — Софике заплетают две косы и укладывают их на затылке, украшая цветами.

Софика не уверена, что этот наряд ей идёт. Вероятно, она смотрится девочкой, тайком переодевшейся в платье матери, слишком большое ей и выглядящее весьма нелепо. Но все девушки одеты в такие, никому нельзя отступать от традиции — Софика готова лично придушить того церемониймейстера, что всё это придумал — и поэтому, конечно же, платья Софике не меняют.

Впрочем, едва ли даже столь нелепое платье способно заставить Софику передумать на счёт поцелуев. В конце концов, даже неплохо, что в этот вечер она должна целовать, а вовсе не её.

Средняя из сестёр Траммо не знает точно, кого вознамерились целовать её знакомые из пансиона. Должно быть, Арабелла выберет троих или четверых (и, вероятно, хотя бы один из выбранных ею кавалеров совпадёт с кем-то выбранным Софикой). Констанция — только одного, своего жениха, она сама об этом говорила и едва ли когда-нибудь отступит от своих слов. Софика же решает не ограничиваться Тобиасом, Уильямом и Томасом, но и поцеловать в щёку ещё пару-тройку кавалеров, которые кажутся ей наиболее приятными. Стоит только подумать, кто именно это будет.

Разумеется, высказывать это своё соображение даже в присутствии Амальи Софика не станет. Амалья — даже если сейчас они союзницы — всегда может оказаться доносчицей, и этого Софике совсем не хочется. А Тобиас, должно быть, Софике улыбнётся. Да и Уильям, и Томас, вероятно, не будут иметь ничего против.

Даже хорошо, что на праздновании Короткой ночи рядом не окажется Гесима — тот всегда был весьма несдержан и даже груб в присутствии любых юношей, проявлявших к Софике хотя бы подобие интереса, не похожего на чисто дружеский. Но ещё хуже Гесим реагировал, если Софике приходило в голову — пусть и в шутку — изобразить ответный интерес.

Замечтавшись, Софика не замечает, как совсем рядом с ней оказывается мачехина кузина. Она едва не взвизгивает от неожиданности — лишь в последнее мгновение ей удаётся заставить себя замолчать.

Мачехина кузина не выглядит ни чуточки довольной. Она выглядит взволнованной едва ли не больше своих воспитанниц, но это Софика замечает лишь тогда, когда та оказывается столь близко. Мачехина кузина придирчиво осматривает наряд Софики (кажется, не только на предмет появления пятен или лишних складок) и недовольно цокает языком — впрочем, никаких действий по немедленной смене этого ужасного одеяния она не предпринимает.

— Окажите любезность, если не мне, то хотя бы своим подругам и сестре: не болтайте во время спектакля и ведите себя пристойно! — щурится мачехина кузина, всё поправляя цветы в волосах Софики. — Этот праздник слишком важен для всех, чтобы можно было его портить своеволием и капризами!

— Я могу пообещать, что приложу все усилия, чтобы быть сегодня настоящей паинькой! — старается улыбнуться Софика, чтобы не огрызнуться и не сказать что-то о том, что своеволие и капризы составляют основную часть её характера, и потому она едва ли может их побороть или как следует скрыть. — Но я не убеждена, что снова не сделаю что-то не так по какой-то нелепой случайности!

Мачехина кузина глядит на Софику с толикой недоверия — вполне оправданного, пожалуй, как бы ни прискорбно было в этом признаваться. Но всё же на это недоверие хочется обидеться и ответить что-нибудь резкое и не вполне разумное — не так уж часто Софика попадала впросак из-за своего своеволия. Куда чаще — по своему невежеству. И не слишком большому уму, что признавать тоже весьма прискорбно.

Честность с собой вообще по большей части, на взгляд Софики, весьма прискорбна и неприятна.

Но ответить что-то, вероятно, к своему большому и светлому счастью, Софика не успевает, так как мачехина кузина уже отходит от неё, чтобы поправить — в очередной раз — наряд Арабеллы. Арабелла вертится перед зеркалом, старательно поправляя убранные наверх волосы и пытаясь незамысловатыми заклинаниями сделать вырез платья чуть глубже.

Арабелле этого, конечно же, не позволяют — мачехина кузина всякий раз подходит к своей «чересчур взволнованной воспитаннице» (Софика бы назвала это несколько иначе) и возвращает линию выреза на место. И, кажется, тоже выговаривает что-то на ухо — вероятно, о том, что праздник слишком важен для всех барышень пансиона, чтобы позволять одной из воспитанниц надевать что-то столь вульгарное.

После Арабеллы мачехина кузина идёт к почти плачущей Констанции, у которой из причёски сегодня весь день выбиваются локоны, и она ничего не может с этим поделать. Дейзи, тройняшкам Домирре, Камилле, Розе и Татьяне тоже нужна помощь — кому-то из них с юбкой, что оказалась длинновата или коротковата, кому-то с чрезмерно болезненно впивающимися в грудь рёбрами корсета, кому-то не идёт причёска, кому-то совершенно не нравится доставшийся ей цвет юбки…

Кто-то из девушек вдруг совершенно некрасиво взвизгивает и заявляет — едва ли не рыдая, — что ни за что на свете не отправится на этот вечер в своём платье, ибо фасон ей совершенно не идёт.

Мачехина кузина, разумеется, тут же подскакивает к той девчонке, у которой сдали нервы, и принимается что-то говорить (тем ласковым и вместе с тем необычайно твёрдым тоном, что может означать только одно — не пойти на вечер Короткой ночи той воспитаннице не дадут ни за что на свете).

Софика усмехается, что тут же расценивается сёстрами Домирре — Мартой и Камиллой — как совершенное бездушие. Впрочем, это Софике отчего-то кажется даже несколько лестным, пусть она никак не может сообразить, что именно в её сегодняшнем поведении можно считать бездушным. Пусть в стенах пансиона подбор платьев и является едва ли ни единственным развлечением (во всяком случае — одним из немногих одобренных учительницами и начальницей пансиона), право слово, нельзя же считать не вполне удачное платье концом света!

В конце концов, уже завтра придётся надевать что-то другое — например, платье для пикника или для музыкального вечера, — а следовательно не стоит и беспокоиться. Кому нужны кавалеры, готовые в ужасе убежать при взгляде на девушку не в самом удачном для неё образе?

Платья, подобные сегодняшнему, идут далеко не каждой воспитаннице пансиона (проще даже перечислить тех, кому подобные наряды идут, чем тех, кто в них смотрится нелепо), но об этом больше никто не решается говорить вслух. Эти кажущиеся бесформенными юбки, этот корсаж… Кому вообще пришло в голову одевать стайку юных девушек в столь своеобразное одеяние?..

Вероятно, приходит Софике в голову мысль, смысл облачения дебютанток в столь невыгодные для многих наряды кроется в желании воспрепятствовать древней традиции, связанной с поцелуями. Конечно, вероятно, мало какая девушка захочет целоваться, когда на ней надето непонятно что.

Но ни Софику, ни, судя по решительному выражению лица, Арабеллу, это не способно остановить.

В конце концов, если кавалер не захочет принять поцелуй Софики, когда она одета в столь кошмарное платье, пусть катится к первозданным! Софика не станет жалеть о потере внимания столь

Амалью Софика впервые после завтрака видит только теперь, когда почти приходит время отправляться в театр — Амалья, довольная, причёсанная и почти не взволнованная, идёт в холл со стороны музыкального класса. Даже не идёт — словно парит над другими воспитанницами, не касаясь туфельками пола. И между тем, не скачет вприпрыжку, как случилось бы с Софикой, будь она в самом чудесном расположении духа (в котором едва ли будет до тех пор, пока её не сводят уже на что-то действительно интересное).

У Амальи с внешним видом, как и следует ожидать, всё чудесно. Она выглядит фарфоровой безупречной куколкой, как и всегда. Белокурой, румяной и хорошенькой. Милой, очаровательной и совершенно бестолковой — как раз такой, какой следует быть всякой достойной юной барышне, что хочет считать себя настоящей леди. И даже веснушки куда-то исчезли с хорошенького личика.

Волнение, если всё-таки и имеет место, не делает Амалью растрёпанной, растерянной или небрежной. Нет! Она по-прежнему остаётся красивой, безупречно причёсанной, безумно аккуратной и не даёт исчезнуть со своего лица тому спокойно доброжелательному выражению, которое по какой-то нелепой причине считается едва ли не единственным безусловно одобряемым выражением лица юной леди.

Амалье идут даже уложенные весьма старомодным образом кудри, пусть эта причёска и делает её внешне несколько старше внешне. Амалья, должно быть, прекрасно знает об этом. И Амалье, долгое время бывшей самым младшим ребёнком в семье Траммо — Софика прекрасно об этом знает — самой очень хочется казаться старше хотя бы самую чуточку.

— Хотя бы сегодня веди себя прилично! Как благовоспитанная леди, а не мальчишка с хулиганскими замашками! — с покровительственной улыбкой обращается к сестре Амалья, как только оказывается рядом. — Иначе мы не сумеем погадать этой ночью, ибо тётушка определённо решит за нами проследить.

Тон у Амальи — высокомернее не придумаешь. Софике почему-то приходит в голову мысль, что Гесим бы ни за что на свете не позволил говорить себе что-то подобным тоном. Он бы разразился самой гневной отповедью, какой только возможно было бы разразиться. А то и вовсе — полез бы в драку, если бы подобным тоном к нему обратился человек одного с ним пола.

Но Софике скорее смешно.

Софика едва не фыркает от того, что самой важной причиной, по которой только Софике следует вести себя достойно, является предстоящее гадание на картах — глупая девчачья традиция, хоть какой-то пользы от которой ждать не стоило. Какая польза может быть от того, что полдюжины глупых девчонок соберётся в одной комнате и будут тайком гадать. На суженного, должно быть.

Ну или ещё на какие-нибудь глупости, что могут быть интересны только семнадцатилетним девчонкам, запертым в стенах пансиона и не имеющим возможности распоряжаться своим временем и своими жизнями.

— Представь, что об этом тебя попросил Гесим — возможно, тогда тебе будет проще держать обещание? — добавляет Амалья чуть серьёзнее.

Она смотрит на сестру так, словно… Ох! Софика даже не знает какие именно слова стоит подобрать для того, чтобы объяснить, как смотрит на неё сейчас невозможно противная Амалья!

Вот теперь Софике ужасно хочется чем-нибудь её огреть. Может, даже дёрнуть за идеально завитые локоны. Вот визгу-то будет! И мачехина кузина, должно быть, запрёт в пансионе их обеих. Что будет вполне некстати. Ибо планы на сегодняшний вечер у Софики всё-таки есть. И в них совсем не входит возможность киснуть здесь под укоризненный бубнёж обиженной Амальи.

Софика напоминает себе, что сегодня у неё есть шанс поцеловать Тобиаса, Уильяма, Томаса и кого-нибудь ещё — кого только душа пожелает. И, если она желает это сегодня сделать, стоит успокоиться и позволить Амалье говорить всё, что угодно — лишь бы та не нажаловалась мачехиной кузине.

— Гесиму я не обещаю того, в выполнимости чего сомневаюсь! — усмехается Софика, стараясь придать своему голосу побольше равнодушной небрежности. — И ему обычно в голову не приходит просить меня… быть не мной.

Амалья некоторое время молчит. Она смотрит на Софику так удивлённо, будто бы видит её едва ли не впервые в жизни. А ещё Амалья словно задумывается о чём-то более сложном, нежели вокальная партия или предстоящий спектакль. Амалья некоторое время глядит на сестру так серьёзно, что впору начать переживать за душевное здоровье их обеих.

А потом… Потом серьёзность исчезает с её хорошенького личика так же внезапно, как и появилась.

— И совершенно напрасно! — тихонько хихикает вдруг Амалья. — Для Гесима ты бы сделала всё, что угодно! Даже горы свернула бы!

Софика и сама почему-то не может удержаться от смеха. Сёстры Траммо, кажется, даже удостаиваются не вполне довольного взгляда от мачехиной кузины — та всё ещё поправляет платья и причёски воспитанниц, а также следит за тем, чтобы те ничего не измяли и не растрепали. Во всяком случае — раньше времени.

Софике иногда кажется, что когда мачехина кузина вздыхает о том, что боится как бы воспитанницы ничего не натворили «раньше времени» или когда мачеха качает головой и замечает, что опасается, что Софика где-нибудь «раньше времени» сядет в лужу, под точкой, начиная с которой глупости можно творить не опасаясь всяких последствий, молчаливо подразумевается свадьба.

— Свернуть горы, как мне кажется, куда легче, чем вести себя безупречно! — наигранно вздыхает Софика.

Амалья фыркает так громко, что тут же зажимает рот ладонью и проворно — на взгляд Софики, чересчур проворно — извиняется за собственную несдержанность перед другими девочками и мачехиной кузиной, не дожидаясь того, чтобы её за эту самую несдержанность отругали.

Впрочем, стоит отметить, Амальину оплошность почти никто и не замечает. Мачехина кузина оставляет её фырканье — что определённо не пристало настоящей леди, со смехом думает Софика — без всякого внимания.

Впрочем, ничего удивительного.

Амалья Траммо с детства считается всеми вокруг вполне благовоспитанной барышней, напоминает себе Софика, так что, после её извинений все уверены, что Амалья обязательно возьмёт себя в руки и будет вести себя если не безупречно, то ужасно близко к тому.

— В этот вечер ожидается совершенно чудесное представление! — добавляет Амалья со вздохом после весьма продолжительного молчания, за которое Софика успевает отвлечься на неспешно переходящую улицу кошку, которую видит в окно. — А ночью — не менее чудесное гадание! И мне очень страшно, что ты опять что-нибудь испортишь из-за какой-либо глупой прихоти, что заставит тебя поступить опрометчиво. Ты слишком часто действуешь импульсивно, чтобы я, тётушка или папенька с маменькой могли не волноваться!

Представление, как узнаёт Софика несколькими минутами позже, и снова от Амальи, ожидается минимум часов на пять — что, на взгляд такого неискушённого и невнимательного зрителя как Софика, слишком уж много и утомительно даже для самого чудесного представления, которое только можно представить. Следует ещё радоваться, что воспитанницам пансиона дадут перекусить — для всех дебютанток столицы накроют в отдельном зале столы.

За следующие несколько часов всех этих подготовительных волнений Софика успевает узнать не только, с каким восторгом и предвкушением ожидают многие из девочек в пансионе сегодняшнего представления (это она знала и до этого), но и вообще кучу сплетен и легенд о Короткой ночи, которая теперь навеки окружена романтическим ореолом.

Короткая ночь празднуется хефрианцами едва ли не пышнее Долгой, но точно не так приятно — в Долгую ночь принято всем (а особенно, детям) дарить подарки, и иногда их дарят довольно-таки много. В Долгую ночь принято есть пироги, пить пряный тыквенный чай и всей семьёй сидеть у камина. И у хефрианцев, кажется, есть ещё не меньше дюжины интересных традиций для Длинной ночи. А вот Короткая ночь для хефрианцев окружена таким количеством всяких обрядов, суеверий и чаяний, что впору хвататься за голову!.. Софика не может их все и упомнить!

Брелиакцы, думает средняя из сестёр Траммо, в праздновании Короткой ночи — да и всего остального — гораздо более скупы и просты. В деревне вечером обычно проходила служба в их маленькой церкви, служба заканчивалась проповедью, которую отец готовил не меньше двух недель, а наутро начиналась небольшая ярмарка.

Иногда — с выступлением бродячих артистов где-то в полдень.

Представление, которое они давали, обычно было неплохим. Весёлым даже. Софика всегда хихикала и хлопала в ладоши. Хихикала и Амалья. В детстве отец на всех ярмарках усаживал Амалью или Софику к себе на плечи, и с высоты его роста вид открывался куда как заманчивее того, что могли увидеть две маленькие девочки без чьей-либо помощи. Руфине — самой старшей и самой серьёзной — такого внимания со стороны отца почти никогда не доставалось.

Нередко выступали скоморохи — смешные, с разукрашенными яркими красками лицами. Они весело шутили или смешно плакали, и говорили совершенно невообразимыми голосами. Это в детстве впечатляло Софику — да, что и говорить, Амалью тоже — настолько, что за пару дней до праздника Короткой ночи она едва могла говорить о чём-либо, помимо предстоящих представлений.

Софика и сейчас отдала бы многое, чтобы оказаться там, на маленькой деревенской площади, где располагались разноцветные кибитки артистов, а не ехать в театр, где наверняка будет ужасно скучно.

Гесим, кажется, всегда считал подобные спектакли крайне скучными и жалкими, пусть и вполне подходящими их крохотной деревушке. Незатейливую музыку, под которую и происходило всё это действо, он называл весьма посредственной и простой (слишком простой, чтобы она могла ему нравиться), краску на лицах скоморохов — слишком дешёвой и недостаточно яркой, а их лица — слишком грубыми, чтобы можно было исполнять сколько-нибудь значимые роли.

И всё же, с этими артистами Гесим общался. Подолгу, пропадая иногда на целые дни в их кибитках и вызывая недовольство отца, считавшего подобные знакомства недостойными сына брелиакского священника.

Сами артисты — Софика отчего-то не может вспомнить, приезжали ли в их деревню всегда одни и те же бродячие артисты — иногда устраивали пляски вокруг костров в некотором отдалении от деревушки. Через костры в полночь полагалось прыгать. Гесим пару раз тайком от отца и мачехи водил Софику на эти танцы, и Софика тогда была в полном восторге.

С Гесимом Софике не страшно было даже прыгать через костёр…

Наконец, девушек окликают и просят построиться парами — пора выходить, чтобы успеть в театр в назначенное время. Девушкам и мачехиной кузине следует последний раз осмотреть свои платья — и то, нет ли где пятнышка, дырочки или складки не в том месте, где она должна быть — и причёски дебютанток.

Воспитанницы мачехиной кузины — мадам Шенно, твердит Амалья Софике на ухо в беспокойстве от того, что та может, услышав имя наставницы вместо данного ей прозвища, перепутать что-нибудь и где-нибудь заблудиться — тщательно одеты и причёсаны ещё за час или два до запланированного выхода, так что с этим не возникает никаких проблем.

Нет среди них только Жюли и Руфины. Первая ещё долго не появится в пансионе — через Амалью до Софики доходит слух, что тётка Жюли была в ярости, когда узнала о проступке племянницы. А Руфина не будет покидать своего добровольного уединения даже ради празднования короткой ночи.

— Смирно, смирно, барышни! — наконец, командует мачехина кузина, когда девушки всё-таки выстраиваются парами. — Не галдите словно стая сорок, не носитесь по театру, не ешьте много — пусть даже ни одного мужчины на вашей трапезе и не будет — и не позволяйте джентльменам, насколько бы приятными они вам не казались, долго с вами говорить.

Едва ли хоть слово оседает в юных головках её воспитанниц. Все они — и Софика тоже относит себя к ним — куда больше взволнованы своими предвкушениями и совершенно не в состоянии внимать советам и наставлениям.

Девочек выводят на улицу. Перед крыльцом — и не только, ибо всё это великолепие не может уместиться только перед крыльцом пансиона — в этот раз уже приготовлены открытые коляски, в каждой из которых вполне может уместиться около шести девчонок. Известно, что воспитанницы поедут в этих колясках, а не пойдут пешком.

Софика не знает, что именно послужило причиной для такой неслыханной щедрости, но решает не задавать лишних вопросов. В конце концов, пусть она и не прочь прогуляться, будет весьма приятно прокатиться в коляске, а не топать пешком в новых туфлях до самого театра.

Стоит заметить, что Амалью, что сегодня стоит в паре с Софикой, возможность прокатиться в коляске, радует несказанно. Настолько, что она едва снова не забывается от этого счастья и не ляпает какую-нибудь глупость.

 

Воспитанницы мачехиной кузины прибывают в театр немного (или — не совсем «немного» заранее — всех дебютанток надлежит рассадить в партере так, чтобы не пришлось тратить на это время, когда прибудут все остальные гости. Софика даже успевает рассмотреть оркестровую яму, к которой подходит слишком близко — мачехина кузина тут же дёргает её за руку (и довольно-таки больно, следует заметить) и усаживает куда-то назад и сбоку. Рядом с Констанцией, которой, как хорошей и послушной дебютантке, надлежит следить за тем, чтобы — гораздо менее хорошая и послушная — Софика не натворила глупостей.

— Помните о своём обещании! — едва не цедит сквозь зубы мачехина кузина, стараясь, впрочем, придать своему лицу самое доброжелательное выражение, и это, на взгляд Софики, выглядит несколько жутковато.

Честное слово, лучше бы она просто ругалась или злилась открыто. Не пытаясь как-то спрятать эту злость за улыбками и безмятежностью, в которые всё равно крайне трудно поверить. Во всяком случае, просто недовольные замечания и вечные нравоучения, думает Софика, уже стали довольно-таки привычными. Выдержать их довольно-таки просто.

Как только мачехина кузина отходит — Роза едва не доводит до конца то, что не удалось средней из сестёр Траммо, а именно: свалиться в оркестровую яму и свернуть себе шею — Софика кривится и с самым кислым видом опрокидывается в кресло — под возмущённое шипение Констанции (удивительно даже, что она, оказывается, умеет так шипеть) и тихий испуганный возглас Дейзи.

— Спина, Траммо! — шипит Констанция, в отличие от мачехиной кузины, не стараясь выглядеть вежливо или доброжелательно. — Немедленно сядь нормально! Нас же могут увидеть!

Софика про себя отмечает, что не может понять, что это все так носятся с репутацией пансиона словно ужаленные (если с мотивацией мачехиной кузины ей всё понятно, то отчего другие девочки тоже беспокоятся — не особенно), но спину всё-таки выпрямляет. Пусть и не отказывает себе в удовольствии показать воображале Констанции язык. Констанция вполне заслуживает того, чтобы кто-то спустил её с небес на землю, думает Софика. И если Констанция не перестанет делать замечания, Софика вполне способна оказаться этим «кем-то».

К тому моменту, как в театре начинают появляться другие зрители, помимо дебютанток, Софика почти успевает уснуть. Во всяком случае, как минимум десяток раз она широко зевает — не забыв, впрочем, прикрыть рот рукой — и раза три ловит себя на ощущении, что её сознание куда-то уплывает.

Должно быть, это оттого, что в театре, слишком душно. Было бы неплохо настежь открыть все-все окна. Но едва ли кто-то пойдёт на это из-за какой-то дебютантки, что считает духоту весьма серьёзным испытанием для силы своего духа. Тем более, ради Софики — слишком уж несдержанной и беспокойной, чтобы считаться эталоном благонравия.

Мачехина кузина, должно быть, предпочитает, чтобы Софика продремала весь сегодняшний спектакль — в конце концов, в таком случае она больше ничего не успеет натворить. Софика предпочитает улучить момент, чтобы выскользнуть из партера и отправиться на поиски всех тех джентльменов, поцелуй на щеках которых она сегодня желает запечатлеть.

Для этого, всё же, как это ни прискорбно, желательно не засыпать.

Так что Софика усаживается так, чтобы ей было удобнее рассматривать тех, кто усаживается в ложах, амфитеатре и на балконе. Констанция на шуршание соседки недовольно кривится, а потом и вовсе — просится поменяться с Дейзи местами, чтобы сидеть подальше от Софики.

С места Софики видно далеко не всё — ложа Тобиаса и, кажется, ложа Уильяма, расположены почти что над её головой, так что их обоих, если они уже удосужились появиться в театре, она увидеть не может при всём желании. Зато Софика замечает Томаса, который ей улыбается. И Гидеона, который её — к счастью — не замечает. И ещё с десяток своих знакомых, с которыми ей приходилось — к счастью или раздражению — танцевать на прошедших балах.

Софика со своего места может рассмотреть даже королевскую ложу — там уже расположились королева, кронпринцесса, принц и какая-то незнакомая Софике женщина с рыжими волосами. Женщина эта сидит рядом с королевой, и это кажется несколько странным, но Софике определённо некому задать все возникшие в её голове вопросы, так что она довольно-таки быстро теряет интерес к незнакомке в королевской ложе.

Софика и дальше продолжает рассматривать присутствующих сегодня в театре. Она замечает герцога Синдриллона в самом помпезном костюме, который только можно представить. Герцог Синдриллон сидит довольно-таки близко к дебютанткам, так что Софика вполне может разглядеть все подробности его костюма.

Видит она и Чарльза. Тот, завидев Софику, чуть краснеет (это возможно заметить даже на таком расстоянии) и на мгновение дёргает рукой, словно в желании помахать ей, но всё же не решается. И эта неуверенность его глухим раздражением отзывается в груди Софики.

Если он даже не может позволить себе незначительную вольность вроде взмаха руки, зачем вообще тратит её время?

Софика — не без стыда, впрочем, за саму такую мысль, что едва ли может считаться достойной — даже подумывает, не сказать ли Чарльзу, что все танцы на следующий её бал — и на все последующие балы, что сёстры Траммо проведут в столице — уже давным-давно расписаны? Тогда не придётся выслушивать его лепет и мечтать о том, как будет она танцевать следующий танец с куда более приятным кавалером…

— Этот молодой человек, Чарльз, очень мил с тобой! — робко замечает тоже увидевшая Чарльза Дейзи, и Софика, чуть не дёргаясь от досады, пожимает плечами. — Вчера вы очень хорошо смотрелись, когда спускались к пруду. Из вас может получиться красивая пара.

Софика едва не фыркает. Ей вчерашняя прогулка запомнилась совсем иначе, и она не уверена, что хочет её вспоминать — под конец, Софике казалось, что у неё скулы сводит от улыбки, которую она старалась держать на лице. Чарльз кажется ей неловким, слишком смущёнными слишком невнятным, чтобы возможно было говорить о них двоих как о красивой паре. Как… вообще о паре.

Не спасало дело даже то, что в какой-то момент Чарльз предложил пройтись по берегу пруда, и они минут пятнадцать пытались бросать камушки в воду — эта забава иногда бывала довольно интересной. Возможно, правда, на степень удовлетворённостью вчерашней прогулкой, повлияло то, что у Софики ни один из камушков не отскочил более трёх раз — это заставило её недовольно поджать губы при одной мысли о том, что отцу или Руфине, если они начинали этим заниматься, порой удавалось достигнуть десяти отскоков…

Дейзи не произносит этого, но Софика догадывается, что той весьма симпатичен Чарльз. Быть может, тот действительно неплох — он довольно недурно воспитан, любезен, доброжелателен, кажется, довольно-таки кроток и вместе с тем весьма пылок. И, должно быть, мог бы казаться Софике очаровательным, если бы… Что именно не даёт Софике видеть его очаровательным или хотя бы сносным собеседником, она не знает.

Возможно, дело всё в том, думает Софика, что хорошие мальчики должны заглядываться на хороших девочек, если только не желают страдать от разбитого сердца. А сама Софика никогда не была хорошей девочкой.

Даже когда была совсем крошкой.

А Чарльз — слишком уж приторно хороший, слишком уж весь прилизанный и правильный, чтобы Софика могла смотреть на него без раздражения. Чарльз даже не догадывается, какова она на самом деле. Чарльз — всего лишь восхищённый её внешним обликом мальчик, который будет разочарован, если только обнаружит за этим обликом что-то ещё.

Парням вроде Чарльза, вероятно, должны нравиться девушки вроде Руфины или Дейзи — милые, скромные, умные и праведные. Те, у которых эта скромность, ум и праведность читаются с кротких лиц. Те, кто не позволяет себе лишних вольностей, но не помешан на манерах так, как Констанция или Амалья. Те, кто… совсем не похож на Софику.

— Тебе очень повезло с ним, — добавляет вдруг Дейзи, и личико её становится совсем грустным.

Софика думает, что сама мысль о том, что ей может повезти с человеком, от которого её воротит, достойна какой-нибудь награды за самую глупую мысль на всём белом свете — глупее может быть только предположение, что Софика, в столице или дома, способна придерживаться многочисленных правил хорошего тона и ни одно из них не забыть. При виде Чарльза Софике скорее хочется спрятаться за ширму и ждать, пока он пройдёт мимо, а вовсе не говорить о любви, поэзии и утках.

— Хочешь забрать его себе? — как-то холодно, даже зло, хихикает Софика и сама поражается звучанию своего голоса, словно ставшего чужим. — Так бери — я возражать не стану.

Дейзи сконфуженно замолкает, потом некоторое время мямлит весьма неуместные извинения, а потом снова замолкает. И весь её вид говорит о том, что Дейзи ужасно жаль, что она вообще осмелилась сегодня говорить с Софикой. Так что, та даже чувствует кратковременный и не слишком-то болезненный укол так некстати проснувшейся совести — не следовало, пожалуй, так говорить с Дейзи.

Только не с Дейзи, что ещё скорбит о своей утрате…

Впрочем, стоит заметить, что впечатления от гудящего зала, расположившихся в бельэтаже и в ложах кавалеров и дам в столь ярких одеяниях, что в глазах рябит, оказываются гораздо сильнее угрызений совести. Софика тут же отвлекается и забывает обо всех своих мыслях.

В какой-то момент — Софика его пропускает, засмотревшись на Томаса, делающего Софике какие-то знаки, которых она никак не может расшифровать — на сцене появляется толстенький человечек небольшого роста. Примерно в этот момент Констанция, перегнувшись через Дейзи, дёргает Софику за рукав, заставляя обернуться и, наконец, посмотреть на сцену.

Человечек одет в голубой фрак, и на голове у него — блестящий голубой цилиндр. Он слишком маленького роста, чтобы выглядеть уместно на этой огромной сцене. Он кажется забавным и милым, и Софика старается изо всех сил получше рассмотреть его гладкое, круглое личико.

— Дамы и господа! — хорошо поставленным голосом объявляет человечек в цилиндре. — Начинаем ежегодное представление в честь именин прекраснейшей из королев и дам, что почтила нас своим присутствием в этот замечательный вечер!

В королевской ложе, должно быть, сидит леди-Создательница, догадывается Софика, едва удерживаясь от того, чтобы хлопнуть себя по лбу. Конечно же! Дама с рыжими волосами, которая позволяет себе сидеть в ложе рядом с королевой… Кто ещё это мог быть?

Начинает играть музыка.

Дебютантки, даже те, что были заняты перешёптываниями и хихиканьем, замолкают. В зале вообще становится очень тихо, если, конечно, не считать звучащей мелодии.

На сцену спустя несколько бесконечно тянущихся мгновений выбегает странно одетый мужчина — на нём смешно широкие короткие штаны, словно набитые ватой, похожая на кирасу малиновая куртка, красные чулки и короткий, расшитый золотом и жемчугом, плащ.

Этот странно одетый мужчина становится в позу, что, вероятно, должна придать ему важности и солидности, но которая кажется Софике смешной. Мужчина начинает петь противным, слишком уж высоким голосом. Его пение, по правде говоря — в контраст с принятой позой — похоже то ли на завывания, то ли на причитания (слов разобрать так и не удаётся), и Софика прикрывает глаза, широко зевает и поудобнее усаживается в кресле, снова забывая следить за осанкой. Всё, что ей хочется сделать — поскорее отсюда сбежать…

Потом к завываниям первого мужчины присоединяются — куда более бодрые, но от того не менее неприятные — завывания второго. Потом звучит хор, и для Софики всё в какой-то миг сливается в какой-то невообразимый ком из сотен различных звуков, ни один из которых она не может толком выловить из общего звучания.

По правде говоря, Софика не слишком-то внимательно следит за происходящим на сцене. Музыка, игра актёров и меняющиеся декорации мало занимают её ум.

Ей скорее хочется заснуть — но одновременно с этим она и боится этого. Кто тогда вместо неё отправится на поиски Тобиаса, Уильяма, Томаса и остальных? Кто поцелует их сегодня, если Софика позволит себе задремать… Неприятно даже думать, что, вероятно, на это решится Арабелла. Или ещё кто-нибудь.

Проходит ещё немного времени, и Софика решает, что отправляться на поиски всех необходимых ей сегодня джентльменов, стоит прямо сейчас, не тратя время и силы на прослушивание того ужаса, который сейчас идёт на сцене. А то ведь так, действительно, и заснуть недолго.

Дожидаться антракта — в который, между прочим, всех дебютанток могут увести на перекус — у Софики нет никаких сил. Она, осторожно, бросив взгляд на наставницу и других девочек, покидает своё место, столь удачно оказавшееся рядом с дверью, и шмыгает в коридор.

Почти сразу же — не успев почти толком отойти — в коридоре Софика едва не сталкивается с Томасом — весьма кстати, стоит заметить — и потому, после череды едва ли нужных извинений, прижимается губами к его щеке и, гордо улыбнувшись и сделав шутливый книксен, отправляется дальше. Обычно разговорчивой до болтливости, язвительный Томас не говорит ни слова.

Софика об этом не задумывается.

Настроение у неё несколько — весьма сильно, стоит заметить — улучшается. Если всё и дальше пойдёт так же удачно, то Софика сумеет насладиться сегодняшним вечером как следует. Нужно найти ещё Гидеона — пожалуй, он тоже заслуживает поцелуя, — Ролланда Харнли, Юджина Савенгрео, Тобиаса и Уильяма.

Жаль, конечно, что сегодня Софике вряд ли удастся увидеть Джека — его бы Софика с удовольствием расцеловала в обе щеки. Но, впрочем, поцеловать шестерых за сегодняшний вечер будет вполне достаточно. Тем более, что главное, что среди них точно должны быть Тобиас и Уильям.

Гидеона удаётся обнаружить около окна, он стоит, теребит изо всех сил галстук на своей шее, словно ему тяжело дышать, и Софика успевает воспользоваться моментом и коснуться губами его щеки, после чего, сделав торопливый книксен, проворно убегает прочь.

Юджина Савенгрео она видит на лестнице. И, конечно же, тут же целует. Юджин после этого глядит на неё так удивлённо и вместе с тем так счастливо, что Софике ничего не остаётся, как помахать ему рукой и броситься бегать дальше.

Ролланда Харнли поцелуй настигает, когда он пытается спорить с буфетчиком по поводу того, когда именно могут начинать подавать закуски для гостей Королевского театра Мейлге. Ролланд Харнли пытается настаивать, что никто не может запретить ему лакомиться канапе прямо посреди спектакля, если только он не проносит еду в зал.

Теперь остаются только Тобиас и Уильям. Софика чувствует себя очень гордой — если она быстро найдёт их обоих, то сумеет весьма быстро вернуться обратно на своё место и с чистой совестью проспать весь оставшийся спектакль, не опасаясь, что мачехина кузина или Констанция — или же Амалья — её хватится.

Где найти ложу барона Сиенара, Софика прекрасно помнит. Нужно всего лишь вернуться к лестнице, подняться по ней (и постараться не слишком спешить, чтобы ненароком не споткнуться и не разбить себе нос) и найти дверь, на которой окажутся серебряные буквы «T» и «S».

Конечно же, ложа Тобиаса — к большой радости Софики — находится быстро. Так что, средняя из сестёр Траммо, подумав немного, стучит в дверь и тут же её открывает, не дожидаясь ответа.

Следует заметить, что присутствие в ложе Юклида и Клодетты — вполне ожидаемо. Было бы, если бы Софика потрудилась хоть немного подумать. Их просто не могло не быть сегодня в театре! Особенно Юклида — неженатого мужчины, вероятно, уже перешагнувшего тот возраст, когда молодым богатым мужчинам начинают подыскивать жену.

Присутствие Клодетты и Юклида — должно быть, весьма негативно по отношению к ней настроенных — Софику несколько смущает, но, впрочем, нисколько не сбивает с намеченного пути.

Софика присаживается в книксенах — перед Клодеттой и Юклидом, — а затем, сделав пару шагов вперёд, порывисто целует Тобиаса в щёку, вдыхает на мгновенье запах его одеколона и, неожиданно для себя глупо хихикнув, выбегает из его ложи с такой резвостью, которую никогда за собой не замечала.

Остаётся только Уильям.

Полное имя Уильяма — Вильгельм Распэ. Во всяком случае, именно это имя значилось на визитках, которые он оставлял, когда присылал Софике в пансион букеты или сапожки. Софика решает, что вполне логичным будет поискать дверь, на которой бы значились буквы «W» и «R».

В конце концов, Уильям, кажется, приблизительно того же положения в обществе, что и Тобиас. А значит, многие вещи в их жизни должны хотя бы частично совпадать.

Дверь, надо сказать, находится довольно-таки скоро — она всего в трёх или четырёх дверях от той, за которой скрывается ложа Тобиаса Сиенара. Софика стучится и… Обнаруживает в ложе только молодого человека, которого, кажется, зовут Альбертом. Альберта Уильям, вроде как, в цирке назвал «братцем». Софика едва не топает ногой от досады, лишь в последний момент беря себя в руки.

Из-за этой случайности — нелепой и совсем не страшной, просто пустячковой, если бы у неё были силы об этом хоть немного задуматься — Софика не сразу может собраться с мыслями и спросить молодого человека по имени Альберт, где именно можно будет найти его брата. Если тот, конечно, соизволил посетить сие празднество, в чём Софика Траммо теперь не совсем уверена.

— Если вы ищете Вильгельма, — догадывается молодой человек по имени Альберт, — вам стоит спуститься на первый этаж.

Софика не успевает его даже поблагодарить, настолько она воодушевлена тем, что ей не придётся изменять своим планам — лишь кивает и выбегает из ложи, не в силах больше оставаться здесь. Нетерпение гонит её вперёд. Она несётся по коридору с такой скоростью, что едва не сбивает с ног официанта — кажется, люди, имеющие возможность владеть собственной ложей в Королевском театре, имеют право перекусывать прямо во время спектакля — и притормаживает только на лестнице, чтобы придержать юбки, в которых вполне реально запутаться.

По пути на первый этаж Софика и сталкивается с Чарльзом (вот же неприятность!), едва не сбивая с ног и его. А ещё — Софика подворачивает ногу. Не настолько сильно, чтобы завопить от боли, но вполне достаточно, чтобы сдавленно зашипеть. Чарльз краснеет, бледнеет, лепечет извинения. Сбивчивые и такие раздражающие, что хочется закричать. Чарльз подаёт Софике руку и помогает ей пройти следующие несколько ступенек до ближайшей ровной площадки.

Невежливо будет не поцеловать Чарльза, тут же думает Софика с некоторой досадой. Он изо всех сил старается угождать ей — и вчера тоже старался. Пусть прогулку с ним и нельзя назвать приятным опытом — слишком уж часто Софике хотелось либо заснуть, либо запустить в него чем-то тяжёлым.

Стоит признать, пожалуй, что Дейзи права — он старается быть очень милым, пусть и оказывается раз за разом скучным. В конце концов, едва ли он виноват в том, что Софика не слишком-то желает терпеть его присутствие рядом с собой.

И Софика целует его, если так можно назвать это действие — Софика почти не касается своими губами его щеки, скорее уж щекочет колечками своих выбившихся из причёски волос его скулу. Впрочем, едва ли Чарльз способен это заметить. Он кажется одновременно и смущённым, и очень счастливым.

Чарльз почти тут же краснеет — ещё чуть-чуть, и цвет его щёк приблизится к цвету варёной свёклы, — опускает глаза и принимается что-то мямлить — что именно, Софика никак не может разобрать. Впрочем, не больно-то она и пытается это сделать. Желание найти Уильяма в ней гораздо сильнее желания понять, какую именно околесицу сейчас несёт Чарльз.

Так что, Софика торопливо извиняется и старается как можно незаметнее ускользнуть, пока Чарльзу не пришло в голову пойти за ней. В конце концов, это будет ужасно неловко, если он, случайно или неслучайно, нарушит их беседу с Уильямом — а ведь Уильям едва ли отпустит Софику без маленькой беседы. Тем более, будет обидно, если он вздумает торчать рядом с Софикой и сделает всё возможное, чтобы ей стало неловко поцеловать Уильяма.

Ускользнуть от Чарльза, надо сказать, оказывается довольно легко — он, погруженный целиком в попытки облечь свои мысли во что-то более-менее связное, кажется, даже не замечает того момента, когда Софика, тихонько, стараясь громко не топать, спускается по лестнице до конца и торопливо заворачивает, искренне надеясь, что Уильям обнаружится где-то неподалёку.

Уильяма приходится искать слишком долго, что стоит, пожалуй, всерьёз обеспокоиться, не хватились ли её другие девочки — Софика проходит, кажется, весь первый этаж, успевает огрызнуться на какого-то официанта, посмевшего предложить ей отвести её обратно в партер, едва не разбивает вазу, случайно сшибает оставленную без присмотра тележку вместе со стоящими на ней бутылками и торопливо убегает прочь, опасаясь, что кто-то может обнаружить ей и отдать в руки мачехиной кузине, которая определённо не будет рада подобному развитию событий…

Так что, к тому моменту, как Софика всё-таки умудряется обнаружить Уильяма, на платье у неё стоит небольшое пятно — не слишком заметное, если не приглядываться, так что Софика решает не обращать на него внимания и не пытаться исправить магией, — а несколько прядей выбивается из причёски на лоб.

Граф Уильям — или Вильгельм — Распэ курит около открытого окна. Неторопливо. Даже вальяжно.

На нём нет пиджака — пиджак, если Софика правильно помнит, остался в ложе, там, где теперь сидел только брат Уильяма, Альберт, — а рукава его жёлтой рубашки засучены до самых локтей. Заметив Софику (это происходит не сразу), Уильям, почти тут же тушит сигарету, привычно усмехнувшись, и приветственно склоняет голову. Вслух он ничего не говорит.

Стоит заметить, однако, что приветственного кивка от Уильяма вполне достаточно, чтобы Софика, слишком обрадованная уже тем, что ей удалось его обнаружить — после стольких мук и одной снесённой тележки, — едва не подлетает к нему и порывисто чмокает его в щёку.

Уильям аж присвистывает.

— Вот те на! Вечер определённо перестаёт быть томным! — усмехается он, крепко, но довольно-таки ласково перехватывая Софикино запястье. — Что это взбрело в вашу голову?

Тут усмехается уже Софика. Ей весело так, как не было, наверное, ни разу в жизни — во всяком случае, сейчас Софике кажется именно так. Она кладёт свободную ладонь на локоть Уильяма и улыбается самой весёлой и ласковой улыбкой, на которую только способна.

— Сегодня короткая ночь, — терпеливо поясняет Софика, пожав плечами, словно втолковывает какую-то непреложную истину маленькому ребёнку, — так что я не остановлюсь, пока не перецелую всех кавалеров, что мне по душе!

Уильям улыбается тоже, отпускает её запястье, нежно смахивает с её лба выбившиеся из причёски пряди. Он ласково ведёт пальцами по её лбу, а затем по щеке, но до шеи так и не доходит. И смотрит, смотрит так, что будь на месте Софики какая-нибудь другая дебютантка, она обязательно бы смутилась.

— А ну признавайтесь — скольких вы уже перецеловали? — смеётся Уильям, но глаза у него почему-то не смеются.

Уильям смотрит на неё так, как иногда смотрит Гесим, приходит в голову Софике Траммо. Жадно, с какой-то тлеющей в глубине взгляда надеждой, и вместе с тем, с нежностью. Софика хитро улыбается, позволяя Уильяму вновь взять её за руку. Уильям, как и Гесим, хочет, чтобы она смотрела на него одного, догадывается Софика, и эта мысль её смешит.

— Скольких надо! — хихикает она тем же безжалостным, холодным тоном, в котором не может узнать своего голоса, тем, которым она около часа назад хихикала над словами Дейзи. — А скольких — я вам не скажу!

Уильям тоже смеётся. Ему, в отличие от Дейзи, весело от её тона. По-настоящему весело — его глаза снова смеются, но что-то в этом смехе не совсем так. Не настолько, впрочем, чтобы было впору испугаться. Что-то во всём облике Уильяма говорит Софике — ей его опасаться нечего.

— Тогда вы не будете против небольшой вольности с моей стороны? — мягко интересуется Уильям, подходя настолько близко к Софике, что любой, даже самый снисходительный свидетель, мог бы счесть подобное совершенно неприличным и, должно быть, даже немыслимым.

Софика может даже почувствовать горячее дыхание Уильяма на своей коже.

Софика не успевает спросить его, о какой именно вольности он говорит, как он накрывает её губы своими. От неожиданности она едва не забывает, как дышать. Ей кажется, будто сотня мелких иголочек пронзила её тело, обдала холодом. И вместе с тем, сердце Софики колотится так сильно, что, похоже, вот-вот сломает ей рёбра. Уильям кладёт руку ей на талию, а она не знает, оттолкнуть ли его или обнять покрепче и раствориться в этих ощущениях.

Когда за спиной Софики слышится скрип половиц, она упирается руками в грудь Уильяма и торопливо — скорее из опасений, что кто-то может это увидеть, чем из-за негодования, которое ей впору было бы испытывать, но которое так и не появляется в её душе — отталкивает его. Достаёт малого, едва ощутимого, должно быть, толчка, чтобы он отстранился.

От Уильяма она едва не отшатывается от одной мысли о том, что произойдёт после того, как отец и мачехина кузина узнают о произошедшем сегодня. А об этом поцелуе точно расскажут мачехиной кузине и отцу, решает Софика. И её запрут дома до скончания веков! И даже вечная снисходительность мачехи не сможет ей помочь.

Надо бежать. Бежать и как можно скорее. К Гесиму! К Джеку. К Тобиасу… А может, и за пределы Мейлге! Если только подобную сцену застала какая-нибудь старая кошёлка — Софике несдобровать.

С Софикой едва не случается истерика за те пару мгновений, в которых она стоит, открыв рот, напротив Уильяма, вперившись в него самым умоляющим взглядом, на который только способна, перед тем как разворачивается, чтобы поскорее убежать. Возможно, даже выбежать из театра.

Перед Софикой оказывается Чарльз. Шокированный настолько, что он даже ничего не говорит. Тоже — стоит, раскрывая рот, глядит на Софику настолько испуганным, удивлённым взглядом, что ей становится стыдно.

Чарльз делает шаг назад, чтобы позволить Софике пройти, когда она пытается уйти прочь. Уйти, даже не зная — стоит ли возвращаться к другим воспитанницам пансиона мачехиной кузины, или нужно убежать к Гесиму прямо сейчас, пока её никто ещё не хватился…

Паника едва не накрывает её с головой — хотя, правильнее сказать было бы, что всё-таки накрывает. Софика идёт, не разбирая дороги, едва не сшибает ещё одну вазу — или это та же ваза? — и один раз даже почти путается в своих длинных юбках. Ей страшно от одной мысли о том, что вот-вот должно произойти. И Софика определённо собирается поступить так, что никогда не станет себя впредь уважать — а попросту, сбежать подальше ото всех, кто может сделать ей что-то плохое.

Некоторое время спустя — Софика уже выходит к парадной лестнице — в голове мелькает мысль, что, если Софика желает, чтобы всё обошлось, ей стоит вернуться к своим. Окажись рядом в тот момент какая-нибудь старая кошёлка, звучит всё та же мысль — и дело Софики Траммо было бы плохо. Но слово Чарльза против её собственного — равноценно, а, может, даже имеет меньший вес.

Софика должна вернуться в партер, сесть рядом с Дейзи и до конца спектакля делать вид, что ничего не произошло. И, если Чарльз посмеет рассказать о произошедшем, Софика состроит оскорблённое лицо и с самым возмущённым видом сообщит мачехиной кузине, что ничего такого не происходило. И, пожалуй, заручится поддержкой Амальи — сейчас, пока Амалья желает слушать тамеринок, та будет на стороне той из своих сестёр, что может устроить ночные вылазки.

Всё будет в полном порядке. Нечего и беспокоиться.