Не меньше, чем барон (гет)

В спальне сестёр Траммо этой ночью тепло, почти жарко — совсем не так, как бывало летними ночами в родной деревне, когда Софика иногда могла ночи напролёт смотреть на звёзды и мечтать о чём-то... О чём-то настолько невозможном и необыкновенном, что теперь, когда она выросла, об этом уж и не упомнить. И даже ветер, порой легонько треплющий занавески, не достигает щёк, не дарит спасительных прохлады и успокоения.

Или же Софике это лишь кажется — дома она спала, словно убитая, хотя никогда не желала ложиться. Сон казался лишь помехой, какой-то невообразимо глупой тратой драгоценного времени, которое можно было потратить на что угодно — от воровства яблок в соседском саду до купания в речке или прогулки верхом.

А ещё дома за соседней стеной спал Гесим — на лето он до этого года почти всегда приезжал в родную деревеньку, хоть и не скрывал своего раздражения от каждого отцовского слова или взгляда, — а на первом этаже — мачеха, что порой оставляла для пасынка и падчериц на кухне крынку молока и немного печенья, если захочется перекусить посреди ночи.

К мачехе, если отца не было дома, или к Гесиму, если отец всё-таки дома был, маленькая Софика порой приходила, укладывалась калачиком к ним под бок и спала остаток ночи совсем уж безмятежно.

В пансионе мачехиной кузины нет ничего этого. В пансионе всё кажется Софике чужим и недружелюбным — особенно, когда она чувствует себя уставшей, расстроенной или напуганной. И она может лишь клясть отца за то, что тот отправил её сюда, в ненавистную столицу, где никак не добраться до ласковых рук мачехи и не прижаться к её груди.

Да и Гесима не удаётся видеть столь часто, как хотелось бы.

По правде говоря, в столице Софика видит Гесима ещё реже, чем дома — добраться до его квартирки не так-то просто, если говорить откровенно. Софика может это сделать разве что только ночью, когда мачехина кузина не следит неусыпно за всяким шагом своих воспитанниц.

Остаток ночи после гадания Софика проводит, не сомкнув глаз, кажется, и на минуту — никак не может уснуть, несмотря на все попытки улечься поудобнее, сброшенное в какой-то миг на пол одеяло и десять раз пересчитанных коз, счётом которых по старинной традиции, берущей начало, кажется, ещё из Ибере, стоит заниматься человеку, испытывающему проблемы со сном.

Проблемы со сном у Софики в этот раз не решаются столь простыми способами и, по правде говоря, кажутся едва ли не непреодолимыми. Это кажется странным. Противоестественным даже — обыкновенно не могли уснуть Гесим и Руфина, тогда как Софика и Амалья засыпали слишком легко, чтобы можно было хотя бы задуматься о такой возможности.

Но сейчас Софике слишком душно. Да и на душе у неё — весьма неспокойно.

Не столько из-за того, что этот противный мальчишка Чарльз может всё рассказать мачехиной кузине — о том поцелуе с Уильямом, от воспоминаний о котором до сих пор, кажется, дрожали колени или тряслись поджилки (Софика никак не может вспомнить, как это выражение звучит правильно).

Нет! Эта мысль волновала её когда-то давным-давно — кажется, ещё вчера, — а теперь отступила, будто бы и не было её вовсе. Сегодня же Софику мучит какое-то другое, дурное предчувствие, дать логическое — или какое-либо вообще — объяснение которому она не в состоянии. Это предчувствие терзает её глупое сердце, не давая ни заснуть после Короткой ночи, ни успокоиться.

Скоро ли будет светать?

Софика надеется, что как можно скорее — лежать в кровати без сна едва ли не утомительнее самого скучного и трудного урока, который только Софика могла прослушать за свои семнадцать лет (а их Софика прослушала гораздо больше, чем хотела бы — ни в деревенской школе, ни в пансионе не считались с её мнением по поводу ценности того или иного знания). Это утомительнее даже, чем слушать столь любимые Амальей оперы или проповеди отца в маленькой и по-брелиакски скромной церквушке в родной деревне!..

Софика впервые в жизни чувствует себя такой уставшей — не телесно даже, не умственно, а словно бы душой, в способности уставать которой Софика всегда сомневалась. Даже когда Гесиму порой приходилось хлебать вино или глотать какие-то жутко горькие даже на запах порошки, чтобы заснуть — в способность устать душой и тогда совсем не хотелось верить...

Софике хочется заплакать от бессилия и усталости, но и слёз будто бы нет, и остаётся лишь лежать — разглядывать потолок и молиться о том, чтобы эта злополучная ночь закончилась как можно скорее. На сердце у неё тяжело и как будто... до боли сухо. Словно бы не сердце у неё — а сплошная пустыня, обжигающая душу, истосковавшуюся по дождю и родной речке.

Рядом сопит Амалья, что видит, должно быть, безмятежные и прекрасные сны или же не видит снов вовсе, и этот звук Софике, кажется, тоже — лишь мешает, хотя за последние недели она вроде как привыкла не обращать на него внимания. Софика ворочается — ворочается долго, порой переворачивая подушку холодной стороной к коже — и, так и не найдя удобной позы, в какой-то миг садится на кровати, не в силах больше бороться со своей злосчастной бессонницей.

Если сон не идёт к ней, решает Софика, стоит перестать пытаться в него провалиться. Всё равно ничего не выйдет. От этих бесплодных попыток силы только убывают, и на душе становится с каждым мигом всё тяжелее и паршивее. Нет уж! Хватит! Надоело!

Софика тянется за книгой, оставленной на тумбочке Амальи — очередной глупый незатейливый романчик, которые она проглатывает один за другим, словно и не замечая. Софика едва не роняет книгу, из которой тут же выпадает закладка — Амалья будет в ярости, когда увидит это — и, расположив книгу у себя на коленях, раскрывает её на первых страницах, начиная читать.

Само собой — это очередная книжка в обложке с множеством вензельков и завитушек, на которой нарисован силуэт барышни в пышном платье (похожем на те, что надевают с шестого бала).

Через пару страниц, с трудом продираясь через незамысловатые описания и диалоги, Софика закрывает книгу, втыкает наугад закладку куда-то в середину и возвращает на тумбочку сестры — читать не получается. Слова и предложения не могут заглушить собственных мыслей Софики, и оттого от чтения нет ровным счётом никакого прока — и отложив книгу хотя бы на мгновение, уже невозможно вспомнить не то что какие-то намёки на сюжет, но и имени главной героини.

В какой-то момент Софика не выдерживает — всё-таки слезает с кровати, хотя за окном ещё не рассвело. Половицы под ногами предательски скрипят, и Софика едва сдерживается, чтобы не разразиться руганью — повторяя какое-то иберское наречие, на котором иногда ругается Гесим, должно быть, стремясь показать отцу и соседям свою образованность.

Амалья в этот момент переворачивается на другой бок и что-то весьма недовольно бормочет. И пусть бормочет, думает Софика с вновь вспыхнувшим раздражением. Пусть бурчит, ворчит и всячески выражает своё недовольство тем, что проснувшаяся сестра ведёт себя вовсе не так тихо, как хочется спящему человеку. Это Амалья, в конце концов, виновата в том, что Софике так и не удалось выспаться сегодняшней ночью — это злосчастное гаданье отняло у неё последние силы. И Амалья тоже нередко уходит из комнаты, когда Софика ещё спит — разве что у неё получается сделать это гораздо тише.

Софика решает переодеться — здесь, в отличие от дома, негоже выходить из комнаты в одной ночной сорочке, простоволосой и босой, — причесаться и спуститься вниз, чтобы попробовать скоротать время до завтрака за какой-нибудь книгой из местной библиотеки (быть может, те всё-таки окажутся занимательнее), или рисованием, если отыщутся карандаши и краски...

Или же и вовсе попробовать наиграть что-то на рояле — хотя у Софики обыкновенно гораздо лучше получается слушать, чем играть самой. Но сейчас Софика может попытаться вспомнить хотя бы пару-тройку лёгких пьесок (один несложный вальс, один несложный полонез, пару аллеманд и тройку романсов), разученных под мачехиным руководством.

Быть может, хоть это удастся сделать с большим успехом, нежели читать Амальин романчик, из которого Софика может вспомнить разве что обложку — и ту, только оттого, что та лежит прямо у неё перед глазами. Быть может, Софика даже на пару часов забудется, устанет и заснёт прямо там.

Мачехина кузина, должно быть, даже не будет особенно против — не говорила же она ни единого дурного слова из-за Амальиного ежеутреннего музицирования. Здесь утренние занятия считались вполне благим делом (или же — весьма одобряемым стремлением к самосовершенствованию, которым должна обладать любая уважающая себя леди) — дома, Софика уверена, отец или мачеха непременно разозлились бы, вздумай кто шуметь рано утром, не дождавшись их пробуждения.

Гесим и вовсе мог чем-нибудь запустить спросонья — какой-нибудь книгой, оказавшейся у изголовья его кровати, тетрадью, кружкой или бутылкой из-под вина. Кажется, однажды он запустил бутылкой в отца, когда тот пришёл его будить. Гесиму это дорого обошлось, но Софика никак не могла перестать хохотать — а после уже сдавленно хихикать — в тот день, как бы мачеха ни пыталась её отвлечь и успокоить.

Впредь отец был осторожнее, а Гесим стал ещё мрачнее.

Но дома, в деревне, если и не представлялась возможность забраться к кому-нибудь под бок, можно было хотя бы тайком выбраться из родных стен и прогуляться по лесу, искупаться в ручье или же, в крайнем случае, забраться на крышу какого-нибудь амбара и сидеть там, пока кто-нибудь не позовёт... Но сейчас Софика едва ли способна лезть на крышу.

Солнечные лучи уже начинают проникать в комнату. Теперь уж точно можно идти вниз — кажется, где-то в это время Амалья раза три в неделю встаёт, чтобы заниматься музыкой. Только вот, вероятно, сегодняшнее утро младшая из трёх сестёр решила провести, нежась в постели, а не упражняясь в гаммах и пассажах.

— Что ты там всё шуршишь? — бормочет то ли недовольно, то ли жалобно Амалья, переворачиваясь на другой бок и накрываясь одеялом с головой. — Дай мне поспать! Рано ещё!

Софика молча — и стараясь сделать это всё же потише — выскальзывает из комнаты, на ходу продолжая доплетать косу (и успевает подумать, что, должно быть, ни одной из девчонок в этом пансионе не приходится так долго заплетать волосы). В коридоре куда темнее, чем в комнате, и приходится на миг замереть, чтобы глаза немного попривыкли к полумраку.

Судя по тишине, царящей на этаже, все ещё крепко спят. И, вероятно, будут спать ещё долго. И Софика сама бы в другое утро долго-долго и очень крепко спала бы, наслаждаясь предоставленной мачехиной кузиной возможностью отдохнуть, когда не нужно мчаться ни на какой пикник или концерт.

В самой дальней комнате, которую некоторое время назад занимала сама Софика, крохотной, но зато отдельной, спит Руфина — и почему-то от мыслей о ней Софике становится на мгновение так горько, что впору всерьёз начать себя жалеть.

Руфине, как и Амалье, Софика не может всего рассказать. По правде говоря, Софика, пожалуй, ни одной из своих сестёр толком не может ничего о себе поведать, не натолкнувшись на ябедничество или осуждение. И это злит так, что кулаки сами собой сжимаются.

Руфина, если узнает о поцелуях Короткой ночи, обязательно нахмурит брови, подожмёт недовольно губы и примется долго-долго высказывать младшей сестре за её опрометчивое поведение в театре. Руфина — Софика видит это почти наяву — неодобрительно покачает головой и, быть может, донесёт отцу, посчитав своим долгом рассказать ему о случившемся.

Нет уж! Сама Софика Руфине не скажет и слова! Довольно и того, что о происшествии в курсе Амалья — а уж она, если что пойдёт не по её, обязательно обо всём поведает и мачехе, и отцу, и Руфине, и мымре, возглавляющей пансион.

Софика, подумав немного, шагает в комнату для умывания — и морщится от заскрипевшей двери, — хотя мгновенье назад и не думала туда заходить. Прошагав к одному из рукомойников, она успевает подумать, что комната эта, всегда казавшаяся ей довольно-таки тесной, на деле оказывается весьма просторной, когда в ней не толпятся все воспитанницы пансиона мачехиной кузины.

Умывается Софика с каким-то остервенением и удивительной тщательностью, обычно ей не присущей — трёт ледяной водой щёки, долго-долго моет руки, что кожа становится красной и несколько болезненной, чистит зубы до тех пор, пока дёсны не начинают кровоточить. Даже моет уши. В голове немного проясняется, а сердце перестаёт болезненно сжиматься. Это, думает Софика, уже неплохо.

Теперь можно и спускаться. Теперь у Софики достанет сил хотя бы на что-нибудь — может быть, даже подумать над какой-нибудь забавной задачкой, если только она сумеет отыскать среди книг учебник по арифметике. Ну или нарисовать что-нибудь — например, соседского полосатого кота, который всегда давал Софике себя погладить.

Жаль только, что по лестнице сейчас лучше не прыгать — уж это, Софика почти убеждена, не понравится ни мачехиной кузине, ни девочкам, которые подобную шалость обязательно услышат, если только кто-либо на неё решится. Гесиму бы точно не понравилось, думает она с усмешкой.

Софика слышит голос мачехиной кузины за дверями в столовую — она что-то выговаривает служанке, но слушать это нет никакого желания. Довольно и того, что Софика слышит, как звенит её противный голос. Одного звучания вполне достаточно, чтобы затошнило.

В холле около входной двери уже лежат какие-то письма — должно быть, очередные приглашения на танцы, пикники и театральные представления. Софика успевает нагнуться, чтобы поднять их и положить на тумбочку, когда замечает, что одно из них — от Чарльза. И адресовано оно именно ей (а не мачехиной кузине, как сама Софика могла бы ожидать).

Словно какая-то неведомая сила заставляет Софику немедленно вскрыть это письмо и начать его читать. Словно бы каждая секунда промедления может оказаться роковой, и только от Софики — от обыкновенной, глупой семнадцатилетней девчонки! — зависит, как всё повернётся.

Уже после первых строчек предчувствие витающей в воздухе трагедии только усиливается. Софика едва не сминает это злосчастное письмо, виноватое перед ней лишь в том, что его отправитель поддался совершенно нелепому и невообразимому эмоциональному порыву. Поддался ещё вчера, судя по всему. И это было самое ужасное — всё могло уже произойти...

Из письма Чарльза, каким бы сумбурным оно ни было, Софика понимает главное — сегодня быть дуэли. Дуэли Чарльза и Уильяма. Дуэли из-за сущего недоразумения в виде глупой неосведомлённой о традициях Мейлге девчонки, решившей перецеловать полдюжины кавалеров — учитывая то, что поцеловать, оказывается, можно было лишь жениха, понят «вежливый» поступок Софики, должно быть, был весьма определённо. И весьма скверно в сложившихся обстоятельствах!

И, честное слово, лучше бы этот дурак Чарльз поступил так, как предположила Софика изначально! А именно — рассказал мачехиной кузине, что вполне могло навести на голову средней из сестёр Траммо самые суровые кары.

Должно быть, вполне заслуженные, если вспомнить удивление и возмущение Амальи, когда та обо всём узнала.

Это было бы вполне ожидаемо и вполне объяснимо. Пусть, может быть, и весьма нежелательно.

Но вчерашнее происшествие с поцелуем наивный Чарльз понял совсем не так! Вместо того, чтобы пожаловаться мачехиной кузине, этот дурак предпочёл вызвать на дуэль Уильяма! Графа Уильяма, который по слухам, распространяемым в пансионе мачехиной кузине, участвовал в дуэлях даже чаще, чем полагалось в кругах взбалмошных и пылких офицеров, чтящих и лелеющих свою честь паче самой жизни (если верить Амальиным книжкам и девичьим сплетням, разумеется, которым определённо не стоит слепо доверять).

О, глупый, глупый мальчишка!

Софике в это мгновенье ужасно хочется добраться до него и как следует дать по шее за то, что заставляет её волноваться. И не только её — но и, должно быть, своих братьев, если те уже осведомлены о предстоящем кошмаре. Вероятно, лучше бы они были осведомлены. Тогда, наверное, они не допустят этой трагедии.

Уильям ведь его убьёт — накатывает осознание. Если только Чарльз осмелится явиться на эту проклятую дуэль, Уильям его убьёт. И от этой мысли становится на душе как-то зябко и противно. От мысли, что этот глупый несчастный мальчик может быть уже лежит где-то с простреленным сердцем. И что виновата в этом только Софика, которая никогда не задумывалась о традициях и приличиях.

Уильям, вдруг понимает Софика, должно быть, куда более осведомлён в подобных делах и куда лучше готов к такого рода переделкам. И Уильяму не будет дела до жизни бестолкового надоедливого мальчишки, возомнившего себя её, Софики, женихом. И ведь и самой Софике не должно быть дела до Чарльза — она проклинала его навязчивое внимание едва ли не с самого начала их знакомства, — но её, среднюю из дочерей пастора Траммо, почти тошнит от мысли, что сегодня может перестать биться сердце одного из её кавалеров.

А ещё Уильям — вовсе не Тобиас, который может хотя бы сыграть в благородство (возможно — лишь в мыслях Софики) и пощадить глупого юнца, что влез в переделку, из которой самостоятельно ему не вывернуться. Уильям же в благородство не будет даже играть.

Письмо Чарльза выпадает из ослабевших пальцев Софики. Она чувствует, что ей становится холодно. Холодно и страшно до трясущихся пальцев и подгибающихся коленей.

Софика и сама не понимает, как выбегает из пансиона. Это мгновенье словно исчезает из её памяти, её сознания... Просто... В один момент Софика осознаёт себя уже выбежавшей из дома. На улице, ещё почти пустой в такую рань, даже не успели погасить фонари.

— Куда?! Софика! Твоё платье! — слышится ей вслед окрик мачехиной кузины, но Софика не обращает на него никакого внимания.

Этот окрик словно слышит не она.

Это всё вообще словно происходит не с ней . Не с Софикой Траммо. Не с семнадцатилетней дочкой брелиакского пастора, у которой из всех забот главной была забота о том, как бы не попасться на воровстве яблок из соседского сада и не получить за это головомойку.

Нет. Это — письмо, дуэль и крики вслед — словно происходит не с ней. С кем-то другим. С героиней какого-нибудь Амальионого глупого романа. Ведь только там бывают дуэли из-за дамы, разве нет?.. Софика Траммо — всего лишь забавная девчонка из соседского дома, «очаровательная отважная барышня», а вовсе не роковая красавица из книжек. С такой девчонкой, как Софика, просто не может происходить ничего подобного...

Кажется, мачехина кузина даже пытается её догнать...

Не тут-то было! Софика бегает быстро — ещё в детстве побеждала даже мальчишек на конкурсах, присущих деревенским пикникам. А уж когда Софика взволнована донельзя и подгоняется вперёд тревожными мыслями, от которых не может никуда деться — тем более.

Софика и сама не знает, куда она так бежит — ни места дуэли, ни времени она не знает. Она знает только о самом факте — дуэль должна состояться сегодняшним утром. Быть может даже — уже состоялась, и тогда выходка Софики совершенно напрасна. И тогда мачехина кузина может начать следить за ней ещё пристальнее. Или, быть может, даже отправит домой, к мачехе.

Возможно, это было бы и к лучшему.

Софика порой ненавидит столицу. Здесь слишком много... всего. И здесь нет мачехи, обратиться за советом к которой Софика бы сейчас не отказалась. Нет речки, дома, того понятного крошечного мирка, выход за пределы которого, кажется, грозил стать настоящей катастрофой.

Сердце Софики колотится так сильно, что, кажется, вот-вот сломает ей рёбра и выскочит из груди. Она сердится, ужасно сердится на этого бестолкового Чарльза, не сумевшего разглядеть за её вежливыми — и не всегда правдоподобными, чего уж таить — улыбками истинного отношения к нему, на Уильяма с его готовностью принять вызов от глупого мальчишки, едва ли заслуживающего не только смерти, но и какой-либо раны, на себя саму за эту выученную вежливость, из-за которой она решила поцеловать и Чарльза тоже...

И Амалья, и другие девочки могут сколько угодно считать дуэли романтичными, но, Софика уверена, что никто из них всерьёз не мог и представить себе смерть кого-либо из их кавалеров.

Только в книжках Гесима или Амальи смерть может преподноситься прекрасной и возвышенной. В жизни смерть кажется скорее страшной и мерзкой, думает Софика, припоминая погребальные приготовления после смерти в первых же родах соседки. И ничего красивого в этом не было. Были только слёзы, горе и ставшее в какой-то миг совершенно неузнаваемым холодное тело. Соседке тогда было столько же, сколько сейчас Руфине.

Всего лишь за год до этого соседка кружилась в розовом свадебном платье по деревне, оправляла спадавшую вуаль и радовалась так искренне и сильно, что десятилетняя Амалья вовсю ей завидовала. А в тот миг, когда её гроб опускали в землю, не было ничего, кроме холодного побелевшего тела, выражение лица которого было настолько неузнаваемым, что двенадцатилетняя Софика раз семь переспросила мачеху о том, была ли та девушка, над которой проводились энтоби — так назывался погребальный обряд у брелиакцев, — действительно их соседкой.

Никогда больше — никогда! — Софика не будет вежлива с кавалерами, которых не желает видеть подле себя! Отныне Софика не будет позволять себя обманывать тем нудным речам мачехиной кузины и ласковым уверениям мачехи, что стоит быть милой и очаровательной с любым знакомцем и незнакомцем, что только могут встретиться на её жизненном пути. Впредь Софика будет давать волю своему нраву, своему бывающему острым языку, и тогда ни один глупый мальчишка больше не ввяжется из-за неё в самоубийственную дуэль!

Отец может сколько угодно говорить о правилах хорошего тона, а мачеха может сколько угодно твердить о том, что пренебрежение кем-то или «чрезмерная честность», как иногда она называла тягу высказать накопившееся в душе раздражение, может кого-то обидеть.

Обида это всего лишь обида, какой бы горькой, несправедливой и тяжкой она не была. Обиду легко можно пережить, в конце концов, оскорблённо топнув ногой и хлопнув дверью, или же и вовсе, наговорив своему обидчику кучу всевозможных гадостей. Смерть же — вовсе не то, что заслуживает незадачливый поклонник, возомнивший себя достойным чьего-либо внимания.

Лишь бы успеть! Лишь бы только не успело случиться ничего непоправимого! Лишь бы только...

Нужно бежать к Тобиасу — вдруг приходит к Софике в голову, кажется, первая за это утро дельная мысль. Тобиас, вспоминает Софика свой разговор с ним во время той конной прогулки, имеет обыкновение работать ночами и отходить ко сну лишь утром. И Тобиас может знать, где именно будет место дуэли — убил же он того мальчишку-герцога некоторое время назад.

А ещё до Тобиаса, как ни удивительно, остаётся бежать совсем ничего. Или идти, ибо дыхание у Софики сбивается, и продолжать бежать она больше не может. Осталось пройти совсем немного — повернуть, дойти до парка и тогда... Что будет дальше Софика пока не может думать. Она не знает, как попросить его помочь ей, помочь этому глупцу Чарльзу, даже фамилии которого Софика не знает.

Почему ноги сами почти принесли её к Тобиасу, Софика не понимает. Да и старается не задумываться — на всё это нет времени. Нужно торопиться, а не рассуждать о причинах своего — пока ещё вполне приличного — поведения.

Лишь бы он только ещё не спал! Лишь бы только оказался дома! Что Софике делать, если вдруг это окажется не так? Что Тобиас откажет, у Софики не возникает даже предположения. Она уверена — нет, убеждена! — что Тобиас готов сделать для неё это. Что Тобиас обязательно поможет, если только окажется дома, если только не ляжет к тому времени в кровать — слуги, вероятно, не станут его в таком случае будить...

Окно кабинета Тобиаса открыто, и это вселяет в Софику надежду, что всё на этот раз обойдётся — Тобиас обязательно поможет ей, отвезёт на место дуэли и... О том, что будет после, Софика старается не думать — что-нибудь обязательно придёт в голову. Может быть, сойдёт даже вариант кинуться в ноги одному из дуэлянтов и умолять всё прекратить.

По правде говоря, Софика готова пойти и на это. Велика важность! Возможно, Уильям даже сжалится над ней и дарует Чарльзу жизнь. И Софика будет рада его спасению даже если потом обстоятельства всего этого кошмара будут известны мачехиной кузине, а после и отцу, который едва ли будет счастлив услышать о том, что вокруг его средней дочери в столице возник такой чудовищный скандал.

В дверь дома Тобиаса Софика тарабанит дверным молотком что есть сил.

Лишь бы ей открыли!.. Лишь бы...

Когда перед Софикой раскрывается дверь, она едва не падает внутрь дома, лишь с большим трудом удерживаясь на ногах. Первый миг она не может вымолвить и слова, лишь смотрит на высокого важного слугу в какой-то нелепейшей одежде, при взгляде на которую хочется лишь открыть рот.

— Меня зовут Софика Траммо, — заставляет она себя представиться (и голос у неё дрожит при каждом слове, что, кажется, едва возможно продолжать говорить), когда понимает, что пауза затянулась несколько дольше, чем можно было себе позволить в нынешних обстоятельствах. — Доложите Тобиасу о том, что я здесь. Прошу вас! Это очень срочно!

Должно быть, вид у неё весьма взволнованный и даже перепуганный, так как слуга взбегает вверх по лестнице, а горничная в аккуратненьком платьице, совсем не похожем на одеяния того слуги, приносит Софике стакан воды. Она выпивает воду одним большим глотком и немного успокаивается.

Только теперь, немного отдышавшись и придя в себя, она с нервным смешком понимает — она в том коротком розовом платье, в которое обрядила её мачехина кузина, желая наказать за забывчивость и то шестобальное чёрное платье, от одного воспоминания о котором хочется глупо захихикать, припоминая все эти шокированные взгляды...

Должно быть, именно об этом в ужасе кричала мачехина кузина, увидев, что Софика выскочила на улицу в этом недоразумении, которого, возможно, никто, помимо других воспитанниц, которым это могло послужить в назидание, не должен был увидеть. Это даже забавно. Было бы, если бы на кону не стояла жизнь человека. Пусть даже самого надоедливого и глупого, которого Софика Траммо видела в своей жизни.

И Софика думает — снова, если вспомнить произошедшее с тем мальчишкой герцогом — что никакая честь и никакая репутация не стоят человеческой жизни, даже самой ничтожной.

И от мыслей о том, что жизнь Чарльза, восемнадцатилетнего и глупого мальчика, что смотрел на неё со столь раздражающим восхищением, не замечая пренебрежения и нежелания общаться, может вот-вот оборваться и оборваться весьма трагически, снова становится страшно и тошно.

Подумать об этом вдоволь Софике, к счастью, не дают — ей предлагают подняться наверх, и она покорно шагает вслед за нелепо одетым слугой, стараясь не вырываться вперёд и не спотыкаться через ступеньку. Они поднимаются на второй этаж по широкой лестнице, затем идут какое-то время по не менее широкому коридору.

— Господин барон вас ожидают-с! — важно говорит слуга перед дверями в одну из комнат и толкает дверь.

— Уильям и Чарльз сегодня стреляются! — выпаливает Софика, ещё не успев толком пройти.

Тобиас смотрит на неё растеряно и словно бы непонимающе. Тобиас не вполне одет, если следовать правилам, действующим в столице Мейлге — одежда на нём кажется совсем домашней. Слишком домашней для приёма каких-либо гостей. И — Софика почему-то обращает на это внимание — халат, надетый им, чем-то напоминает те, что носит обыкновенно дома Гесим.

Халат определённо накинут наспех, думает почему-то Софика. Да и вся одежда словно бы тоже, и это обстоятельство заставляет её подумать, что Тобиас всё-таки уже приготовился ко сну. И всё-таки он её принял. Не всё потеряно, выдыхает Софика. Присутствие Тобиаса её несколько успокаивает — он ведь знает, где проходят дуэли, он отвезёт её, он не допустит...

Софика хочет отдать Тобиасу письмо Чарльза, но понимает, что где-то выронила его. Это обстоятельство заставляет её руки дрожать ещё больше, хотя в письме, кажется, не было ни намёка на место проведения дуэли. Но она едва ли может теперь быть в этом уверена.

— Помогите мне! — вырывается у Софики жалобный стон. — Помогите же! Уильям ведь убьёт его!

От волнения Софика даже не разглядывает это место — в другое время обстановка дома Тобиаса была бы ей интересна, занимала бы всё её внимание. Но сейчас Софика может смотреть только на хозяина этого дома, молить его о помощи и надеяться, что он не откажет.

Софика вся дрожит от нервного перенапряжения, с которым совершенно не может справиться самостоятельно. И злость на Чарльза снова берёт в её душе верх. Только попадись ей этот ничтожный мальчишка! Уж Софика как следует ему наподдаст за то, что заставил её так сильно переживать! И от чувства собственного бессилия хочется то ли разрыдаться, то ли поколотить кого-нибудь, то ли и то, и другое сразу.

— Чем я могу быть вам полезен, Софика? — мягко интересуется Тобиас, делая шаг навстречу Софике, и она почти бросается к нему в объятья, останавливаясь буквально в шаге от этого.

От Тобиаса сегодня совсем не пахнет одеколоном. Он кажется Софике сегодня совершенно непривычным, из его облика словно исчезает привычная прямота, жёсткость линий, оставляя место линиям мягким и плавным. И почему-то от этого невыносимо хочется броситься ему на шею и всё-таки расплакаться от отчаяния, бессилия и накатившей вдруг усталости.

И от облегчения, потому что теперь Софика точно знает, что ей помогут. Помогут обязательно — теперь, когда Тобиас всё знает, всё же просто не может закончиться плохо!..

— Отвезите меня туда, где проходят эти ваши дуэли! — едва не плача то ли просит, то ли требует Софика.

Это звучит слишком резко, тут же думает она. Слишком резко и слишком уж отчаянно. Тобиас, такой учтивый, мягкий и участливый, определённо не заслуживает сейчас (да и вообще, вероятно), чтобы она, Софика, разговаривала с ним резко и что-то от него требовала.

Только вот предчувствие, что времени совсем не осталось, что нужно торопиться — бежать, лететь, делать что угодно, чтобы скорее оказаться в нужном месте — гонит Софику дальше и дальше. Как будто жизнь её может обрушиться от одного лишь жестокого слова «дуэль».

— Мне страшно!.. — признаётся Софика гораздо тише, вцепляясь в ладонь Тобиаса своими трясущимися пальцами. — Мне так страшно, что я не успею!.. Так страшно, потому что это я во всём виновата!..

Тобиас осторожно, словно боясь как-либо навредить, проводит большим пальцем по её костяшкам. И когда Софика чувствует в себе достаточно сил, чтобы поднять на него взгляд, она понимает, что Тобиас смотрит на неё с нежностью и какой-то тоской, которую она никак не может объяснить.

— Подходящих мест в столице несколько, — говорит наконец Тобиас неторопливо и размеренно, словно после долгого раздумья. — Но, думаю, что я могу предположить, где предпочёл бы назначить дуэль Вильгельм Распэ. Местность там весьма живописная. В его стиле.

Софика, должно быть, смотрит на него слишком умоляюще, слишком беспомощно, слишком жалко, но до этого теперь нет никакого дела. Если уж суждено показаться беспомощной, жалкой и нелепой — так почему бы и не сегодня? В конце концов, сегодня Софика хотя бы не может толком об этом переживать.

— Дайте мне пять минут! — добавляет Тобиас и подзывает слугу, чтобы попросить его приготовить коляску. — Я переоденусь с вашего позволения, пока для нас готовят транспорт.

И Софика покорно ждёт, пока слуга и Тобиас исчезают за дверью, пусть и безумно хочется напомнить, что речь идёт о человеческой жизни, и что каждая минута промедления заставляет сердце Софики сжиматься всё сильнее и сильнее от ужасного предвкушения.

Впрочем, коль уж теперь нечего делать, она может обратить хоть немного внимания на то, что окружает её в этой комнате — замечает напольные часы с башенкой, красивые и резные, замечает игральные карты на столе, разложенные в каком-то непривычном порядке... Сами карты тоже кажутся Софике необычными, но, увидев среди них и червовый валет, Софика вспоминает ночное гадание и ужасается глупой мысли, что, должно быть, червовым валетом являлся в этом гадании именно Чарльз.

Тобиас возвращается, должно быть, довольно-таки скоро — Софика почти уверена в этом, хотя сейчас её колотит от любого, даже самого мимолётного, промедления. Он всё ещё одет не так безупречно, как обычно, однако эта одежда куда больше напоминает ту, в которой Софика его периодически видит. Во всяком случае, он избавляется от смятого халата и фланелевой рубашки, гораздо больше подходящей деревенскому пастору или же пробсту, нежели живущему в столице барону.

Тобиас оправляет свой сюртук — надетый наспех, должно быть, но, впрочем, выглядящий вполне прилично, и подаёт руку Софике. Она, кажется, даже не сразу находит в себе силы опереться на него. Её всю колотит, и больше всего на свете ей хочется оказаться в месте той дуэли мгновенно — без тряски в экипаже, которая, должно быть, почудится ей сейчас невыносимо долгой.

— Предложить вам плащ? — участливо интересуется Тобиас, помогая ей спуститься по лестнице, не навернувшись. — Вы, кажется, совсем замёрзли.

Софика непонимающе смотрит на него, а потом вдруг бросает взгляд на свои трясущиеся пальцы. Получается даже слабо улыбнуться. Недостаточно, чтобы на самом деле развеселиться, но, впрочем, вполне довольно, чтобы почувствовать себя хотя бы чуточку получше.

— Мне совсем не холодно! — качает головой Софика. — Но мне ещё никогда в жизни не было так страшно.

Слуга в нелепом наряде распахивает перед ними дверь, и Тобиас и Софика выходят на улицу, где уже ждёт запряжённая лошадьми коляска. Софика вдруг думает о глупом запрете на передвижение в конных экипажах почти для всех жителей столицы — даже коляски, не то что кареты или дилижансы. И о том, что добраться на коляске всё-таки будет быстрее, чем даже бегом.

Тобиас помогает ей забраться в коляску, и на этот раз Софика не пытается сделать это самостоятельно, затем запрыгивает в неё сам и приказывает сидящему на козлах слуге трогаться. Софика не может заставить себя даже дышать как следует. И прижаться к Тобиасу в поисках защиты и успокоения она тоже не может себе позволить. Что-то в её сердце словно запрещает ей идти на это.

Софика почти не смотрит по сторонам, словно бы это может помочь им добраться до нужного места хотя бы чуточку быстрее. Она просто не может шелохнуться — словно бы от этого зависит и её жизнь тоже. Она может только сидеть с идеально прямой — непривычно выпрямленной в её случае — спиной и молиться мысленно о том, чтобы всё это не оказалось зря.

— Прошу вас, не думайте, что вы виноваты в этой дуэли, — Тобиас кладёт ладонь поверх запястья Софики. — Ни одна женщина, по правде говоря, не виновата в дуэли, если только она не вынудила кого-то на неё согласиться.

Софика вздрагивает от звука его голоса, смотрит на Тобиаса беспомощно и словно бы удивлённо, будто бы сама никогда о подобном не задумывалась. Она заставляет себя выдохнуть. Заставляет себя сделать вздох и снова выдохнуть — так в голове становится чуточку яснее, хотя паника так никуда и не отступает.

Жар от руки Тобиаса тоже помогает — так куда менее страшно, нежели одной, с удивлением отмечает Софика. Так гораздо проще и легче пережить это кошмарное, тягучее и невыносимое ожидание.

— Вы любите его? — серьёзно спрашивает Тобиас, когда они уже отъезжают от его дома достаточно далеко.

В его голосе Софика почти слышит сожаление, а ещё — явно подавляемую ревность. И вдруг понимает, как всё это утреннее представление могло выглядеть в глазах Тобиаса, который, кажется, никогда и не скрывал своего несколько особого расположения к Софике.

В груди её разливается чувство благодарности — Тобиас делает это для неё, везёт её на место этой чёртовой дуэли, хотя и вполне имел моральное право отказать. Имел полное право не везти её на встречу с мужчиной, которого всем сердцем презирает, и мальчишкой, который мог оказаться ещё одним соперником в чувствах, не выделять для этого свою коляску, кучера и собственное время.

— Нет, не люблю, — отвечает Софика просто и тихо. — Но это вовсе не означает, что я желаю ему смерти.

Лицо у Тобиаса проясняется.

Они больше не говорят друг другу и слова всю оставшуюся дорогу, хотя Тобиас порой мягко сжимает её ладонь, словно желая успокоить. И это действительно немного успокаивает. Больше бы успокоила разве только мгновенная телепортация — такая, которая возможна в Ибере или Межмирье, если верить Гесиму. Этот способ передвижения куда быстрее, чем всё, что разрешено в Мейлге. И куда эффективнее.

Уильяма Софика видит, когда они уже почти подъезжают к нужному месту — это какие-то развалины, вполне подходящие описанию «живописной местности», данному Тобиасом некоторое время назад. Эти развалины могли бы стать прелестным местом для игр, проскальзывает в голове Софики мысль, если бы не стали местом обитания смерти.

Осанка у Уильяма безукоризненная — почему-то это первое, на что Софика обращает внимание, как только его замечает. Уильям одет в ослепительно белую рубашку. У него волосы зачёсаны назад, убраны со лба и словно чем-то смазаны — такими блестящими они кажутся Софике издалека. Лицо у Уильяма бледное, но выражение на нём словно бы торжествующее, если только из коляски Софика ещё способна хоть что-то разглядеть.

Сердце Софики пропускает удар.

Чарльз уже мёртв — Софика теперь не может в этом сомневаться. Ему больше никто не способен помочь. Этот глупый мальчик погиб из-за неё, из-за собственной глупости, из-за того, что Софика опоздала, из-за того, что Уильям не пожелал оставлять наглого юнца в живых...

И всё же Уильям кажется в этот миг Софике блистальным, красивым... И за это в то же мгновенье становится стыдно. Не дело это — рассуждать о красоте в тот момент, когда кто-то совсем рядом лежит бездыханным. Неправильно это — думать о красоте убийцы, безжалостно оборвавшем жизнь ещё почти ребёнка.

Софика выпрыгивает из коляски, стоит только той остановиться. Бежит к месту трагедии, позабыв обо всём на свете. Едва не падает, почти споткнувшись о лежащий на пути камень.

Чарльза, лежащего на земле в неестественной позе, она замечает, когда подбегает достаточно близко к развалинам какого-то дома, по стилю походящего скорее на руины иберских особняков из книжек Гесима. Лицо Чарльза залито кровью — как у той карты, на которую попали капли крови Софики.

Чарльз мёртв — и об этом теперь уже не нужно размышлять или догадываться.

Софика слышит чей-то вскрик и только потом понимает, что кричала она сама. Понимает уже после того, как оказавшийся неподалёку Тобиас осторожно, но твёрдо разворачивает её лицом к себе, заставляя отвернуться от ужасного зрелища. Софика закрывает лицо руками и прижимается к плечу Тобиаса.

Глаза у неё совершенно сухие.