Не меньше, чем барон (гет)

Залитое кровью лицо Чарльза — пожалуй, достойно самых ужасных кошмаров, что только могут присниться Софике Траммо. И торжествующее выражение на бледном красивом лице возвышающегося неподалёку Уильяма — тоже достойно этих же кошмаров. Правда, по несколько иной причиной.

— Пустите меня! — слышит Софика свой голос, и он кажется ей слишком далёким и слишком чужим, чтобы иметь право называться её голосом. — Пустите меня немедленно!

Она чувствует, как её руки упираются в грудь Тобиаса, пытаются его оттолкнуть. Но Тобиас не даёт Софике высвободиться. Не даёт ей обернуться. Не даёт снова смотреть на мёртвое тело Чарльза — этого мальчика, смерть которого должна бы лечь невыносимо тяжёлым грузом на совесть Софики. Хватка у Тобиаса мягкая, но сильная, неумолимая даже — Софике не вырваться и не обернуться, но отчего-то ей с каждым мгновеньем всё сильнее кажется, будто бы всё это происходит не с ней.

Всё это утро — будто бы не с ней.

Она, должно быть, всё ещё спит в пансионе мачехиной кузины, и никак не может пробудиться от ужасного кошмара. Это просто не может происходить с ней — с Софикой Траммо, настоящей, живой девчонкой, а не героиней душещипательных книжек! Чарльз, должно быть, жив, здоров и вот-вот нажалуется мачехиной кузине — стоит только открыть глаза, прийти в себя на собственной кровати, рядом с Амальей, что, возможно, тоже ещё не проснулась после гадания. И Софика крепко-крепко, почти до боли, жмурится, пытаясь пробудиться от этого страшного сна, но... Не получается.

Сегодняшнее утро, к сожалению, совсем не сон. Оно убийственно, смертельно реально — жаркое, душное летнее утро, в подобное каковым обычно ничего не хочется сильнее, чем купаться в холодной речке. Ещё более душное, чем ночь, в которую Софика так и не сумела забыться спасительным забытьём. В такое утро не хочется ждать от жизни ничего — ни хорошего, ни плохого.

Чарльз, восемнадцатилетний глупый Чарльз, действительно мёртв — он лежит там, за спиной Софики, и ей, наверное, и вправду, лучше не смотреть на его залитое кровью лицо, на его бледные руки, что и без того, должно быть, будут долго ей сниться в кошмарах. Ей, наверное, лучше поскорее уйти, лучше спрятаться где-нибудь в темноте, где-нибудь в укромном уютном месте, закрыть лицо ладонями и просидеть в этом укромном месте так долго, чтобы все про неё забыли.

А главное — чтобы она сама успела всё забыть. Главное — чтобы совесть перестала её терзать.

Забыть — об этом злополучном вечере с поцелуями, на котором она из проклятой вежливости одарила этого мальчишку ложными надеждами (никогда больше Софика не станет делать ничего подобного!). Забыть — о ночном гадании, что, вероятно, предсказало смерть Чарльзу (следовало, наверное, рассказать об этом Татьяне и уточнить трактовку случившегося ночью). Забыть — о сегодняшнем побеге из пансиона, за который Софику теперь неминуемо ждёт наказание, неловком визите к Тобиасу, что мог бы быть гораздо приятнее в других обстоятельствах, и том ужасе, который ей довелось увидеть, когда Тобиас привёз её на место. Забыть — о чувстве вины, что так некстати поселилось в её душе и никак не собиралось уходить, только глубже укореняясь и всё разрастаясь и разрастаясь, подобно огромному дубу...

— Тише, тише!.. Не нужно вам смотреть, — шепчет Тобиас над её ухом, и у Софики бегут мурашки по спине от одного звука его голоса. — Это уже ни к чему. Тот мальчик, кем бы он ни был, всё равно уже мёртв — вы никак не сможете ему помочь. Не нужно вам на него смотреть. Это лишнее.

Софика не знает, почему это — эти слова, этот спокойный уверенный и вместе с тем очень мягкий голос — производит на неё поистине магическое действие — она словно обмякает в руках Тобиаса. Чувствует себя в одно мгновенье ужасно, просто нечеловечески уставшей, словно опустошённой даже — настолько, что в какой-то миг перестаёт как-либо сопротивляться, биться, вырываться, и только крепче прижимается к плечу Тобиаса, подумав, разве что, о том, что ноги, должно быть, скоро перестанут её держать, и она позорно рухнет в его объятия.

Возможно, усталость накатывает из-за отвратительного бессилия — перед ничтожной, глупой дуэлью, перед судьбой, перед смертью. А, быть может — вся эта усталость проявилась только оттого, что Софика в эту ночь не смогла сомкнуть глаз и на минутку, измучившись от жары и дурных предчувствий.

Слишком сложно в этом разобраться. И не хочется разбираться, если говорить прямо.

— Пойдёмте в коляску, — мягко предлагает Тобиас, всё ещё придерживая Софику за локоть. — Я отвезу вас в пансион.

Предложение Тобиаса весьма кстати — Софике определённо стоит сесть, пока она ещё способна держаться на ногах и самостоятельно шагать. А лучше и вовсе — покинуть это проклятое место поскорее. Смотреть в глаза Уильяму ей сейчас совершенно не хочется. Ещё больше не хочется Софике застать Николаса и Стивена — те, должно быть, её возненавидят. Не только Уильяма. Эта мысль отчего-то до ужаса неприятна.

Софике хочется разрыдаться или разразиться самыми бранными словами, какие она только знает, от необъяснимой и внезапной вспышки гнева, который ей отчего-то хочется излить именно на Тобиаса — если бы только он так не медлил, если бы только он переодевался быстрее, если бы только они выехали раньше!..

Гнев этот гаснет так же быстро и внезапно, как и зажигается, но желание расплакаться никуда не уходит, и Софика может только шагать до коляски, опираясь на руку Тобиаса, и надеяться, что удастся не споткнуться и не разбить себе нос. И ноги у Софики ватные, словно у какой-нибудь плюшевой игрушки из комнаты Амальи.

И всё же Софика не плачет. Не может заплакать, как ни старается. Рыдания застревают где-то в горле плотным комом, тяжёлым камнем в её душе, и никак не могут вырваться наружу. У Софики совершенно сухие глаза, а на душе так паршиво, что впору, наконец, испробовать излюбленный способ Гесима забыться, опустошив пару бутылок вина из его запасов. Как жаль, что для этого придётся так долго идти — едва ли Тобиас или мачехина кузина позволят ей совершить нечто подобное у них под носом.

Дойти хотя бы до коляски прежде, чем братья Чарльза прибудут на место его гибели, не удаётся. Николас и Стивен уже здесь — Софика видит, как торопится, как бежит Николас, как останавливается внезапно Стивен, должно быть, уже всё поняв и так. Софика с досадой думает, что она опоздала — не только на дуэль, но и смыться отсюда, чтобы не смотреть в глаза братьям Чарльза.

Крик Николаса, полный боли и отчаяния, должно быть, ещё долго будет стоять у Софики в ушах. Николас бросается к телу Чарльза, опускается — скорее даже падает — перед ним на колени. Николас рыдает. И Софике безумно стыдно не то что смотреть на него сейчас — ей стыдно даже мельком бросить на него взгляд. Потому что в смерти этого глупого мальчика Чарльза есть и её вина. Не только Уильяма, чей высокомерный вид сейчас может кого угодно привести в ярость.

Стивен более сдержан в своём горе. И всё же больно ему не меньше — Софика видит, как почернело, подурнело в один миг его лицо. Но спина его изумительно прямая, и из груди не рвутся рыдания. Стивен держится так спокойно, как только это возможно в подобной ситуации. Губы Стивена сжаты так плотно, что, кажется, скоро совсем посинеют, а пальцы — Софика успевает заметить, когда он достаёт из пиджака сигарету — довольно заметно дрожат.

Мгновением позже, закурив, Стивен обращает взгляд на Софику, и от этого взгляда Софике становится, по правде говоря, не по себе — столько в этом взгляде холода, гораздо более оскорбительного и уязвляющего, чем любые ненависть, презрение и бранные слова, которые только человек способен произнести вслух. И всё же ей, кажется, удаётся сохранить хотя бы личину спокойствия. Стивен не должен видеть её смятение, её жалость, её вину — эта мысль сидит в голове Софики так крепко, что она хватается за неё, как за спасительную соломинку.

Это будет ой-как непросто, понимает Софика с поразительной ясностью. Непросто будет видеть их горе. Непросто будет стоять перед ними — с гордо выпрямленной спиной, с как можно более бесстрастным и безразличным лицом и без всяких слёз, словно призывая себя ненавидеть. Непросто и между тем необходимо, если Софика собирается оставить при себе хотя бы остатки самоуважения — а эти крохи последнее в мире, что она желает растерять.

Софика не желает опускать взгляд и прятаться, раз уж не удалось вовремя уехать. Не желает при них плакать, словно бы эта сегодняшняя смерть — её личное поражение. Её личная неудача и ошибка.

А ведь самой Софике сейчас страшно, стыдно и горько. Ей хочется развернуться, спрятаться за спиной Тобиаса или поскорее забраться в коляску. Ей хочется сбежать. Хочется сжаться в комочек, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Поздно уже что-то предпринимать нечто из этого списка. И когда Софика встречается взглядом с Николасом, она глаз не опускает. А в душе может надеяться только на то, что это испытание ей удалось выдержать с достоинством, о котором её никто не просил.

— Это вы виноваты! — почти кричит Софике Николас, и она едва не отшатывается. Какая-то неведомая сила (вероятно — гордыня, как сказала бы Руфина), однако, удерживает её на месте. — Вы виноваты, что он мёртв! Если бы вы...

Тобиас приподнимает руку, обрывая его — и Софика только успевает подумать, что, должно быть, её, если бы она горевала, если бы она нуждалась в том, чтобы выплеснуть на кого-то своё горе злостью, яростью, не сумел бы остановить этот простой жест. Но Николас делает шаг назад. Отступает.

— Это лишнее, — говорит Тобиас так спокойно, так холодно, что сердце Софики едва не пропускает удар. — В вас сейчас говорит ваше горе, но это — лишнее.

Она цепляется за руку Тобиаса с такой силой, словно только это сейчас может её спасти. Словно Софика зашла в клетку с разъярёнными тиграми, и только его вмешательство способно помешать этим тиграм мгновенно наброситься на неё и разорвать в клочья. Тобиас стоит между ней и братьями Чарльза, закрывая собой от гнева и отчаяния Николаса, от презрения и обжигающе ледяной ненависти Стивена, от воображаемой укоризны во взгляде Чарльза, мёртвых глаз которого Софика сейчас даже не видит. Тобиас защищает её. Тобиас ничему плохому не даст случиться с ней. И страх уходит из её головы, будто бы его и не было там никогда.

Софике по-прежнему стыдно и горько из-за судьбы глупого мальчика Чарльза, но по крайней мере она перестаёт чувствовать себя маленькой беспомощной девочкой, что где-то безнадёжно заблудилась. По крайней мере, теперь Софика чувствует в себе достаточно моральных сил, чтобы выдержать сегодняшнее испытание до конца и не разрыдаться раньше времени от переизбытка эмоций.

Стивен кладёт руку на плечо Николасу. Сдерживая. Успокаивая. Утешая. Софика видит в этом жесте собственные попытки успокоить разъярённого, совершенно разбитого Гесима, и эта параллель слишком болезненна для неё.

Уильям возникает рядом совершенно внезапно. Он наигранно расслаблен. На его плечах уже есть жилет — ярко красный, расшитый золотой нитью. До тошноты роскошный — такой едва ли могут себе позволить люди, не относящиеся к высшему обществу Мейлге — и, как, вероятнее всего сочла бы Амалья, совершенно безвкусный. Но Софике жилет нравится. Узоры на нём её занимают, и она сама предпочла бы нечто столь же яркое и роскошное в одежде, если главной целью дня было бы эпатирование окружающих. А ещё узоры на жилете Уильяма отвлекают Софику от невесёлых мыслей. А сейчас это — едва ли не бесценно.

Взгляд у Уильяма холодный, торжествующий и определённо опасный. В этом взгляде так много той холодной, трезвой ярости, которая делает любой проступок забавным в глазах совершившего. Эта холодная весёлая ярость Софике знакома — по себе, по Гесиму. И Софика прекрасно знает, как трудно порой удержаться от того, чтобы не поддаться этому веселью, что способно ранить куда больнее, чем что-либо иное.

А они ведь похожи, думает Софика как-то отстранённо. Безумно похожи во многом — в склонности к этому причиняющему другим боль веселью, в яркости, в ослепительности улыбок и гибком отношении к любой пристойности. Они оба словно созданы кем-то неведомым, непостижимым, для того, чтобы причинять окружающим страдания, а после шагать дальше по дороге жизни, держа спину издевательски прямо, даже если на душе бушуют раненные драконы.

— Вам, господин Пикелет, следовало лучше следить за младшим братом, а не кидаться со столь поразительными обвинениями на юных дебютанток! — с очевидно наигранным равнодушием неторопливо произносит Уильям, но Софике чудится, будто он похож на раздразнённого пса, готового вот-вот вцепиться жертве в горло.

Какая же глупая, смешная фамилия! Теперь Софике приходится сдерживаться, чтобы не хихикнуть совершенно невпопад— в нынешних обстоятельствах её смех был бы совсем неуместным. И она ещё более внимательно всматривается в золотую вышивку на жилете — в крохотных золотых птичек вперемешку с броненосцами, что тоже кажется забавным. Несвоевременно забавным, пожалуй, ибо уголки губ Софики явно ползут вверх.

— Мадемуазель Траммо? — обращается к ней Тобиас, отвлекая от золотых нитей и обращая внимание на коляску, в которой они приехали.

Намёк Софика понимает.

В коляску она забирается самостоятельно, не опираясь на протянутую руку Тобиаса — это уже мгновением позже она соображает, что подобный шаг мог выглядеть весьма невежливо с её стороны. Но в тот момент Софика просто не могла думать о чём-то столь непостижимом, утомительном и нелепом как вежливость, которой её все с таким усердием требовали придерживаться.

Нет, напоминает себе Софика. Больше — нет. Никогда в жизни! Никакой больше вежливости, если она идёт вразрез с её собственными мыслями и желаниями. И никто во всём свете отныне не заставит Софику улыбаться тому, кто ей не нравится, танцевать с плохим партнёром и целоваться из чувства долга, даже если все вокруг будут ждать от неё подобного поведения.

Софике кажется, что никогда прежде в своей короткой жизни она ещё не держала спину настолько прямо. Софике кажется, что никогда прежде за все семнадцать лет она не чувствовала такого холода в чьих-либо глазах, как у Стивена. Софике кажется, что никогда прежде никто в Мейлге не был в том попросту безвыходном со всех точек зрения положении, которое она навлекла на свою голову. Софике кажется, что затянувшееся тягостное молчание способно погрузить её в пучину беспросветной, губительной ярости, которая сейчас совершенно не к месту.

— Пора покинуть это место, — решает Тобиас, ловко запрыгивая в коляску. — Больше здесь нечего делать.

Сердце Софики снова начинает биться быстрее. Видит леди-Создательница — это проклятое место Софике Траммо сейчас хочется покинуть больше всего на свете. Живописные руины в какой другой день могли бы показаться Софике занимательными, увлекательными и просто прелестными — но сейчас для неё это место является синонимом смерти, и у средней из сестёр Траммо не возникает желание восхищаться красотой окрестностей. Сейчас лучшее, что Софика Траммо может сделать — просто убраться отсюда поскорее.

— До свидания, господа! — зачем-то бросает Софика, обращаясь одновременно ко всем, и голос у неё почему-то вполне твёрдый и сильный, а не дрожащий и испуганный. Это даже несколько... неожиданно.

Наверное, её слова делают всё только хуже — так Софике кажется уже пару секунд спустя. Наверное, она всё сегодня делает хуже. Наверное, ей не стоило приезжать сюда. Наверное, ей стоило приехать раньше — поторопиться. Встать с кровати раньше, вероятно. Тормошить Тобиаса с большим усердием и с более очевидной истеричностью. Торопить кучера, слишком уж медлившего, как теперь кажется. Взять поводья самой. Что угодно. Софика должна была сделать что угодно, чтобы успеть. Или уж лучше было не делать ничего.

Но сейчас Софика уже ничего не способна переменить, и от этого на душе становится лишь паршивее.

Коляска трогается. Софика старается смотреть прямо перед собой и не смотреть на братьев Пикелет — до чего же, всё-таки, забавная фамилия, просто невозможно становится воздерживаться от смеха — или на Уильяма. Она просто не может. Ей кажется, что она не выдержит, если ей всё-таки придётся. Ей кажется, что она просто умрёт от стыда и бессилия, если кто-то заставит её сейчас обернуться. И одновременно кажется, что её сердце остановится, если она не удовлетворит сейчас же то глупое, противоречивое желание обернуться и всё-таки взглянуть, оценив произведённый эффект.

Только когда проклятое место скрывается из виду, Софика может, наконец, разрыдаться. Разрыдаться горько, словно ребёнок, на плече у Тобиаса, который, кажется, всё понимает. Во всяком случае, плакать ей он никак не мешает. Напротив — кладёт ей руку на спину и мягко поглаживает, очевидно стараясь успокоить.

И Софика рыдает ещё горше — чувствуя даже через одежду тепло рук того, кто всегда был по-своему добр к ней.

Даже после того разговора в театре.

Благодарность Тобиасу, стыд за промедление, за плохие мысли о Чарльзе даже тогда, когда он лежал, холодный и мёртвый, там, среди живописных руин, гнев на собственное бессилие перед судьбой, что оказалась так необъяснимо жестока, выплёскиваются вместе со слезами, и от благодарности их становится лишь больше, а не меньше.

Софика не понимает, когда поток слёз стихает. Просто стихает — будто бы кто-то закрыл русло этой реки камнем. Софике становится легче — она чувствует себя совершенно измотанной, безмерно уставшей и обессилевшей, но горечь ушла вместе с этими слезами, и теперь Софика только может всхлипывать в попытке прийти в себя окончательно. Всхлипывать и стараться дышать хоть чуточку ровнее, чем на самом деле сейчас способна это делать.

Тобиас изменение состояния Софики улавливает почти мгновенно. Почти так же быстро как способен улавливать оттенки её эмоций Гесим, приходит Софике в голову мысль. Рука Тобиаса исчезает со спины Софики, зато появляется около её щеки — не касается, но, кажется, коснётся в любое мгновенье... И Софика сидит так неподвижно, как только может, не понимая, что ей предпринять теперь.

— Должно быть, вы меня сейчас не поймёте, Софика, — говорит Тобиас очень серьёзно, — но иногда через чью-то смерть надо просто перешагнуть. Безжалостно перелистнуть эту трагическую страницу и жить дальше. И если этого не сделать, в вашем сердце произойдёт надлом, от которого никому не будет лучше.

От этих слов — крайне неожиданных в устах Тобиаса Сиенара (подобное куда привычнее было бы услышать от Уильяма) — Софика окончательно перестаёт плакать и всхлипывать. Не иначе — от удивления.

Такие вещи мог говорить Уильям, достаточно откровенный в беседах с Софикой для столь контрастирующих с брелиакским учением советами. Мог — Гесим, чей цинизм, на взгляд Софики, служил лишь способом защититься от насаждаемых отцом слишком тесных рамок морали и благопристойности. Но от Тобиаса — сдержанного, иногда чрезмерно вежливого и учтивого Тобиаса — это звучало так неожиданно, что Софика просто не может пропустить эти слова мимо ушей.

— А вы, должно быть, посчитаете меня бессердечной дурой, если узнаете, что, когда я услышала фамилию «Пикелет», я подумала только, что, должно быть, хорошо, что всё так вышло, и я не успела согласиться стать его женой, — глупо хихикает она, и после столь недавно пролившихся слёз это хихиканье куда больше похоже на хрюканье. — Софика Пикелет — звучит ужасно, не считаете?

Софика поворачивается к Тобиасу, чтобы поймать его взгляд — отчего-то сейчас это кажется ей настолько важным, что сердце замирает, — но не видит в нём ни презрения, ни негодования, ни насмешки. Во взгляде Тобиаса плещется нежность, которую, как кажется Софике, она сейчас совсем не заслуживает.

Тобиас не злится на неё и не считает, кажется, бессердечной, жестокой... И Софика думает вдруг, что это удивительно приятно — когда тебя не считают взбалмошной, бессердечной, легкомысленной особой, с участия, пусть и не непосредственного, которой, случились многие из бед мира.

— Сочетание «Софика Сиенар» тоже кажется вам ужасным? — шутливо интересуется Тобиас, но что-то в его голосе, в его глазах подсказывает Софике, что в этом насмешливом вопросе гораздо больше правды, чем Тобиас хотел бы в него вложить. — Или мне стоит сменить фамилию, чтобы показаться вам более желанным женихом?

Софика тут хихикает. И мгновеньем позже замирает, пытаясь осознать — она сейчас действительно хихикнула снова. Она может смеяться, когда едва успело остыть тело её незадачливого кавалера. Она может чувствовать себя счастливой от до щекотки приятных слов другого своего ухажёра. И вполне способна не чувствовать за это счастье стыда или неловкости.

Это немного пугает — самую малость, на самом деле. Но Софика, пожалуй, не ожидает от себя такой бесчувственности, такого легкомыслия. Этот крохотный испуг способен заставить её задуматься, но Софика старательно вытравливает из себя все эти невесёлые, скучные мысли, которые ей определённо не понравятся.

Зачем их думать?

От этого только портится настроение, ухудшаются отношения с окружающими, вечно не готовыми проявлять участие к чужим эмоциям, исчезает удовольствие от жизни и вообще... Кажется, Амалья бы сказала, что от слишком серьёзных мыслей портится цвет лица и появляются некрасивые морщины, и, пусть Софика всегда находила эту формулировку слишком забавной и глупой, чтобы признать её сколько-нибудь заслуживающей внимания, сейчас она как нельзя кстати.

— Нет, «Софика Сиенар» — звучит определённо неплохо, пусть и, на мой взгляд, чуточку менее эффектно, чем «Софика Траммо»! — солнечно улыбается Софика, и настроение у неё стремительно улучшается, словно бы для того, чтобы снова начать радоваться достаточно было просто улыбнуться как следует. — И явно лучше, чем «баронесса Сиенар», которой даже отказывают в имени.

Глупая традиция отказывать замужним женщинам в имени, по правде говоря, всегда приводила Софику в тихое бешенство. Подумать только: в юности они могут иметь право носить любое имя — Клотильда, Анна, Мария или что другое, — но после замужества любой женщине надлежит называться только фамилией мужа с безликой приставкой в виде «мадам» или титула!

Тобиас улыбается Софике в ответ. Смеётся — вроде бы, вполне искренне. Кажется, даже находит её ответ остроумным — во всяком случае, Софике хотелось бы на это надеяться. Рядом с Тобиасом — или с Уильямом, или с Гесимом, или с Джеком — ей чуточку больше, чем в любое другое время, хочется казаться остроумной, неукротимой, необыкновенной... Это так глупо. И, пожалуй, чуточку забавно.

Некоторое время Тобиас и Софика едут молча. Софика разглядывает всё вокруг, чувствуя, что снова может любоваться и восхищаться всем подряд, словно только вчера приехала из своей крохотной и такой далёкой теперь деревни — домами, набережной, рекой, проплывающими лодками, нарядами проходящих мимо людей, некоторыми особенно красивыми лицами, на некоторых из которых застыли весьма забавные выражения... Она едва удерживается от того, чтобы не начать показывать пальцем в наиболее удачные объекты своего наблюдения, показывая Тобиасу то, что он и без того, должно быть, прекрасно знает и видел уже много сотен раз.

Мир вокруг снова начинает казаться Софике не просто терпимым, но даже чудесным — пусть эта чудесность окружающего мира немного несправедлива по отношению к бедняжке Чарльзу, совсем не думать об ужасной судьбе которого Софика всё-таки не может — и заслуживающим не только внимания, но и восхищения и всяческой похвалы задумки той, кто этот мир создал.

— Вы верите в гадания на картах, Тобиас? — интересуется Софика, когда смотреть по сторонам ей несколько наскучивает (вероятно, зная непоседливость средней из дочерей пастора Траммо, подобное происходит несколько быстрее, чем у любого нормального человека).

По правде говоря, она даже не понимает, зачем спрашивает именно это — можно было спросить что угодно. От того, почему Тобиас именно такой дом, до того, понравился ли ему деревенька, где жил пастор Траммо. Но будто бы кто-то дёргает Софику за язык, честное слово! Даже несколько неловко спрашивать у Тобиаса Сиенара, барона и вообще-то не последнего человека в окружении королевы, такие глупости! Более нелепым был бы разговор разве что о корсетах или панталонах!..

— Всё зависит не от гаданий как таковых, и не от способа их проведения, — замечает Тобиас слишком серьёзно, чтобы возможно было совсем к этому не прислушиваться, — всё зависит от того, кто гадает. И всё же, хочу узнать, почему вы спросили?

Будь Софика хотя бы немножко более приличной барышней — давно залилась бы краской от смущения. Говорить о ночном безобразии с участием Амальи, Татьяны и прочих — стыдно. Будто бы она признаётся Тобиасу в собственной беспросветной глупости, которую, по правде говоря, гораздо более тяжело признавать в нынешних обстоятельствах, нежели в моменты шалостей и прочих выходок.

К счастью, в Софике слишком мало от приличной барышни — разве что происхождение, да и то лишь отчасти, ибо едва ли возможно назвать знатной дочь простого деревенского брелиакского пастора.

Софика прекрасно видит в себе все эти недостатки, не позволяющие (пусть, на деле больше всего Софике не достаёт именно желания) ей стать настоящей леди — невнимательность, взбалмошность, вспыльчивость, неусидчивость, легкомыслие, лень, слишком острый язык, слишком избирательная память...

О, этот список, пожалуй, можно продолжать долго! Если — не бесконечно, ибо у Софики что ни день отыскиваются новые недостатки или сомнительные достоинства. И, пожалуй, пусть совсем не стоит произносить этого прямо при отце или Руфине, Софика, если говорить честно, гордится многими из этих недостатков. Самую малость, конечно же. Самую малость, которая позволяет ей и дальше с удовольствием этих недостатков придерживаться.

— Мы гадали сегодня ночью, — признаётся Софика, стараясь говорить самым легкомысленным тоном, на который только сейчас способна. — С девочками. Амалья сказала, что на Короткую ночь самые лучшие гадания, притащила в нашу комнату Татьяну, Констанцию, Арабеллу и ещё кого-то там, мы разложили карты... Мне, кстати, выпала пиковая дама, что девчонки сочли предзнаменованием, а я считаю просто забавным!

Тобиас почему-то не говорит, что это всё — лишь девчачьи глупости, недостойные внимания кого-либо сколько-нибудь серьёзного (как, конечно же, сказал бы отец, потрепав Софику по голове). Слушает, хотя вполне мог бы прервать эту ничтожную болтовню ни о чём, если бы только не был таким восхитительно галантным джентльменом.

Слушает слишком внимательно, чтобы Софика не могла подумать о том, что, Тобиас, всегда внимающий к глупостям, слетающим с её губ, не думает на самом деле всяких гадостей — ну, может быть, не столь грубо — об её умственных способностях. И... вообще — о самой Софике.

Эта внимательность заставляет Софику думать, будто бы Тобиас из чистой вежливости снесёт любую чепуху, что только слетит с её губ. А это кажется несколько — довольно сильно, на самом деле, — обидным и уязвляющим.

— У меня кровь пошла из носа, — продолжает Софика, задетая тем, что её не попросили замолчать сразу же, как только она принялась рассказывать о подобной чепухе, несколько сильнее, чем действительно следует. — Она залила лицо червового валета, а наутро — погиб Чарльз. Тобиас, понимаете, у меня иногда так бывает — когда я чего-то очень сильно хочу, оно сбывается. Само собой, словно сам Мейлге приходит мне на помощь! Мне ничего не нужно для этого предпринимать! А ничего вчера и сегодня ночью я не хотела сильнее, чем чтобы Чарльз просто взял и исчез! И я... Мне так стыдно теперь, что я так думала...

Мысли — глупые, ничтожные, неподдающиеся какой-либо логике — льются рекой. Льются так легко, словно они действительно похожи на воду. И остановиться, выплёскивая их, так трудно...

Софике хочется, чтобы Тобиас посмеялся. Чтобы Тобиас сказал, чтобы она не забивала свою голову ерундой. Софике хочется, чтобы Тобиас улыбнулся — ласково-ласково, — коснулся нежно её щеки и уверил, что Софике не нужно связывать совершенно независимые друг от друга факты воедино, словно их возможно как-то соединить иначе как в сумасшедшем бреду.

Но Тобиас почему-то молчит. Он слишком серьёзен для разговора о карточных гаданиях, думает Софика, и она никак не может понять — почему. Тобиас отчего-то не улыбается, а смотрит так, словно обдумывает нечто очень важное и трагичное. Что-то — поистине заслуживающее внимания. Не рассказ семнадцатилетней дурочки о коротконочном гадании на картах.

— Постарайтесь пока не желать сильно кому-то чего-либо дурного! — наконец, говорит Тобиас, словно чего-то смутившись. — Мы обязательно вернёмся к этому разговору немного позднее, Софика, но сейчас...

Сейчас Тобиас не хочет говорить о гадании, понимает Софика, тут же мгновенно успокаиваясь. И никогда не захочет. Как постарается отвлечь её от разговора, когда она заговорит о глупостях, что ему совершенно не интересны. И Софика на некоторое время снова замолкает. Её раздражение тоже иссякает.

— Они ведь всё равно будут меня ненавидеть, правда? — спрашивает Софика, когда они с Тобиасом проезжают главную аллею. — Даже если я облачусь в траур на целую вечность и буду каждый день молиться за Чарльза в церкви!

До пансиона остаётся всего ничего... И от этого становится самую малость грустно и тревожно.

На самом деле, Софике вовсе не нужен ответ на вопрос, который она задала. Она и без того его прекрасно знает — ненависти со стороны Стивена и Николаса ей никак не избежать. Нет нужды в притворном — а он может быть только таким, коль уж она несколькими минутами ранее не могла сдержать улыбки от слов Тобиаса — трауре, в посыпании головы пеплом и словах сочувствия.

Будь на месте Чарльза Гесим, Руфина или даже Амалья — разве смогла бы Софика простить одного из виновников их гибели? Разве смогла бы она не ухнуть с головой в этот омут бессильной ненависти, которая только и остаётся тогда, когда сделать ничего больше невозможно?..

У Стивена и Николаса есть прекрасная — если так, конечно, можно выразиться в сложившихся обстоятельствах — причина её возненавидеть, пылко ли и от души, холодно ли и затаённо. И Софика не собирается их за это осуждать. Едва ли хоть кто-нибудь во всём Мейлге может их за это осудить — они вполне в своём праве на это чувство.

Но и губить собственную жизнь из-за нелепой, пусть и безумно трагической, случайности она не собирается.

Пусть Стивен и Николас думают что угодно.

И Руфина тоже.

И отец.

Софика не желает до скончания вселенной переживать о том, чего уже не в состоянии изменить. Не желает отказываться из-за этого от удовольствий, веселья, танцев, музыки, чтения лёгких весёлых книг... Софика хочет жить и дышать полной грудью, а не вспоминать всю жизнь каждую ошибку, в которую только ей довелось по собственной глупости вляпаться.

— А вы разве хотите облачиться в траур? — интересуется Тобиас, старательно сдерживая улыбку, и Софика чувствует внезапно такое облегчение, что ей хочется вскочить прямо в коляске и пуститься в пляс.

Он понимает её, пусть сам во многом размышляет иначе, думает Софика, и на душе у неё становится так тепло и хорошо, как раньше бывало разве только с Гесимом. Тобиас понимает её. Не осуждает, подобно Руфине, что всегда найдёт, до чего бы ей докопаться. Не готов вот-вот начать её распекать за дурные слова, подобно отцу. С Тобиасом, пусть, не всегда бывает легко и приятно, но его жесты, его слова, его готовность всегда прийти к ней на помощь, говорят, вероятно, гораздо больше, чем вся лёгкость общения с Уильямом.

— Конечно, нет! — голос Софики звучит несколько более возмущённо, чем это прилично. — По правде говоря, я даже думаю пойти послезавтра на бал!.. Если меня, конечно, пустят после сегодняшнего...

Софика не уверена, что мачехина кузина будет столь добросердечна, сострадательна и наивна, чтобы на неё могли подействовать какие-либо из тех оправданий, какие сама Софика сейчас в состоянии придумать. Мачехина кузина, должно быть, в ярости оттого, что произошло. И едва ли даже такой предлог как спасение Мейлге способен будет её сколько-нибудь тронуть или разжалобить.

— Я буду рад вас там увидеть, Софика, — мягко улыбается Тобиас, но в глазах его зажигается озорной огонёк. — И я надеюсь, что котильон всё ещё за мной.

Отчего-то вспоминаются слова Уильяма на предыдущем балу, и Софика никак не может удержаться, чтобы не последовать его совету — попросить Тобиаса пригласить её на вальс, на который ему так трудно будет явиться, не опоздав. Удержаться от этой маленькой, забавной шалости, итог которой может чуточку пощекотать её самолюбие.

— Я ещё не отдала никому вальс, Тобиас, — взгляд у неё сейчас, думает Софика как-то отстранённо, наверное, слишком хитрый и озорной, чтобы Тобиас не догадался, почему она заговорила о вальсе. — Что, если я хочу танцевать с вами и вальс, и котильон?

И Тобиас, конечно же, всё мгновенно понимает, судя выражению в глубине его глаз. И, кажется, легко прощает Софике эту маленькую невинную шалость. Если вообще способен счесть подобный крохотный каприз того, чтобы рассердиться или обидеться — даже не всерьёз.

— В таком случае, я должен чувствовать себя счастливым и крайне польщённым, что мне выпадет возможность послезавтра танцевать с вами аж дважды! — глаза у Тобиаса смеются, а уголки губ вот-вот поползут вверх.

И Софика отворачивается, стараясь не расхохотаться. Они уже скоро приедут... Хороша же она будет, если сейчас не сдержится — с заплаканным лицом, красными глазами и хохочущая до боли в животе! Тогда уж точно мачехина кузина не поверит ни единому её оправданию, которых и без того она никак не может выдумать!

Вот, показывается, наконец, такое знакомое здание пансиона... По правде говоря, Софике так не хочется туда возвращаться! Возвращаться к извечным правилам, нотациям, недовольному выражению на лице мачехиной кузины, возмущению Амальи, Руфины да и всех вокруг...

Тут же становится тошно.

Из коляски Софика вылезает, — гораздо более неторопливо, чем туда забиралась — опираясь на протянутую руку Тобиаса. От самого вида стен пансиона Софике становится дурно. Сразу исчезает всё веселье, которое она испытала по дороге. Зато появляются тошнота, головная боль и головокружение — кажется, подобные симптомы она испытывала лет в десять при сотрясении мозга после того неудачного падения с сарая.

Даже забавно, что от близости к пансиону она испытывает подобное.

Мачехина кузина выбегает на крыльцо почти моментально после того, как ноги Софики оказываются на земле. Лицо у мачехиной серое, испуганное, но, когда она видит Софику, живую и невредимую, страх в её глазах сменяется гневом — вполне объяснимым, пожалуй, если припомнить утренний побег из пансиона, но едва ли от этого хотя бы на капельку более приятным.

— Мадемуазель Траммо, я определённо требую от вас объяснений и немедленно! — звенит рассерженный голос мачехиной кузины на всю улицу, и даже присутствие джентльмена из высшего круга не способно сейчас заставить мачехину кузину хоть немного менее чудовищно распоряжаться собственными вокальными данными.

Какой же у неё неприятный голос, думает Софика, чудом не скривившись — впрочем, чудом этим можно назвать только головную боль и чудовищную усталость, что накатывает на Софику Траммо с новой силой, — должно быть, во всём Мейлге нет никого со столь же неприятным голосом.

И всё же что-то мешает ей ответить сразу же.

В голове откуда-то появляется гул — неприятный, необъяснимый. У неё в голове всё перемешивается. Сливается в один сплошной звук— так уже бывало, когда нервы подводили её. Для Софики все голоса, все звуки постепенно сливаются в безостановочный, непрерывный гул. Картинка вокруг, по правде говоря, тоже объединяется в мешанину разноцветных пятен, в которых Софика скоро будет не способна отыскать что-либо осмысленное.

— Позволите мне объяснить всё, мадам? — спрашивает Тобиас, и это, по правде говоря, последнее, что Софика ещё может расслышать полностью.

Она даже удивлена, что ещё может не просто стоять на ногах — может даже шагать вперёд. Софика и шагает — кажется, едва не задевая плечом мачехину кузину, а мгновением позже и Амалью — если Софика, конечно, способна сейчас кого-то узнавать, — которая тоже спустилась вниз. И, должно быть, волновалась не меньше мачехиной кузины. А, возможно, больше — Софика Амалье всё-таки родная сестра.

Глаза слипаются. Софика вдруг ловит себя на мысли, что ей безумно, невыносимо хочется уснуть прямо сейчас — может быть, даже свалившись где-то на полу в холле. Это, впрочем, было бы весьма не кстати — спать на полу слишком жёстко, слишком неудобно и может быть слишком холодно. И Софика шагает дальше. Куда медленнее, чем, должно быть, привыкла.

Софика поднимается, цепляясь за перила лестницы с такой силой, что, кажется, способна их сломать. Каждая ступенька в её голове отзывается усилением того невыносимого, проклятого гула, и Софике хочется всё сильнее с каждым мгновением то ли уснуть, то ли разрыдаться, то ли закашляться от подступающей тошноты.

Наконец, она добирается до своей комнаты — открыть дверь получается не сразу, ручка не проворачивается, и это кажется настоящей пыткой — и, с трудом сделав ещё несколько шагов, Софика опускается на кровать.

Засыпает она почти мгновенно — даже не успевает снять ботинки. Забывается тем безмятежным детским сном, которому так радовалась мачеха (Гесим и Руфина пробуждались от каждого шороха, и мачеха очень оттого переживала). Софика буквально — проваливается в то сладкое желанное забытьё, которого так жаждала сегодня ночью.

И никаких снов к ней в этот раз не приходит.