Не меньше, чем барон (гет)

Когда Софика Траммо просыпается, первое, что она замечает — на её, Софики, постели сидит Амалья. Само это кажется странным. Ещё более странным кажется то, что вид у Амальи гораздо более встревоженный, нежели обычно — губы у неё подрагивают, а прелестное кукольное личико кажется гораздо менее фарфоровым и гораздо более живым. Амалья бледна, но на её щеках пятнами выступает некрасивый румянец, а глаза подозрительно блестят, словно готовы вот-вот разразиться горькими слезами. Благочестиво-кукольная маска сброшена с лица Амальи, и это, признаться честно, кажется несколько тревожным знаком — куда более тревожным, чем любые пятна крови или крики отчаяния и боли.

То, что Софика пришла в себя, Амалья замечает не сразу — она, вероятно, слишком погружена в свои мысли, чтобы суметь моментально переключиться на сестру, — а когда замечает, становится в одно мгновение не взволнованной, а рассерженной. Как мачехина кузина некоторое время назад — когда Тобиас привёз Софику обратно в пансион с места этой злосчастной дуэли.

Воспоминания о проклятой дуэли — о безжалостном и холодном взгляде Стивена, что, должно быть, будет сниться средней из сестёр Траммо в кошмарах даже чаще залитого кровью лица дурака Чарльза, о полном отчаяния и боли крике Николаса, о бесконечной доброте Тобиаса, что послушно привёз Софику на развалины, о белоснежной рубашке Уильяма — заставляют Софику застонать и закрыть лицо руками. Она пока не понимает, как будет смотреть в глаза окружающим — ей кажется, будто бы каждый будет знать о сегодняшней дуэли и о трагической гибели глупого мальчика и каждый станет осуждать её, Софику Траммо, семнадцатилетнюю вертихвостку, чьё легкомыслие привело к столь печальному обстоятельству. Не уверена, что сможет держать спину прямой и улыбаться так весело и безмятежно, будто ничего не произошло.

— Ты нас всех очень напугала! — выдаёт Амалья, всем своим тоном и видом показывая сестре, что собирается весьма долго на неё дуться за те минуты или часы беспокойства, которое ей пришлось испытать. — Тётушка чуть с ума не сошла, когда поднялась и увидела тебя «без сознания»! — тут Амалья хихикает, и градус напряжения несколько спадает. — Хорошо ещё, что ты не храпишь! Это было бы совсем комично! Ещё и твой этот барон наплёл ей невесть что! Ты хотя бы на пару дней сделай вид, что грустишь из-за этого — как его там звали? — своего погибшего кавалера!

В голосе Амальи ни капли сочувствия — что, впрочем, Софику скорее успокаивает, чем тревожит или раздражает. Амалью куда привычнее видеть бездушной, бессердечной девчонкой с ангельским личиком. Фарфоровой куколкой — хорошенькой, но безмозглой и порой до детской легкомысленной жестокости равнодушной, — а не живой девушкой с живым бьющимся сердцем, со своими переживаниями, принципами и желаниями. И привычнее настолько, что у Софики в голове не укладывается, как Амалья может волноваться или тревожиться.

Сам факт существования в природе проступающих на этом хорошеньком личике каких-либо сильных эмоций (к тому же — не походящих на обычные капризы) приводит Софику едва ли не в ужас — это, хочется шутливо заметить средней из дочерей пастора Илмари Траммо, заставляет усомниться в самих законах мироздания, к которым, по правде говоря, Софика всегда относилась с изрядной долей того опасливого уважения, что порой всё-таки способно было заставить среднюю из дочерей пастора Траммо держать себя в узде. Хотя бы иногда способно — не сказать, чтобы достаточно часто для того, чтобы отец или мачехина кузина могли Софикой гордиться.

Амалья Траммо просто обязана быть дурочкой! Не столь легкомысленной и взбалмошной, чтобы приводить в ужас окружающих (это была роль самой Софики, и отдавать её кому-либо девушка не собиралась), но в достаточной мере бестолковой, чтобы все могли лишь, умиляясь, разводить руками и улыбаться глупостям, живущим в хорошенькой белокурой головке, — и в этом есть какое-то необъяснимое спокойствие и постоянство. И наличие в этой хорошенькой белокурой головке мозгов кажется словно бы... неправильным.

А расставаться с собственными иллюзиями, по правде говоря, Софике не особенно хочется — не слишком-то это приятный процесс, чтобы так просто раз и навсегда вбить в свою голову мысль, что Амалья старается казаться дурочкой тогда, когда ей это нужно, но вовсе таковой не является. Пусть сама по себе эта мысль, если уж говорить прямо и в достаточной мере здраво, заслуживает довольно-таки важного места в наполовину пустой голове Софики.

Софика медленно приподнимается на постели. Голова у неё немного кружится — не настолько, впрочем, чтобы желать лежать в постели и дальше, — и кажется слишком тяжёлой, словно чугунной, чтобы держать её прямо. Интересно — мигрени у Гесима и Амальи начинаются с этого же ощущения?.. За окном всё ещё светло, по-вечернему светло — так, как бывает за несколько часов до заката.

Лежать в постели Софике, впрочем, уже смертельно надоело. Она не может больше ни минуты провести в горизонтальном положении! Софике просто необходимо пройтись! Лучше всего, конечно — по полю или лесу рядом с родной деревушкой. Впрочем, за неимением такого варианта сойдут и улочки столицы или даже коридоры постылого пансиона.

Софике хочется есть. Очень хочется — такого зверского голода Софика Траммо не испытывала, кажется, ни разу в своей короткой жизни. Но средняя из дочерей пастора Илмари не уверена, что стоит спускаться вниз и просить мачехину кузину о чём-либо. Не уверена, что вообще стоит попадаться кому-либо на глаза в ближайшие несколько дней. Возможно, стоит перетерпеть, подождать, пока всё хотя бы немного успокоится. Самое главное — пока успокоится хотя бы немного мачехина кузина, которая сейчас наверняка в ярости.

Софика Траммо на месте мачехиной кузины определённо была бы в ярости — самой неистовой и разрушительной, какую только способна представить себе семнадцатилетняя девочка, у которой в жизни прежде ещё никогда не случалось серьёзных разочарований и поражений.

И в том состоянии праведной, горячей ярости Софика пребывала бы весьма долго. Подумать только — воспитанница в очередной раз нарушает правила пансиона (и хорошего тона в целом) и, мало того, совершенно не раскаивается в содеянном. Мало того — является причиной (пусть и косвенной, пожалуй) гибели уже двоих молодых мужчин, которые провинились перед вселенной разве что в том, что волей случая повстречались у Софики на пути.

Вполне достаточно причин для праведного гнева.

— Тебя было, кстати, не добудиться! — добавляет между тем Амалья, и тон у неё снова становится обвиняющим. — Я пыталась тебя растолкать, но ты сбросила мою руку со своего плеча и продолжила спать!

Она, наконец, встаёт с постели сестры и направляется в сторону собственной. На лице у Амальи снова появляется та приторная благочество-кукольная маска, которая с такой лёгкостью позволяет окружающим не замечать наличие в хорошенькой белокурой головке чего-либо, кроме вбитых с детства правил приличия и благонравия. Амалья присаживается — неторопливо, важно, чинно — на краешек своей кровати и принимается расчёсывать свои волосы, приводя их в порядок (будто бы у Амальи волосы когда-нибудь бывают в беспорядке).

Софика подтягивает ноги к груди и обнимает их. На какое-то мгновенье её пронзает дрожь — словно от холода, от которого никак невозможно укрыться. Софике адски холодно, но холод этот — не снаружи, не из открытого окна. Он где-то в глубине её души, где-то в самом её глупом сердце, он распространяется изнутри и, должно быть, скоро дойдёт до кончиков её ногтей, превратив Софику в живую ледяную статую.

От этого холода Софике почти физически плохо.

Плохо и больно. И горько до омерзения.

Этот холод, обжигающий и словно бы мучительный, кажется Софике, останется с ней навсегда, и никогда больше ей не будет так хорошо и просто, как в детстве — что-то всегда будет напоминать ей об идиоте Чарльзе, которого с каждым мгновеньем всё больше хочется неистово возненавидеть, о по-злому торжественном виде Уильяма Распэ, о совершенно неуместной доброте Тобиаса, на которого теперь Софика, возможно, никогда не сможет по-настоящему разозлиться..

От этого проклятого холода не спасут ни одеяла, ни старые вязаные кофты, ни объятья мачехи. Софике, вероятно, придётся жить с этим холодом в груди всю предстоящую вечность, не имея возможности попросить о пощаде кого-то неведомого и значительного, что посмел поселить ледяную боль в её душе. И от одной этой мысли так страшно, что хочется снова расплакаться. Горько и безутешно. Надрывно даже. И куда более искренне, чем Софика плакала о Чарльзе.

Только вот здесь, в проклятом пансионе, рядом нет Тобиаса, который положит ей руку на спину и будет терпеливо ждать, когда поток слёз иссякнет. И нет рядом мачехи, на шею которой Софика могла бы кинуться и потребовать немедленного утешения. Нет и Гесима, что никогда не умел выдерживать долго софикиных слёз и всегда старался скорее её рассмешить. И от этого ей ужасно одиноко.

— Сколько прошло времени? — хмурится Софика, тщетно пытаясь отвлечься от невесёлых мыслей. Не то чтобы это способно было помочь...

И всё же, это помогает не разреветься. Не расклеиться бесславно на глазах у Амальи, которая непременно завтра этому подивится и, конечно же, посмеётся над глупой сентиментальностью старшей сестры, даже если сегодня, оторопев или даже испугавшись, пожалеет. Помогает всё-таки худо-бедно держать проявления своих эмоций в узде. Помогает сосредоточиться на чём-то совершенно ненужном, совершенно пустяковом...

Должно быть, уже вечер. Софика почти уверена в этом — хотя у неё и нет при себе часов, чтобы убедиться в своей правоте. Должно быть — мачехина кузина и девочки уже давно пообедали и даже поужинали, и Софике теперь не стоит даже пытаться найти в пансионе что-нибудь, чем можно перекусить.

Сегодня Софика не ела целый день. Может быть, холод в её сердце уйдёт, если Софика сумеет найти хотя бы тарелку с ненавистным молочным супом?.. Есть хочется так, что сейчас Софике кажется, что она сумеет в себя влить даже этот противный суп — и влить почти с удовольствием. А уж если на кухне окажется что-то более приятное — Софика старается сейчас об этом даже не думать.

— Ты спала часов восемь, не меньше, если ты об этом! — насмешливо отвечает Амалья, забираясь на постель с ногами. — Присланный твоим дорогим бароном доктор сказал тётушке, что спишь ты из-за тяжелейшего нервного срыва и что тебе нужно дать как следует выспаться, чтобы ты сумела хоть немного отойти от того тяжкого потрясения, которое испытала сегодня утром.

Амалье ничуть не жаль погибшего сегодня Чарльза — эта мысль вовсе не кажется Софике неожиданной, но всё же достаточно неприятна. Для Амальи дуэль — сродни романтическому приключению из её любимых книжек. Для неё смерть глупого мальчишки, числившегося в ухажёрах её сестры — лишь ещё одна страница в низкопробном романчике, который уважающий себя человек и в руки брать не станет. Для неё всё это — даже не страница в жизни, которую надо поскорее перелистнуть. Куда меньшее, чем самое ничтожное происшествие в деревне или пансионе.

Мгновением позже Софика ловит себя на мысли, что и сама, должно быть, не слишком отличается от Амальи. В конце концов, пусть гибель этого мальчика и причиняла ей сейчас боль — разве Софика может хотя бы на миг всерьёз помыслить о том, чтобы пропустить предстоящий восьмой бал или хотя бы сегодняшний ужин?..

Нет, для неё Чарльз, пожалуй, тоже — всего лишь жалкая строчка в книге жизни, которая кажется сейчас такой огромной. Его смерть не заставит Софику позабыть о веселье и красивых платьях. Не заставляет забыть даже об ужине, о пропуске которого Софика сейчас так печалится.

— Более везучего человека, чем ты, сестрица, и не встретишь! — хихикает Амалья, вынимая из своей тумбочки очередную книжку (биографию какого-то очередного композитора или певца, вероятно). — Ты совершаешь столько непростительных глупостей, сколько никому не снилось, а в итоге тебя ещё все продолжают жалеть! Любой другой девушке не простили бы и десятой доли твоих выходок!

Софика может только грустно усмехнуться и промолчать — Амалья вряд ли станет слушать сейчас любые слова сестры. Амалья и вовсе едва ли желает продолжать этот разговор сейчас — в последнее время чтение занимает её всё больше и больше, что хочется пошутить, что она постепенно превращается в Гесима или же Руфину.

Да Софика и не хочет что-то говорить, если уж говорить честно — на прелестное личико Амальи только-только вернулся тот здоровый прелестный румянец, а пальцы её только-только перестали дрожать. Есть люди, львиная доля очарования которых живёт в их совершенной бездушности. И Амалья, на не слишком объективный взгляд Софики, принадлежит к этим самым людям.

И всё же, едва ли можно называть везением чью-то смерть. Даже если она в итоге кажется самым удачным выходом из сложившихся обстоятельств. Даже если эта смерть разом избавляет Софику от стольких проблем и забот, что и не счесть. Даже если эта смерть до тошноты назойливого кавалера, которого совсем не хотелось видеть рядом.

Софика всё же осмеливается спуститься вниз и попросить на кухне еды — ей достаются остатки сегодняшнего тыквенного супа, ломоть белого хлеба и стакан крепкого сладкого чая. Кажется, подобные блюда достаются Амальи в дни её утомительных мигреней. Вполне достаточно, чтобы утолить голод, но, впрочем, слишком мало, чтобы действительно наесться.

Ест Софика с большим аппетитом — хотя, конечно же, предпочла бы нечто другое. Желательно — содержащее как можно больше мяса. Но едва ли мачехина кузина позволит что-либо большее — кажется, больным положен суп, горячий сладкий чай и белый хлеб, а Софику, если верить сказанному Амальей, считают едва ли не больной. Благодаря Тобиасу, конечно же — кто ещё мог представить эту ситуацию настолько в выгодном для Софики свете?..

Еда несколько позволяет избавиться от противного холода в душе. Не полностью — лишь на капельку. Но и этого вполне достаточно, чтобы хотя бы немного возвратить прежние жизнерадостность и жизнелюбие. Вполне возможно, думает Софика с некоторой долей удовлетворения, что после парочки пирожных завтра она и вовсе сумеет поправить своё душевное равновесие.

Впрочем, после этого довольно-таки скудного ужина Софику почти сразу же отправляют снова в постель — мачехина кузина смотрит на неё едва ли не обеспокоенно, словно пытаясь разглядеть в побледневшем лице воспитанницы следы нервного переутомления, о котором, кажется, столь удачно напел присланный Тобиасом доктор.

— Хотите завтра пропустить бал и остаться в своей комнате? — интересуется мачехина кузина настолько участливо, что Софике стоит больших усилий не скривиться от этой совершенно неправильной приторности. — Я не буду возражать, если вы завтра останетесь в пансионе — учитывая сложившиеся обстоятельства, в этом не будет ничего предосудительного.

Только не это!

Сама мысль пропустить завтрашний бал заставляет сердце Софики содрогнуться от ужаса, какого она не испытывала даже несясь на место этой ужасной дуэли. Подумать только — остаться в пансионе, когда все будут веселиться, улыбаться кавалерам и кружиться по залу в ярких пышных платьях! Это кажется таким кошмаром, что Софике хочется расплакаться от досады.

Это будет просто невыносимо — оставаться в стенах своей тесной, скучной, серой спальни, когда другие девочки, одетые в красивые платья, будут чувствовать себя довольными жизнью или даже бесконечно счастливыми там, на прекрасном шумном балу, среди тысяч свечей или магических огоньков, среди тысяч таких же дебютанток в прелестных платьях, среди красивых кавалеров в мундирах или фраках! Это будет настолько невыносимым, что впору разрыдаться или кинуться в ноги мачехиной кузине, чтобы та оставила идею бросить Софику в этом проклятом пансионе завтра.

Софика сама хочет завтра надеть яркое пышное платье — то, жёлтое, которое пошили специально для неё. Софика хочет забыться. Хочет улыбаться, хихикать, лакомиться вкусностями, что выставляют в небольшом перерыве на длинных столах. Хочет радоваться жизни — даже если у кого-то эта жизнь только что так нелепо оборвалась.

В конце концов, проскальзывает в голове у Софики злая мысль, Софика вовсе не виновата в том, что этот дурак Чарльз надумал стреляться с Уильямом! И никто не виноват, если уж по чести. Если подумать, не виноват, пожалуй, даже Уильям Распэ, такой же дурак, как и Чарльз, раз согласился принять вызов этого дурного мальчишки! И Софика определённо не желает себя хоронить заживо, пропуская те маленькие позволенные девушкам радости.

Да, прости леди-Создательница подобное легкомыслие, Софика до одури, до замирания сердца и дрожи в коленях хочет танцевать! Хочет кружиться по бальному залу, отстукивать ритм каблучками туфель и чувствовать на своих плечах и шее восхищённые взгляды. С Тобиасом, с Томасом или даже Уильямом. Даже если на Уильяме вновь будет та белоснежная рубашка, которую он надевал сегодня. Да даже если самой Софике придётся надеть какое-нибудь из ужасных платьев Руфины, которые не способны пойти ни одной девушке!

— Не хочу оставаться одна, — отвечает Софика, мысленно умоляя мачехину кузину не оставлять её в пансионе на время бала. — Мне кажется, что я никогда больше не найду сил появиться в свете, если не решусь на это завтра.

Если это не подействует, Софика действительно готова разрыдаться и упасть на колени, делая бесполезными все сегодняшние усилия Тобиаса реабилитировать Софику в глазах начальницы пансиона. И всё же, переступить через свою гордость не так-то легко — тем более, когда перед ней невыносимая, чёрствая мачехина кузина, которой ужасно хочется сделать какую-то гадость, а вовсе не лобызать ноги в надежде на снисхождение и крохотную долю понимания.

— Это действительно так, — в голосе мачехиной кузины столько сочувствия, что оно вот-вот станет казаться настолько тошнотворным, что Софика явно не сумеет сдержаться и совершенно не к месту скривится. — Вы слишком молоды и, к тому же, даже не были помолвлены с этим несчастным юношей, чтобы носить траур и запираться на недели или месяцы в одиночестве. Вам лучше завтра появиться на балу, раз уж у вас достаточно мужества.

От разрешения мачехиной кузины всё-таки появиться на завтрашнем балу сердце Софики делает кульбит и взлетает едва ли не до небес. Софика почти готова радостно броситься мачехиной кузине на шею и пылко расцеловать в щёки. Слава леди-Создательнице, от этого жеста ей всё-таки удаётся удержаться. Софика должно быть, даже сохраняет вполне равнодушное выражение лица — во всяком случае, так отчего-то кажется, пусть и нельзя узнать наверняка.

А между тем, от слов мачехиной кузины едва ли не хочется рассмеяться. Начальница пансиона совсем не понимает, о чём говорит — дело тут вовсе не в мужестве Софики. Мужества в этом желании нет никакого.

Скорее уж наоборот, если так подумать. Много ли может быть мужества в том отчаянном желании не хоронить собственную молодость раньше времени? Много ли мужества в этой тяге к веселью, к красивым платьям и головокружительным вальсам? В этом куда больше эгоизма и нежелания отвечать моральными муками за произошедшую трагедию. Гораздо больше мужества Софика проявила бы, если бы заставила себя погоревать хотя бы несколько недель — ради приличий, которых она никогда толком не понимала, ради памяти несчастного глупого мальчика в конце концов.

Руфина, приходит Софике в голову, если бы с ней, конечно, могло случиться нечто подобное, могла бы надеть траур на целую вечность. Руфине, в отличие от Софики, хватило бы мужества и самопожертвования, чтобы похоронить себя заживо в этом отвратительном чувстве вины.

Руфина надела бы самый настоящий траур, даже если бы сердцем не чувствовала собственной вины в случившемся — молилась бы за незадачливого кавалера в церкви, плакала бы по его судьбе многие годы и едва ли осмелилась бы когда-либо появиться на балу. И уж точно никогда не надела бы яркого платья, даже сняв зелёное — носила бы коричневый, серый и, может быть, чёрный цвета, не посмев больше облачиться ни в жёлтое, ни в красное, ни голубое.

Софика же, к собственному счастью, не Руфина.

Софика хочет жить, а не влачить жалкое существование вдовы, даже не побывавшей замужем. Софика хочет посещать балы, петь, танцевать, носить нарядные платья и беззастенчиво улыбаться всякому, кто окажется ей приятен. Софика хочет флиртовать, хочет целоваться, хочет чувствовать чужое тепло и дарить собственное — хочет так сильно, что готова решиться для этого на любой опрометчивый поступок, на который готова решиться, если уж рассуждать в достаточной мере честно, и из-за гораздо меньшего повода.

— Если почувствуете, что не справляетесь — я могу вернуть вас в пансион во время перерыва на перекус, — немного подумав, добавляет мачехина кузина. — Иногда девушкам становится дурно на балу.

Софика уверена, что дурно ей не станет, даже если на балу вдруг окажутся Стивен и Николас. Завтра, убеждена средняя из сестёр Траммо, всё будет совсем иначе. Завтра Софика уже сумеет если не позабыть обо всём, то взять себя в руки и не рыдать из-за каждого пустяка.

— Спасибо, — просто и вполне искренне отвечает Софика мачехиной кузине, в то время как глаза её готовы сию же минуту наполниться слезами из-за этого сочувствия.

Сочувствия, которому она вполне способна быть благодарна, но которого она совсем не желает видеть и чувствовать по отношению к себе. Не сейчас. Видит леди-Создательница — только не сейчас! Только не в тот миг, когда в душе Софики этого болезненного холода стало хотя бы чуточку меньше! Только не в тот миг, когда она перестала себя винить за сегодняшнюю нелепейшую случайность!

От этого проклятого сочувствия становится только хуже. Софика чувствует в себе достаточно сил, чтобы усмехнуться в ответ на чьё-либо самое пылкое и злое обвинение, чтобы рассмеяться в лицо этому смельчаку и уйти с гордо выпрямленной спиной. Но от сочувствия так легко не отделаться. Оно кажется Софике липким и холодным. Обволакивающим её со всех сторон, ещё больше погружая в тот отвратительный душевный холод.

Очутившись в постели снова, Софика накрывается одеялом с головой и поджимает колени к груди, стараясь сделаться как можно меньше — на какое так даже становится теплее. Всего на мгновенье — совершенно недостаточно, чтобы провалиться в спасительный сон.

А затем холод возвращается. И возвращается совершенно безжалостно, неумолимо, с каждым мгновеньем становясь всё сильнее. Чья-то ледяная рука снова сжимает до боли сердце Софики. И заплакать, пусть теперь это вполне возможно, вполне допустимо, снова никак не получается.

Снова заснуть никак не получается. Амалья уже вовсю сопит рядом — книга всё ещё лежит у неё на груди, и Софика не решается обратиться за помощью к младшей сестре, не решается разбудить её. Собственное одеяло кажется слишком лёгким, слишком невесомым и совершенно бесполезным, несмотря на всю летнюю духоту.

И на душе паршиво настолько, что скоро звёздочки перед глазами замерцают. Или потемнеет — тут уж как повезёт.

Если бы только возможно было очутиться в родных объятьях! Если бы только возможно было прижаться к чьей-нибудь тёплой груди или кинуться на шею, или забраться к кому-нибудь под одеяло, уткнувшись носом в родное плечо! Если бы только возможно было бы почувствовать на своей шее дыхание человека, который никогда её, Софику, не оттолкнёт! Как всегда можно было сделать дома — в деревне, по которой Софика Траммо с каждым мгновеньем скучает всё больше и больше.

Надо немедленно идти к Гесиму, совершенно ясно осознаёт Софика и тут же садится на кровати, принимаясь торопливо собираться. Только Гесим способен сейчас поддержать её, утешить и успокоить — до мачехи сейчас добираться слишком далеко.

До мачехи даже с Софикиным упрямством сейчас не добраться.

Дорога от пансиона до квартиры Гесима теперь кажется настолько обычной, привычной, что Софика почти ни о чём не думает и ровным счётом ничего не боится. Этот путь — не столь уж длинный, чтобы заболели ноги — она проходила уже столько раз за это несчастное лето, что, кажется, просто невозможно чего-то бояться! А, может быть, на этот раз все страхи съедает то внутреннее беспокойство, связанное с чувством вины за безвременную кончину Чарльза.

В любом случае — Софика сейчас нисколько не боится. Она бодро шагает, не озираясь по сторонам, не вздрагивая от всякого шороха. И в голове не появляется мыслей, что кто-то может посметь причинить ей вред — этого словно не может случиться сейчас. Сегодня. Словно всё дурное, что только могло случиться в этот ужасный день — уже произошло.

Больше не нужно бояться.

Софике даже кажется на мгновенье, что она здесь знает каждое деревце, каждый закоулочек, каждую травинку — как дома, честное слово. И идти по ночному городу Софике сейчас так спокойно, что почти приятно и хорошо, и впору начать всерьёз сомневаться в собственном здравомыслии. В наличие этого самого здравомыслия как такового, если уж быть предельно точным.

Последние ступеньки по пути на чердак Софика перескакивает через одну — торопится, словно решается вопрос её жизни и смерти. Спешит, словно на пожар. И Софика опасается только одного — вдруг Гесима не окажется дома. Не застать Гесима дома — самое худшее, что может случиться с ней этой ночью.

В дверь квартирки Гесима Софика привычно барабанит — должно быть, соседи его выскажут все те грубости, что приходят им в голову от создаваемого Софикой Траммо шума. И возможно даже — в лицо самой Софике, если Гесима не окажется дома или он замешкается и долго не будет подходить к двери.

Но Гесим открывает дверь достаточно скоро — разволноваться толком Софика не успевает. На Гесиме тот яркий разноцветный халат, который он носил ещё дома, и который никогда не нравился отцу... Халат этот очень мягкий и приятный на ощупь — Софика как-то накидывала его себе на плечи и потом долго не желала снимать... Гесим выглядит уставшим и обеспокоенным, но сейчас Софика не способна думать ни о чём, кроме собственных переживаний.

— Гесим! — бросается она к брату со всей своей пылкостью и поспешностью, почти вталкивая его обратно в квартиру.

Бросается Гесиму на шею, и от переполняющей её глупое сердечко радости почти забывает обо всём на свете.

И холод в груди Софики отступает от одного дыхания Гесима. Уходит постепенно, словно нехотя — но уходит, покидает свою жертву, оставляя Софику той, кем она была до сегодняшнего утра. Юной дебютанткой, у которой в голове лишь красивые платья и красивые мужчины. Легкомысленной семнадцатилетней девчонкой, у которой впереди целая вечность. Сущим ребёнком, от которого на самом деле довольно-таки мало прока, если речь идёт о чём-то серьёзном.

Гесим смотрит на Софику удивлённо и взволнованно — и беспокойство в его взгляде совсем иное, не такое, как у Амальи или мачехиной кузины. И когда Софика ненадолго отстраняется, чтобы перевести дыхание и всё-таки начать говорить, Гесим распахивает свои объятья, чтобы сестра могла прижаться к нему. И Софика, конечно же, снова кидается ему на шею.

— Мне страшно! — говорит Софика, прижимаясь к плечу брата. — Мне очень страшно, Гесим! Из-за меня сегодня погиб человек — его застрелили на дуэли.

Она не рассказывает всех своих мыслей — ни о том, как торопилась она на эту проклятую дуэль, ни о тех страшных картинах, которые дорисовывало её воображение, ни о гадании, предсказавшем эту нелепую кончину глупого мальчишки, ни о поцелуях Короткой ночи (том ещё недоразумении, как оказалось немногим позже самого действа).

С Гесимом это и необязательно. Софика знает — он понимает её. А если и не понимает где-то — всё равно поддержит свою глупую младшую сестру. Даже если Софика чудовищно не права — Гесиму это будет безразлично. Гесим бросится на защиту Софики, даже если сам от этого пострадает — как это всегда было в детстве.

— Он... тебе нравился? — спрашивает Гесим как-то глухо, и есть в этой интонации что-то непривычное, непонятное Софике.

Что-то странное — что-то, что, приходит ей в голову, давно витало где-то на поверхности, но никогда не обращало на себя внимание, не вылезало наружу, не обращало на себя внимания Софики. Но эта странность не кажется Софике пугающей, и девушка почти тут же забывает о своих мыслях.

Должно быть, в непонимающем взгляде сестры Гесим понимает всё то, что так неприятно ей произносить вслух — что этот глупый мальчишка не был ей хоть сколько-нибудь дорог (напротив — был невыносим настолько, что Софика почти молилась об избавлении от столь нежеланного ухажёра), что эта дуэль отчасти была избавлением от множества хлопот, что Софика не готова даже на миг соблюсти приличия и пропустить хотя бы завтрашний бал...

— Честно не нравился? — взгляд Гесима становится гораздо теплее, а мгновением позже он улыбается — хитро и насмешливо. — Точно-точно? Или мне стоит заняться некромантией, чтобы убить его снова за твоё разбитое сердце?

Софика хихикает. И замирает, не в силах поверить, что этот звук издала именно она. А потом хихикает снова. Отпускает Гесима, отстраняется ненадолго, смотрит на брата несколько удивлённо, а потом хихикает ещё раз, не в силах удержаться. Занятия некромантией Софикино воображение дорисовывает настолько забавно, что едва ли хоть кто-то в целом мире сумел бы удержаться от смеха.

Холод в груди рассеивается окончательно. Исчезает, словно его и не было никогда.

Гесим осторожно, бережно почти обнимает Софику — не так крепко, как позволяет себе обычно. На этот раз Гесим едва касается её плеча и рук. Это тоже кажется почти смешным. И определённо — странно трогательным. И чуточку неправильным. Так обнимает Софику Тобиас — невесомо почти, словно не смеет позволить себе большего. Но в случае с Гесимом подобная робость кажется излишней, ненужной.

— Я не любила его, — твёрдо и даже безжалостно в какой-то мере отвечает Софика. — Он даже не казался мне приятным — по правде говоря, Чарльз меня скорее раздражал. И, видит леди-Создательница, порой я желала, чтобы он исчез из моей жизни.

Слова слетают с губ легче, чем можно было это представить пару мгновений назад. Говорить правду оказывается легко. Легко настолько, что с души словно слетает тот тяжёлый камень, сотканный из чувства вины. Возможно, однако, что всё дело в том, кому Софика эту правду говорит — возможно, она не сумела бы признаться в этом Амалье, Руфине или отцу. Даже мачехе. Выглядеть в их глазах ещё более глупой и испорченной девчонкой, чем они и так её считают — выше её душевных сил.

Но с Гесимом всё совсем иначе. Гесим, знает Софика, не станет осуждать сестру ни за излишнюю сентиментальность, ни за бессердечие. Она знает — брат вообще не станет её ни за что осуждать.

Чтобы ни было сделано.

— Но никто не заслуживает смерти, — говорит Софика тише и твёрже, чем ей бы самой этого хотелось. — Даже если он почти невыносим.

Даже если смерть настигла того, кого больше всего хотелось убить собственноручно оказывается не произнесённым. Даже если чья-либо гибель — решение всех возникших проблем, как, вероятно, считает предусмотрительная Амалья. Даже если по покойнику совсем не хочется плакать и страдать — этого Софика тоже не говорит.

Это попросту не кажется нужным.

В то, что смерти не заслуживает даже самый ужасный преступник, Софика верит всем своим глупым сердцем. Это та истина, которую удалось заложить в её легкомысленную голову отцу, брелиакскому пастору. Истина слишком простая и слишком уж важная, чтобы можно было её легко забыть, чтобы возможно было отмахнуться от неё, как от навязчивой мухи.

А Чарльз Пикелет — от того, насколько это забавная и глупая фамилия, хочется хихикать вновь и вновь — вовсе не был преступником. Он был просто глупым восемнадцатилетним мальчишкой, которому просто не повезло. И смерть его едва ли можно чем-либо оправдать.

— Даже я? — интересуется Гесим словно бы шутливо, но что-то в его голосе, в его взгляде заставляет Софику испугаться, вздрогнуть...

Этот вопрос в устах Гесима сам по себе повергает её в самый настоящий шок. Нет! Он не должен умереть! Ни в коем случае — не должен! Уж лучше с самой Софикой что-то случится — только не с ним! Сердце её начинает колотиться, словно бешеное, а во взгляде, должно быть, появляется страх — настоящий, первобытный страх, которого ничем не пересилить.

Вспоминается совсем некстати, как шесть лет назад Софике приходилось успокаивать Гесима после очередной ссоры с отцом, бинтовать его руки, собирать осколки разбитых бутылок по полу и, повинуясь отчаянной просьбе, молчать об этом... Удивительно ещё, как кровь не начала сниться ей тогда.

«Не смей!» — хочется выкрикнуть Софике, но слова застревают у неё в горле. Она чувствует себя рыбой, выброшенной на берег — всё, что Софика может сейчас делать это раскрывать беззвучно рот, пытаясь заставить себя дышать вновь. «Не вздумай оставлять меня совсем одну!» — хочется кричать Софике, цепляясь тонкими пальцами в худые плечи Гесима.

— Тогда не нужно слёз! — как-то преувеличенно бодро произносит Гесим и, наконец, обнимает Софику крепче. — Держи нос выше, сестрёнка! Не стоит лить слёзы по каждому идиоту, Софика! Тем более, если он тебе даже не нравился!

И всё же Софике не хватает внимательности или, быть может, ума, чтобы ухватиться покрепче за эту преувеличенную бодрость, чтобы разглядеть за ней что-то важное. То ли крепость объятий обманывает её, то ли измученное сознание, но... Софика просто успокаивается, просто начинает вновь дышать, и в голове её поселяется мысль — почти убеждение, — что всё это было всего лишь глупой, совершенно дурацкой шуткой, которые иногда бывали свойственны Гесиму.

И потому Софика хихикает снова и доверчиво утыкается носом в грудь брата. Обнимает его в ответ и улыбается совершенно счастливо. И в этот миг ей ужасно хочется, чтобы всё оставалось так, как сейчас — чтобы Гесим почаще бывал рядом, чтобы Софика могла обнимать его так часто, как ей только заблагорассудится. Чтобы жизнь вообще оставалась такой — счастливой и радостной, какой она бывает, должно быть, только в семнадцать лет.

— Пойдём! — вдруг Гесим осторожно и вместе с тем крепко перехватывает руку Софики и, выпутавшись из халата и накинув на плечи пальто, тянет сестру прочь из своей квартиры. — Тебе стоит проветриться и отдохнуть! Да и мне, впрочем, тоже будет это полезно!

И Софика шагает за ним, чувствуя себя вновь той счастливой маленькой девочкой, у которой все её маленькие, детские проблемы способен решить самый лучший старший брат на свете.

Место, куда Гесим её приводит, кажется не слишком-то чистым и не слишком-то приятным. И всё же, Софике любопытно. Ей хочется сунуть нос едва ли не в каждую кружку, которую она здесь видит — в каждой из кружек, должно быть, алкоголь. И не разбавленное водой вино, которое, пусть и изредка, можно встретить и в брелиакской деревушке, а, вероятно, нечто куда более крепкое.

Софику завораживает обилие людей и запахов. Будоражит её воображение — такими, кажется, и должны быть таверны из приключенческих романов, которые Софике довелось прочесть за свои семнадцать лет. Весь сегодняшний день вдруг кажется одним большим приключением из такого романа — и Софике становится хорошо и легко настолько, что всё дурное вмиг забывается.

Здесь весело. И шумно настолько, что вот-вот уши заложит. И нет нужды притворяться кем-то, кем ты не являешься. Женщины здесь одеты поразительно легко и фривольно — но вместе с тем нет чего-то, что смутило Софику тогда, во время маленького приключения с Джеком.

— Где мы? — интересуется Софика, заражаясь тем удалым весельем, которым просто пропитано это место.

Софике хорошо так, что вот-вот станет плохо от радости. Она крепко держится за руку Гесима, и ей ровным счётом ничто сейчас не способно показаться пугающим или смущающим. В конце концов, старший брат ни за что не даст её в обиду — Софика знает это, чувствует всем сердцем, всей душой, и оттого она может чувствовать себя такой счастливой, какой давно себя не чувствовала.

— Этот кабак принадлежит тётке Джека! — отвечает ей Гесим, и в этих словах Софика слышит некую нежность и теплотуу. — Я здесь нередко бываю. Обстановка, знаешь ли, располагает!

Джек!.. О, Софика будет искренне рада увидеть его, если он тоже появится! Софика определённо желает его увидеть! Ей до сих пор ужасно грустно, что ему пока запрещены прогулки с сёстрами Траммо — не ему, впрочем, а Гесиму, но ведь мачехина кузина-то того не знает.

Софика разглядывает всё в этом кабаке, стремится запомнить до мельчайших подробностей — каждый громкий звук, каждое пятнышко на мятых юбках местных женщин, каждую щербинку на совершенно необычных лицах, каждый выбивающийся локон, каждую родинку на обнажённых плечах... В голову тут же приходит мысль, что сейчас Софика наиболее одета из всех этих барышень и дам — хотя юбка старенького розового платья едва достигает её колен.

У некоторых женщин волосы выкрашены в зелёный или синий, у некоторых странно перевязаны лентами, создавая на голове подобие шапки из взбитых сливок на пироге — Софика не знает, отчего, но это кажется ей забавным. Забавным — как каждая деталь в этом восхитительном местечке, которое словно бы вышло из романа.

Гесим просит сестру подождать, пока он закажет напитки себе и ей. И Софика остаётся ждать, хотя от нетерпения и любопытства, ей хочется пуститься в пляс под эту развесёлую музыку — вскочить на стол, как одна из этих странных местных женщин, и застучать каблучками, отбивая ритм. Ей хочется привлечь к себе внимания — почти как на балу. Только здесь, кажется, нет многих глупых ограничений, не позволяющим дебютантке сделать ни шагу влево или вправо.

Софике тоже хочется — вот так, как эти женщины. Свободно, смело и весело. Танцевать так, как совершенно точно не следует плясать девушке из приличной семьи. Открывая порой красивые ноги, приподнимая юбку — не так, как было в том кабаре, как-то неуловимо иначе — и плясать. С удалью и пылом, достойными скорее какого-нибудь офицера.

— Лучше держись подальше от того бледного юноши, с кем пришла, девочка! — слышит Софика у себя за спиной низкий женский голос, и, обернувшись, видит, как качает головой беззубая женщина с неестественно взбитыми кудрями. — Нехороший он человек. Опасный человек. Человек с мёртвыми глазами и чёрной душой. Нечего невинной птичке вроде тебя с ним делать.

В голосе этой женщины нет осуждения или попытки читать морали — нет, только теплота и какое-то непонятное участие, — но Софика отшатывается от неё, словно от прокажённой. Отшатывается и едва не вскрикивает от захлестнувшей злости — никто не смел говорить плохое о Гесиме. Никто — ни мачеха, ни Руфина, ни отец, ни, тем более, какая-то посторонняя беззубая женщина с сочувствующим взглядом.

И всё же Софика не отвечает — попросту не успевает, если быть честной хотя бы с собой. За это стоит благодарить, пожалуй, вовремя вернувшегося Гесима с парой наполненных чем-то кружек. Иначе Софика, вероятно, успела бы ляпнуть что-то не слишком вежливое, пытаясь заступиться от брата. Но, в любом случае, Гесим приобнимает сестру за плечо и отводит несколько в сторону.

И Софика, облокотившись на обшитую деревом стену, отпивает из кружки — там оказывается тёплое вино, разбавленное водой.

— Тебе следует выпить хотя бы немного, — говорит Гесим твёрдо в ответ на удивлённый взгляд сестры, хотя Софика вовсе не собиралась с ним спорить. — У тебя был слишком тяжёлый день сегодня.

И Софика, усмехнувшись себе под нос, делает ещё пару глотков. Вино оказывается на вкус почти приятным, пусть она с гораздо большей радостью увидела бы в кружке какао или молочный шоколад. Но сейчас не время капризничать и кривить нос, не получив желаемого, думает Софика. В конце концов, ей удивительно повезло — кто ещё из старших братьев девушек её круга позволит себе «вывести на прогулку» сестру в самый настоящий кабак?..

Как так получается, что уже через каких-то полчаса Софика и сама забирается на стол, желая исполнить танец — как та девушка, за танцем которой она только что имела возможность наблюдать, — Софика толком и не понимает. Она может только порадоваться, что вслед за ней на стол забирается и Гесим.

— Помнишь, я тебя учил одному маликорнскому танцу? — слышит Софика шёпот брата и тут же кивает.

Гесим кричит что-то музыканту — Софика не может разобрать ни слова, — а потом начинается музыка.

Сначала медленная. Достаточно медленная, чтобы Софика сумела свыкнуться с мыслью, что именно она сейчас смеет делать. Даже слишком медленная — Софика успевает заметить на лицах сидящих в кабаке некоторое нетерпение. А потом... Музыка ускоряется и ускоряется, и вот — ноги уже сами отбивают нужный ритм. Софике нет нужды задумываться об этом хотя бы на мгновенье. Ей и некогда задумываться. Она просто смеётся и старается не отстать ни на секунду, не испортить себе и остальным этого веселья.

Случайно задетая ногой чья-то бутылка падает и разбивается, оставляя после себя лишь жалкие осколки и лужу цвета, похожего на кровь — цвета, на который, как казалось Софике сегодняшним утром, она больше никогда в жизни не сумеет посмотреть без содрогания.

Но сейчас Софика только хохочет. Искренне, весело и по-детски счастливо.