Французская сарабанда на английский манер (джен)

Вот уже с четверть часа господин кардинал не мог оторвать взгляд от надушенного листа тонкой бумаги, на котором теснились строки, выведенные нежной рукою её величества. Он хорошо знал мелкий изящный почерк своей королевы, однако сам являлся адресатом впервые. О, сколько писем было написано им предутренними часами, однако, до сего дня её величество не удостаивала его ответом и оставалась неприступна и холодна, совершенно оправдывая этим свое строгое воспитание.

Он и сам не мог бы сказать, когда эта игра, затеянная им когда-то из политического расчёта, стала для него чем-то большим. Нет, конечно же, он не был влюблён, уверял себя Ришелье, однако даже мысли о тонком стане, заключенном в броню шелков, о светлых локонах и тёмно-карих глазах — единственном, что выдавало в королеве испанку — волновали кровь и будоражили его с каждым днём всё сильнее.

Теперь же, когда в его руках оказалось письмо, запечатанное её личной печатью, он пребывал в счастливой растерянности. Признаться честно, ему сперва показалось, что бумага хранила не только её аромат, но и тепло прикосновений. Возможно ли, что ледяное равнодушие королевы дало трещину, если она решилась доверить бумаге столь искреннее признание?

«Тоска по родине во мне до сих пор сильна, однако, с каждым годом воспоминания истаивают и бледнеют, — писала её величество, и Ришелье словно бы наяву видел перед собой то невинное и трепетное дитя, которое прибыло, чтобы скрепить союз Габсбургов и Бурбонов. — Я часто возвращаюсь к мыслям о прошлых днях и с трудом вспоминаю лица, что окружали меня при дворе моего августейшего батюшки Филипа III. Разве что в памяти моей ярко запечатлелся Эль Гато, придворный шут, в хубоне⁽¹⁾, расшитом бубенчиками, торжественно звенящими в такт сарабанде. Признаться, с тех пор, как я оказалась во Франции, мне доводилось её танцевать слишком редко. Не буду скрывать, ваша королева была бы готова на многое для преданного ей друга, который мог бы исполнить этот её скромный каприз...»

— Каприз, — усмехнулся он этой забавной просьбе, а затем был вынужден вернуться к неотложным делам.

Но уже вечером, устраиваясь ко сну после вечерней молитвы, он снова вернулся мыслями к строкам её письма, не выходившими из головы весь день. «Была бы готова на многое»… Нет, конечно же, её величество изволила лишь шутить. С этой мыслью он провалился в неясный сон, наполненный ароматом её духов и перезвоном бубенчиков. А на другой день, ещё до обеда вызвал к себе портного и сделал самый удивительный в своей жизни заказ. Не то чтобы он был готов принести себя в жертву испанской вычурной моде, но почему-то его не отпускала мысль, что если его величеству будет угодно устроить бал-маскарад, то преданный друг мог бы приятно удивить свою королеву. Не то чтобы он был готов пойти на подобный шаг прилюдно, но стоило ли лишать себя тени возможности?

Впрочем, приличия требовали написать ответ — и он написал его, стараясь вложить в него искренности не меньше, чем королева, одарившая его, наконец, вниманием, и на её каприз он отвечал в столь же шутливой манере, не обещая, конечно же, ничего… но втайне надеялся на согласие подарить ему встречу.

А через несколько дней события вдруг понеслись, подобно взбесившееся лошади, и вот, удивляясь уже себе самому, господин кардинал словно во сне спешил на назначенное свидание вечерними коридорами Лувра, позвякивая серебряными бубенчиками под наглухо запахнутым чёрным плащом.

Её величество, Анна Австрийская, ожидала его в одной из небольших комнат, во множестве расположенных позади парадных покоев и скрытых от глаз. Именно там проходила большая часть дворцовой жизни и плелась львиная доля интриг.

Он на мгновенье застыл — никогда королева не казалась ему такой прекрасной во время балов, празднеств и увеселений, как сейчас, в платье белого шелка, взволнованная и столь же смущенная. Те крупицы сомнений, что всё еще оставались в нём, растаяли — а уж когда она взяла в руки лютню…

Позже, возвращаясь в мыслях к тому, что до конца его дней останется для него самым большим позором в его непростой и полной как взлётов, так и падений жизни, он почти не сможет вспомнить сам танец — лишь казавшийся ему порой оглушительным мелодичный звон десятков серебристых бубенчиков, украшавших его атласный зелёный хубон, и нежные губы её величества, подрагивающие не от старательности, как ему тогда думалось, а от смеха, который она старалась сдержать.

Смех, притом смех мужской и показавшийся ему смутно знакомым, послышался из-за ширмы, когда он застыл в одном из танцевальных па, выставив перед собой ногу, обтянутую зелёным чулком. Этот внезапный звук обрушился на Ришелье словно ведро ледяной воды, смывшей с него проклятое наваждение. Он вдруг прозрел и увидел, как исказилось прелестное лицо королевы, как сильней задрожали губы, и как она прикрылась рукой, не сумев удержать смешка. В затопившем его алом бешенстве он отшвырнул ширму прочь, и она, ударившись о стену, сложилась, открыв бесстыдно хохочущую и невероятно изумлённую мадам де Шеврез.

Никакого мужчины рядом с ней не было, если только он не растаял в воздухе — за ширмой не обнаружилось ни двери, ни даже же портьер, за которыми тот мог бы скрыться. Герцогиня присела в глубоком реверансе, низко опустив голову — что вкупе с её вздрагивающими от смеха плечами показалось ему ещё большей насмешкой.

Обернуться к королеве в этот момент было для него превыше сил.

Над ним посмеялись. Эти две вздорные, капризные и избалованные дочери Саломеи выставили его на посмешище — и к завтрашнему утру об этом будет судачить весь двор, а через несколько дней и вся Франция.

В полном смятении Ришелье накинул свой плащ и поспешил откланяться, срывая на ходу издевательски позвякивающие бубенчики и в бессильной ярости отшвыривая их прочь.

Он не помнил, как очутился в своих покоях — видно, богу было угодно сохранить остатки его растоптанной гордости, ибо на всём пути ему не встретилось никого, кроме прошедших где-то вдали швейцарцев. Виски наливались свинцовой тяжестью, что было верным предвестником надвигающейся мигрени, но сейчас даже она не в силах была отвлечь Ришелье от осознания пережитого им позора.

Как, как завтра он сможет выйти с поднятой головой, как сможет не слышать за своей спиной перешептываний, сможет ли кто-нибудь из придворных воспринимать его самого всерьёз, не думая о перезвоне бубенчиков? Нет оружия страшней, чем насмешка — и выставить на посмешище слабость противника порою куда безжалостней, чем убить.

В голове словно бы взорвался пороховой склад, но никакая боль не смогла бы сейчас удержать его в этом месте — вновь облачившись в сутану и швырнув проклятый наряд в камин, он всего лишь с парою человек охраны покинул Лувр и пешком отправился в служивший ему очередным временным пристанищем особняк, который стоял другом берегу Сены, неподалёку от дворца Монморанси.

Этим вечером господин кардинал не принимал никого — он бездумно сидел за столом, запершись в своём кабинете и изгнав оттуда подобно гневному божеству даже котов, к которым, как всем известно, питал расположения больше чем к любому из представителей рода людского.

Самые настойчивые из тех, кто был отлучен от эмпиреев, какое-то время мяукали и скреблись, однако Ришелье оставался глух к их мольбам. Он не желал и не заслуживал утешения, ибо этим пал жертвою невероятной наивной глупости, которую почтил одним из худших грехов. Как мог он, наделённый умом, способным прозревать сквозь самые запутанные интриги, угодить в столь безыскусно расставленные силки?

1) Хубон (исп. jubón) — род стеганной куртки, колет, в 1520-х гг. имеет черты сходства с итальянским джуббоне, но также и отличается от него. Повторяла кроем рыцарские доспехи и имела кроме узких рукавов ещё и фальшивые откидные рукава. Рукава можно было менять, так как они соединялись с хубоном шнуровкой. Проймы вокруг рукавов обшивались эполетами в форме козырьков или плотными валиками. В XVI в. к воротнику стали крепить плоеный воротник под названием «горгера», который был законодательно запрещен в 1623 г.

Вернуться к тексту