Французская сарабанда на английский манер (джен)

Часы на башне святого Иоанна⁽¹⁾ пробили три четверти пятого, когда из восточных ворот обессилевшего после ночных увеселений и погрузившегося в утреннюю дремоту Лувра показался небольшой отряд укутанных в тёмные плащи и вооруженных людей.

Двое из них, надвинув поглубже шляпы, освещали дорогу третьему — высокому и худощавому господину, и ещё двое замыкали это странное шествие.

Они быстрым шагом пересекли площадь и оказались у запертых на ночь дверей Сен-Жермен-л'Осеруа⁽²⁾. Господин уверенно постучал в тяжёлую створку три раза, и та распахнулась, пропуская ночного гостя и сопровождающих его лиц под украшенные готическим кружевом своды.

Брат-привратник склонился в поклоне, когда государственный секретарь по военным и иностранным делам Франции, Арман-Жан дю Плесси, кардинал де Ришелье откинул с лица капюшон.

— Уже прибыли? — спросил он после некоторого молчания, на что привратник отрицательно покачал головой:

— Никак нет, Ваше Высокопреосвященство, кроме меня, здесь никого нет.

Что ж, время еще оставалось. Как вы уже догадались, этой ночью под своды Сен-Жермен-л'Осеруа господина кардинала привело отнюдь не желание помолиться в предутренней тишине, а назначенная здесь встреча. От неё зависело спокойствие католической Франции, судьба которой в очередной раз готова была вершиться под звон тех же колоколов, что в и августе одна тысяча пятьсот семьдесят второго⁽³⁾.

Велев своим людям остаться в притворе, господин кардинал двинулся вглубь один. Тьму разгоняла лишь пара лампад, и это слабое освещение придавало особую торжественность храму, позволяя воображению до бесконечности расширять его пределы, погруженные во мрак.

Неф наполняла гулкая тишина, и господин кардинал не сразу разобрал тихий шепот. Вдруг одна из лампад засияла голубоватым светом, позволив ему различить, что в полумраке у алтаря застыла фигура, в очертаньях которой было что-то зловещее и неправильное.

Ришелье не был подвержен большинству суеверий своей эпохи, однако всё же осенил себя крестным знаменем и прошептал «Vade retro, Satanas»⁽⁴⁾, но таинственный свет не погас, как не преминул бы сделать огонь преисподней, а загадочный незнакомец не двинулся с места.

Однако, словно почувствовав чужое присутствие, тот неожиданно обернулся, и в свете таинственного голубого огня господину кардиналу предстал самый что ни на есть настоящий посланец дьявола, однако принадлежавший вовсе не к тем, кому по должности полагаются рога и раздвоенные копыта — нет, это был некто куда более злокозненный и коварный.

У алтаря стоял один из английских дворян, принадлежащих к свите маркиза Бэкингема⁽⁵⁾. Этот разодетый в шелка наглец с подкрученными усами, как и положено чёрту, крутился этим вечером за левым плечом своего хозяина и оставил о себе самое неприятное впечатление, которое позже только усугубил.

Чтобы понять всю глубину неприязни, которую испытал в тот миг Ришелье, стоит перенестись в начало этого судьбоносного дня и проследить всё по порядку.

Мигрень донимала его с утра, и в такие дни он старался остаться в постели — порой это ему вполне удавалось, но сегодня такая роскошь была просто непозволительна. Что ж, Господь посылает нам лишь те испытания, которые мы в силах преодолеть — так рассуждал господин кардинал, давно привыкнув к подобному проявлению божьей милости, и лишь иногда позволяя себе нет, не сожаление, но слабую его тень.

С самого своего рождения он был тщедушным и слабым ребёнком, но привык с этим жить, и даже вначале, по настоянью семьи, выбрал стезю военного. Однако, достигнув семнадцати лет, был вынужден сменить мундир на сутану, но это лишь укрепило его в привычке не позволять себе лишних слабостей и не давать своему телу поблажек.

Так что, поднявшись с постели, он прочел пятидесятый псалом, и, закончив с утренним туалетом, привычно принялся за дела, смиренно надеясь, что хотя бы к полудню почувствует себя лучше.

Увы, даже самые искренние молитвы не всегда достигают небес, и его многострадальная голова, гудящая в правом виске словно после залпа мортиры, вместе со всей бренною оболочкой должна была присутствовать в Лувре при прибытии английской делегации, а вечером сопровождать Его величество на балу.

Приготовления к торжеству начались еще за неделю: зал был украшен сотней свечей белого воска, что являлось неслыханной роскошью по тем временам, были приглашены полторы дюжины скрипачей, а повара готовились поразить иностранных гостей на королевском обеде.

Приглашенные начали прибывать к шести, по мере прибытия наполняя зал и усиливая многоголосый гомон. Царственная чета изволила пожаловать к половине одиннадцатого, и за спиной Людовика XIII мрачной тенью возвышался его первый министр. К нашему сожалению, недомогание, настигшее Ришелье в этот день, сделало его излишне нервным и, определённо, более желчным, что, пожалуй, и повлекло за собой цепь невероятных событий, лишь часть из которых попала на страницы исторических хроник.

Впрочем, говоря откровенно, Его величество, и так отличавшийся капризным и вероломным нравом, сегодня также пребывал в особенно меланхоличном настроении, составляя вполне привычный контраст со своей прелестной юной супругой, которая, похоже, получала от царивших вокруг веселья и суеты искреннее наслаждение. Она расточала улыбки и принимала положенные знаки внимания от придворных, потративших на шелка, золотое шитье и драгоценности столько, что господин кардинал не удержался от язвительных мыслей о том, что на них можно было бы, пожалуй, снарядить пару фрегатов или вооружить полк.

Стоит ли говорить о том, что, на его взгляд, в позёрстве и мотовстве англичанам удалось перещеголять всех. И главным событием этого вечера стал возглавлявший английскую делегацию Джордж Вильерс, маркиз Бэкингем. Уверенный в себе, убежденный, что законы, управляющие другими людьми, не имеют к нему отношения, он слыл самым красивым вельможей и самым изысканным кавалером как у себя на родине, так и на французской земле. Его атласный колет украшали более сотни жемчужин, которые будто бы невзначай отрывались от серой ткани и, весело подпрыгивая, катились по паркету к ногам танцующих.

«Ах, бросьте! — беспечно отмахивался маркиз, когда ему любезно пытались вернуть подобранный жемчуг. — Оставьте себе на память эту безделицу!»

Однако мало для кого из собравшихся было тайной, что своим богатством и особым, пожалуй, даже исключительным положением маркиз был обязан лишь щедротам своего короля Якова I, и шлейф непристойных слухов об их отношениях тянулся от Лондона до Парижа, словно облако пыли за отступающей кавалерией.

Не меньшим количеством слухов удалось обрасти и юному графу Холланду, кого недобрые языки уверенно прочили маркизу в преемники, намекая на то, что третий десяток — это уже слишком много для того, чтобы сохранить благосклонность немолодого, но всё еще сластолюбивого короля.

Впрочем, кажется, досужие слухи того вовсе не занимали, и он предпочёл уделить своё внимание женщине, чья красота могла сравниться лишь с её любовью к интригам — герцогине Шеврез, которая этой ночью умудрялась переглядываться не только с ним, но и с белокурым, практически в серебро, молодым человеком в вишнёво-красном камзоле, шитом золотой нитью и украшенным мелкими бриллиантами. Поначалу он весьма скромно держался рядом с маркизом, однако любезности, которыми Холланд одаривал мадам де Шеврез, кажется, заставили его испытать самую неприкрытую ревность, от чего его напускная скромность если и не сошла на нет, то сильно сдала позиции.

Заметим, что в этот момент мысли его высокопреосвященства занимали отнюдь не молодые дворяне, которыми ветреная герцогиня вознамерилась пополнить свою коллекцию — куда больше его интересовал сам английский посланник и те почти неприкрытые знаки внимания, что он чуть ли не с первой встречи стал оказывать её царственной подруге.

Маркиз Бэкингем легким шагом вёл Анну Австрийскую сквозь бальный зал, и их куранта⁽⁶⁾ казалась кардиналу едва ли пристойной — и он готов был поспорить, что его величество вполне разделял это мнение.

1) Имеется в виду часовая башня на острове Сите, которую построил в середине XIV века король Иоанн II Добрый, чтобы наблюдать с высоты за возможным передвижением по Сене английских войск. В 1370 году на ней были установлены первые публичные уличные часы.

Вернуться к тексту

2) Церковь Сен-Жерме́н-л’Осеруа́ (фр. L'église Saint-Germain-l'Auxerrois) — церковь св. Германа (Жермена) Осерского. Расположена в центре Парижа, с восточной стороны Лувра, на Луврской площади. Во времена, когда Лувр был королевским дворцом, Сен-Жермен-л’Осерруа служила приходской церковью для династии Валуа.

Вернуться к тексту

3) 24 августа 1572 года, в день св. Варфоломея, по приказу Екатерины Медичи колокола Сен-Жермен-л'Осеруа подали сигнал к началу истребления гугенотов, которые были приглашены на свадьбу Генриха Наваррского с Маргаритой де Валуа.

Вернуться к тексту

4) Vade retro, Satanas (лат.) — Изыди, Сатана.

Вернуться к тексту

5) Титул герцога Бекингэма Джордж Вильерс получит только в 1623 г., до этого он носил титул маркиза Бэкингэма.

Вернуться к тексту

6) Куранта — Придворный бальный танец XVI-XVII веков. Темп умеренный. Исполняется оживленно, с частой сменой ритмов, с многочисленными реверансами и поклонами. Начиная с середины XVII века куранта стала танцеваться более плавно, в характере торжественного шествия. В середине XVI века в Париже появилась французская разновидность куранты. В описываемый период стала исполняться вторым по очереди танцем. В ту пору она стала очень изысканной и вобрала в себя самую суть манеры исполнения придворных танцев. Это дало основание называть её «танцем манеры» или «докторским танцем», имея в виду то, что человек, постигший танцевальные фигуры Куранты, считался учёным человеком, «доктором танцевальных наук».

Вернуться к тексту

Когда колокол отбил половину второго, головная боль стала до такой степени нестерпимой, что Ришелье начал всерьёз опасаться самым постыдным образом потерять сознание — или, что значительно хуже, продемонстрировать всем собравшимся содержимое своего желудка.

Ему требовались немного тишины и покоя, иначе встреча, назначенная за час до рассвета, могла сорваться в самый последний момент. Незаметно покинув душный и шумный зал, он оказался в одном из плохо освещённых боковых коридоров, которыми обычно пользовалась прислуга, однако, к его досаде, этот путь отступления выбрал не только он: впереди за поворотом поспешно скрылась увлечённая друг другом пара, и голубое с золотом платье дамы позволило ему безошибочно опознать мадам да Шеврез.

Господин кардинал успел пройти едва ли десяток шагов, строя вполне очевидные предположения о личности её спутника, когда за его спиной зазвучали торопливо приближающиеся шаги, и уже в следующее мгновение кто-то на него налетел, едва не сбив с ног.

— Сударь! — раздражение, тщательно сдерживаемое весь вечер, наконец, прорвалось, и в голосе Ришелье зазвучала та же непримиримая резкость, которую он привык изливать в адрес защитников Ла-Рошели. — Вы помутились рассудком, или намеренно решили нанести мне оскорбление?

— Сударь, — отозвался в тон ему незнакомец, — вы мне изрядно мешаете — и я намерен дать вам это понять в любой доступной для вас форме!

— Ваши почтеннейшие родители не научили вас прежде смотреть туда, куда вы имеете неосторожность направиться? — холодно поинтересовался господин кардинал, испытывая от подобной дерзости скорее уже изумление.

— Разве я обязан смотреть на то, что предпочел никогда бы не видеть? — нахально ответил ему молодой человек, в котором Ришелье наконец узнал того белокурого англичанина, прожигавшего ревнивыми взглядами мадам де Шеврез.

— Есть, однако, те вещи, на которые стоит смотреть, если господь в своей милости одарил вас глазами и головой, на которой им положено находиться, — желчно произнёс кардинал. — Иначе вы рискуете её потерять, — Ришелье вышел на свет, и по лицу молодого человека стало понятно, что он осознал, в какой неловкой и опасной ситуации очутился.

— Примите мои извинения, ваша светлость — покаянно, однако не слишком низко, склонил голову тот. — Я не имел чести знать, с кем говорю.

— Теперь вам это известно, — сурово произнёс господин кардинал, ни на секунду не поверив в его раскаяние. В коридоре, конечно же, было темно, но не настолько, чтобы не разглядеть столь узнаваемого силуэта.

— Уповаю на прославленное великодушие вашего высокопреосвященства, — ещё раз поклонился молодой человек, бросая быстрый и отчаянный взгляд вглубь уже опустевшего коридора, — и прошу меня извить, но я чрезвычайно спешу, — он удивительно ловко сместился в сторону и с буквально лишившим Ришелье дара речи нахальством кинулся по коридору бегом и стремительно скрылся за поворотом.

Теперь же провидению было угодно столкнуть их вновь: в месте, которое никак нельзя было предугадать и в столь неподходящее время. Господин кардинал мог только догадываться, что привело английского еретика именно в эту церковь, и как ему удалось оставаться до сих пор незамеченным, однако он давно приучился не верить в случайные совпадения. Впрочем, теперь он намеревался свести их знакомство несколько ближе, и, возможно, продолжить его в стенах Бастилии.

— В неурочный час вы здесь оказались, сударь. До утренней мессы еще пара часов, — голос Ришелье эхом отразился от стен и раскатился по церкви. — В прошлый раз нам так и не довелось закончить беседу, а вы так спешили, что даже не потрудились представиться.

В мерцающем свете лампад бледное лицо англичанина выглядело столь потрясённым, что даже самый требовательный судья счел бы это непреложным свидетельством того неоспоримого факта, что молодой человек удивлён неожиданной встречей не меньше самого кардинала.

— Люциус Малфой, виконт Болингброк, к вашим услугам, — сумел он, наконец, совладать с собою и отвесил церемонный поклон, украдкой вглядываясь в сумрак за спиной кардинала в поисках тех, кто мог бы его сопровождать, а затем потянулся к поясу и, как могло показаться со стороны, коснулся узких ножен кинжала.

— Право, сударь, не стоит, — Ришелье отступил назад, — мои люди ожидают снаружи, и стоит мне лишь позвать, они тотчас же будут здесь. Вы же не станете проливать кровь под сводами церкви?

— У меня даже в мыслях не было! — покачал головой виконт, показывая, что держит в руках всего лишь деревянные чётки. — Я предпочёл бы изгладить из памяти вашей светлости любые воспоминания, — он на мгновение отвёл глаза, в которых блеснул колдовской отсвет пламени, — о тех неприятностях, которые я имел неосторожность доставить.

— Увы, подобное чудо возможно лишь волею Господа, — господин кардинал вновь приблизился, не отводя взгляда от чёток, и в его голове зародилось ещё не до конца оформившееся подозрение, способное пролить свет на истинные причины происходящего. — Однако искренне раскаяние, идущее из глубины сердца, смягчает любую вину, ибо Библия учит нас, прежде всего, прощать.

— А разве не побивать камнями? — Болингброк задумчиво поднял бровь.

— Лишь тех, кто упорствует в своих заблужденьях и отвергает Святой Престол. Впрочем, мне показалось, когда вы молились, я отчетливо слышал латынь. Неужели в свите маркиза Бэкингема скрывается тайный католик? — озвучил господин кардинал внезапную и весьма интригующую догадку, которая могла принести неожиданные плоды.

Виконт раздраженно дернул плечом — видимо, тема была для него неприятной.

— Credo in Deum Patrem omnipoténtem, Creatorem cæli et terræ, et in Iesum Christum, Filium Eius unicum⁽¹⁾, — не только не стал отпираться он, но и посмотрел в глаза Ришелье с вызовом. — И хоть я далёк от богословия, ваша светлось, но с некоторыми доктринами решительно не могу согласиться. Смею предположить, что святой Иероним, ужившийся в пещере со львом, был бы поражён временами, которые наступили. На этом берегу Ла-Манша преследуют тех, кто молится на французском, а на соседнем — тех, кто всё еще предпочитает латынь.

— Допускаю, он был бы исполнен печали, что, словно во времена Калигулы и Нерона, добрым чадам матери нашей церкви приходится скрывать свою веру при дворе язычников и содомитов, — с глубокой горечью произнёс Ришелье. — Я буду молиться о том, чтобы ваш секрет не покинул этих священных стен.

— Вы предлагаете мне уповать на силу вашей молитвы? — усмехнулся в ответ виконт.

— И милость Господа, — кардинал выдержал паузу, а потом снова заговорил: — Бытует расхожее мнение, что все в этом мире делятся на два типа людей — тех, кто готов плясать и тех, кому дано дергать за ниточки. Неужели, виконт, вы готовы до конца жизни подобно вору скрываться, пока бессовестные марионетки бросают на растерзание львам ваших братьев?

— Вы мне предлагаете сметить кукловода? — лицо Болингброка вновь исказила усмешка. — Простите меня, ваше высокопреосвященство, однако я верю не только в Господа, но и в Британию. Я верен, прежде всего, её интересам, и предпочту танцевать на родной мотив. Кроме того, вам нечего мне предложить взамен.

— Даже если я предложу вам жизнь и свободу? Впрочем, у вас будет время на размышление в тихом месте, — холодно произнёс кардинал, уже предвкушая, как этот наглец поумерит спесь в камере, и повысил голос, призывая своих людей.

— Увы, я вынужден пренебречь вашим гостеприимством, — с достоинством поклонился виконт, заслышав приближающиеся шаги и лязг оружия — а затем, не гнушаясь совершить святотатство, скрылся за алтарём. Но бежать ему было некуда — так рассудил господин кардинал, однако, когда его люди обыскали алтарный предел, там никого не было.

1) Credo in Deum Patrem omnipoténtem, Creatorem cæli et terræ, et in Iesum Christum, Filium Eius unicum (лат.) — «Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли. И в Иисуса Христа, Единственного Его Сына…» Виконт Болингброк цитирует начало латинского текста Апостольского Символа веры, используемого в богослужении Римско-католической церкви.

Вернуться к тексту

Тонкие золотые лучи, отыскавшие путь сквозь тяжёлые бархатные портьеры спальни мадам де Шеврез, падали на изгибы её стройного тела, без стесненья раскинувшегося на смятых льняных простынях. Её длинные черные локоны небрежно рассыпались по подушке, а голова томно откинулась, когда обнажённый любовник принялся покрывать поцелуями её плечи.

— Полно, Лулу, вы начинаете повторяться! — сладострастно выдохнула она и грациозно перевернулась, оказавшись лицом к лицу с тем, в ком не составило бы труда узнать молодого виконта, накануне бросившего вызов самому могущественному человеку Франции, о чём герцогиня не имела ни малейшего представления.

Её прелестная голова была занята мыслями о непостоянстве и переменчивости судьбы — ещё вчера на балу она купалась во внимании сразу двух кавалеров, в последний момент всё же отдав предпочтение Холланду, однако, едва начало светать, как их бесцеремонно прервали. Лишь англичане могут держать у себя подобных олухов, которые способны связать на французском лишь пару фраз. «Дело чрезвычайной важности!» — продолжал твердить слуга Холланда, напугав своим пустыми, словно пуговицы, глазами горничную, а затем вручил графу записку. Тот переменился в лице, и, повинившись, умчался прочь, оставив её покинутой и одинокой. Впрочем, едва она начала предаваться греху уныния, как словно по волшебству на её пороге возник второй претендент на её благосклонность, оказавшийся столь напористым, умелым и пылким, что она могла лишь порадоваться своей удаче и благодарить провидение, потребовавшее присутствия Холланда в другом месте.

— Я, право, проголодалась, — капризно сказала она, накручивая на свой тонкий пальчик его светлую прядь. — А вы? Неужели вас мучает только любовный голод?

— Я сыт и пьян, вашею красотой, Мари! — ответил виконт, запечатлев поцелуй на её нежном плечике. — Словно в моих объятьях заключена Диана или Венера!

— Но даже боги вкушают нектар и амброзию, я же всего лишь земная женщина, — она игриво оттолкнула любовника, и он, подчинившись её желанию, с некоторой досадой откинулся на подушку. Несмотря на его темперамент, красота, которой его наградил Господь, была, на её вкус, слишком холодной, сродни тем туманам, которым славилась его родина: бледная кожа, почти белые волосы, серые, словно осеннее небо, глаза, но было в нём что-то столь очаровывающее, что она не смогла устоять. Что ж, он был молод, увлечён ей не менее, чем она — им самим, и готов был выполнять её прихоти.

Она приподнялась на локте и, позвонив в колокольчик, потребовала через дверь подать им завтрак. Когда шаги горничной удалились, виконт вновь начал штурм.

— О, вы никогда не сдаётесь, — проворковала она, подставляя ему изгиб шеи. — Признаюсь, ваш визит стал для меня полнейшей неожиданностью. Вы были так взбудоражены, словно за вами гнались.

— Не смею вам лгать, — произнёс он, не прекращая своего увлекательного занятия. — Лишь искреннее желание вновь видеть вас позволило мне уйти от погони.

— Кому же вам удалось перейти дорогу? — полюбопытствовала мадам де Шеврез, сохраняя притворную холодность. — Пожалуй, если бы это был какой-нибудь незначительный человек, по нему бы уже справляли мессу. Скажите же, что я не права.

— Склоняюсь пред вашей удивительной проницательностью, Мари, — Болингброк всё же ненадолго прервался, откидывая с её спины густой водопад кудрей. — Увы, с мессой придётся повременить, ибо я не готов стать причиной политического скандала, когда мы на грани войны. Кроме того, я не убиваю служителей церкви.

— Неужели вы повздорили с самим Ришелье? — она отстранилась и, повернувшись, посмотрела ему в глаза в большом удивлении. — Когда же вам удалось успеть?

— Сударыня, я уже больше суток в Париже, да и, по слухам, кардинал казался куда как грозней! — Болингброк наигранно возмутился, а затем презрительно фыркнул.

— Расскажите же всё немедленно и по порядку! — потребовала она. — И не вздумайте утверждать, что разошлись с ним по богословским вопросам!

— Пожалуй, поводом нашего разногласия стали танцы, — лукаво усмехнулся виконт. — Не с его ли лёгкой руки при французском дворе даже вольта⁽¹⁾ оказалась в немилости?

— О, его высокопреосвященство удивительно невыносим в вопросах чужой морали — однако сам далеко не безгрешен, несмотря на свой сан, — рассмеялась мадам де Шеврез, коснувшись щеки возлюбленного.

— Неужели, пав жертвой Амура, он досаждал вам? — в голосе Болингброка послышались негодованье и ревность.

— К счастью, нет — сия досадная неприятность постигла мою подругу, — покачала головой герцогиня. — Она совершено измучилась от его навязчивого внимания! Вот и вчера, на балу, видели бы вы его побледневшее от злости лицо, когда она совершенно невинно одарила вниманием вашего друга Бэкингема!

— Неужели господин кардинал добивается благосклонности королевы? — с любопытством переспросил виконт.— А что же её величество?

— Скорее булыжники на Гревской площади⁽²⁾ замироточат, чем её величество хоть в мыслях допустит подобное. Даже если он спляшет ей сарабанду в шутовском колпаке, — герцогиня решительно отмахнулась, а затем с волнением подалась к нему: — Заклинаю вас, дорогой Лулу, не будьте беспечны и легкомысленны. Господин кардинал — грозный противник и беспощаден к врагам, будь то простой гугенот или сторонники королевы-матери.

— Не хмурьтесь, Мари, разве не делают трудности нашу жизнь ярче? — с нежностью произнёс виконт. — Пожалуй, — проговорил он задумчиво, — я знаю, как избавить вашу подругу от этого бедствия. И мы ещё поглядим, кому из нас предстоит танцевать, а кому — дёргать за ниточки, — с холодным блеском в глазах прошептал он.

1) Вольта — старинный парный танец итало-французского происхождения. В XVI веке некоторое время исполнялся на придворных балах. Темп быстрый. В основе лежат движения прыжкового характера. Считается одним из предшественников вальса. В танце привлекала внимание одна особенная фигура, в которой кавалер раскручивался вместе с дамой и подбрасывал её так высоко, что вздымались тяжёлые юбки-кринолины. Танцующие не уставали повторять эту фигуру снова и снова. Успех Вольты был настолько шокирующим, что вмешалась Церковь. В 1610 году, по настоянию кардинала Ришелье, король Людовик XIII запретил исполнять этот танец при дворе. После этого популярность Вольты пошла на убыль, но сама идея вращательного танца уже не могла умереть.

Вернуться к тексту

2) Гревская площадь — площадь перед городской мэрией. Самая старая площадь Парижа, на которой проводились публичные казни. В средневековье они были одним из самых популярных развлечений для горожан и собирали огромные толпы народа. В 1803 г. была переименована в площадь Отель-де-Виль.

Вернуться к тексту

Вот уже с четверть часа господин кардинал не мог оторвать взгляд от надушенного листа тонкой бумаги, на котором теснились строки, выведенные нежной рукою её величества. Он хорошо знал мелкий изящный почерк своей королевы, однако сам являлся адресатом впервые. О, сколько писем было написано им предутренними часами, однако, до сего дня её величество не удостаивала его ответом и оставалась неприступна и холодна, совершенно оправдывая этим свое строгое воспитание.

Он и сам не мог бы сказать, когда эта игра, затеянная им когда-то из политического расчёта, стала для него чем-то большим. Нет, конечно же, он не был влюблён, уверял себя Ришелье, однако даже мысли о тонком стане, заключенном в броню шелков, о светлых локонах и тёмно-карих глазах — единственном, что выдавало в королеве испанку — волновали кровь и будоражили его с каждым днём всё сильнее.

Теперь же, когда в его руках оказалось письмо, запечатанное её личной печатью, он пребывал в счастливой растерянности. Признаться честно, ему сперва показалось, что бумага хранила не только её аромат, но и тепло прикосновений. Возможно ли, что ледяное равнодушие королевы дало трещину, если она решилась доверить бумаге столь искреннее признание?

«Тоска по родине во мне до сих пор сильна, однако, с каждым годом воспоминания истаивают и бледнеют, — писала её величество, и Ришелье словно бы наяву видел перед собой то невинное и трепетное дитя, которое прибыло, чтобы скрепить союз Габсбургов и Бурбонов. — Я часто возвращаюсь к мыслям о прошлых днях и с трудом вспоминаю лица, что окружали меня при дворе моего августейшего батюшки Филипа III. Разве что в памяти моей ярко запечатлелся Эль Гато, придворный шут, в хубоне⁽¹⁾, расшитом бубенчиками, торжественно звенящими в такт сарабанде. Признаться, с тех пор, как я оказалась во Франции, мне доводилось её танцевать слишком редко. Не буду скрывать, ваша королева была бы готова на многое для преданного ей друга, который мог бы исполнить этот её скромный каприз...»

— Каприз, — усмехнулся он этой забавной просьбе, а затем был вынужден вернуться к неотложным делам.

Но уже вечером, устраиваясь ко сну после вечерней молитвы, он снова вернулся мыслями к строкам её письма, не выходившими из головы весь день. «Была бы готова на многое»… Нет, конечно же, её величество изволила лишь шутить. С этой мыслью он провалился в неясный сон, наполненный ароматом её духов и перезвоном бубенчиков. А на другой день, ещё до обеда вызвал к себе портного и сделал самый удивительный в своей жизни заказ. Не то чтобы он был готов принести себя в жертву испанской вычурной моде, но почему-то его не отпускала мысль, что если его величеству будет угодно устроить бал-маскарад, то преданный друг мог бы приятно удивить свою королеву. Не то чтобы он был готов пойти на подобный шаг прилюдно, но стоило ли лишать себя тени возможности?

Впрочем, приличия требовали написать ответ — и он написал его, стараясь вложить в него искренности не меньше, чем королева, одарившая его, наконец, вниманием, и на её каприз он отвечал в столь же шутливой манере, не обещая, конечно же, ничего… но втайне надеялся на согласие подарить ему встречу.

А через несколько дней события вдруг понеслись, подобно взбесившееся лошади, и вот, удивляясь уже себе самому, господин кардинал словно во сне спешил на назначенное свидание вечерними коридорами Лувра, позвякивая серебряными бубенчиками под наглухо запахнутым чёрным плащом.

Её величество, Анна Австрийская, ожидала его в одной из небольших комнат, во множестве расположенных позади парадных покоев и скрытых от глаз. Именно там проходила большая часть дворцовой жизни и плелась львиная доля интриг.

Он на мгновенье застыл — никогда королева не казалась ему такой прекрасной во время балов, празднеств и увеселений, как сейчас, в платье белого шелка, взволнованная и столь же смущенная. Те крупицы сомнений, что всё еще оставались в нём, растаяли — а уж когда она взяла в руки лютню…

Позже, возвращаясь в мыслях к тому, что до конца его дней останется для него самым большим позором в его непростой и полной как взлётов, так и падений жизни, он почти не сможет вспомнить сам танец — лишь казавшийся ему порой оглушительным мелодичный звон десятков серебристых бубенчиков, украшавших его атласный зелёный хубон, и нежные губы её величества, подрагивающие не от старательности, как ему тогда думалось, а от смеха, который она старалась сдержать.

Смех, притом смех мужской и показавшийся ему смутно знакомым, послышался из-за ширмы, когда он застыл в одном из танцевальных па, выставив перед собой ногу, обтянутую зелёным чулком. Этот внезапный звук обрушился на Ришелье словно ведро ледяной воды, смывшей с него проклятое наваждение. Он вдруг прозрел и увидел, как исказилось прелестное лицо королевы, как сильней задрожали губы, и как она прикрылась рукой, не сумев удержать смешка. В затопившем его алом бешенстве он отшвырнул ширму прочь, и она, ударившись о стену, сложилась, открыв бесстыдно хохочущую и невероятно изумлённую мадам де Шеврез.

Никакого мужчины рядом с ней не было, если только он не растаял в воздухе — за ширмой не обнаружилось ни двери, ни даже же портьер, за которыми тот мог бы скрыться. Герцогиня присела в глубоком реверансе, низко опустив голову — что вкупе с её вздрагивающими от смеха плечами показалось ему ещё большей насмешкой.

Обернуться к королеве в этот момент было для него превыше сил.

Над ним посмеялись. Эти две вздорные, капризные и избалованные дочери Саломеи выставили его на посмешище — и к завтрашнему утру об этом будет судачить весь двор, а через несколько дней и вся Франция.

В полном смятении Ришелье накинул свой плащ и поспешил откланяться, срывая на ходу издевательски позвякивающие бубенчики и в бессильной ярости отшвыривая их прочь.

Он не помнил, как очутился в своих покоях — видно, богу было угодно сохранить остатки его растоптанной гордости, ибо на всём пути ему не встретилось никого, кроме прошедших где-то вдали швейцарцев. Виски наливались свинцовой тяжестью, что было верным предвестником надвигающейся мигрени, но сейчас даже она не в силах была отвлечь Ришелье от осознания пережитого им позора.

Как, как завтра он сможет выйти с поднятой головой, как сможет не слышать за своей спиной перешептываний, сможет ли кто-нибудь из придворных воспринимать его самого всерьёз, не думая о перезвоне бубенчиков? Нет оружия страшней, чем насмешка — и выставить на посмешище слабость противника порою куда безжалостней, чем убить.

В голове словно бы взорвался пороховой склад, но никакая боль не смогла бы сейчас удержать его в этом месте — вновь облачившись в сутану и швырнув проклятый наряд в камин, он всего лишь с парою человек охраны покинул Лувр и пешком отправился в служивший ему очередным временным пристанищем особняк, который стоял другом берегу Сены, неподалёку от дворца Монморанси.

Этим вечером господин кардинал не принимал никого — он бездумно сидел за столом, запершись в своём кабинете и изгнав оттуда подобно гневному божеству даже котов, к которым, как всем известно, питал расположения больше чем к любому из представителей рода людского.

Самые настойчивые из тех, кто был отлучен от эмпиреев, какое-то время мяукали и скреблись, однако Ришелье оставался глух к их мольбам. Он не желал и не заслуживал утешения, ибо этим пал жертвою невероятной наивной глупости, которую почтил одним из худших грехов. Как мог он, наделённый умом, способным прозревать сквозь самые запутанные интриги, угодить в столь безыскусно расставленные силки?

1) Хубон (исп. jubón) — род стеганной куртки, колет, в 1520-х гг. имеет черты сходства с итальянским джуббоне, но также и отличается от него. Повторяла кроем рыцарские доспехи и имела кроме узких рукавов ещё и фальшивые откидные рукава. Рукава можно было менять, так как они соединялись с хубоном шнуровкой. Проймы вокруг рукавов обшивались эполетами в форме козырьков или плотными валиками. В XVI в. к воротнику стали крепить плоеный воротник под названием «горгера», который был законодательно запрещен в 1623 г.

Вернуться к тексту

Он не услышал, как щелкнула замок, скорее, ощутил чужое присутствие в кабинете, но не спешил открывать глаза, потому что перед ними тут же начинали плясать тёмные точки и огненные круги.

— Сказали, тебе нездоровится нынче, — раздался негромкий голос, и господин кардинал нашел в себе силы привстать навстречу единственному, кто мог входить к нему даже в закрытые двери, и кого он сам называл наставником и ближайшим другом.

В те времена имелся обычай, подкрепляя свои угрозы, уповать на короля или самого кардинала, однако же имя отца Жозефа произносилось не иначе как шепотом: так велик был страх перед «серым преосвященством». Он был молчалив, умён, словно сам дьявол, и невероятно политически гибок, и мог бы, пожалуй, считаться лучим из дипломатов эпохи, но, в то же время, вёл жизнь аскетическую и простую — даже денег своих он не имел, как и предписывал устав его ордена. Он был человеком без личного честолюбия, но с безграничным честолюбием ради Франции, которую он почитал великим орудием Промысла, и эта мрачная непоколебимость и пылкость веры всегда устрашала его противников.

— Что привело тебя в столь поздний час? — тихо осведомился Ришелье и, вяло помассировав переносицу, указал на кресло.

— Эти дела не требуют немедленного решения, — покачал головой его друг, тихо приблизившись и не спеша вынимать рук из широких рукавов бурой рясы.

Головная боль начала утихать, тошнота отступила, и даже просто дышать становилось всё легче, как и всегда бывало, когда рядом с ним находился отец Жозеф — кардинал имел привычку шутить, что даже недуги в смущении отступают, не вынеся его святости. Однако, чем лучше чувствовал себя Ришелье, тем сложней ему было под этим проницательными и спокойным взглядом молчать о своём позоре, и так же сложно ему было начать разговор.

— Во имя мук Христовых скажи, что ты сохранил письмо, — непривычно взволнованным тоном воскликнул отец Жозеф, когда Ришелье закончил рассказ, полный досады, раскаянья и стыда.

— Признаюсь, я так и не смог его сжечь, — отвёл глаза кардинал, вытаскивая злосчастный листок из одного из потайных ящичков своего стола.

— Позволь мне, — отец Жозеф принял письмо из его рук и некоторое время в сосредоточенном молчании разглядывал и изучал на просвет. — Да, история вышла прескверная, — задумчиво произнёс он, погладив густую бороду. — Однако не стоит себя чрезмерно винить. В конце концов, ты поддался обаянию не просто женщины, а королевы… так и будут говорить завтра все. В этом нет большого позора — лишь повод к молитве и покаянию.

— Все? — переспросил Ришелье. Голова была холодной и лёгкой — как всегда, когда мигрень, наконец, его оставляла.

— Я прослежу, — снова кивнул отец Жозеф.

— А что же на самом деле? — господин кардинал вопросительно посмотрел на письмо.

— На самом деле это послание куда удивительнее, чем кажется, и впору вспоминать о данайцах и их коварных дарах, — отец Жозеф осторожно сложил бумагу и убрал её в складки своего грубого одеянья. — Твоя вина состоит лишь в гордыне, и не мне рассказывать кардиналу Франции, к чему та ведёт. Куда больше меня занимает истинный автор данного эпистолы — её величество написала текст, но кто-то же подал ей перо и бумагу. Расскажи мне ещё о твоём свидании с королевой — и попробуй припомнить даже незначительные подробности. Ты говорил, что смех, которых ты слышал, был явно мужским? — уточнил он, внимательно вглядываясь в глаза своего друга.

В следующий раз они вернулись к этому досадному инциденту накануне Преображения⁽¹⁾. Отец Жозеф поставил перед его высокопреосвященством небольшой ларец розового дерева тонкой работы.

— Грех смеяться над тем, кто питает к тебе лишь благие чувства, ибо это путь к пропасти, — произнёс он, огладив крышку ладонями. — Но, как сказано у Иоанна Златоуста: Ты пастырь словесных овец Христовых? Собери овец во двор овчий, обрати заблудших, свяжи надломленных, уврачуй истерзанных волками, отгони волков, созови собак на защиту стада, не сонливых, но лающих. И если ты готов взять на себя бремя подобного наставления как духовник её величества королевы Анны, то сделай так, чтобы этот ларчик оказался в её руках. И проследи, чтобы в нём оказалось что-то действительно для неё важное. Важное для неё и ценное в золотой мере, — подчеркнул он.

— Зачем? — недоумевающе спросил Ришелье. Стыд почти оставил его, уступив место глухой неприязни, крепнувшей день ото дня.

— Чтобы однажды её величеству преподать важный урок, что люди слабы — и сама она не исключение, — отец Жозеф задумчиво улыбнулся. — Как знать, возможно, этот урок послужит на благо не только ей.

— Я прослежу, — с некоторым недоверием кивнул Ришелье, придвигая к себе ларчик и вознамериваясь откинуть крышку.

— Не стоит, — мягко остановил его отец Жозеф. — Воспринимай эту вещь, будто она уже принадлежит королеве.

— Там внутри яд? — с неверием воззрился господин кардинал на своего друга — и услышал в ответ лишь смех, мягкий и сдержанный:

— Господь сохрани меня, грешного, даже от мыслей подобных, брат мой. Ибо даже жизнь грешников принадлежит лишь Ему — а монаршия жизнь вдвойне. Не тревожься — это не более чем безделушка. Может быть, немного чересчур надушенная — мне бы не хотелось, чтобы розовое масло выветрилось так быстро.

— Я постараюсь, чтобы содержимое было достойно ларца, — сдался, наконец, Ришелье, продолжая гадать про себя, какой же секрет тот скрывает.

* * *

Была уже середина осени, когда мадам де Шеврез вернулась из имения своего мужа, куда она удалилась после скандала в Амьене⁽²⁾ и очередного расставания с Холландом.

— Посмотри! — королева, скучавшая вдали от своей подруги, в этот вечер казалась радостной и возбуждённой. — Посмотри, какую прелестную безделицу преподнёс мне Луи! — она подвела подругу к изящному столику, на котором стоял дивный резной ларец розового дерева с её монограммой на крышке. Королева нежно провела по ней несколько раз ладонями, прежде чем любовно откинуть.

На винном бархате сверкнула алмазами дюжина изящных подвесков, схваченных голубым бантом.

— Дивная вещица, ваше величество! — мадам де Шеврез протянула руку и, достав бант из шкатулки, приложила его к светло-серому атласу своего платья. — Мне идёт? — спросила она, разглядывая своё отражение в огромном зеркале в золочёной раме.

— Мне кажется, на сером они немного теряются, — возразила ей королева, подходя и обнимая её за плечи. — Нужно что-нибудь в тон — но не такое яркое, как эти ленты… небесно-голубое или, возможно, светло-лазурное, — проговорила она, мечтательно прикасаясь к подвескам, и герцогине почудилось в их блеске что-то недоброе: дрогнувшее, словно от ветра, пламя свечей на миг окрасило их в багряный, а винный бархат ларца, отражавшийся в зеркале, словно выцвел, напоминая спекшуюся на камнях кровь.

— К чему приурочен сей ценный дар? — мадам де Шеврез тряхнула водопадом своих кудрей, отгоняя тревожный морок. — Неужели его величество наконец… — она многозначительно заулыбалась и игриво приподняла бровь. Щеки королевы предательски заалели, и она в смущении отвернулась.

— Увы… — её величество отошла к столу, вновь прикасаясь к розовому дереву: — Он преподнёс их ко дню моего рождения, и с тех пор… я могу лишь надеяться, — вздохнула она задумчиво, обводя вычурную резьбу кончиками пальцев.

— Или найти верного и прекрасного рыцаря, который будет готов пасть к вашим ногам, — герцогиня приблизилась к Анне Австрийской, возвращая в бархатное чрево ларца подвески, а затем потянулась получше его рассмотреть — но королева, кажется, сама не замечая того, ревниво придвинула ларчик к себе и, опустив крышку, накрыла её ладонями.

1) Преображение Господне — празднуется Римско-католической церковью 6 августа. Этот праздник установлен в память Преображения Господа Иисуса Христа перед учениками на горе Фавор.

Вернуться к тексту

2) Амьен — город на севере Франции, куда маркиз Бэкингем и королева Анна Австрийская отправились провожать невесту короля Карла I Стюарта, Генриетту Мария Французскую, младшую сестру Людовика XIII. Вечером из садовой беседки раздался громкий крик, на который сбежались придворные. Они увидели странную картину: Бэкингем стоял на коленях, обнимая королеву. Об этом происшествии ходило много слухов — говорили, что пылкий герцог напугал Анну и даже расцарапал ей ноги своими украшенными жемчугом чулками. Потому-то она и стала кричать. Но возможно и другое: свидание состоялось с полного согласия королевы, а крик поднял кто-то из спохватившихся шпионов кардинала.

Вернуться к тексту

Мог ли предвидеть отец Жозеф, вручая чужими руками её величеству этот таинственный ларчик, что жертвой падёт уже не маркиз, но герцог Бекингэм, развязавший ради запретной любви войну, мы никогда не узнаем.

Герцог будет заколот в Портсмуте двадцать третьего августа одна тысяча шестьсот двадцать восьмого года молодым офицером. Но и сам обезумевший от любви Джон Фельтон, будет не более чем орудием в куда более тонких и нежных руках — однако и их обладательницу, касавшуюся подвесков, настигнет вскорости смерть.

Сам же Отец Жозеф, урождённый Франсуа Леклер дю Трамбле, барон де Маффлие, доживёт до шестидесяти одного года и умрёт совершенно счастливым.

Её величество Анна Австрийская так и не сможет примириться с кардиналом при его жизни — но много позже, когда его бывшее всегда слишком слабым тело давно истлеет в гробу, она, став уже королевой-регентом при своём малолетнем сыне, воздаст должное человеку, над которым когда-то по наущению своей верной подруги и её таинственного любовника посмеялась жестоко и глупо.

Мадам де Шеврез доживёт до глубокой старости, оставшись в истории одной из самых настойчивых интриганок. Не единожды она будет удалена от двора, но каждый раз найдёт способ вернуться, чтобы с новыми силами погрузиться в пучину придворной борьбы.

Люциус же Малфой, вернувшись на родину, продолжит вести весёлую и разгульную жизнь — до тех пор, покуда голова Карла I не покатится по выстроенному для него эшафоту. С отвращением он будет воспринимать все начинания Кромвеля и, по слухам, приложит руку к его загадочной и странной кончине⁽¹⁾. Позже он станет одним из самых активных сторонников принятия Статута Секретности⁽²⁾, навсегда разделившего маггловский и волшебный миры.

Он уйдёт из жизни в возрасте ста сорока восьми лет, среди прочего оставив после себя хрустальный флакон с презабавнейшим воспоминанием об одном из самых могущественных людей своего времени, пляшущим сарабанду в зелёном наряде с серебряными бубенчиками, к которому будет прилагаться записка о том, что все в этом мире делятся на два типа людей — тех, кто готов плясать и тех, кому дано дергать за ниточки.

Увы, многие из его потомков не смогут верно истолковать эту мысль.

1) Оливер Кромвель скоропостижно скончался в сентябре 1658 года, и врачи не смогли точно определить причину смерти. Считалось, что это был приступ малярии, камни в почках или даже отравление, которое осуществил подосланный к нему доктор — сторонник свергнутого королевского дома Стюартов. При бальзамировании трупа выяснилось, что мозг его был перегрет, легкие набухли, а селезенка, хоть и нормальная по размеру, была наполнена веществом, напоминающим жир, оседающий на донышках банок. По последним данным исследователей считается, что Кромвель скончался от смертоносного сочетания малярии и брюшного тифа.

Вернуться к тексту

2) Международный Статут о Секретности был принят в 1689 г. После его принятия волшебники перешли на полностью скрытый от магглов образ жизни.

Вернуться к тексту