Vale et me ama! (джен)

Утренняя смола всегда имеет удивительный запах, особенно если он смешан с ароматом хвои. Утром он становится не просто сильнее, чем днем или вечером: в нем появляется ощущение свежести. Терпкость и легкая колкость хвойной смолы словно меняют ход времени, возвращая нас в семнадцать лет. От ее запаха хочется снова бежать вприпрыжку ранним утром, слушая стрекот цикад и пение просыпающихся птиц, а еще — смотреть на длинные тени, загородившие лесные дороги.

Утро застало меня на Аппиевой дороге, по которой уже шли первые повозки. Часть моего пути проходила через рощу, и я, открыв занавески, с наслаждением вдыхал аромат смолы и хвои. Кроны пиний казались нависшими над дорогой темно-зелеными шарами, а кедры, напротив, напоминали пушистые темно-зеленые лестницы с огромными шишками, Кое-где виднелись и аккуратные пирамиды кипарисов, излучавшие свой прохладный аромат: смесь приморской сладости и смерти. Трава вдоль дороги казалась совершенно жухлой: летняя жара полностью выжгла ее.

Позади остались Понтийские болота — те самые таинственные дебри, куда мы бегали в юности, ища чего-то необычного и чудесного. Клодия громко кричала, испугавшись, что мокрая трава — это трясина. Теренций залезал на сухое бревно, нависшее над обрывом, и болтал ногами. Я пугал Клодию с Лукрецией, что где-то здесь живут таинственные лесные чудовища. Мнительный Викентий дрожал, что у него началась малярия — тут, на болотах, подцепить ее было можно. (Я волновался тоже, но не мог показать друзьям и вида, конечно). А Эмилия… Она просто звала нас погулять ранним летним утром — в час, когда только поднимается заря, и проснувшиеся пинии начинают отбрасывать длинные тени на дорогу… Вдыхая запах хвойной смолы, мне кажется, словно я вижу даже ее легкий образ, бегущей впереди нас ранним утром. В семнадцать лет нам хочется скорее стать взрослыми, а когда мы становимся ими, то хотим назад в семнадцать.

Эмилия… Я смотрю на пушистую темно-зеленую хвою и никак не могу отделаться от мыслей о ней. Что побудило ее присоединиться к этой секте самого темного плебса? Будь она портовой прачкой или дешевой проституткой, я бы понял ее шаг. Будь она иудейкой или армянкой — тоже. Но Эмилия, происходящая из древнего патрицианского рода… Как могла она изменить родине? Как могла она, получавшая классическое образование, не видеть все невежество этих «чудес»? Я горько вздыхаю… Видно, я что-то не понимаю.

Солнце всходит, и запах потихоньку развеивается в утреннем тумане. Я вспоминаю, как некогда мы шли мимо тропинки к чаще, и Эмилия, глядя на поваленную сосну, говорила, что хочет сделать что-то важное, но только сама не знает что. Викентий смотрел на нее влюбленными глазами, а я усмехался про себя: мне всегда казалось ужасно глупым сообщать окружающим о своих планах и желаниях. И вот, кажется, она нашла себя… Примкнув к враждебной секте Савла, о которой я был наслышан на берегах Понтиды*.

Понтийская природа похожа и не похожа на нашу. Такие же горы, такие же кипарисы (разве что чуть более пахучие, чем у нас), такие же поросшие лесами склоны. Вокруг море — только светло-синее, местами даже зеленоватое, с пенными барашками. Только от всего этого веет большим холодом — неуютными северными ветрами, пенящимися штормами и дикими необжитыми горами, за которыми начинаются соленые безжизненные озера. Помню, как меня поразили выброшенные на каменистый берег огромные белые медузы, напоминавшие бесформенное желе. Вид этой аморфной массы на фоне темно-серой гальки словно напоминал мне, что я не дома, а на далеком севере, где наши интересы пока только намечены пунктиром,

Впрочем, я замечтался. Пока я вспоминал Эмилию и рыхлых понтийских медуз, мой кортеж приблизился к колумбарию — тому самому, что основал великий Кесарь Август. Эта громадная постройка из темно-коричневого камня не кажется такой уж зловещей, как выглядят земляные могилы. Урны всё же куда приятнее гробов с гниющими телами. А здесь ведь покоится и прах Викентия… Трудно сказать почему, но мне вдруг захотелось войти в царство вечного покоя и поискать урну с прахом друга. Урна не гроб — ей и поклониться можно.

— Стой! — бросил я резко моему кортежу.

Затем с легкостью спрыгнул с носилок. Сам не знаю почему, но я решил зайти в это мрачное кирпичное здание прямоугольной формы. Рабы покорно ожидали меня у носилок: мол, раз господину надо, так надо. Я рукой показал им на поляну с изрядно выжженной травой: пусть хоть немного отдохнут. А сам, придавливая траву, не спеша пошел к огромному плоскому зданию, которое само напоминало кирпич.

Дорога неожиданно перешла в плоскую кирпичную лестницу, совсем невысокую. Оно и понятно: основные помещения находятся здесь, под землей. По обе руки от меня следовало некое подобие кирпичных перил, похожих на низкие стены. Вокруг тишина. Интересно, почему я решил, что прах Викентия покоится именно здесь? Я пожал плечами собственной глупости, но всё же пошел вперед. Не возвращаться же мне сразу к кортежу. А то рабы-носильщики еще, чего доброго, сочтут меня сумасшедшим: господин направился к колумбарию, и, дойдя до входа, вернулся назад. Нет, раз уж решил, надо идти к урнам.

У входа я посмотрел на арку. Вокруг нее были выбиты слова Кесаря Августа: «Ubi sunt, qui ante nos In mundo fuere?»** Великий Кесарь был, как известно, большой шутник и обожал задавать вопросы, на которые нет ответа. Впрочем, его задачей было только заставить нас задуматься о, казалось бы, самых простых вещах. Я осторожно шел вперед и непонятно зачем остановился возле смотрителя — наверное, вольноотпущенника.

— Господину угодно взглянуть на предков? — подобострастно улыбнулся он.

Хитрый, бездельник. Знает ведь, что получит от меня золотую монету.

— Да, угодно. — Предчувствия не обманули его, и монета все же перекочевала в пухлую ладонь толстяка.

Откровенно говоря, я соврал. Как таковых родственников у меня здесь нет. Мать покоится в семейном склепе не Фабиев, а Витуриев — этакая тонкая месть отцу и деду. Там же лежит и мой дед по матери — Луций Эмилий Витурий. Младшая сестра Сира, любимица матери, умерла в детстве и покоится в склепе Фабиев. Дедушка Марк Публий велел после сожжения развеять свой прах над морем, и его могилы не существует в природе. Отец… Понятия не имею, жив ли он, а если умер, то покоится в колумбарии Миры или Эфеса.

Я вступаю в полутемные свободы и равнодушно смотрю на клетки, заполненные урнами. Здесь, в царстве мертвых, тоже есть своя иерархия. На некоторых стоят мраморные доски с аккуратно выбитыми именами. На некоторых медные, подешевле. А на некоторых и не стоят вовсе: видимо, родные должны помнить сами, кто погребен под этими сводами. И опять я встречаю то же разделение: возле одних лежат венки, а возле других пустота. Урны без имен и без ухода… Полное забвение. «Канул в Лету», — как говорят греки.

Передо мной — блестящая черная урна с позолотой, но без надписей. Венков нет тоже. Наверное, родственников нет, ибо урна дорогая. Дорогая, да вот помнить некому. Филоктет объяснял мне в детстве, что за этим стоит великая мудрость. Души умерших, попав в Аид, пьют воду из Леты и впадают в забвение. Для них больше нет времени и самих себя. Они просто стали «ничем». «Канули в Лету». Вода из жизненной клепсидры вытекла, и не осталось даже памяти о себе…

Так это или нет — нам, живущим, познать не дано. Я смотрю на саркофаг с вопиющей фигурой жреца. Теперь дедушка знает главную тайну мира: что там, после смерти. Он знает, как отделяется душа и что чувствует человек в эту минуту. Он знает, как уходит душа… Но в тот же миг я увидел дедушку, улыбавшегося неизвестно чему.

«Да ничего там нет, — словно говорил он мне. — Вообще ничего. Просто распад на атомы».

«Ну, как… Совсем ничего?» — спрашивал я.

«Просто, мой хороший, — потрепал он меня по голове. — Ты был во времена Кесаря Гая Юлия?»

«Нет», — ответил я.

«А во времена Кесаря Клавдия?»

«Тоже нет», — покачал я головой.

«Вот видишь… А мир был и жил своей жизнью. Так почему мы должны быть в будущем, раз нас не было в прошлом? — пожал он плечами. — Мир будет, а мы нет».

Я остановился возле черной урны с изображением плачущей нимфы. Под ней на дощечке стояла надпись: «Друзилла Клавдия Центроя». Это даже не пепел, а прах — перемолотый пепел. Я не видел урну дедушки, но, думаю, на ней он велел выгравировать свою любимую мысль мудрого Эпикура:

«Не надо бояться смерти: когда мы есть, смерти нет, а когда смерть есть — нас нет. Человек и смерть никогда не встречаются».

Я вздрагиваю, ибо не хочу. Не хочу ходить и искать урну с прахом Викентия — здесь, в Царстве теней, это слишком неприятно и неуютно. Впрочем, в Понтиде у некоторых народов есть обычай закапывать умерших в землю и закрывать могильный холм целиком венком из траурных цветов. Наверное, родственники только и мечтают о том, когда истлеют погребальные венки — это хоть какое-то облегчение. Ибо забвение — есть лучшая радость и покой. Да, откровенно говоря, мне и не найти ее в этих бесконечных коридорах с урнами.

Время и жизнь канут в Лету, а мы станем прахом в урнах. Не пеплом, а именно прахом. И все-таки я предпочел бы стать прахом в красивой урне, чем пищей для червей в саркофаге. Я поморщился и, развернувшись, быстрее пошел к выходу. Не стоит лишний раз входить в Царство Плутона.

* * *

Дом Валента выстроен в самом классическом стиле: прямоугольное сооружение, которое тянулось вдоль двора, а на улицу выходило глухими торцевыми стенами. Как и мой собственный, он казался с улицы каменной стеной, побеленной известью, вход в которую был прорезан лишь узкой дверью. В верхней части виднелись несколько редко расставленных маленьких окошечек и крыша из красных черепиц. Возле официального входа, вестибула, сидело несколько клиентов; однако мне, как близкому человеку, положен вход через внутренний садик — перистилий. Так и есть — хозяин в домашней белой тоге уже ожидает меня возле маленького бассейна, окруженного карликовыми кустами лавров.

Я никогда не любил столь популярный у нас этрусский атриум без колонн. Не люблю, когда отверстия в кровле образуются только стропилами. Куда лучше, думаю, коринфский атриум с колоннами, которые я обновил на вилле и выстроил в своем доме. Зато у Валента, естественно, в центре атриума не фонтан, а старинный имплювий — водоем, куда собирается дождевая вода. Удовольствие тоже дорогое, хотя я предпочитаю бронзовые фонтаны с несколькими струями.

Хозяин приветствует меня теплой улыбкой и радостно машет рукой, хотя я понимаю, что это ничего не значит: Валент ужасно хитер, и за самой теплой встречей может последовать любая пакость, автором которой будет он сам. Внешне он кажется милым пухлым старичком с добродушным, хотя и несколько чванливым, круглым лицом. На рябоватой коже затаились уже крупные старческие родинки. Однако внимательные карие глаза выдают в нем весьма опасного игрока, с которым связываться лишний раз не стоит.

— Что же, посмотрим, какую весть вы привезли мне! — проговорил хозяин с веселой улыбкой, пока раб выливал мне на руки кувшин воды.

Если кто-то полагает, что Валент — веселый добрячок, то он сильно ошибается. Со своими подчиненными он может быть невероятно надменным. Попасть к нему на прием иногда невозможно по целой декаде, а если и попадешь, то это не гарантирует внимания. «Так, у вас время — пока спускаемся до второго этажа, — бросает он на лету собеседнику. — Там меня уже ждет другой человек». Или затем: «Я ничего не понял. Еще раз и по пунктам: раз, два, три!» — холодно говорит он, не глядя собеседнику в лицо. И еще у него есть странное качество: Валент тщательно избегает людей, которым он сделал что-то плохое, даже если они об этом и не знают.

Основания для такой важности у хозяина дома, надо сказать, были. Валент был пожилым сенатором, однажды занимавшим даже консульскую должность. Долгое время он был наместником в Британии, затем стал приближенным покойного Кесаря Адриана, войдя в его близкий круг. Одно время он едва не подмял под себя Сенат, но чьи-то интриги помешали ему на пути к власти. Однако и при новом Кесаре Антонине он, кажется, отлично сумел сохранить важный пост проконсула, курирующего задание Кесаря по кодификации права. Ваш покорный слуга работал среди его помощников, видя в этом шаг к дальнейшему продвижению.

— Сделал первую часть до сентябрьских Ид, — протянул я Валенту папирусный свиток.

— Замечательно… Кратко и точно… — пробежал он глазами мой текст. Густые седые брови Валента, напоминающие толстые хвойные ветки, чуть заметно шелохнулись. — Подумаем, как использовать для управления Египтом… Я еще поговорю с Гнеем…

Он выжидательно смотрел на меня, словно ожидая моей реакции. Гней — молодой помощник и писец Валента, происходящий из богатого плебейского рода. Редчайшая серость, не способная самостоятельно написать бумагу и породить оригинальной мысли, он каким-то образом стал любимцем Валента. Да таким, что важный старик не мог сделать шаг без него. Злые языки шептались, будто у них связь, но я только улыбался: Валент был слишком стар, чтобы вступить в нее. Скорее, дело в другом. Валент намеренно выбрал самого серого помощника, чтобы он не предал его, ибо был абсолютно нежизнеспособен без своего патрона.

— Вторую часть думаю закончить к празднику Цереры, — равнодушно бросил я, сделав вид, что информация про Гая не касается меня.

— Хорошее решение! — Валент с довольным выражением лица поднял вверх пухлый палец. — Главное, чтобы был результат!

Он немного наигранно засмеялся, показывая руками, как захватывает какую-то добычу. Его жесты значили, на самом деле, не так уж мало. Однажды мы за обедом говорили о силурах, и Валент, улыбаясь за завтраком, сделал показательный жест. «Их надо не вот так, — потер он о ладонь большой палец, — а вот так!» — с довольной улыбкой протер он ладонь о ладонь. Я же, кивнув, смотрел на маленький полутемный виридарий, расположившийся за дождевым бассейном. Статуи вокруг вполне классические: Гектор, Приам, Троил и Эней. Пора и мне вспомнить о политесе на фоне этих этих четырех мускулистых фигур.

— Я как-то подумал, что ныне уже мало кто прочитал целиком «Энеиду», — заметил я, глядя на ветви кустарников, слегка увивших стенки бассейна.

— Что, совсем не читает молодежь? — бросил на меня веселый и слегка ехидный взгляд Валент.

— Если и читает, то далеко не всю, — ответил я.

— Безобразие… Просто безобразие… — шуточно погрозил Валент пальцем.

— Хотя молодым ближе Овидий… — в моих глазах тоже появился веселый и понятный только мне огонек. Ведь самые сладкие стихи Овидий посвящал некой юной Клодии, а Клодии, как я сам мог убедиться, одновременно нежны и горячи.

— Вергилий придет, придет с годами! — снова добродушно улыбнулся Валент. — В юности Овидий, в зрелости Вергилий, а в старости — Гораций.

Вода в бассейне тихонько плеснула, и я только сейчас понял, что он держит здесь пару декоративных пескарей. Валент показал мне идти вперед: туда, где должна располагаться гостиная-экседра. Я последовал за ним. В былые времена я сам считался чуть ли не протеже и любимым учеником Валента, но затем он резко отдалил меня от своей персоны, сведя общение к сугубо деловым вопросам. С тех пор в нашем общении появилась эта странная напряженность… Нет, даже не напряженность, а полу-неловкость, когда и шутки не совсем смешные, и фразы хороши, но чуть неуклюжи, и работа идет, но нет желания обсуждать ее ход. В «ближний круг» Валента я допущен не был, а добиваться этого доступа всегда считал ниже своего достоинства.

— Помните Рея Фабриция Светулла? — бросил я на ходу, поравнявшись с массивной фигурой хозяина. Я сказал это не столько ради получения информации, сколько ради того, чтобы чем-то заполнить не вовремя повисшую паузу.

— Понтийского проконсула? — отозвался с дежурным удивлением Валент.

— Его самого. Я недавно видел: ужасно сдал.

— Да, он вернулся в Рим. Пост оставил, но передаст его сыну. Вы лучше подготовьте рекомендации по расширению оборота понтийских портов, — продолжал Валент. — Подумаем, как опередить им сына Светулла.

— Подозреваю, что он слыхом не слыхивал про Понтийские дела, — спокойно ответил я.

Валент внимательно посмотрел на меня, а затем отвел глаза.

— Надо побольше узнать у Элпис. Она точно в курсе, — усмехнулся он. — Подумаю, как использовать ваше сообщение, — толстые губы Валента снова прорезало подобие хитрой улыбки.

Элпис — интересное создание. Эта девушка, обладавшая ехидным ярко-голубым взглядом и насмешливым нравом, приходилась дальней родственницей Светуллам и жила у них дома, как бедная приживалка. (Интересно, что ее сестра не удостоилась подобной чести). Одевалась она на удивление провинциально, и в то же время в ней была какая-то непринуждённость. Не знаю, в какой момент она попала в поле зрения Валента, но он устроил ее младшей жрицей в храм Юноны. Она вела себя со всеми подчеркнуто важно и неприступно, хотя ко мне всегда демонстрировала свое уважение и просила совета по разным делам.

Экседра в доме Валента по-прежнему напоминала большой и весьма уютный сад. В центре высился низкий мраморный стол, рядом с которым стояли статуи пирующего Энея с соратниками. Напротив среди карликовых кипарисов и туи, аккуратно высаженных в кадки, стояли статуи героев, поражающих гарпий. А рядом росли и вовсе диковинные растения из Британии, которые с наступлением осени сначала краснели, а затем сбрасывали листву. Валент жестом указал мне пристроиться на пиршественное ложе рядом со столом, что я сразу исполнил. Кормить особенно не будут, но что-то легкое и изысканное обязательно принесут.

— Догадываюсь, что вы, дорогой Валерий, пришли в мой дом не только за мелочами вроде Понтийского консула, — наконец сообщил Валент, когда мы устроились поудобнее у столика.

За этой короткой фразой стоял намек, что ему отлично известно, зачем именно я досрочно появился в его доме. Впрочем, я не возражал: всегда лучше иметь дело с разумным человеком. Подошедший рыжий раб сразу поставил на столик чаши со сладким, хоть и не хмельным, напитком, а за ними и тарелку с сыром. Я чуть заметно дернул головой, заметив на шее его раба железный ошейник: никогда не понимал такой жестокости…

— Бывший Понтийский консул тоже фигура, — я поднял палец, старясь выглядеть непринужденно.

— Безусловно, — Валент взял сыр, подавая знак, что я могу поступить также. — Но всё же и на Востоке есть дела поважнее Понтиды…

Ошейник на шее раба — отнюдь не дело рук веселого интригана Валента. Скорее, здесь чувствовалась рука его молодой (хотя, говоря по совести, уже не такой и молодой) жены Наталии. Эта элегантная, но жесткая матрона буквально захватила в свои руки все управление в доме мужа. Будучи бездетной, она ненавидела его первую дочь Аурелию, которая считалась умалишенной. Валент, впрочем, любил ее, хотя из-за странного нрава старался никогда не показывать ее гостям. Злые языки, однако, шептались, будто отец прочил ее в жены своему секретарю Гаю.

— Совершенно верно. — Я пригубил нектар. — До меня дошли слухи, будто в Таренте раскрыт крупный заговор враждебной Кесарю секты злонамеренного учения Распятого при Понтии Пилате. Так вышло, что среди них есть и моя старая знакомая — Эмилия Александрина

Я не стал скрываться, а решил сыграть в прямодушие. В конце концов, истина Валенту и так отлично известна, так зачем мне ее скрывать? И все же я невольно прислушался: говорят, в этом доме иногда кричит его сумасшедшая дочь.

— У меня есть некоторые соображения о том, как можно использовать ее на благо Кесаря и Отечества! — спокойно сказал я.

На этот раз мои слова, кажется, возымели действие. Валент, не вставая с ложа, чуть приподнялся на локте.

— Звучит интересно! — в его старческом голосе промелькнула задорная нота. — Я сразу понимал, что просить за нее вы, дорогой Валерий, не будете, — Валент снова осмотрел меня пристальным взглядом. — Впрочем, из-за доброты покойного Кесаря Траяна с мерзавцами придется повозиться.

— Придется обвинять их стандартно — в организации тайного общества? — бросил я взгляд на в самом деле покрасневшую листву диковинных северных деревьев.

— Кесарь Траян, как вам известно, занял к ним двойственную позицию, — кивнул Валент в знак неохотного согласия. — Законы Кесаря запрещали доносы на последователей Иисуса, и их нельзя арестовывать за культ: только за оскорбление Кесаря и отеческих святынь.

Валент, как обычно, умел в одной фразе резюмировать суть дела. Удивительно ценное качество для политика, которому мне самому еще учиться и учиться.

— Здесь мог бы появиться путь к переговорам, — понизил я голос. Ко моему удивлению, здесь стояла и маленькая этажерка с папирусными свитками: видимо, Валент работал не только в библиотеке.

— Мог бы! — поднял палец Валент. — Ситуцию испортил шаг Кесаря, связанный с одним их проповедником Игнатием. Вы слышали эту историю? — пристально посмотрел он на меня.

Можно было бы ответить сразу, но я, естественно, этого не делал. Я понимал, что Валент проводил что-то вроде провокации, прощупывая меня. Свиток слева аккуратно перевязан не черной, а темно-синей тесьмой — видимо, там что-то религиозное. Лучше дать сказать ему самому.

— Я слышал разные версии. Будто бы Кесарь Траян пытался уговорить этого сумасшедшего, а тот оскорбил Величие!

— В общих чертах, да, — кивнул Валент. Судя по движению лица, его несколько насторожил мой уклончивый ответ. — На самом деле было все так. Кесарь Траян, сокрушивший парфян и армян, посетил великолепную столицу Азии — Антиохию. Там Кесарь издал указ о строжайших наказаниях тех, кто не будет участвовать в торжественных жертвоприношениях и празднествах в честь богов — наших покровителей. Некий Игнатий почему-то воспринял это на свой счет и явился к Кесарю с требованием пощадить сторонников его примитивного учения.

— Которых никто и не собирался трогать, — вставил я.

— Именно так, — Валент сделал искренний взгляд, хотя я знал, что за напускным добродушием скрываются серьезные вещи. — Игнатий стал поносить Кесаря в присутствии свиты.

«Кто ты, злобный демон? — воскликнул Кесарь. — И как ты осмеливаешься пренебрегать нашими повелениями и учишь других стремиться к погибели?»

«Никто не вправе называть злобными демонами Богоносца», — возразил тот самый Игнатий.

«Кто же такой Богоносец?» — спросил с интересом Кесарь. Он очень хотел узнать, почему представители этого зловредного учения считают себя выше всех и позволяют себе оскорблять чужие святыни.

На это Игнатий ответил какой-то высокомерный бред. Кесарь спросил его, почему он считает богов Рима ниже его богов?

— Кесарь Траян всегда был велик и добр, — вздохнул я.

— В данном случае именно добросердечие сыграло с ним злую шутку.

Я легко поморщился, ибо ужасно не любил, когда в моем присутствии говорили плохо о величайшем в мире государе.

— Тогда Игнатий ответил, что считает наших богов демонами, — спокойно продолжал Валент. — Кесарь долго расспрашивал его, на каком основании он так считает. «Ты говоришь о Том, Который распят был при Понтии Пилате?» — спросил Кесарь. «Да, о Том, Который вознес на крест грех и сокрушил все грехи».

И вот здесь Кесаря Траяна подставила свита! — в глазах Валента мелькнуло что-то похожее на азарт. — Ведь он в рескрипте, пугая армян, угрожал за поношение святынь Отечества страшной карой: бросить в клетку на съедение львам! Кесарь был подставлен. Свита требовала выполнить рескрипт и отправить на эту казнь полоумного Игнатия, — вздохнул Валент. — И Кесарю пришлось его выполнить. А Игнатий, как все полоумные, был счастлив!

— Кесаря подставили… — посмотрел я в пол. Запах папирусных свитков казался мне неприятно приторным.

— Думаю, да. Но путь к переговорам был отрезан, — развел руками Валент.

«Как это глупо, — подумал я. — Сам бы я поступил строго наоборот. Предложил бы тому Игнатию выпить со мной вина, поговорить… предложил бы ему доказать мне свою веру. Может, и я поверю, если докажешь. А не хочешь — гуляй, свободен, все. Тишина была бы сразу полная. Хвалили бы императора за милосердие, а не его за мученичество. Великая ошибка великого Кесаря…»

Вошедший раб с ошейником тем временем заменил нам чаши с нектаром. На этом трапеза кончилась, ничего не поделаешь. Сыр был весьма изысканным, но кроме сыра другого блюда ожидать не стоило.

— Осталось спросить, кому это выгодно… — спросил я.

— А кому, по-вашему? — Валент, приподнявшись, дал понять, что трапеза почти завершена.

— Думаю, иудейским жрецам, — ответил я, стараясь сохранить спокойствие.

— Пожалуй, соглашусь с вами, — Валент неуверенно поводил рукой. Я поставил на стол свой недопитый нектар: конец так конец.

— Это связано с политикой на Востоке, — сказал я спокойно.

Хозяин равнодушно показал мне следовать в атриум: прием, дескать, подошел к концу, пора и честь знать, но если уж будет что-то интересное. Я нагнал его в коридоре и бросил на ходу:

— Мы делали ставку на иудейских жрецов, освободив их даже от поклонения Кесарю. И что получили мы взамен? Постоянные восстания.

Валент приостановился и пристально посмотрел на меня — явный признак проснувшегося интереса.

— Хоть при Кесаре Тите Веспасиане, хоть при Кесаре Адриане, — показал я знание истории. — Мы вполне могли бы создать механизм контроля над иудеями.

— И вы полагаете, что часть поклонников Распятого могла бы стать нашими союзниками? — поднял он брови.

— А почему нет? — мы снова остановились возле бассейна. — Мы могли бы поискать сторонников Распятого, готовых к диалогу.

С минуту Валент молчал, а затем неопределенно махнул рукой. Всё же в его садике весьма сумрачно. Старость ищет прохлады…

— Это дало бы нам как минимум две выгоды, — охотно пояснил я. — Мы расколем секту Распятого, а заодно создадим узду для обнаглевших иудейских жрецов. Согласитесь, они будут вести себя намного тише.

Валент задумчиво посмотрел не меня, словно о чем-то размышляя.

— Сама по себе идея, пожалуй, ничего… Изложите ее письменно, — пожал он плечами.

Вода булькнула сильнее. Кажется, я недооценил Валента: в бассейне был и потайной фонтан. Да, это действительно сюрприз… Впрочем, письменно не есть хорошо. Валент железно похоронит мой труд, забросив его на полку свитков.

— Именно поэтому я и хотел сам допросить Эмилию Александрину, — ответил я. — Мне нужно от вас только разрешение на работу с ней, — посмотрел я на фонтан. — Тогда я смогу узнать, какие настроения витают в их секте, — отвел я палец, — и есть ли возможность договориться хоть с некоторыми сторонниками этого иудейского учения.

— Что же, почему нет? Допросите! — вдруг охотно разрешил Валент. — А если и правда, — неожиданно подмигнул он мне, — исправите ошибку самого Кесаря Траяна?

Сейчас я уже в самом деле не мог понять, смеется ли престарелый проконсул или, напротив, с неизбежной иронией желает мне успеха.

Примечания:

* Понтида — сокращенное название римской провинции Вифиния и Понт, администрации которой подчинялось и Боспорское царство в Крыму.

** «Где те, кто жил до нас?» (лат.)