Год Кошки (джен)

Когда он впервые овладел Амайей, она плакала. Ни одного рыдания не вырвалось из ее груди, но по щекам непрестанно катились слезы. Тогда Котояма думал, что мира никогда не установится между ними, — и ошибся. Не имея в замке близкого друга, девица невольно тянулась к нему и вскоре перестала плакать в его объятиях. По ночам, прижимая к себе Амайю — она долго не могла заснуть и часто тяжело вздыхала — Котояма думал, что, возможно, зря затеял тот злосчастный поход. Он мог бы оставить Мадоку, жениться на Амайе, стать родичем старому Мацумото. Ничего не приобрел он в его владениях, чем не обладал сам, и все сокровища захваченного замка не стоили ее слез. Жадность словно превратила его в злобного мононоке, но нынче ослепление сходило, будто рваная пелена. Зачем ему сокровище превыше Цвета Надежды, он и так богатейший из князей на островах. А Шичининтай, коли уж так алчны, пусть уходят, как выйдет их год. Котояма готов был даже признать, что решение Мадоки отпустить наемников с неотработанной платой было в некотором роде мудро, но последовать ее примеру не спешил. Теперь, когда пал Мацумото, у него явно найдутся родичи или вассалы, стремящиеся отомстить убийце старика, хотя, видят небеса, Котояма не знал, чья рука нанесла тому смертельную рану.

И мстители нашлись. Очевидно, кто-то из недобитых вассалов Мацумото бежал к соседям, в провинцию Кумагаи, Медвежью долину, которой владел, по слухам, и впрямь похожий на медведя Кумагаи Изаму. Пересекши провинцию Абэ, самураи Медвежьей долины напали на пограничную стражу Котоямы и не просто перебили их, но отправили Котояме их головы — в рот каждому воину был вставлен отрезанный детородный орган. Это был явный призыв к войне, и Котояма не собирался спускать с рук подобное оскорбление. Алчность больше не терзала его: он провел много бессонных ночей, исследуя глубины собственного сердца, и примирился с тем, что не найдет сокровища ценнее Цвета Надежды. Но даже Цвет Надежды блек в его глазах рядом с Амайей. Чего еще мог он желать, обладая величайшим из богатств? О нет, Котояма не стремился к сокровищам Кумагаи — да и не слышал никогда, чтобы Медвежья долина славилась чем-то особенным. Он собирался прийти в нее огнем и железом, пожаром гнева, чтобы всякий, помня судьбу Долины, ужаснулся и не смел больше идти на него войной.

Так ушел он в начале лета с большим войском, и Шичининтай шли с ним, ужасное орудие возмездия, и, хоть Котояма обещал себе не думать более о сокровищах покойного Йендо, нет-нет, да и обращал мысли к наследству жены. Вдруг тесть и вправду обладал чем-то, что сможет удержать Шичининтай у него, Котоямы, на службе?

Они были словно серп в его руках, и жатва, которую собирал он этим серпом, ужасала и радовала его. Дьявольская тварь Ренкотсу вооружил свое железное чудище (теперь Котояма знал, что того зовут Гинкотсу, черт бы побрал эти глупые имена) четырьмя копьями, закрепленными у того на спине, и сам нес одно. Вернее, Котояма думал, что это были копья, потому как странное оружие больше прочих походило на пику. Заостренное снизу, кверху оно раскрывалось длинной неширокой чашей из дерева и металла, но в чем был смысл такого приспособления, Котояма узнал только при штурме замка.

Именно тогда Ренкотсу впервые бросил странное копье во внутренний двор — сразу, как пали ворота. Разумеется, то было вовсе не копье — этот огнедышащий демон вряд ли стал бы таскать с собой простое оружие. Уже в воздухе чаша раскрылась, словно бутон цветка, и завращалось смертоносное колесо, и были в нем не спицы, но пылающие лезвия на шестах из дерева и железа. Жуткая вертушка врезалась в толпу, как мотыга в землю, и, прорубившись сквозь первые ряды защитников замка, упала, утратив вложенную в бросок силу. На том, казалось, смертоносное могущество ее подошло к концу, но Ренкотсу, взмахнув обеими руками, каким-то неведомым колдовством сумел поднять пылающее кольцо и вернуть обратно. Должно быть, подумалось Котояме, он использовал те же металлические нити, из которых в прошлом их походе сплелась пылающая сеть.

— Гинкотсу, держи! Теперь давай сам.

Очевидно, метнуть разложенное кольцо человеку было трудно — Ренкотсу не смог бы даже взять его, чтобы пылающие лезвия не подожгли одежду. Зато железное чудище, не стесненное досадными помехами вроде живой плоти, легко подняло вертушку металлической рукой — и бросило снова. Котояма никак не мог понять, почему, даже искупавшись в песке, лезвия продолжают гореть, почему железо вообще может гореть так долго, ведь ничего в нем нет, что кормило бы огонь. Джакотсу, судя по всему, также был удивлен пылающими кольцами. Некоторое время он стоял, раскрыв рот, словно дитя, впервые увидавшее снег.

— Будь я проклят — огненное колесо!

— Так и будем любоваться или пойдем поможем? — насмешливо осведомился Банкотсу, и товарищ его, рассмеявшись, оторвал взгляд от пылающего кольца.

— А, точно, чего это я!.. — И бросился к воротам прежде, чем Котояма успел что-либо сказать.

Кумагаи Изаму стоял на крыше — Котояма узнал его по шлему в виде медвежьей головы и по общей дикости вида. Огромный, широкоплечий, и вправду напоминающий медведя, хозяин замка казался нерушимым, как скала — даром, что опорой ему служил наклонный черепичный скат.

— Котояма! — кричал он во все горло, и голос его, похожий на звериный рев, заглушал даже звуки битвы. — Котояма, чертов ублюдок, хватит прятаться, как девка, выходи!

Точно так же он сам когда-то выкликал на бой старого Мацумото.

— Я знаю, что ты там, выходи и сразись со мной! — надрывался Кумагаи.

Доставив ему оскорбительное послание, этот глупец хотел равной битвы?

— Пристрелите крикуна, — велел Котояма лучникам.

Но прежде, чем любой из них натянул тетиву, гигант Кёкотсу походя снял Кумагаи с крыши и свернул ему шею. И это, по мнению Котоямы, была самая подходящая смерть для глупца, возомнившего о себе невесть что.

Когда битва завязалась в замке, он не спешил присоединиться к ней. Спустившись в почти опустевший внутренний двор, Котояма обозревал место недавнего побоища. Тело Кумагаи лежало тут же, почти у крыльца, конь Котоямы переступил через него. Одна из дьявольских вертушек, видно, сорвавшись со стального повода, лежала на земле. Огонь на лезвиях, наконец, погас, лишь над двумя еще курился дым. Ренкотсу был тут же: больше не боясь прикоснуться к собственному оружию, он складывал потухшую вертушку снова в необычного вида копье. Котояма спешился и подошел к нему, желая увидать, как он это делает, но Ренкотсу отвлекся и поднял на него глаза.

— Ты чего-то хотел, господин?

— У тебя необычное оружие, — произнес Котояма. — Сколько ни бывал на войне, никогда не видал подобного.

— И не увидал бы, господин: эти пять я закончил к концу весны. Взгляни сам: они прочнее копий, и одно кольцо не тяжелее двух мечей. Сплав, из которого сделаны лезвия, легче железа. Сейчас они еще несовершенны, но, если бы у меня было больше времени, я мог бы найти для спиц огнестойкую и легкую породу.

В голосе его звучало неприкрытое самодовольство, и Котояма внутренне поморщился. Наемник оказался еще и тщеславен, а тщеславия в простолюдинах Котояма не переносил. Однако он не выказал неприязни и спросил Ренкотсу:

— Ты мог бы сделать такие же для меня?

— Да, наверное, мог бы, — помедлив, отозвался тот. — Я слышал, господин, на востоке твоей провинции есть потухший вулкан, а на его склонах — залежи превосходной серы. Ты мог бы дать мне лошадей и полтора десятка человек, чтобы добыть ее?

— Разве это нужно для твоих колец? — недоверчиво спросил Котояма.

— Скажем так, это будет платой за мои кольца.

— Какой еще платой? — холодно осведомился Котояма. — Полтора года вашей службы оплачены даром, за который иной готов был бы отдать душу. С вами рассчитывается моя жена, и она велела Шичининтай служить мне на поле боя.

— Я обещал сражаться за тебя, а не быть твоим оружейником. — Теперь и в голосе Ренкотсу послышался холодок.

Раздраженно фыркнув, Котояма вскочил в седло. Спорить с упрямым ублюдком нынче не было времени.

Он велел собрать знамена Кумагаи, но сжигать не стал. Не удовлетворившись падением замка, Котояма пошел по провинции, словно ужасная приливная волна. Много еще оставалось воинов, охранявших города Медвежьей долины, и перед каждым новым городом велел Котояма поднимать знамена побежденного врага, чтобы ввергнуть противника в недоумение и сломить его дух. В больших городах против него выступали самураи, но Котояма не ограничивался городами. Как стихия, не делающая различий между людьми, он приходил и в глухие села, где надеялись найти укрытие бежавшие от войны, и после встречи с его войском любой город и село безлюдели, и нигде Котояма не задерживался надолго. Страх, который хотел он поселить в жителях Медвежьей долины, должен был внушить им, что ни в большом городе, ни в отдаленном поселке нельзя укрыться от возмездия, и лишь судьба в его, Котоямы, лице, решит, кому жить и кому погибнуть.

Шичининтай, поначалу исполнявшие его приказы с кровожадным упоением, вскоре, похоже, утратили прежний пыл. Чем меньше сопротивления они встречали, тем, казалось, меньше радовались тому. В конце концов, опустошением встречавшихся им городов и сел стал заниматься исключительно Мукотсу, от ядов которого спастись было почти невозможно. Потом, следуя через опустевшие селения, Котояма видел ужасные плоды его трудов. Коротышка, очевидно, любил разнообразие, и оттого Котояме казалось, что смерти он навидался на всю оставшуюся жизнь. Самой легкой гибелью для жертв его гнева было просто вдохнуть отраву и пасть замертво. Но видел он и людей, наполовину растворенных ядовитым дымом — через словно бы растаявшую плоть просвечивали желтоватые кости; видел застывшие, будто изваяния, трупы — казалось, что-то внутри их тел превратилось в камень; видел людей, покрытых с ног до головы кровавой росой, будто каждая пора тела вместо пота стала источать кровь.

У города Сугавара навстречу войску вышел небольшой отряд самураев — и многосотенное местное ополчение. Видимо, поняв, что Котояма пришел не как завоеватель, но как бедствие — а именно бедствием хотел остаться он в памяти людей, чтобы никому больше в голову не пришло бросить ему вызов — все мужчины взяли оружие. Они были разбиты на широкой равнине близ города, и снова коротышка Мукотсу спустился в долину в одиночестве, а с ним — грязно-желтый туман, о свойствах которого Котояма мог лишь догадываться. И хотя туман был, очевидно, тяжелее воздуха и потому скатывался по склону оврага вглубь долины, Котояма отвел войско к наветренной стороне, дабы обезопасить от ядовитых паров.

Банкотсу сидел под одиноким каштаном, единственным деревом посреди поля, и играл с одноухой ободранной кошкой. Чудовищный клинок стоял рядом, прислоненный к стволу. В последнее время он слишком часто удалялся от дел, словно не стоивших его внимания, и эта праздность не нравилась Котояме. Однако он ничего не сказал и велел разбить на равнине шатер подальше от поля боя.

Джакотсу, такой же безучастный, как его командир, сидел на самом краю оврага, подперев рукой подбородок, задумчиво глядя на город внизу. Котояма приблизился к нему и остановился позади.

— Сколько ни прошли мы городов, — мягко укорил он, — тебе ни разу не хотелось помочь товарищу?

— Справится и без нас, — отмахнулся наемник. — И тебе, господин, лучше туда не ходить до вечера. Это Мукотсу ничего, а мы только вдохнуть и успеем.

Тут же, словно в опровержение его слов, на краю долины показалась небольшая толпа — очевидно, горожане решили покинуть свои дома и укрыться в лесу на северном склоне оврага.

— Справится и без нас? — ехидно вопросил Котояма, развернув голову Джакотсу по направлению к беженцам. — Я же ясно велел не оставлять в живых никого, кто встретится на моем пути.

— Далеко не уйдут. — Джакотсу досадливо стряхнул его руку.

И точно. Некоторое время толпа еще двигалась по направлению к северному склону, но затем движение ее словно замедлилось по неясной причине, а вскоре вовсе прекратилось. С высоты Котояме трудно было понять, что происходит, и, щурясь, он вглядывался в замерших нелепым разноцветным пятном людей.

— Они все мертвы, — скучным голосом объяснил Джакотсу.

— Надо же, — без особого восторга отозвался Котояма. — А что этот твой Мукотсу, ничуть не страдает от своей отравы?

— Ну, Мукотсу столько дышал этой дрянью, даже пил ее, что вовсе не замечает.

— Потому и выглядит как старая жаба?

— Видимо, так. — Джакотсу поднялся и потянулся, фыркнув: — Все плачется, что его лицо не нравится женщинам, но кого заботят глупые женщины и их вкусы.

Котояма вспомнил об Амайе и не нашелся что ответить.

… Уже в шатре, лаская Джакотсу, Котояма видел перед собой ее лицо и не хотел думать, но думал о ней. Глаза Джакотсу сверкали, как у гончей, учуявшей кровавый след, — глаза Амайи будто светились изнутри, и она прикрывала их, когда он целовал ее или когда овладевал ею. Джакотсу улыбался будто бы сам себе, ни тени теплоты не было в изгибе его губ — Амайя улыбалась редко и робко, но ему, ему, Котояме, и сердце его в такие мгновения замирало от восторга. Джакотсу отвечал на его поцелуи легко и бесстыдно, с развязным весельем — Амайя едва не сгорела от смущения, когда впервые осмелилась его поцеловать.

— Если будешь со мной думать о девке, я сломаю тебе руку.

Котояма вздрогнул и поморщился. Никогда не отличавшийся проницательностью Джакотсу на сей раз точно уловил ход его мыслей.

— Она не какая-то девка. — Котояма покачал головой. — Она прекраснее и чище всего, что существует на земле, и тебе с нею не сравниться.

— Ну, так и шел бы к ней! — вскинулся Джакотсу. — Зачем я тебе сдался!

Ответить Котояма не успел: над шатром послышался оглушительный раскат грома, а затем в долину хлынул ливень, короткий и мощный, вбивая в землю пыль и остатки яда, подмывая склоны оврага, очищая будто и поле битвы и его, Котоямы, сердце.

… — Призови ко мне начальника самураев. И найди ленивую кошару Банкотсу — пусть также явится, — велел он одному из охранников на закате.

Задерживаться дольше ночи в одном и том же месте не входило в его планы. Если в Медвежьей долине еще остались разведчики, передвижения большого войска не могли не привлечь к себе внимания, а потому Котояма решил не только двигаться быстро, но — насколько это возможно — быть везде, как моровое поветрие, приходящее даже туда, куда, казалось бы, не мог лежать его путь.

Когда оба призванных явились к нему, Котояма, отвечав на приветствие, обратился сначала к Банкотсу:

— Чем больше мы проходим земель, тем ленивее твои Шичининтай. Я слышал о вас как о людях неутомимых и яростных, нынче же вы будто утратили прежний пыл и выказываете небрежение к моим приказам.

Банкотсу выглядел до крайности удивленным.

— Клянусь всеми о́ни, господин, ты первый, кто упрекает Шичининтай в недостатке усердия!

— Но разве я неправ? — сумрачно вопросил Котояма. — Я велел, чтобы в городах и селах, куда приходит мое войско, в живых не оставалось никого.

— Никого и не остается. Или ты прикажешь поднимать мертвых и снова отправлять на тот свет?

— Среди вас лишь коротышка делает что велят, остальные прохлаждаются, так за что я вам плачу?

Банкотсу помрачнел.

— Нам платит твоя жена, а она велела служить тебе на поле боя и сражаться за тебя. С кем нам здесь сражаться — с женщинами и стариками? Это даже не насмешка. Но если уж ты хочешь впечатляющего зрелища, в следующий раз скажу Ренкотсу заняться этим.

— Разделимся, — прервал его Котояма и обратился к Сакамото Йошихиро, главе своих вассалов. — Тебе, Сакамото, доверяю я вести третью часть войска на восток — сам выберешь людей, с которыми хочешь отправиться, я же пойду на запад. К следующей полной луне встретимся у города Симада — за ним, как мне доложили, нет больших городов, и мы ничего более не найдем. Ты, Банкотсу, ступай с Сакамото и подчиняйся ему как мне. Я оставлю при себе отравителя и Джакотсу, остальных забирай — и если твои Шичининтай и впредь не будут проявлять должного усердия, я узнаю об этом. Ступай!

Когда Банкотсу вышел, Котояма обратился к начальнику самураев:

— Я выступлю наутро, а вы — к вечеру. И прежде, чем уйти, распорядись, чтобы трупы горожан повесили на деревьях — дабы всякий проезжающий здесь видел свидетельство моего гнева.

Помедлив, он добавил:

— И пускай вздернут кошку, что крутилась возле наемника.