Книга в бутылке (гет)

Если кому-то пришла в голову идея, что, наткнувшись на бутылку, я прекратила поиски, и мы с Моргенштерном разошлись в разные стороны: он к тому, что ему надо было упаковать, а я к своим многострадальным ногтям, — то вы ошибаетесь.

Бутылка с книгой нашлась слишком быстро, да и нашла её не я. Уже это заставляло сомневаться. Надо было всё тщательно проверить… Поэтому поиски продолжились. В список возможных кандидатов на «самую важную вещь» были подброшены: тетрадь рецептов австралийской и новозеландской кухни, саше из трав, деревянная головоломка «китайский крест», кольцо с лазуритом, ручной калейдоскоп старинной работы, игрушечный броненосец, который при нажатии на пружину сворачивался… и ещё штук десять подобных диковин.

Разумеется, за посильную помощь мне просто-таки пришлось предложить Моргенштерну хотя бы выпить чаю. Он согласился. Когда я спросила про сахар и молоко, он вдруг пристально посмотрел на меня и тихо, но отчётливо рассмеялся, как будто я сморозила ужасную глупость.

Спина болела адски (копание в саду и вполовину не отдавалось в пояснице так, как проверка полок и сундуков), поэтому на этот раз на вежливое игнорирование очередной странной выходки меня не хватило:

— Что-то не так? — напрямую спросила я, возможно даже слишком резким тоном. — У вас здесь и по этому поводу есть какие-то странные обычаи?

Он оборвал свой смех и хмуро потупился, затем виновато усмехнулся и вздохнул:

— И снова простите. Просто на какую-то секунду мне показалось, что вы это уже спрашивали. И я вам отвечал. С молоком, Айлиш. С молоком и без сахара.

Выпроводив его, я вдруг почувствовала себя неспособной сделать вообще больше ничего. Ни убрать посуду, ни привести в порядок дом после «раскопок». Последствия коварного джетлага, иссушающая австралийская жара, от которой шумело в ушах и путались мысли, яркий до боли в глазах дневной свет — словно объединились, обворачивая мозг в слой липкой ваты и лишая меня остатков силы воли. Всё, на что меня хватило — послать Тому сообщение через мессенджер, чтобы он не думал, что меня похитили и принесли в жертву потомки австралийских сектантов-каторжников:

«Нашла кое-что интересное. Завтра расскажу».

* * *

И снова я проснулась едва ли не до рассвета. Подстригла ногти. Выпила чая. Покопалась в саду. Невозможно розовое, как костюм калифорнийской девочки-подростка, солнце вставало за изломанной линией горизонта, чуть-чуть загороженной от взгляда магнолиями и домами. Вернулась к чаю, к самой последней и от того самой вкусной чашке. Я стояла на крыльце, подставляя лицо ещё прохладному, но уже обещающему ещё один день в аду, ветру. Посматривая на деревья и угловатую красную землю, потягивая чай из красной кружки без надписей и логотипов, я вдруг поняла… что разговаривать с Томом пока не готова. Зато прямо-таки горю желанием посмотреть на дикую австралийскую природу за пределами городка, узнать, где этот самый «крик», сильно ли он пересох, водятся ли там крокодилы, как показывали в сериале родом из моего детства «Все реки текут» (или слегка струятся, всё же мы в Австралии), а также — что такое «столбы» за которыми после дождя «всё цветёт» по словам продавщицы из галантерейного магазина.

Сказано — сделано. Я натянула до самого носа соломенную шляпу с огромными полями, взяла бутылку воды и решительно двинулась к калитке. Задний двор бабушкиного участка выходил в небольшую эвкалиптовую рощу, светлую будто церковный предел. Корней хватало, а вот жёсткая трава пробивалась сквозь землю неохотно. То там, то здесь из земли росли непонятные сухие кусты с колючками. Коряги и норы делали землю, ровную на первый взгляд, совершенно непроходимой. Но какое-то подобие тропы среди этого хаоса всё-таки имелось. Тропа вела вниз, и я решила, что там и должна быть река.

С величайшей осторожностью ставя ноги, я так увлеклась, что не заметила, как вышла к берегу… вернее, скорее к краю неглубокого оврага. По которому тёк воистину «крик»: очень, очень хилый ручеёк, беззвучно нёсший свои шоколадно-тёмные мутноватые воды между двумя похожими как близнецы склонами. Вверх по течению склоны становились всё выше и круче, пока не образовывали странную узкую расселину между двумя острыми скальными «рогами», действительно похожими на столбы. Значит, там за ними пустыня, которая зацветает…

Я решила пройтись до столбов и уже прикидывала, а не перейти ли на ту сторону ручья, где по склону, казалось, карабкаться было гораздо легче. Как вдруг послышался шум. На противоположном «берегу» кто-то был! Мгновение — и я во всей красе увидела его спутанную, песочного цвета бороду с нитками седины, стоптанные башмаки, руки с мозолями как на пятках и чёрной каймой по ногтями (такой чёрной, что и с десяти метров видно), расхристанную, драную и заляпанную чем-то тускло-бурым одежду… Просто понятием «бездомный» этого не описать. Создавалось впечатление, что неизвестный долгие годы провёл прямо в пустыне, питаясь травой и ужами.

Раньше, чем я успела скрыться за ближайшим эвкалиптом, он меня увидел. И бросился вперёд с нечленораздельным стоном, больше похожим на рыдание. У самой воды он упал на колени и возопил снова:

— Элис! Эли-и-ис! Прости меня, прости, пожалуйста. Прости. Помилуй. Элис!

То, что я не удрала, воспользовавшись его падением, наверное, следовало списать на шок. Или на то, что за границей, где многим было сложно правильно разобрать и прочитать моё имя, меня часто называли «Элис». Так часто, что для меня такое звучание незаметно стало почти родным. И услышать «своё» имя из уст незнакомого клошара было… внезапно.

А тот продолжал безумствовать, ударяясь головой о камни:

— Наконец-то ты вернулась… Хоть зарежь, но отпусти. Я так больше не могу. Прошу. Прошу! Развяжи меня.

— Вряд ли тебе грозит прощение.

А вот теперь я натурально подпрыгнула на месте. Гром под этим пыльно-стальным небом и то не прозвучал бы более внезапно. На бездомного голос тоже произвёл прямо-таки волшебное отрезвляющее действие: тот резво поднялся с колен, прищурился и процедил, неожиданно разборчиво:

— Опять ты. Всё время и везде.

Я была полностью согласна. Действительно. Опять. Везде и всегда. Такими темпами он скоро мне сниться начнёт…

Моргенштерн, которому и принадлежал голос, выступил откуда-то сбоку и, аккуратно переступая по камням в своих начищенных туфлях, добрался едва ли не до самого ручья.

— Убирайся, — процедил Моргенштерн тем же холодным резким тоном, который несколько дней назад так поразил меня на поминках. — Здесь тебе нечего искать. А особенно прощения.

Бездомный ощерился, как крыса:

— Я не с тобой разговаривал.

— Везде, где ты снова захочешь перейти границы, тебя встречу я. Всегда.

Моргенштерн неприятно усмехнулся. Камень, на котором он стоял, видимо, как-то перегородил жалкий бурый ручеёк. Во всяком случае, у ног Моргенштерна медленно и неторопливо разливалось целое озерцо мутной, коричневой воды. Вот оно подступило почти к самым стоптанным ботинкам бездомного. Тот посторонился, обнаруживая неожиданную для подобного типа брезгливость.

А Моргенштерн продолжил:

— Здесь тебе нечего искать. Убирайся обратно в пустыню. И если я ещё раз тебя увижу, то границы перейду я. Ты знаешь, что у меня есть и право, и возможность.

Он сделал ещё один шаг навстречу бомжу по выступающим из протоки камням. И ещё один. Бездомный пятился, не сводя с Моргенштерна взгляда, будто загипнотизированный. И было от чего: тот умудрялся находить опору, балансируя на плоских скользких голышах — и даже не смотреть себе под ноги.

Вот он шагнул на очередной камень — и нервы у оборванца не выдержали: он припустил со всех ног, быстро скрывшись за краем оврага. Пока гордый председатель Общества с высоты поверженных булыжников смотрел бродяге вслед, я малодушно размышляла, не воспользоваться ли моментом, чтобы точно так же ретироваться в заросли буша.

Но принять решение не успела. Моргенштерн обернулся, приветливо улыбнулся мне и пошёл обратно. На сей раз он переступал с камня на камень и вполовину не так резво. Его походка стала какой-то ломаной, закосневшей в суставах. Он внимательно смотрел себе под ноги и едва ли не спотыкался. Единственная причина, по которой я не поспешила ему навстречу, чтобы помочь — подозрение, что местные представления о гордости такого унижения не вынесут. Да и опасение, что я-то точно растянусь на этих скользких голышах, светло-коричневых и почти шарообразных, точно старые черепа каких-то мелких животных…

Было похоже, что мобилизация сил, понадобившаяся чтобы дать отпор, истощила Моргенштерна почти полностью.

— Не ходите одна за ручей, — поравнявшись со мной, заметил он. Слабая усталая улыбка на мгновение подсветила его черты и растаяла. — Австралия не самое безопасное место в мире.

И здесь мне вдруг пришло в голову, что заднюю дверь я прошлой ночью не закрыла, то ли купившись на безлюдность окружающей местности, то ли просто по рассеянности. Что помешало бы такому вот оборванцу добраться до посёлка? Пересыхающий ручей?!

— Спасибо за предупреждение. Но мне показалось, будто вы сказали, что у вас даже двери не запирают.

Моргенштерн скривился. На его лицо снова лёг отблеск ненависти и презрения:

— В посёлок это создание не войдёт, — процедил он сквозь зубы.

— Но почему?

Мы зашли в рощу эвкалиптов, но блаженная тень так и не наступила. Листья, повёрнутые к солнцу ребром, как открытые жалюзи, пропускали свет и жару, не задерживая. Хорошо для эвкалипта, но плохо для моего мозга, который, казалось, уже начал плавиться. Как вообще может человек выживать в этой пустыне, без еды и крова и почти без воды?

— Потому что мы его изгнали. Добиться ареста не смогли: доказательств, не было. Но мы все знали, кто виноват… А в этом штате Австралии есть такой прекрасный закон: если изгнанник попробует вернуться без разрешения, любой житель имеет право его застрелить…

Моргенштерн улыбнулся не самой приятной, но очень искренней улыбкой. Что-то в прищуре его глаз ясно давало понять: он почти жаждал, чтобы когда-нибудь «граница была нарушена». И что дробовик у него всегда почищен и заряжен.

— Что же он сделал?

— Боюсь, Айлиш, я не могу говорить об этом с теми, кто не из посёлка. Мне жаль.

Я посмотрела на него, рассчитывая увидеть затаённые признаки того, что надо мной подшучивают или издеваются. Как минимум, за мой отказ занять место бабушки в их прекрасном «Обществе». Но Моргенштерн казался серьёзным и даже почти печальным, будто и впрямь сожалел, что обязательства сковывают его язык. Оставалось задать только один вопрос:

— Почему он назвал меня «Элис»?

Он вначале ничего не ответил. Только порывисто развернулся на месте, будто ища, куда дальше идти. Посмотрел в одну, в другую сторону, зачем-то вперил взгляд в небеса — и только встречаться со мной глазами избегал. Моё внимание невольно привлекла его левая рука, чуть-чуть дрожавшая, а иногда почти сжимавшаяся в кулак.

— Потому что вы очень на неё похожи.

Голос, тихий и чуть хриплый, тоже дрожал. Почти незаметно, да и у кого в старости не появляется в тоне лёгкое дребезжание? Как и нервные тики в руках. Вот только в прошлые наши встречи мне никогда не бросалось в глаза, что председатель Общества стар. У меня мелькнула мысль, уж не точит ли его исподволь какая-нибудь болезнь. Впрочем, это было не моё дело.

— Признаться, на похоронах я решил, что Сусанна назвала вас в честь Элис именно из-за этого.

Он, наконец, обернулся ко мне. Моргенштерн впервые разглядывал моё лицо, не таясь, но я узнала это напряжённое, недоверчивое внимание во всех его предыдущих, брошенных как будто случайно и украдкой взглядах. Черта за чертой, деталь за деталью, он сличал с неведомым мне «эталоном» каждую мелочь. Взгляд не казался тяжёлым, злым или пронзительным, но что-то в нём смущало. Какая-то зачарованность. Так смотрят на огонь или воду, но не на людей.

— Значит, она бабушкина близкая подруга? — я спросила это просто чтобы что-нибудь сказать, как-то отвлечь его.

— Подруга? — Моргенштерн встрепенулся, бросая на меня такой же быстрый и обеспокоенный взгляд искоса, как когда я призналась, что вообще не в курсе, чем занималась бабушка. — Сестра. Или… может быть, кузина. Чуть старше Сусанны. Я… давно её не видел. Думал, она приедет хотя бы на похороны.

«Сусанна назвала вас в честь неё», — с запозданием дошёл до меня смысл его предыдущей фразы. Мне никогда не говорили, что дали мне имя «в честь» кого бы то ни было. И я точно знала — сестёр у бабушки не было. Ни старших, ни младших. Кузина? Разве что. Но почему я ничего о ней не знаю? Ведь если мне дали её имя, они с бабушкой должны были быть довольно близки, верно? Возможно, это вообще означало, что я её «крестница» или как там это называется правильно. Если, конечно, «в честь» не значит «в память»…

— Первый раз слышу о ней, — покачала головой я. — И вряд ли моя бабушка или мать знали, заранее, на кого я буду похожа. Младенец в целом всегда похож на красный орущий кулёк, верно?

— Пожалуй, — Моргенштерн улыбнулся натянуто и неуверенно, — но всё-таки…

Его цепкий взгляд теперь мазнул по плечам, рукам, фигуре, метнулся к ногам — и снова остановился на моём лице. Моргенштерн нервно и быстро провёл кончиком языка по нижней губе и пробормотал:

— Поразительное сходство… Я покажу, и вы сами убедитесь!

Мы уже подходили к городку, и я собиралась свернуть на дорожку к дому бабушки, но Моргенштерн показывал в другую сторону.

— У меня есть… пара альбомов того лета, когда Элис приезжала сюда. И, конечно, Сусанна там тоже есть. Или… Вы сейчас заняты?

Его ажитация, словно по мановению палочки сменившая прежнюю апатию, насторожила меня до грани паники. Странно, он даже не прикасался ко мне, но ощущение, будто меня тянут изо всех сил, было полным.

«Если он маньяк, то самое время под видом разглядывания альбомов затащить тебя к себе домой, задушить и закопать под помидорными грядками… если здесь растут помидоры».

«Общество всё прикроет и скажет, что так и было. Может, меня и вовсе не найдут. А найдут — спишут мой невинноубиенный труп на того преступника из пустыни. Ходила за ручей, он подстерёг… даже придумывать ничего не надо».

Может, свою роль сыграла встреча с тем бомжом, но мои нервы сейчас были напряжены до предела. Блаженная расслабленность «жизни в тихом месте» слетела с меня как шелуха с лука, и я во всём видела подвох и опасность.

«Никто и искать не будет. Кроме начальства».

«…И Тома», — наконец-то в мою захваченную паранойей голову пробилась хоть одна стоящая мысль.

— В ближайшие два часа — нет, — я улыбнулась, надеясь, что не слишком натянуто, — но потом у меня Skype с одним знакомым. Он, — я извинительно пожала плечами, — довольно скептично настроен по поводу Австралии. Ему всё время мерещится, что меня здесь убьют и закопают… — («как смешно, ха-ха-ха») — поэтому приходится созваниваться регулярно.

— Он не прав, но он молодец, — широко ухмыльнулся Моргенштерн. — Ответственные молодые люди — такая редкость в наше время…

Он снова владел собой и больше не казался одержимым. «Опять ты себя накрутила», — мысленно пожурила себя я. Мне даже стало немного стыдно.

— А негативы у вас есть? — защебетала я, пытаясь загладить неловкость, вроде бы не замеченную собеседником, зато прекрасно замеченную мной. — Если я увижу какую-нибудь фотографию бабушки, которая…

Моргенштерн вздохнул:

— То я вам просто её отдам. Негативов у меня не сохранилось. Но я никогда бы не отказал родственнице Сусанны. Нам сюда!

Его задний двор был почти точной копией такого же за бабушкиным домом. Сам двухэтажный коттедж тоже не отличался ничем, кроме более холодного тона окраски стен и тёмно-серого камня отделки вместо терракотового. А вот дверь… Она была витражной. С листьями, цветами и птицами. Прекрасная имитация стиля арт-нуво, выдержанная в сине-зелёной гамме с чернёным металлическим переплётом. Дерево тоже было чёрным и окрашенным не выглядело. Я невольно залюбовалась.

Мой спутник понимающе усмехнулся:

— Ах да, вы же архитектор… Нравится?

— Очень! — искренне вздохнула я. — Она авторская?

— Да. Её сделал мой бывший друг. Отличный плотник, кузнец и стекольщик. Жаль, что иногда талант не ходит бок о бок с порядочностью…

— И что с ним стало?

Я продолжала любоваться дверью, пока Моргенштерн, открыв её, подбирал с пола письма, очевидно, принесённые почтальоном с утра.

— Вы его сегодня видели…

И зачем я спросила? Видение прекрасной двери в стиле арт-нуво моментально заслонил потрёпанный старик со свалявшейся в мочало бородой, протягивавший ко мне руки и вопивший: «Элис!» Самое главное, что-то во мне почти не удивилось такому ответу, словно в глубине души я уже давно убедилась, что случайностей в этом городке не бывает и надеяться на это не стоит. Но я была не в силах ни задавать вопросов, ни выяснять подробности, ни даже пугаться. Внезапно я почувствовала себя безумно уставшей, обезвоженной и обескураженной, словно проклятая австралийская жара доконала меня за одну минуту. Мысли покинули голову, и я, будто измученное жаждой животное, хотела только зайти в тень и прохладу. Покачиваясь и понимая, что вот-вот упаду в первый в своей жизни обморок, я шагнула вслед за Моргенштерном. Все вопросы подождут.

* * *

— Кофе или чай?

Мы расположились на безликой и функциональной, но вполне уютной кухне. Хромированные ручки, тёмное дерево, чёрный потолок и ослепительно белый пол. Похоже, здесь, как и в гардеробе хозяина, цвета не приживались. Холодильник до потолка был чёрен, как угольный столп, и Моргенштерн едва не сливался с фоном.

Я выдохнула, едва ворочая пересохшим языком:

— Воды, если можно.

Он посмотрел на меня и сокрушённо всплеснул руками:

— Бедная девочка! Вас, наверное, утомляет вся эта жара…

— А вас нет? — наконец-то задала я вопрос, который вертелся на языке с первого момента, как я столкнулась с местными жителями, будто бы не замечавшими, в каком пекле живут.

А Моргенштерн вдобавок ещё и ходил в чёрном костюме из плотной ткани: вероятно, шерсти с шёлком.

— Нет, — он ловко водрузил передо мной целую батарею бутылок с газированной водой и кувшин лимонада. Смутно помня о своей паранойе, я всё же начала с воды. — Старые кости солнцу радуются.

Насколько же старыми должны быть кости, чтобы обрадоваться этому.

— А сколько вам лет?

Газировка холодным огнём прошла по пищеводу и, казалось, испарилась, так и не добравшись до желудка.

— Столько же, сколько моему языку, и чуть больше, чем моим зубам, — донеслось до меня из соседней комнаты.

Моргенштерн вернулся, бережно держа в руках три толстых альбома для фотографий. Они все выглядели старыми по дизайну, но были практически в идеальном состоянии — ни следов пальцев, ни потёртостей. Кожаные переплёты красивого красного цвета (а я уже думала, что снова будет чёрный). На первом — косым росчерком прямо по обложке — значилось «Anni Felici».

— Надеюсь, вы не сердитесь на меня, что я принимаю вас вот так, на кухне, — заметил Моргенштерн, выискивая взглядом, куда бы положить альбомы. Я очистила участок стола, освобождая место. — В Англии ведь так не принято? Только в гостиной, если я правильно помню… Но у меня нет гостиной, — он как-то виновато пожал плечами, — и кабинета тоже. Скорее это сплошное рабочее пространство, а я в нём с утра не прибрался…

— Нет-нет, ничего, — я помотала головой и слабо улыбнулась, чувствуя, как под действием воды медленно возвращаюсь к жизни. — Здесь уютно. И бабушка никогда не придавала таким вещам значения.

Первый альбом был самым толстым и даже чуть-чуть… нет, не потрёпанным. Просто создавалось впечатление, что его иногда открывали. Два же других были аккуратны и чисты, словно ни разу не доставались с полки с тех пор, как туда поместили фотографии. Я открыла обложку. Почему-то я ожидала, что на фото будут только люди, а потому удивилась, что с первого изображения на меня смотрела старая водонапорная башня. За ней клубились рельефные тучи, молнии прорезали небо по диагонали, высвечивая каждую деталь постройки не хуже фотовспышки. Картина была, вероятно, задумана оптимистичной — наконец-то дождь — но вышла тревожной и зловещей. Впрочем, нельзя было не признать, что само фото выполнено мастерски. Крепилось оно в самой середине листа, будто служило вместо франтисписа ко всему, что будет потом. Сверху — на этот раз по-английски, но тем же почерком — была приписка: «Сезон дождей».

Я перевернула страницу.

Поле цветов под дождём. На поле стоит, запрокинув голову и разведя руки в стороны, женщина в летнем платье, промокшем насквозь. Полупрозрачные складки платья и чёрные длинные распущенные волосы змеятся, облекая её фигуру словно бы в застывшие потоки воды.

Следующее фото. За простым деревянным столом двое молодых мужчин в джинсах и клетчатых рубашках соревнуются в армрестлинге. На лице того, что слева — мускулистого и рыжего, чем-то похожего на Сэма, провожавшего меня в первый день до дома бабушки, — азарт и усилие. Вздуты вены на висках и на сильных руках кузнеца или грузчика. Тот, что справа — чуть выше и стройнее, белокурый и немного длинноволосый, похожий на эдакую пародию на Тора из американских комиксов — держится будто бы лениво и умудряется ничем, кроме злого прищура глаз, не выдавать усилия.

Третье фото. Три пары женских ладоней, протянутые с разных сторон в центр круга. У каждой пальцы сомкнуты, большие отставлены и соприкасаются, составляя как будто букву W… И снова то же замечательное умение поймать момент и угадать безупречный ракурс в казалось бы банальном снимке. Фото были любительскими и всё же обладали приметами работы профессионала.

Но когда я перевела взгляд на четвёртый снимок, то сразу обо всём забыла. Бабушка! Юная и прекрасная, с чёрными кудрявыми волосами, развевающимися на ветру, она сидела на краю чего-то вроде крепостной стены и хохотала во всё горло.

«Вещи — ничто, впечатления — всё», — вспомнила я.

— Она любила жизнь так, как только и следует её любить. Никогда не теряла время и не скучала, — голос Моргенштерна вывел меня из зачарованного созерцания. — Если бы меня спросили, что значит «быть настоящим человеком», то я бы указал на Сусанну.

Я погладила изображение кончиками пальцев. Женщина на фото казалась вечной. Сложно было поверить, что у неё могли появиться морщинки, или седые волосы… или что она могла умереть. Бабушка всегда поражала меня своей энергией, но только глядя на этот снимок, я вдруг поняла, что, пожалуй, имела дело только с бледной тенью сокрушительной мощи здоровья, красоты и обаяния, струившихся из далёкого австралийского дня на пороге сезона дождей.

— Да… — пробормотала я, чувствуя вдруг усталость и острое чувство времени, которое проходит и оставляет нас, словно мусор и пену на краю отхлынувшей волны. А потом морская пена исчезает под лучами солнца, и ничего уже не вернёшь. Горло перехватило. — Мне так жаль, что я с ней не повидалась. Она каждый год ездила в Европу по делам. Мы встречались то в Мюнхене, то в Барселоне, то в Стокгольме… И мне казалось: этого достаточно. Мы же часто созванивались по видео. А сейчас я многое отдала бы, чтобы просто ещё раз её увидеть.

— Я многое бы отдал, чтобы вернуть то время.

Моргенштерн слегка склонился к столу и приподнял альбом за край, разглядывая фотографии. Его брови сошлись на переносице и выгнулись, будто в коротком приступе какой-то эмоции: то ли боли, то ли удивления. Он погладил край фото и замер. Напряжение звенело в воздухе, готовое вот-вот пролиться слезами, такими нужными мне, почти как дождь в этом сухом безводном аду.

А потом мой визави вдруг вздохнул — и уже совсем другим тоном, бодрым и громким, добавил:

— Однако, вы ещё не видели Элис!

Моргенштерн перелистнул страницу, но я — всё ещё слегка отупевшая от собственных эмоций — вначале даже не обратила внимания на то, что там было. Вероятно, ему и самому было тяжело и неприятно говорить о бабушке. А мне, наверное, не следовало ожидать, что этот разговор послужит мне «психотерапией» или «катарсисом». Каждый разбирается со своими проблемами сам… Я чувствовала разочарование. Но и облегчение. Странное ощущение. Сродни тому, что бывает, когда ждёшь едва ли не увольнения — а начальство сначала слишком занято, а потом просто забывает, что что-то произошло.

Теперь я снова жадно ухватилась за возможность переместить внимание на фотографии. Следующий разворот оказался заполнен сплошь массовыми сценами: сначала что-то вроде карнавала или шествия… потом целый лес раскрытых зонтиков… дальше снова цветущее поле, но уже заполненное народом… По всему выходило, что раньше в городке жило гораздо больше людей. Что, в общем, довольно типично для поселений в наше время: крупные становятся всё крупнее, а маленькие — всё меньше. Я рассматривала фото с каким-то рассеянным отупением. Отвлечься не выходило. Мне всё ещё было трудно дышать, сердце ныло и скреблось, мелькали невесёлые мысли, вроде «Зачем это всё?» И действительно: зачем? Если вся наша молодость и страсть, все наши планы однажды станут просто горсткой праха под камнем…

— Вот! — я даже вздрогнула.

На новом развороте был сфотографирован большой мягкий диван, в котором я с лёгким удивлением узнала тот, что стоял в бабушкиной гостиной. Сама бабушка сидела на подлокотнике, повернувшись в профиль: в одной руке бокал с чем-то вроде шампанского, а вот кисть другой опирается о спинку дивана… Чуть позади коротко подстриженной девушки, рассеянно нянчившей бокал в обеих ладонях. Девушка смотрела прямо в камеру.

Сначала мне показалось, что я смотрю на фото со съемок «Пятого элемента»: несмотря на чёрно-белую плёнку, было заметно, что волосы девушки огненно-рыжие, почти оранжевые. Стрижка «каре» и прямой разлёт бровей. Если не сама Лилу, то довольно удачный косплей на неё.

Фотографу как всегда удалось поймать удачный кадр: переход от равнодушия и вежливой скуки затянувшихся посиделок — к мгновенному преображению. Черты лица словно подсветились изнутри. Девушка улыбалась без улыбки: глазами, каким-то молчаливым счастьем, будто просвечивавшим сквозь кожу. Поэтому только с большим запозданием я осознала: она и правда была на меня похожа. И лицом, и фигурой. Даже очень. Вот только я — хоть и считала свою жизнь вполне удавшейся — вряд ли могла так смотреть.

— «Anni Felici»… — пробормотала я. — Счастливые годы.

— Вы знаете итальянский? — Моргенштерн, не глядя, протянул руку назад, подтянул за спинку второй стул и сел рядом.

— Я архитектор, — пожала плечами я. — Была на стажировке в Италии. А вы?

— Выучил, — коротко и невесело улыбнулся он, чуть кося на меня глазом. — Когда-то мне сказали, что итальянский — язык аукционистов и археологов… На практике это оказалось не совсем так. Но язык красивый, не жалуюсь.

Следующее фото, по-видимому, сняли на той же вечеринке: те же платья бабушки и неведомой Элис, те же бокалы и обстановка. Вот только людей было больше. На переднем плане, между уже знакомыми мне женщинами сидела третья: эффектная блондинка, похожая на Бриджит Бардо в ранней юности. Густые волосы, большие глаза и пухлые губы — почти кукла Барби, только настоящая. Сейчас такой внешности добиваются операциями, но у неё всё было явно «своё», даже светлые как у шведов или норвежцев волосы.

Блондинка чокалась бокалами с Элис и бабушкой, но глаза её были устремлены куда-то в сторону, в толпу. Я проследила за её взглядом. Знакомые лица: рыжий «лесоруб», высокомерный «Тор», темноволосая девушка с предыдущей массовой фотографии на площади. Она чем-то напомнила мне продавщицу ножниц… Яри, кажется? Методом исключения выходило, что «Бриджит Бардо» смотрела в спину «Тору» и взгляд у неё был мечтательный и чуть тоскливый, какой бывает у влюблённых. Но всё-таки она делала вид, что веселилась, улыбаясь изо всех сил.

Три юные девушки, блондинка, рыжая и брюнетка. Где я такое уже видела? Впрочем, подняв взгляд, я поняла, что не мне первой пришла в голову эта идея. Косой почерк размашисто вывел: «Мои любимые Иствикские ведьмы». Слева от фото были другие надписи, совсем мелкие, разным почерком. Мне успела броситься в глаза только одна: «Читай хоть иногда книги, Бриджит» — выведенная явно рукой бабушки. Остальной диалог ускользнул, быстро прикрытый рукой Моргенштерна.

Я будто погрузилась до конца в атмосферу того лета: беззаботность, подначки, дружба, любовь и молодость. Всё на этой выжженной земле, которая, похоже, казалась им раем… А ведь и мой проводник по волнам ностальгии, скорее всего, тоже был где-то здесь, среди шумной и весёлой толпы.

— А вы здесь где-нибудь есть?

Мой взгляд перебегал от бабушки к Элис, потом к блондинке и обратно. Такие разные, они в то же время были, пожалуй, чем-то похожи… Чем-то трудноуловимым. Это было похоже на игру в «исключение третьего». Элис отличали хоть и гармоничные, но более угловатые, острые черты лица. И более худая фигура. Я бы сказала… современная. Да, современная. Возможно, она занималась каким-нибудь спортом? Бабушка и неведомая блондинка были погруглее и помиловиднее. Любую из них можно было представить в виде модели с картинок пин-ап. Но в то же время казалось, что сами лица, разрез глаз и форма бровей у блондинки и рыжей Элис были более схожи. Может быть, потому что все рыжие и натуральные блондины имеют общие черты?

Моргенштерн склонился над фото вместе со мной:

— Я никогда не любил фотографироваться. Среди моей родни многие были помешаны на фотоаппаратах, но я никогда не мог себе представить, что когда-нибудь захочу что-то вспомнить или вернуть… Во всяком случае, точно не себя, — он хмыкнул. — Этот вечер снят на фотоаппарат моего троюродного кузена. Но… в каком-то смысле, я здесь присутствую…

Я подождала, но Моргенштерн явно собирался оставить разгадку за мной. «Во всяком случае, не себя», — словно молнией вспыхнуло перед моими глазами.

— Вы — фотограф, — я даже не спрашивала. Почему-то это казалось очень логичным. — Вы снимали всё это.

Он усмехнулся:

— На самом деле, не всё. Но из этого альбома… многое. Так уж вышло. Вначале я просто попробовал, а потом мне сказали, что у меня неплохо получается.

«И действительно», — подумала я, но вслух сказала другое:

— Похоже, здесь кипела жизнь.

Взгляд Моргенштерна потемнел. Он склонил голову, ухватившись пальцами за край альбома.

— Стало меньше приезжих. И… меньше общения, — наконец, проговорил он. — Каждый живёт в собственной скорлупе и рад этому. Хотя и понимает, что такими темпами мы быстро превратимся в кучку фриков, безнадёжно отставших от мира вокруг.

Обычная история маленьких городов, как я и сказала. Но Моргенштерн говорил это с такой горечью, будто это было его личным проигрышем. Нетипичная черта для председателя какой-нибудь структуры в маленьком городке.

— Я думала, что люди, подобные вам, наоборот любят изоляцию.

Он смерил меня насмешливым взглядом и демонстративно поднял брови: мол, что вы имеете в виду, юная леди? — а я, внезапно смешавшись от мысли, что он мог решить, будто я намекаю на возраст, неуклюже попыталась исправить ситуацию:

— Вы похожи на хранителя секретов. Знаете, тот самый человек в городке, к которому тянутся все нити и от которого всё зависит.

Сказав это, я зачем-то покраснела. Оставалось радоваться, что пока можно списать цвет моих щёк на тепловой удар. Моргенштерн откинулся на спинку стула, буравя меня недоумевающим взглядом… а затем расхохотался.

— Абсолютно верно. Зловещий тип, знающий самые потаённые секреты каждого! — он снова рассмеялся.

Я против воли улыбнулась тоже:

— Вы не мэр, значит… Судья? Архивист? Шериф? Ростовщик?

— Хуже, — растянул губы в улыбке Моргенштерн. — Портной.

— Мужской? Или женский тоже?

— В моё время разницы не было. Хороший специалист должен был знать все мерки… на глаз, — он демонстративно окинул меня ещё одним внимательным взглядом, а потом предложил: — Хотите сошью вам что-то больше подходящее к нашей погоде?

Ах да, мои любимые друзья, линялые шорты и странный топик… В отличие от экономки прихода, Моргенштерн ничем не выказывал своего пренебрежения подобной одеждой, но, наверняка, она должна была его раздражать. Как человека другого времени… И да: как портного. Который умудрялся одеваться безупречно даже в этом нелепом климате. Я привыкла выполнять необходимый минимум — дресс-код, опрятность и чистота — и игнорировать всё остальное. Я не выгляжу как на красной дорожке? Переживут. Зато мне удобно. Чаще всего, это делало меня «невидимкой», а я порой к этому и стремилась: чтобы мне никто не мешал заниматься делом. И уже давно мне не встречались люди, которые зашли бы так далеко, как начать мне что-то советовать.

Я насупилась:

— Осталось пара дней. Так что не думаю, что мне это понадобится, но спасибо за предложение, — и, чтобы не продолжать этот разговор, заметила: — Скажите, а Яри… продавщица в галантерейном магазине… она случайно не родственница тому… кого мы встретили сегодня утром.

Маневр, похоже, удался: мой визави сильно и явно искренне удивился.

— Нет, а почему такая мысль?

Действительно, почему? Просто сказать «они похожи» было бы безобиднее, чем говорить правду, отдававшую какой-то пародией на Ломброзо. Но похожи они не были, поэтому говорить явную глупость я тоже не стала, предпочтя правду:

— Довольно необычная форма ушей.

Красивая, но заострённая. Будто нарисованная быстрым пером. Яри это необыкновенно шло к её большим глазам с лукавым разрезом и слегка заострённому подбородку. Необычные же уши пустынного нищего окончательно делали его облик чем-то бесконечно далёким от человека, опустившимся до утраты последней человеческой черты. Возможно, мне привиделось, но они показались мне поросшими белёсыми волосами.

Моргенштерн как-то странно на меня посмотрел, но вместо ответа принялся убирать со стола. Бутылки из-под минералки, остатки лимонада… Последним он захлопнул альбом с фотографиями. И только тут, видимо, поняв по моему удивлённому выражению лица, что я не понимаю, что происходит, снизошёл до ответа:

— Прошло почти два часа. Ваш друг будет вас искать.

Я охотно подскочила, одновременно огорчённая тем, что разговор так быстро ушёл не туда, но и обрадованная, что придумала себе это оправдание: разговор по Skype. Он проводил меня до двери, но вместо прощания неожиданно заметил:

— Они родственники не больше, чем многие здесь.

И провёл рукой по своим волосам. Он, разумеется, носил довольно короткую стрижку, но всё же не совсем. Скорее похожую на те, что любят актёры — с небрежным пробором и закрывающую самую верхнюю часть ушей. Рука Моргенштерна приподняла волосы над ухом. Обнажая заострённый кончик.

— Такова особенность маленьких городов, — усмехнулся он: — Мы все немного родственники. До свидания, Айлиш.