Старая хитиновая флейта (джен)

Но верил я — не все еще пропало,

Пока не меркнет свет, пока горит свеча.

Справив тридцатилетие, Ильмени отпустила своих рабов и покинула отчий дом, поселившись в округе святого Делина в Вивеке. Иную в высшем свете заклевали бы, клеймя ее поступок возмутительной блажью и строя предположения одно нелепее другого, от безобразной семейной ссоры до тайного брака с рабом. Но сэра Ильмени, такая серьезная и набожная девица, такая послушная дочь, не могла опорочить семью и расстроить отца! Наверняка она исполняла некое послушание — с благословения Храма и разрешения грандмастера, само собой — и сплетникам оставалось лишь сдержанно восхититься искренностью ее веры и твердостью духа, да поскорее сменить тему.

Справедливости ради, какие-то обеты Ильмени в самом деле приносила, но двигало ею отнюдь не только благочестие. "Здесь удобно, правда? — улыбалась она, когда Ллетан впервые навестил ее новый дом. — Никому нет дела до моих гостей, и кто угодно может прийти в любое время. И заметь — никаких случайных встреч с ненужными знакомыми!" В самом деле, мерам их круга в бедном квартале делать было нечего.

Первое время Ллетан переживал за сестру: одинокая молодая женщина могла показаться кому-то легкой добычей. Но Ильмени избрала верный путь: она взялась лечить бедняков и учить их детей — и за несколько месяцев сумела заручиться поддержкой соседей. Фарвилу Арано, когда он вновь появился возле дома сэры Дрен, перепало несколько весьма красноречивых взглядов; Ллетан почти забеспокоился, не разглядел ли кто под маской безобидного пройдохи лицо палача и убийцы, но нет. Просто его не знали и на всякий случай опасались, Ильмени же успели полюбить. Бедняки увидели в ней не просто глупую девочку из благородных, но надежду на лучшее будущее — на то, что их детям не придется шататься по подворотням, выпрашивать подаяние и гнуть спину за гроши — и готовы были защищать эту надежду от любого пришлого.

Сама Ильмени рассказывала о своей жизни со спокойной улыбкой строителя, заложившего хороший фундамент. И лишь в тот вечер, слушая сестру, Ллетан осознал, что она выросла.

В детстве и юности разделявшие их шесть лет казались бездонной пропастью. Когда Ильмени училась вышивать, не искалывая пальцы иглой до крови, а Ллетан — вгонять иглы так, чтобы не пропороть жертве ногти. Или когда Ильмени с наивной горячностью юности рассуждала вслух о таких вещах, о которых Ллетан, скованный статусом крутого, даже думал шепотом. Две лампы и хитиновая флейта перекинулись через пропасть непрочным веревочным мостом, и все же десять и шестнадцать, четырнадцать и двадцать, восемнадцать и двадцать четыре были непреодолимо далеки. Но тридцать и тридцать шесть, выточенные ложью, мнимой покорностью, преувеличенным благочестием и скрытой ненавистью, оказались совсем рядом.

Они выросли, и мечты о свободе для всех выросли вместе с ними. Ллетан Дрен знал, как натаскивать никсов — и как сбивать их со следа; имел право отдавать приказы и правом этим пользовался, посылая охотников за головами по ложному пути. Фарвил Арано обустроил убежище недалеко от полей Кумму, наловчился выписывать поддельные вольные, а еще помимо врагов нажил друзей, готовых отплатить добром за добро. Ильмени Дрен обзавелась не только верными друзьями, но и репутацией — кто угодно мог прийти к ней за помощью, а уж за помощью какого рода, вопрос десятый... Этого было слишком мало, чтобы освободить всех рабов Морровинда, но достаточно, чтобы осторожно — нечасто, в разных местах, чтобы не заподозрили закономерность — организовывать успешные побеги.

Нечасто, не всем, не везде — необходимые ограничения повисли камнями на руках и совести. Скольких они могли вытащить? Нескольких разумных в год — когда число жизней, отнятых и обезображенных рукой Ллетана во имя торжества рабовладения, давно перевалило за сотню?

— Я иногда думаю, не слишком ли мало мы делаем? Тебя не посещают такие мысли? — спросил он однажды, когда Ильмени, проводив учеников, поставила перед ним миску соленого риса. Отметил про себя, что риса в похлебке куда меньше, чем воды, что руки Ильмени огрубели и высохли от работы, которую давно уже никто не делал за нее — и вспомнил, что впервые переступил порог ее убогого жилища почти девять лет назад.

Она ответила не сразу, хмуро глядя в свою миску:

— Посещают, конечно. Как ничтожно мало, как бессмысленно все это, ведь мы ничего не изменим и вытащим лишь немногих... Но потом я думаю, что помочь даже нескольким десяткам куда лучше, чем сложить руки, закрыть глаза и отойти в сторону.

— Помогает?

— Не особенно, как и тебе. Но хотя бы появляются силы встряхнуться и сделать что-то полезное... если совсем плохо, я хожу к Джобаше — помнишь его?

Ллетан кивнул — он помнил смышленого мальчишку-каджита, одного из тех, кого Ильмени отпустила на свободу, уезжая в Вивек.

— Ты говорила, он устроился писарем...

— Да. Копит на собственную лавку, мечтает торговать книгами, между делом продолжает учиться и всегда рад меня видеть. А я рада видеть его, и не только потому что он мой друг: глядя на него, я понимаю, что все не зря и наше дело имеет смысл. Даже ради одного Джобаши оно имело бы смысл. И ты на самом деле тоже так считаешь, потому что о многом мы думаем одинаково. Потому что иначе ты бы сейчас не сидел здесь и не озвучивал мне мои же сомнения, мутсэра Арано... да и мутсэры Арано давно бы на свете не было.

Они в самом деле думали одинаково, порой даже слишком, и Ллетан заподозрил бы сестру в умении читать мысли, если бы знал ее чуть хуже. Но он знал — и пределы ее способностей, и манеру думать, и даже то, как сильно повлияли на ход мыслей Ильмени его собственные мечты и рассуждения. Потому принял как должное, что Ильмени заговорила об исчезновении мутсэры Арано именно тогда, когда он готов был избавиться от серджо Дрена.

Орвас Дрен не просил и не советовал — он приказывал и предупреждал. Один раз. Ллетан правильно истолковал предупреждение, и все-таки к сорока пяти годам дослужился до мясобоя — точнее, выслужился, грубо обойдя старшего товарища и буквально выхватив повышение у него из-под носа. Прыть молодого мера никого не удивила, лишь заставила некоторых понимающе усмехнуться: сын шишки вырос и показал зубы, отточенные годами усердной службы. Никто не удивился и тому, что обиженный конкурент затаил злобу и однажды зубастый крысеныш исчез вместе со свитой на полпути между Гнаар Моком и Хла Оуд. Ллетан был уверен, что никто не станет слишком тщательно искать тела: обшаривать топи Горького берега — дело безнадежное, к тому же, весьма опасное для искателей, Орвас же никогда не был склонен к бессмысленному риску.

Свою свиту Ллетан отправил на материк — в очередной раз пригодились связи Фарвила Арано. О судьбе бывшего соперника, а ныне первого подозреваемого в убийстве молодого серджо, не думал: тот не был идиотом и наверняка покончил с собой, не дожидаясь суда Орваса. Ллетан на его месте так бы и сделал... Впрочем, он потерял право на прежнее имя, а вместе с ним на размышления о прошлой жизни и судьбах тех, кого знал раньше. Фарвилу Арано, в свою очередь, стоило сосредоточиться на выживании — и думать о тех, кому он мог помочь.

За неполный год их было пятеро — беглецов, деливших с Ллетаном убежище и подгоревшую похлебку. Пять вольных, выписанных по всем правилам, чтобы не придрался ни один законник. Пять бесед с контрабандистом из Сейда Нин, которому возможность хоть чуть-чуть насолить работорговцам грела душу не хуже полновесного золота. Пять сотен золотых — по сотне на каждого, чтобы оплатить услуги контрабандиста и хватило на первое время в чужой стране. Не меньше пятидесяти лет каторги за подделку документов, воровство и мошенничество, вымогательство и шантаж, за укрывательство беглых рабов, но это если бы поймали... Больше Фарвил Арано ничем не мог помочь, и Ллетан старался не думать о том, что делает слишком мало.

А затем появился шестой — Савмир Марети, мальчишка лет двадцати, вздрагивавший от каждого шороха. Насколько понял Ллетан, парень убил своего хозяина, и родные убитого, желая крови, наняли не вольных охотников за головами, но ищеек Камонна Тонг. Стоило учесть вероятность появления в окрестностях убежища тех, кто знал Ллетана в лицо, и быть осторожнее обычного, но это казалось лишь досадным осложнением. Настоящей же проблемой стал сам Савмир Марети.

Он не доверял Ллетану и даже не пытался это скрыть, встречая каждое распоряжение подозрительным взглядом из-под ресниц. "Ищейки топчутся почти у нашего порога, почему мы даже не пытаемся бежать? Почему ты уверен, что они скоро уйдут? И откуда ты вообще столько знаешь о Камонна Тонг?" — читалось в его глазах, и чем дальше, тем больше становилось вопросов, на которые Ллетан ответить не мог.

Возможно, все бы обошлось, если бы шасмар⁽¹⁾ его приятеля-контрабандиста вовремя пришел в неприметную бухту к востоку от Сейда Нин. Если бы Ллетану не пришлось искать того, кто выйдет в море с беглым рабом на борту, не испугавшись ни зимних штормов, ни сложностей с законом, ни проблем с беззаконием. Если бы, наконец, у Марети не сдали нервы и он не покинул убежище, прихватив бумаги на новое имя и все деньги, что Ллетан успел для него скопить... Но ничего не обошлось. Возвращаясь после трехдневной отлучки, Ллетан наткнулся на широкую неровную ленту примятой травы, идущую в сторону убежища, и узнал этот след: так могут истоптать траву несколько верховых гуаров — не меньше трех, — следуя друг за другом.

Тогда он еще мог повернуть назад и уйти незамеченным, спасая свою жизнь... мог, но не имел права предпочесть бездействие. Он и так сделал слишком мало.

Ллетан был готов к схватке и, пожалуй, к смерти тоже — хотя злость мешала ему признать неизбежность кончины. Но к тому, что еще раз увидит дневной свет, пусть даже с гудящей от сильного удара головой, стоя на коленях со скрученными за спиной руками, он оказался не готов.

— Ну здравствуй, мутсэра Арано, — Орвас швырнул ему в лицо лист пергамента, в котором Ллетан признал вольную. Вольную, совсем недавно написанную им для Савмира Марети. — Твоя рука?

Отрицать смысла не было: конечно, попав к дознавателям, глупый мальчишка рассказал, где прятался и кто помогал ему. Конечно, у него изъяли все вещи, в том числе вольную. И конечно, идеальный почерк Ллетана, знакомый в Камонна Тонг слишком многим, кто-то да узнал — не охотники за головами, так их главари, не они, так дознаватели — и поддельный документ лег на стол Орваса, который лучше прочих знал руку своего сына.

— Моя. Где Марети?

— Его должны передать хозяевам, а может, уже передали, я не интересовался. Знаешь, я бы почти восхищался тобой — так ловко водить нас за нос столько месяцев, да еще ни разу не поделиться доходами! Не думай, что я не знал о твоих махинациях, Арано, просто до недавних пор ты был неинтересен...

"Потому что ты не знал всего". Ллетан допускал, что мог оказаться в поле зрения бывших согильдийцев раз или два, как всякий удачливый одиночка, — но за плечами у него было тринадцать лет работы на себя, и раскопать все его грехи в три дня не смог бы даже всемогущий Орвас Дрен.

— Но тебе не повезло с сообщником. Нервный парнишка оказался, что поделать — при первой же боли выдал тебя с потрохами. Впрочем, в этом есть определенная справедливость, не находишь? Пусть и через твоего сообщника, мои деньги ко мне вернулись...

— Это мои деньги... — он попытался пошевелить руками, но тут же получил удар в спину. — Тебя они не касаются.

— Ошибаешься, — прошипел Орвас, чуть изменившись в лице. — Каждый заработанный тобой дрейк принадлежит мне, каждый удар твоего меча, каждое сотворенное тобой заклинание и написанное слово — потому что все уроки, что давали тебе наставники, были оплачены моим золотом! Ты крепко задолжал мне, мутсэра Арано, и тебя стоило бы убить на месте за дерзость, однако...

— Неужели ты не в силах? — усмехнулся Ллетан, сплюнув кровь на бесполезный теперь пергамент. А серджо Орвас протянул руку, и Ранес Иенит вложил в его ладонь короткую хитиновую флейту.

— Просто не вижу смысла. Мой сын, пропавший без вести, признан мертвым, — серджо переломил флейту о колено и швырнул обломки наземь.

Ненависть перехватила горло. Не привычная холодная ненависть, которую Ллетан носил на сердце, как уродливый нарост, и так с нею сжился, что перестал замечать — ядовитая кипящая ненависть, некогда пробудившая в нем магию. Эта ненависть сейчас клокотала в горле, обжигала глаза, искала выход... и не находила. Будто не было тридцать лет назад того застенка и разъедающего железо кислотного пара, будто за всю жизнь Ллетан не сотворил ни одного заклинания, будто магии в нем вовсе не было. Впрочем, нет, понял он, прислушиваясь к себе: магия осталась, она кипела внутри, но вырваться почему-то не могла.

И ему, сыну работорговца, приходило в голову лишь одно объяснение, простое до гениальности и очень в духе Орваса. Ллетан снова пошевелил руками — осторожно, чтобы не дать себя отвлечь еще одним ударом — и на сей раз почувствовал край рабского наруча.

— ...что до сэры Арано, — продолжал между тем серджо Орвас, — никто не удивится, если однажды он просто исчезнет или попадет в рабство за долги и наглость. Разумеется, без языка и пары пальцев.

— Вот как, — ненависть, не найдя выхода в магии, заставляла прямо держать спину и говорить спокойно. — И когда аукцион?

— Зависит от тебя. Даю тебе десять дней, чтобы покинуть Морровинд, не успеешь — объявлю в розыск.

Сделка виделась чистейшим издевательством: потрепанный в схватке, лишенный магии, безоружный и без гроша в кармане, Ллетан едва ли мог выжить без помощи сердобольных меров — но наручи превращали его в беглого раба, за помощь которому светила каторга, и вынуждали избегать безопасных городов и широких трактов. Орвас дал ему шанс на красивую смерть, а себе — возможность еще раз показать, что даже самому хитрозадому ублюдку не уйти от Камонна Тонг. Но выбирать не приходилось.

Ллетан плохо помнил, как добрался до Сейда Нин, с кем и на что сторговался, чтобы пересечь Внутреннее море. Помнил лишь, что, потянувшись к уху, вместо крупного аметиста нащупал слипшиеся от крови волосы и разорванную мочку — и в первое мгновение глупо удивился этому.

А затем была укрытая скалами бухта, путь к вратам Септима вдоль тракта и пара мертвецов на этом пути; то был первый раз, когда Ллетану пришлось напасть на спящих, и он надеялся, что последний. Был утопающий в зелени Киродиил, кузница на заставе Харлана и звон опостылевших наручей под молотом имперского кузнеца. Свободным мером Ллетан пришел в Чейдинхол...

И замер под тяжестью навалившейся пустоты. Давно уже не было серджо Ллетана Дрена, аристократа из Дома Хлаалу, палача и дознавателя Камонна Тонг, сгинувшего в топях Горького берега. Но не существовало более и Фарвила Арано, нечистого на руку аболициониста, убитого в собственном убежище. Все, что он ненавидел, с чем боролся, чем дышал и дорожил, осталось в Морровинде — а он стоял у ворот чужого города, на чужой земле, давно сбросившей оковы рабства, бесполезный, как безголосая флейта, и острые сколы хитина до крови впивались в его ладонь.

Он искал дело, хоть какое-нибудь, чтобы заполнить эту глухую пустоту, но кому был нужен измученный бродяга? Ллетану еще повезло найти место на постоялом дворе. Он подозревал, что хозяйка, еще не старая и еще очень привлекательная вдова, без труда нашла бы себе работника и получше, а его просто пожалела... но ему было плевать. Тяжелая работа заняла его руки, а дешевое вино затуманило разум — стоило ли желать большего?

Стоило ли вспоминать о том, кто хотел сделать как можно больше — и не мог, и проклинал свое бессилие, и едва не погиб?

Стоило. Он почти забыл... но помнить определенно стоило.

В сиянии взошедших лун Ллетан достал из-за пазухи обломки флейты, провел пальцами по острым краям — почти таким же острым, как несколько месяцев назад, — и улыбнулся выступившим на коже каплям крови.

1) Искаженное на морровиндский лад бретонское "шасс-маре" (люггер).

Вернуться к тексту