Старая хитиновая флейта (джен)

Бывают дни, когда опустишь руки

И нет ни слов, ни музыки, ни сил.

Над Чейдинхолом едва занялся рассвет.

Ллетан вышел на заднее крыльцо постоялого двора, выплеснул грязную остывшую воду, пролив половину себе же на ноги: тяжелый котел так и норовил выскользнуть из рук. А руки у него по утрам тряслись, точно у больного атаксией; самому едва верилось, что не так давно Ллетан Дрен, мясобой⁽¹⁾ Камонна Тонг, одинаково твердой рукой выводил послания кистью на пергаменте — и ножом на живом дрожащем мясе. Да и стоило ли вспоминать? Ни ножа того, ни кисти он в руках не держал уже много недель, как бы не месяцев, и память вместе с былой сноровкой понемногу растворялась в дешевом вине. Местные эту кислятину пили только по беде, если ни на что другое денег не хватало, Ллетану же выбирать не приходилось: другого хозяйка ему не наливала, другого его работа и не стоила.

Впрочем, ему и кислятины не нальют, если он так и будет стоять столбом в помойной луже. Ллетан с трудом отодрал себя от стены, взял метлу и принялся сметать воду с крыльца; нужно было еще принести свежей воды, наколоть дров, вымыть затоптанный и заплеванный пол в общем зале. Чуть позже, когда начнут просыпаться постояльцы — собрать по комнатам и вычистить ночные горшки... но сначала натаскать воды. Наполнить бочки и напиться самому.

Ллетан уже выхлебал целый кувшин, но голова все еще раскалывалась, и в горле было сухо, точно в пепельной пустыне. И путь до колодца — шагов десять от крыльца — будто растянулся под ногами в целую милю. Совсем еще недавно он бы и настоящую милю прошел, не заметив, но он и вечера тогда проводил в тренировках, а не в кисло-красном дурмане.

Колодезная вода показалась с похмелья необыкновенно вкусной и свежей. Утихла жажда, даже как будто мысли прояснились, и уже некогда стало думать о прошлом: слишком многое нужно было сделать, и сделать на совесть, чтобы не пришлось ложиться спать голодным.

Ближе к полудню хозяйка послала его на рынок. Ллетан все усмехался про себя: видели бы его бывшие знакомые, как сын советника Хлаалу торгуется за корзину репы! Но то были, конечно, пустые мысли. Если бы кого из цвета Великих Домов Морровинда и занесло в Чейдинхол, и даже если бы вдруг они пожелали пройтись по овощным рядам — не признали бы в нынешнем Ллетане молодого серджо Дрена. Нет нужды благородному серджо таскать тяжелые корзины на собственном горбу. Не бывает у серджо таких рук — изъеденных щелоком, исцарапанных жесткими щетками, с обломанными грязными ногтями. Не бывает оплывшего мятого лица с неровно, клочками отросшей щетиной. И волосы, давно забывшие гребень, серджо скорее сбрил бы начисто, чем показался в таком виде на улице...

— С дороги! — истошно завопили за спиной, опережая стук копыт, а затем кто-то налетел на Ллетана со всего маху, сбив с ног прямо в грязь и приземлившись сверху.

И тут что-то ударило его в грудь, тонкое и острое, как дротик. Ллетан еще успел подумать: кто?.. А между тем над головой громко возмущалась обиженная улица, на десятки голосов проклиная чью-то удаль неуместную, и шум не спешил раствориться в ядовитой дурноте. Все-таки не дротик. Но что тогда?

— Ты в порядке? — встревоженно спросили совсем рядом.

— Я-то да, — тотчас прозвучал ответ, и потом некто наконец поднялся на ноги, позволяя и Ллетану встать... или хотя бы попытаться, но главное — посмотреть, чем же ему в грудь прилетело.

— Вы целы? Простите, это вышло случайно... — взъерошенный альтмер в синей мантии — такие носили здесь маги Гильдии — бросился собирать рассыпанную репу.

— Это вышло, потому что графским прихвостням закон не писан, — другой альтмер, стоявший тут же рядом, даже не попытался понизить голос — куда больше невольных слушателей его занимали сейчас пятна жидкой грязи, густо-коричневые на синем, изуродовавшие подол его одеяния. — Вот им бы перед нами всеми стоило извиниться...

— Девяти ради, Эрандур!

— Скажи еще, что я неправ, — огрызнулся Эрандур. Говорил еще что-то, но Ллетан не слушал.

То, что он принял за дротик, оказалось его собственным амулетом — обломками короткой флейты на шнурке. Резьба искрошилась и стерлась у сколов, появились и накрепко забились грязью глубокие царапины, но еще можно было заметить, с какой любовью прикасался мастер резцом к хитиновой трубке, какую изящную форму придал ей когда-то. Восстановить былую роскошь уже, конечно, не получится. Вернуть флейте голос мастер, возможно, и сумел бы, найдись у Ллетана лишних пять золотых, но у него и пяти медяков не наберется. Откуда, если все деньги он спускает на выпивку?

Ллетан будто впервые увидел себя со стороны — опустившегося и опустевшего, еле унявшего поутру похмелье, чтобы вечером напиться вновь. И вновь пересохло горло, потемнело в глазах, но не от вина — впервые за последние недели он был до отвращения трезв, и впервые, возможно, за всю жизнь ему стало обжигающе стыдно. Сколько недель он носил на себе искалеченную флейту, деля с ней и грязь, и пот, и ледяную воду? Когда успел привыкнуть настолько, что перестал замечать? Как вообще мог забыть о ней?..

Альтмер заметил его смятение, но понял по-своему:

— Прошу прощения, я возмещу вам ее стоимость...

— Не нужно, — голос истлел до едва слышного шелеста. — Это... до вас было. Все в порядке...

— Вангарил, мы опаздываем, — напомнил Эрандур, отчаявшись привести себя в порядок и нервно поглядывая в начало улицы. Вроде бы где-то в той стороне высилось местное отделение Гильдии магов.

— Сейчас, — Вангарил помог Ллетану подняться и поспешил прочь, еще раз извинившись.

Миг — и оба мага уже скрылись в толпе, точно брошенная в реку галька.

И утихло понемногу волнение, поднятое лихим всадником, как успокаивается водная гладь, всплеснув от удара булыжника, и улица вернулась к своим делам.

Ллетан шел своей дорогой, поудобнее перехватив корзину и не глядя по сторонам. Может, кто и поглядывал на него презрительно, но вряд ли: никому в этом городе он не был известен и нужен, и Ллетана это устраивало.

Да, здесь до него никому не было дела. Какая глупость — ждать отравленного дротика средь бела дня! Кому сдался тихий чейдинхольский пьяница? Разве что знакомым по прежней жизни — но из рук мясобоя Дрена мало кому везло уйти живым; если и остались у тех калек хоть какие-то сбережения, стоило пустить деньги на поправку собственного здоровья, а не нанимать убийцу для бывшего палача. Те, кому мешал серджо Дрен, наверняка более чем удовлетворились его исчезновением. А отец, если бы хотел его смерти, убил бы сразу.

А этот Эрандур в своей обиде был прав и неправ одновременно. Прав, потому что опасно скакать по улицам во весь опор: так и разбиться самому, и других покалечить недолго, да и напиваться с утра пораньше — дурной тон. А неправ, потому что пьяные выходки, конечно, безобразны, но если местные лорды ими и ограничивались — на взгляд Ллетана, они были куда безобиднее и безопаснее морровиндской знати. Во всяком случае, той ее части, которую Ллетан по праву рождения знал лучше всего.

Ллетан думал обо всем и сразу, даже о том, что сегодня предстояло Эрандуру и Вангарилу в Гильдии. Опоздали они все-таки или нет, и куда именно спешили?

И старательно не думал о хитиновой флейте. О любимой двоюродной сестре, подарившей ему эту флейту много лет назад, и о времени, когда они еще могли общаться, не таясь...

Хорошо, что Ильмени никогда не узнает, во что он себя превратил.

1) В Камонна Тонг существует 10 рангов; от низшего к высшему — задира, крутой, биток, крушитель, мясобой, забойщик, молот, старикан, силач, шишка.

Вернуться к тексту

В такие дни я был с собой в разлуке

И никого помочь мне не просил.

Никто из прежних знакомых Ллетана не заподозрил бы его в пагубном пристрастии к хмельному. Вопреки расхожему мнению о детях вельмож, он крайне редко посещал увеселительные заведения и никогда не позволял себе упиться до потери разума. Одни приписывали его сдержанность скромности, другие — чрезмерной набожности, на деле ему просто не хватало времени: дни его были расписаны от рассвета до заката, и наставники стремились вбить ему в голову как можно больше. Само собой, по настоянию отца...

От слишком сильного удара деревяшки брызнули в разные стороны, разлетевшись по всему двору, а топор глубоко засел в колоде.

— Полегче, Дрен! — беззлобно окликнула его хозяйка. — Сломаешь топор — из жалованья вычту!

— Прости, сэра, — он попытался выдернуть топор, но не смог. Руки чуть тряслись — впервые за много дней от усталости, не от вина.

— Да хватит уже, ты и так на три дня вперед наколол. Собери это и можешь отдохнуть...

Отдохнуть... — зазвенело в голове насмешливым эхом. Отдыхать хотелось утром, и вчера вечером, и третьего дня. Но не сейчас, когда Ллетан, безобразно трезвый, нарочно изматывал себя, чтобы не думать, не вспоминать; чтобы сил хватило лишь дотащиться до лежанки и забыться тяжелым сном без сновидений.

Вино могло бы подарить ему сон... но нет, хватит с него отравы. Если осталось в нем хоть что-то от прежнего Ллетана — того, за которого так горячо молилась Ильмени, — он должен был удержаться.

"Да благословит твой путь святая Рилмс, брат", — Рилмс Босоногая, покровительница бедняков и пилигримов, была ее любимой святой, ей Ильмени возносила молитвы чаще, чем всем прочим. И ее имя вместе с именем святого Аралора Кающегося было вырезано на флейте — той самой, что висела сейчас на шее у Ллетана.

"Я знаю, даже в самые темные дни ты нечасто обращаешься к святым. Не мне тебя судить, но... пусть музыка станет тебе не только утешением, но и молитвой, для которой не нужно преклонять колени и подбирать слова, — Ильмени знала, что Ллетан не очень набожен, и знала, почему: он не хотел просить благословения на дела, от которых его самого тошнило. — Просто играй на этой флейте — и тебя услышат. Я тоже буду молиться за тебя..."

Никому, кроме Ильмени, и в голову не приходило за него молиться.

Должно быть, обычно матери молятся за своих детей. Ллетан не знал точно: его мать умерла, когда ему было шесть лет. Говорили, что красотой она могла поспорить с самой Азурой, но Ллетан, как ни пытался, не мог вспомнить ее лица — только шелест лилового шелка, остро-сладкий запах духов и резковатый смех. И дым погребального костра, такой едкий, что слезились глаза. "Вытри слезы, сын, она не мучилась", — говорил отец, чуть сжимая плечо Ллетана, и мальчишка торопливо вытирал глаза уже насквозь промокшим платком. А потом еще раз, и еще — пока отец не смотрел...

Будь Ллетану тогда шестнадцать, он бы спросил, известно ли, каким ядом отравили мать, проглотив слипшиеся в горле слезы, и у серджо Орваса не было бы повода упрекнуть его в несдержанности. Возможно, ему бы даже понравился интерес Ллетана: не так просто отравить умелую и способную волшебницу в ее собственных покоях, куда даже воду для умывания не приносили, не проверив — тем естественней и уместней выглядело бы любопытство юного мера, которому подробности этого дела могли пригодиться в будущем.

В двадцать шесть Ллетан смолчал бы, глядя под ноги, на погребальный костер, на гостей, пришедших отдать последний долг усопшей — куда угодно, только не на отца, только бы не встречаться с ним взглядом. В свои двадцать шесть Ллетан все понимал — и про браки по расчету, и про серджо Орваса, — но из последних сил цеплялся за осколки своих иллюзий.

В тридцать шесть он не прятал бы глаза, только спросил что-то вроде: "Ты оставил мне исполнителей?" — без улыбки, не переигрывая. Ведь серджо Орвас ждал от своего наследника именно этого.

Ллетану, который таскал сейчас наколотые дрова, было сорок шесть лет, и мать восстала бы из праха, вздумай он осквернить ее гробницу своими нетвердыми шагами, своим зловонным дыханием. Впрочем, его бы к усыпальнице на выстрел не подпустили: изгнанный из семьи и Дома, он не имел права ступать по земле своих предков, дышать воздухом, которым дышали они, тревожить их покой в священном месте.

И у него не осталось сил притворяться. Ему было не все равно.

Вязкая горечь разливалась на языке и где-то возле сердца, когда он вспоминал, что никогда уже не поклонится могилам предков. И матери — он чтил ее память, как умел, пытаясь заглушить мерзкий привкус стыда перед ней. За то, что чем старше Ллетан становился, чем больше ему рассказывали о матери, тем сильнее он убеждался, что не смог бы любить ее живую так, как чтил мертвую — кощунственные, постыдные мысли.

И все же как сложилась бы его жизнь, если бы мать не умерла? Каким вырос бы юноша, воспитанный фанатичной приверженкой традиций — даже тех, которые давно пора бы отменить?

О, вряд ли он выносил бы ночные горшки — хотя бы потому, что ему не пришлось бы покидать Морровинд в спешке, без денег и оружия, и хвататься за любое дело, чтобы заработать на хлеб. Его не подгоняла бы в спину самоубийственная сделка с отцом, потому что ему бы и в голову не пришло нарушать законы родной земли так дерзко, так... по-имперски. Аболиционист! Чудовищно. Омерзительно. Нет, эта иноземная гниль не коснулась бы души Ллетана, и осторожные рассуждения своего дяди Ведама Дрена о пользе перемен он пропускал бы мимо ушей. Возможно, он бы даже презирал серджо Ведама за его проимперские взгляды и излишнюю мягкость в вопросах воспитания детей. Серджо непозволительно потакал единственной дочери, поощрял ее вольнодумство, пренебрегал наказаниями — так стоило ли удивляться смелым взглядам сэры Ильмени? Пожалуй, Ллетан и к ней проникся бы презрением... но в глубине души куда сильнее презирал бы себя.

За то, что не оправдывал возложенных ожиданий, не блистал способностями, был во многом хорош, но ни в чем — исключителен. За то, что его волшебный дар пробудился в момент позорной слабости — так говорил потом серджо Орвас, и мать бы наверняка с ним согласилась. Ллетану тогда было шестнадцать, и он, вместо того, чтобы наказать беглого раба и вызнать, где прячутся его сообщники, расплавил все инструменты в застенке — что это, если не слабость? Наказать того невольника — и многих других после — ему все равно пришлось.

Наконец, Ллетан презирал бы себя за то, что смел задаваться вопросами и самостоятельно искать на них ответы — а он бы наверняка задавался и наверняка искал, ведь Ведам и Ильмени лишь достроили кровлю его инакомыслия. Первый же камень заложил, не подозревая о том, сам Орвас Дрен, пока пытался научить Ллетана сидеть одним задом на двух стульях.

О да, постигая это сложное искусство, Ллетан не знал скуки. Он получил прекрасное образование, хорошо владел магией и чуть хуже — мечом; мог поддержать любой разговор, достаточно знал о музыке, чтобы при случае блеснуть познаниями, и сам неплохо играл на флейте. А еще различал на язык примеси в лунном сахаре и разбавленную скууму; знал, как натаскивают никсов на след беглых рабов; умел выбивать и вытягивать признания, поддерживая жизнь в изуродованном теле, чтобы допрашиваемый не сдох раньше времени... Все же стоило отдать отцу должное — понимая, как губительна праздность для юноши, с младенчества окруженного роскошью и покорными невольниками, он позаботился о том, чтобы у Ллетана не оставалось времени на пустые развлечения.

Но от самого главного порока Ллетана не уберегли ни книги, ни изматывающие тренировки, ни светские вечера, ни часы в застенках. Он слишком рано научился думать, и это ядовитое семя пустило в нем корни, тихо миновало пору цветения-бунтарства, чтобы принести свой плод, крупный и горький — предательство, вскрывшееся в самый неподходящий момент.

Ллетан, воспитанный своей матерью, не предал бы. Скорее, источенный презрением к самому себе, неспособный ни оправдать ожидания родителей, ни мысленно послать их подальше, он бы давно наложил на себя руки — и некому было бы помолиться за него...

Ллетан разложил на колоде обломки флейты — осторожно, как обрабатывал бы кровоточащую рану, стараясь не причинять боли, — и принялся прочищать забитые отверстия длинной щепкой. Ради памяти своей матери, чья смерть сохранила его волю к жизни, ради Ильмени, подарившей ему свет и утешение, наконец, ради себя самого — того, каким он стал, и того, которого никогда не было, — он не имел права и дальше уничтожать себя.

И я хотел уйти куда попало,

Закрыть свой дом и не найти ключа...

Давно отгорел закат, сменившись россыпью крупных звезд. Наконец-то затих постоялый двор: опустела последняя кружка, смолкла последняя песня, постояльцы побогаче разошлись по комнатам, победнее — устроились на шкурах и лавках в общем зале.

Ллетан вышел на крыльцо, пошатываясь от усталости — в последние три недели он работал, как раб на плантации, усердием зарабатывая одобрение хозяйки и пару монет сверх жалования. Вина он больше в рот не брал, и теперь под вечер его одолевали тяжелые воспоминания, горечь невосполнимой потери, угрызения совести; порой хотелось плюнуть на все, заказать бутылку, выпить до дна — без закуски, не разбавляя...

Но жаль было денег, отложенных на восстановление флейты. И все выше поднимала голову почти забытая гордость: не для того Ллетан так рвался на свободу, чтобы теперь, в Киродииле, стать рабом бутылки. Он вспомнил, как ненавидел все, что дурманило разум — в особенности, конечно, лунный сахар и скууму — считая зависимость от наркотиков тем же рабством, только без кандалов и плетей. Как ненавидел рабство в любом его проявлении, как долго и старательно готовил свой побег. Как мечтал о свободе для всех — но в первую очередь, конечно, для себя.

Когда появились эти мечты? Должно быть, проросли из тех времен, когда самыми страшными преступлениями Ллетана были налеты на кухню и лазанье по деревьям; из внимательных взглядов невольников и следовавших за ними отповедей отца. Он всегда очень быстро узнавал о проступках Ллетана, но кто ему докладывал, если не снующие по вилле рабы?

Ллетану говорили, что невольники — такое же имущество, как верховые гуары; что вся их жизнь суть служение господину; что у рабов не может быть собственной воли, мыслей и чувств. Но разве гуар или, к примеру, табурет мог бы увидеть его, когда он крался в кухню в неположенное время или пытался спуститься по дереву из окна второго этажа? Да не просто увидеть, а решить, что происходит что-то неправильное, и рассказать об этом? Нет, рабы не были простым имуществом — они оставались разумными, пусть и в неволе; они понимали, что разрешено и правильно, а что нет, и знали, что о неправильном должны доложить. Знали, кому доложить. Ллетан плохо помнил свои детские мысли, но ему казалось, что уже тогда он начал понимать: рабы обязаны исполнять хозяйскую волю, но вольны делать что-то и без приказа. И во втором случае действовать они будут точно не в его, Ллетана, пользу.

Рабов стоило опасаться точно так же, как учителей и отцовской свиты, просто на всякий случай. И Ллетан старался, как мог, не привлекать их внимания — прятался за страницами книг и лязгом мечей, за послушанием и тихой вежливостью, не давая поводов для обид, жалоб и доносов. Порой ему даже казалось, что все не так плохо — по крайней мере, в своих мыслях он был свободен.

Редкой отдушиной были визиты дяди с семьей: тогда Ллетану следовало отложить учебу и сопровождать сестренку на прогулках. Ильмени была младше него на шесть лет, и поначалу с ней было не очень интересно, но Ллетан все равно ждал этих встреч, как благословения святых. С Ильмени и ее няней он отпускал себя на волю — просто слушал их разговоры, наблюдал за их играми, думая о своем, и присоединялся лишь тогда, когда ему самому хотелось поиграть. Ильмени никогда не обижалась, никогда не жаловалась на него взрослым, и за одно это Ллетан обожал сестру.

Но иногда, видя, как много ей позволено, задумывался, почему так. Потому что Ильмени — девочка? Потому что она младшая? Или потому что дядя Ведам решил, что Ильмени все можно? А отец решил, что Ллетану нельзя ничего...

Его учили относиться к рабам как к вещам, хотя он сам, по сути, немногим от них отличался — разве что стоил гораздо дороже. Его учили принимать решения, но его мнение никого не интересовало. Ему говорили о великодушии и милосердии, а затем рассказывали, как правильно вести дознание; учили быть справедливым и щедрым, а после — наживаться на обмане. И лучшее, что Ллетан мог сделать в этой буре противоречивых истин — молча следовать за проводником. Во всяком случае, до тех пор, пока сам не поймет, куда идти.

В шестнадцать ему впервые велели спуститься в подвал, и он не посмел перечить. Только спросил, глядя на прикованного к стене аргонианина:

— Что он сделал?

— Оглушил надзирателя и пытался сбежать. Двум его сообщникам удалось уйти; твоя задача — узнать, где они могут прятаться. Во времени ты не ограничен, все, что ты видишь — в твоем распоряжении; если не хватит фантазии — Ранес стоит за дверью, можешь спросить совета. Только не увлекайся — этот раб нужен мне живым, — с этими словами Орвас вышел.

А Ллетан остался перед верстаком с разложенными пыточными инструментами, наедине со скованным аргонианином, который всего лишь хотел свободы... так же, как сам Ллетан. Впервые в жизни у него потемнело в глазах: небрежно брошенное "не увлекайся" превратило детские обиды, гнев, давно копившееся возмущение в ядовитую ненависть. "Не увлекайся" — да будь его воля, он бы и близко не подошел к застенку! Но когда отца интересовали такие мелочи?!

Он помнил, что за ним наблюдают, что нельзя ослушаться, иначе он позавидует аргонианину у стены — но ненависть плавила кости, крошила зубы, искала выход... и нашла. Ядовитый туман повис в воздухе, оседая на крючьях, на решетке жаровни, на винтах тисков, разъедая металл. Ремни покрывались пузырями и лопались, как живая кожа, по дереву и хитину расползались пятна ожогов... Ллетан еще успел порадоваться, что аргониане нечувствительны к отравлениям, прежде чем потерять сознание.

Его слабость была признана простительной с учетом обстоятельств, но Ллетан понимал, что ему просто повезло — и учился владеть собой. Понимал, что сдержанность, исполнительность и покорность — единственный Трибунал, способный помочь ему выжить.

Утешение он находил в письмах Ильмени и беседах с ней. Ее пока что наивные, но такие искренние речи, ее доброта и желание исцелить весь мир — ну или хотя бы Морровинд — успокаивали, придавали сил. И пусть даже Ллетан далеко не во всем был с ней откровенен — со всеми прочими он не мог откровенничать вообще.

Ему нравились ее попытки сделать хоть что-то: Ильмени учила рабов грамоте, занималась при Храме, изучая искусство Восстановления, и сама помогала жрецам лечить больных. Кто мог требовать от юной девушки большего? Когда над дверью грандмастера Дрена впервые зажглись две лампы вместо одной — знак того, что любой нуждающийся может прийти за лечением, миской похлебки или парой дрейков, — Ильмени было всего восемнадцать лет.

— Ведам пишет, что позволил ей проводить этот день не чаще раза в пару месяцев, — поморщился отец, откладывая письмо грандмастера. — Думает, что толпы попрошаек у черного входа могут укрепить его репутацию... что скажешь?

— Скажу, что это безвредно, но и бессмысленно, — пожал плечами Ллетан. "Пока процветает Камонна Тонг — а она будет процветать, не может же серджо грандмастер казнить половину своей семьи! — затеи Ильмени обречены, и мы оба это знаем".

Он понимал, что Ильмени жжет костер под ливнем — но если и смел о чем-то просить святых, то лишь о том, чтобы этот огонь не погас раньше времени. Чтобы как можно дольше находились те, кто укроет его от непогоды — и те, кого он согреет... Ллетан только учился играть на флейте, но надеялся, что Рилмс и Аралор внемлют его неумелым молитвам.

К тридцати двум годам он играл вполне сносно, а на флейте появились первые царапины — пока всего несколько, и совсем неглубоких; Ллетан следил, чтобы они не забились кровью, и никогда не касался флейты грязными руками. К тридцати двум он поднялся до ранга крушителя, но никто не сомневался в его компетентности. Точнее, никто не смел высказать свои сомнения ему в лицо, чтобы не пришлось проверять его сноровку на собственной шкуре.

— Еще бы они посмели, — отец разлил по кубкам дорогой киродиильский бренди, но пить не спешил. — Твое повышение полностью заслужено. Бездарь, будь он хоть трижды моим сыном, ходил бы в задирах до седых волос.

Бренди отливал темным янтарем и пах чем-то нездешним — Ллетан не мог сказать, чем именно: в винах он разбирался гораздо хуже, чем в скууме. Пить не хотелось, но правила игры требовали хотя бы пригубить, обозначая доверие. Впрочем, он мог до поры не бояться яда — а бренди в самом деле был неплох.

— Я скорее поверю, что бездаря ты бы вовсе не допустил к делам. Пусть бы себе развлекался на балах, представляя семью, и не мешал тебе работать...

— Пожалуй, ты прав. Кстати, об этом — тебе и самому не мешало бы больше отдыхать. Меня радует твоя преданность делу, но, по-моему, ты неверно распределяешь силы. В твоем возрасте не стоит пренебрегать обществом сверстников и развлечениями...

"С чего вдруг такая забота?" — чуть не спросил Ллетан. Обычно Орвас не утруждал себя советами: если он хотел, чтобы Ллетан посетил бал или званый вечер, он просто приказывал. Быть в назначенное время в нужном месте, встретиться с таким-то и таким-то, поговорить о том-то, при нежелательном исходе беседы принять меры либо не делать ничего. Мнение Ллетана и его желания меркли перед нуждами Камонна Тонг и грядущей выгодой, так с чего же сейчас?..

И вдруг он понял: отец, тот самый мер, который так хотел сделать Ллетана идеальным помощником и преемником, теперь его боялся! Его чрезмерной прыти и растущего авторитета, его отточенных навыков и всех тех знаний, которые сам Орвас вбил ему в голову — о внутреннем устройстве синдиката, о том, как правильно вести дела и что делать с теми, кто нарушает условия сделки; о том, как нарушать закон, получая баснословную прибыль и оставаясь вне подозрений.

"Или ты будешь проявлять меньшее усердие, или придется убить тебя, пока ты не стал опасен", — слышалось в словах Орваса. Ллетан все понял и почтительно кивнул:

— Я и сам об этом думал, но не хотел тебя подвести, оставив один на один с грудой дел...

— Дел всегда будет много, а молодость дается один раз. Успей насладиться ею, пока можешь — в пределах разумного, само собой.

"Я полагаю, ты не станешь прожигать жизнь и мои деньги в беспутных развлечениях", — перевел Ллетан.

— Разумеется, отец, — сохранить вежливо-бесстрастное выражение лица ему ничего не стоило.

Конечно, Ллетан не собирался подсиживать отца, но этот страх — или пока только опасение? — придал ему уверенности. Могущественный Орвас Дрен не был всесилен, не мог предусмотреть всего на свете; он совершал ошибки, как любой смертный, и расплачивался за них. С ним можно было бороться, его можно было победить... во всяком случае, от него можно было сбежать.

Однако для того, чтобы сбежать и не попасться, нужны были деньги, причем немалые и непременно полученные на стороне — Ллетан слишком хорошо знал, пусть и со своей стороны, что бывает с крысами, посмевшими воровать у Камонна Тонг.

И тогда появился Фарвил Арано, мер с темным прошлым и сомнительным настоящим.

Он занимался всем понемногу: подделывал бумаги, мелко жульничал за игорным столом, шантажировал и без затей воровал. Как и всякая трущобная крыса, очень старался не привлекать внимания стражи и Камонна Тонг; впрочем, и тем, и другим было бы непросто узнать племянника грандмастера в мелком аферисте. Ллетан Дрен никогда не позволял себе показаться в свете неопрятным или небрежным, и даже перстни на его холеных пальцах идеально сочетались с застежками сапог — Фарвил Арано грыз ногти, нимало не смущаясь хрустом пепла на зубах, и не умывался неделями, так что грязь на его лице и шее собиралась жирными комьями. Ллетан Дрен держался с достоинством, чуть надменно — Фарвил Арано лебезил, ерничал и избегал смотреть собеседнику в глаза. Наконец, Ллетан Дрен был здоров, как воин квама, и именно поэтому Фарвил Арано то и дело заходился хриплым рудничным кашлем — впрочем, исчезавшим, когда требовалось делать ноги.

Его презирали горожане, им брезговали стражники, его недолюбливал сам Ллетан — хотя и признавал, что с его помощью легко зарабатывать деньги, — но одно достоинство Фарвила Арано перекрывало все его недостатки: когда он вместе с другими нищими приходил к дому грандмастера в день Двух ламп, никто не обращал на него внимания. И даже если сэра Ильмени уделяла ему чуть больше времени, чем остальным — никто не мог объединить их и тенью подозрения.

Но верил я — не все еще пропало,

Пока не меркнет свет, пока горит свеча.

Справив тридцатилетие, Ильмени отпустила своих рабов и покинула отчий дом, поселившись в округе святого Делина в Вивеке. Иную в высшем свете заклевали бы, клеймя ее поступок возмутительной блажью и строя предположения одно нелепее другого, от безобразной семейной ссоры до тайного брака с рабом. Но сэра Ильмени, такая серьезная и набожная девица, такая послушная дочь, не могла опорочить семью и расстроить отца! Наверняка она исполняла некое послушание — с благословения Храма и разрешения грандмастера, само собой — и сплетникам оставалось лишь сдержанно восхититься искренностью ее веры и твердостью духа, да поскорее сменить тему.

Справедливости ради, какие-то обеты Ильмени в самом деле приносила, но двигало ею отнюдь не только благочестие. "Здесь удобно, правда? — улыбалась она, когда Ллетан впервые навестил ее новый дом. — Никому нет дела до моих гостей, и кто угодно может прийти в любое время. И заметь — никаких случайных встреч с ненужными знакомыми!" В самом деле, мерам их круга в бедном квартале делать было нечего.

Первое время Ллетан переживал за сестру: одинокая молодая женщина могла показаться кому-то легкой добычей. Но Ильмени избрала верный путь: она взялась лечить бедняков и учить их детей — и за несколько месяцев сумела заручиться поддержкой соседей. Фарвилу Арано, когда он вновь появился возле дома сэры Дрен, перепало несколько весьма красноречивых взглядов; Ллетан почти забеспокоился, не разглядел ли кто под маской безобидного пройдохи лицо палача и убийцы, но нет. Просто его не знали и на всякий случай опасались, Ильмени же успели полюбить. Бедняки увидели в ней не просто глупую девочку из благородных, но надежду на лучшее будущее — на то, что их детям не придется шататься по подворотням, выпрашивать подаяние и гнуть спину за гроши — и готовы были защищать эту надежду от любого пришлого.

Сама Ильмени рассказывала о своей жизни со спокойной улыбкой строителя, заложившего хороший фундамент. И лишь в тот вечер, слушая сестру, Ллетан осознал, что она выросла.

В детстве и юности разделявшие их шесть лет казались бездонной пропастью. Когда Ильмени училась вышивать, не искалывая пальцы иглой до крови, а Ллетан — вгонять иглы так, чтобы не пропороть жертве ногти. Или когда Ильмени с наивной горячностью юности рассуждала вслух о таких вещах, о которых Ллетан, скованный статусом крутого, даже думал шепотом. Две лампы и хитиновая флейта перекинулись через пропасть непрочным веревочным мостом, и все же десять и шестнадцать, четырнадцать и двадцать, восемнадцать и двадцать четыре были непреодолимо далеки. Но тридцать и тридцать шесть, выточенные ложью, мнимой покорностью, преувеличенным благочестием и скрытой ненавистью, оказались совсем рядом.

Они выросли, и мечты о свободе для всех выросли вместе с ними. Ллетан Дрен знал, как натаскивать никсов — и как сбивать их со следа; имел право отдавать приказы и правом этим пользовался, посылая охотников за головами по ложному пути. Фарвил Арано обустроил убежище недалеко от полей Кумму, наловчился выписывать поддельные вольные, а еще помимо врагов нажил друзей, готовых отплатить добром за добро. Ильмени Дрен обзавелась не только верными друзьями, но и репутацией — кто угодно мог прийти к ней за помощью, а уж за помощью какого рода, вопрос десятый... Этого было слишком мало, чтобы освободить всех рабов Морровинда, но достаточно, чтобы осторожно — нечасто, в разных местах, чтобы не заподозрили закономерность — организовывать успешные побеги.

Нечасто, не всем, не везде — необходимые ограничения повисли камнями на руках и совести. Скольких они могли вытащить? Нескольких разумных в год — когда число жизней, отнятых и обезображенных рукой Ллетана во имя торжества рабовладения, давно перевалило за сотню?

— Я иногда думаю, не слишком ли мало мы делаем? Тебя не посещают такие мысли? — спросил он однажды, когда Ильмени, проводив учеников, поставила перед ним миску соленого риса. Отметил про себя, что риса в похлебке куда меньше, чем воды, что руки Ильмени огрубели и высохли от работы, которую давно уже никто не делал за нее — и вспомнил, что впервые переступил порог ее убогого жилища почти девять лет назад.

Она ответила не сразу, хмуро глядя в свою миску:

— Посещают, конечно. Как ничтожно мало, как бессмысленно все это, ведь мы ничего не изменим и вытащим лишь немногих... Но потом я думаю, что помочь даже нескольким десяткам куда лучше, чем сложить руки, закрыть глаза и отойти в сторону.

— Помогает?

— Не особенно, как и тебе. Но хотя бы появляются силы встряхнуться и сделать что-то полезное... если совсем плохо, я хожу к Джобаше — помнишь его?

Ллетан кивнул — он помнил смышленого мальчишку-каджита, одного из тех, кого Ильмени отпустила на свободу, уезжая в Вивек.

— Ты говорила, он устроился писарем...

— Да. Копит на собственную лавку, мечтает торговать книгами, между делом продолжает учиться и всегда рад меня видеть. А я рада видеть его, и не только потому что он мой друг: глядя на него, я понимаю, что все не зря и наше дело имеет смысл. Даже ради одного Джобаши оно имело бы смысл. И ты на самом деле тоже так считаешь, потому что о многом мы думаем одинаково. Потому что иначе ты бы сейчас не сидел здесь и не озвучивал мне мои же сомнения, мутсэра Арано... да и мутсэры Арано давно бы на свете не было.

Они в самом деле думали одинаково, порой даже слишком, и Ллетан заподозрил бы сестру в умении читать мысли, если бы знал ее чуть хуже. Но он знал — и пределы ее способностей, и манеру думать, и даже то, как сильно повлияли на ход мыслей Ильмени его собственные мечты и рассуждения. Потому принял как должное, что Ильмени заговорила об исчезновении мутсэры Арано именно тогда, когда он готов был избавиться от серджо Дрена.

Орвас Дрен не просил и не советовал — он приказывал и предупреждал. Один раз. Ллетан правильно истолковал предупреждение, и все-таки к сорока пяти годам дослужился до мясобоя — точнее, выслужился, грубо обойдя старшего товарища и буквально выхватив повышение у него из-под носа. Прыть молодого мера никого не удивила, лишь заставила некоторых понимающе усмехнуться: сын шишки вырос и показал зубы, отточенные годами усердной службы. Никто не удивился и тому, что обиженный конкурент затаил злобу и однажды зубастый крысеныш исчез вместе со свитой на полпути между Гнаар Моком и Хла Оуд. Ллетан был уверен, что никто не станет слишком тщательно искать тела: обшаривать топи Горького берега — дело безнадежное, к тому же, весьма опасное для искателей, Орвас же никогда не был склонен к бессмысленному риску.

Свою свиту Ллетан отправил на материк — в очередной раз пригодились связи Фарвила Арано. О судьбе бывшего соперника, а ныне первого подозреваемого в убийстве молодого серджо, не думал: тот не был идиотом и наверняка покончил с собой, не дожидаясь суда Орваса. Ллетан на его месте так бы и сделал... Впрочем, он потерял право на прежнее имя, а вместе с ним на размышления о прошлой жизни и судьбах тех, кого знал раньше. Фарвилу Арано, в свою очередь, стоило сосредоточиться на выживании — и думать о тех, кому он мог помочь.

За неполный год их было пятеро — беглецов, деливших с Ллетаном убежище и подгоревшую похлебку. Пять вольных, выписанных по всем правилам, чтобы не придрался ни один законник. Пять бесед с контрабандистом из Сейда Нин, которому возможность хоть чуть-чуть насолить работорговцам грела душу не хуже полновесного золота. Пять сотен золотых — по сотне на каждого, чтобы оплатить услуги контрабандиста и хватило на первое время в чужой стране. Не меньше пятидесяти лет каторги за подделку документов, воровство и мошенничество, вымогательство и шантаж, за укрывательство беглых рабов, но это если бы поймали... Больше Фарвил Арано ничем не мог помочь, и Ллетан старался не думать о том, что делает слишком мало.

А затем появился шестой — Савмир Марети, мальчишка лет двадцати, вздрагивавший от каждого шороха. Насколько понял Ллетан, парень убил своего хозяина, и родные убитого, желая крови, наняли не вольных охотников за головами, но ищеек Камонна Тонг. Стоило учесть вероятность появления в окрестностях убежища тех, кто знал Ллетана в лицо, и быть осторожнее обычного, но это казалось лишь досадным осложнением. Настоящей же проблемой стал сам Савмир Марети.

Он не доверял Ллетану и даже не пытался это скрыть, встречая каждое распоряжение подозрительным взглядом из-под ресниц. "Ищейки топчутся почти у нашего порога, почему мы даже не пытаемся бежать? Почему ты уверен, что они скоро уйдут? И откуда ты вообще столько знаешь о Камонна Тонг?" — читалось в его глазах, и чем дальше, тем больше становилось вопросов, на которые Ллетан ответить не мог.

Возможно, все бы обошлось, если бы шасмар⁽¹⁾ его приятеля-контрабандиста вовремя пришел в неприметную бухту к востоку от Сейда Нин. Если бы Ллетану не пришлось искать того, кто выйдет в море с беглым рабом на борту, не испугавшись ни зимних штормов, ни сложностей с законом, ни проблем с беззаконием. Если бы, наконец, у Марети не сдали нервы и он не покинул убежище, прихватив бумаги на новое имя и все деньги, что Ллетан успел для него скопить... Но ничего не обошлось. Возвращаясь после трехдневной отлучки, Ллетан наткнулся на широкую неровную ленту примятой травы, идущую в сторону убежища, и узнал этот след: так могут истоптать траву несколько верховых гуаров — не меньше трех, — следуя друг за другом.

Тогда он еще мог повернуть назад и уйти незамеченным, спасая свою жизнь... мог, но не имел права предпочесть бездействие. Он и так сделал слишком мало.

Ллетан был готов к схватке и, пожалуй, к смерти тоже — хотя злость мешала ему признать неизбежность кончины. Но к тому, что еще раз увидит дневной свет, пусть даже с гудящей от сильного удара головой, стоя на коленях со скрученными за спиной руками, он оказался не готов.

— Ну здравствуй, мутсэра Арано, — Орвас швырнул ему в лицо лист пергамента, в котором Ллетан признал вольную. Вольную, совсем недавно написанную им для Савмира Марети. — Твоя рука?

Отрицать смысла не было: конечно, попав к дознавателям, глупый мальчишка рассказал, где прятался и кто помогал ему. Конечно, у него изъяли все вещи, в том числе вольную. И конечно, идеальный почерк Ллетана, знакомый в Камонна Тонг слишком многим, кто-то да узнал — не охотники за головами, так их главари, не они, так дознаватели — и поддельный документ лег на стол Орваса, который лучше прочих знал руку своего сына.

— Моя. Где Марети?

— Его должны передать хозяевам, а может, уже передали, я не интересовался. Знаешь, я бы почти восхищался тобой — так ловко водить нас за нос столько месяцев, да еще ни разу не поделиться доходами! Не думай, что я не знал о твоих махинациях, Арано, просто до недавних пор ты был неинтересен...

"Потому что ты не знал всего". Ллетан допускал, что мог оказаться в поле зрения бывших согильдийцев раз или два, как всякий удачливый одиночка, — но за плечами у него было тринадцать лет работы на себя, и раскопать все его грехи в три дня не смог бы даже всемогущий Орвас Дрен.

— Но тебе не повезло с сообщником. Нервный парнишка оказался, что поделать — при первой же боли выдал тебя с потрохами. Впрочем, в этом есть определенная справедливость, не находишь? Пусть и через твоего сообщника, мои деньги ко мне вернулись...

— Это мои деньги... — он попытался пошевелить руками, но тут же получил удар в спину. — Тебя они не касаются.

— Ошибаешься, — прошипел Орвас, чуть изменившись в лице. — Каждый заработанный тобой дрейк принадлежит мне, каждый удар твоего меча, каждое сотворенное тобой заклинание и написанное слово — потому что все уроки, что давали тебе наставники, были оплачены моим золотом! Ты крепко задолжал мне, мутсэра Арано, и тебя стоило бы убить на месте за дерзость, однако...

— Неужели ты не в силах? — усмехнулся Ллетан, сплюнув кровь на бесполезный теперь пергамент. А серджо Орвас протянул руку, и Ранес Иенит вложил в его ладонь короткую хитиновую флейту.

— Просто не вижу смысла. Мой сын, пропавший без вести, признан мертвым, — серджо переломил флейту о колено и швырнул обломки наземь.

Ненависть перехватила горло. Не привычная холодная ненависть, которую Ллетан носил на сердце, как уродливый нарост, и так с нею сжился, что перестал замечать — ядовитая кипящая ненависть, некогда пробудившая в нем магию. Эта ненависть сейчас клокотала в горле, обжигала глаза, искала выход... и не находила. Будто не было тридцать лет назад того застенка и разъедающего железо кислотного пара, будто за всю жизнь Ллетан не сотворил ни одного заклинания, будто магии в нем вовсе не было. Впрочем, нет, понял он, прислушиваясь к себе: магия осталась, она кипела внутри, но вырваться почему-то не могла.

И ему, сыну работорговца, приходило в голову лишь одно объяснение, простое до гениальности и очень в духе Орваса. Ллетан снова пошевелил руками — осторожно, чтобы не дать себя отвлечь еще одним ударом — и на сей раз почувствовал край рабского наруча.

— ...что до сэры Арано, — продолжал между тем серджо Орвас, — никто не удивится, если однажды он просто исчезнет или попадет в рабство за долги и наглость. Разумеется, без языка и пары пальцев.

— Вот как, — ненависть, не найдя выхода в магии, заставляла прямо держать спину и говорить спокойно. — И когда аукцион?

— Зависит от тебя. Даю тебе десять дней, чтобы покинуть Морровинд, не успеешь — объявлю в розыск.

Сделка виделась чистейшим издевательством: потрепанный в схватке, лишенный магии, безоружный и без гроша в кармане, Ллетан едва ли мог выжить без помощи сердобольных меров — но наручи превращали его в беглого раба, за помощь которому светила каторга, и вынуждали избегать безопасных городов и широких трактов. Орвас дал ему шанс на красивую смерть, а себе — возможность еще раз показать, что даже самому хитрозадому ублюдку не уйти от Камонна Тонг. Но выбирать не приходилось.

Ллетан плохо помнил, как добрался до Сейда Нин, с кем и на что сторговался, чтобы пересечь Внутреннее море. Помнил лишь, что, потянувшись к уху, вместо крупного аметиста нащупал слипшиеся от крови волосы и разорванную мочку — и в первое мгновение глупо удивился этому.

А затем была укрытая скалами бухта, путь к вратам Септима вдоль тракта и пара мертвецов на этом пути; то был первый раз, когда Ллетану пришлось напасть на спящих, и он надеялся, что последний. Был утопающий в зелени Киродиил, кузница на заставе Харлана и звон опостылевших наручей под молотом имперского кузнеца. Свободным мером Ллетан пришел в Чейдинхол...

И замер под тяжестью навалившейся пустоты. Давно уже не было серджо Ллетана Дрена, аристократа из Дома Хлаалу, палача и дознавателя Камонна Тонг, сгинувшего в топях Горького берега. Но не существовало более и Фарвила Арано, нечистого на руку аболициониста, убитого в собственном убежище. Все, что он ненавидел, с чем боролся, чем дышал и дорожил, осталось в Морровинде — а он стоял у ворот чужого города, на чужой земле, давно сбросившей оковы рабства, бесполезный, как безголосая флейта, и острые сколы хитина до крови впивались в его ладонь.

Он искал дело, хоть какое-нибудь, чтобы заполнить эту глухую пустоту, но кому был нужен измученный бродяга? Ллетану еще повезло найти место на постоялом дворе. Он подозревал, что хозяйка, еще не старая и еще очень привлекательная вдова, без труда нашла бы себе работника и получше, а его просто пожалела... но ему было плевать. Тяжелая работа заняла его руки, а дешевое вино затуманило разум — стоило ли желать большего?

Стоило ли вспоминать о том, кто хотел сделать как можно больше — и не мог, и проклинал свое бессилие, и едва не погиб?

Стоило. Он почти забыл... но помнить определенно стоило.

В сиянии взошедших лун Ллетан достал из-за пазухи обломки флейты, провел пальцами по острым краям — почти таким же острым, как несколько месяцев назад, — и улыбнулся выступившим на коже каплям крови.

1) Искаженное на морровиндский лад бретонское "шасс-маре" (люггер).

Вернуться к тексту

И спеть меня никто не мог заставить:

Молчание — начало всех начал.

Солнце едва показалось из-за городских стен, когда Ллетан, трезвый, отмытый до скрипа и гладко выбритый, подошел к местной Гильдии магов. Остывший за ночь воздух непривычно холодил голову — волосы, сбившиеся в плотные колтуны, пришлось отрезать, а их жалкие остатки проще оказалось сбрить вовсе, чем пытаться подровнять, — но Ллетан вскоре привык и перестал обращать внимание. Даже легкое беспокойство насчет ушей — изуродованные мочки, не залеченные вовремя магией, были теперь особой приметой, каковых Ллетан всю жизнь старался избегать — по здравому размышлению вскоре ушло. Не о возможных неприятностях стоило сейчас думать, а о том, будут ли полезны Гильдии его заржавевшие знания и навыки.

Прежде Ллетан был хорош в Разрушении и Иллюзиях, кое-что смыслил в Восстановлении и знал пару заклинаний Изменения; сейчас же он мог быть уверен разве что в своем умении разжигать огонь в очаге, промораживать содержимое ночных горшков, чтобы легче было от него избавляться, да лечить свежие царапины от бритвы. Остальное проверить пока не пришлось — и оставалось надеяться, что он не ударит в грязь лицом перед здешними магами.

В передней было тепло и чисто, пахло пригоревшей кашей и какими-то местными травами.

— Доброе утро, — поприветствовал Ллетана растрепанный альтмер, выглянув из-за стола. — Я могу вам помочь?

— Я ищу работу, мутсэра. В Гильдии найдется место для меня?

— Возможно... — альтмер прищурился, разглядывая Ллетана. И улыбнулся, смягчая насмешливый прищур: — Не сочтите, что я невежлив, просто обычно новичков принимает глава отделения, который как раз сейчас соизволил отбыть в Университет... Трайвонд!

Почти сразу из боковой двери вышел молодой редгард с книгой в руках:

— Ты звал?

— Прости, если отвлек. Не подменишь меня в приемной ненадолго?

Трайвонд кивнул, едва мазнув глазами по Ллетану, и, устроившись за столом, уткнулся в книгу. "Глава восьмая: сопротивление Приказу" — успел Ллетан прочесть вверх ногами, прежде чем проследовать за альтмером в кабинет главы. Смутно вспомнилась переводная книга о защите от заклинаний Иллюзии... как же она называлась? Он не помнил.

— Почти все разъехались, — пояснил альтмер, будто бы снова извиняясь, — кто в экспедиции, кто в увольнении... Нас всего четверо, вот и подменяем друг друга как можем. Правда, готовить на четверых проще, чем на два десятка, но это почти единственное утешение... Впрочем, неважно. Расскажите о себе: кто вы, где и как учились... Кстати, меня зовут Вангарил.

Вангарил? Тот самый, который толкнул его на улице, пробудив от беспамятства? Право, это было слишком прекрасно для простого совпадения.

И Ллетан рассказал о домашнем обучении, довольно позднем пробуждении магии и частом ее использовании в делах Дома, умолчав о характере этих дел. Слушал Вангарил очень внимательно, не выказав и тени презрения, когда Ллетан упомянул переезд в Киродиил и долгую болезнь, заставившую забыть о магии на несколько месяцев. Хотя следы этой "болезни" до сих пор без труда читались у Ллетана на лице — неудивительно, ведь пил он с конца Восхода Солнца до середины Высокого⁽¹⁾, а бросил меньше месяца назад...

— Вам ведь преподавали навык написания свитков? Напишите формулы самых сильных заклинаний, которыми владеете, так, чтобы я мог их проверить прямо сейчас. По одному от каждой известной вам школы, — Вангарил жестом предложил Ллетану сесть за стол и положил перед ним несколько листов дешевой бумаги.

Перо еле двигалось в забывших грамоту пальцах, знаки выходили чуть криво, но, по крайней мере, без ошибок. Под действием "Холодного укуса" большие песочные часы примерзли к столешнице и густо покрылись инеем — однако, прочтя со свитков "Ледяной щит" и "Силу тролля", Вангарил без труда оторвал их от стола. Светляк же, пущенный в потолок, сиял неярким, но ровным светом, как и положено.

— Хм, забавно... у нас они так далеко не улетали...

— Что?

— Просто у нас это заклинание выглядит чуть иначе. Можете наколдовать его сами?

— Пожалуйста, — светляк сорвался с раскрытой ладони Ллетана и улетел под потолок, к первому.

Вангарил сощурился на зеленоватое сияние, точно огромный кот:

— Получается, вас так учили... Ну что ж, все очень прилично; во всяком случае, без работы вы здесь не останетесь. Но чтобы вас принять, мне нужна бумага от капитана городской стражи, подтверждающая, что у вас нет проблем с законом, и пятнадцать золотых — такой у нас вступительный взнос...

Пятнадцати золотых у Ллетана не было. Было почти три серебряка, скопленных за три недели без вина, и листок дешевой бумаги с названиями контор и магазинов, которые стоило обойти в поисках работы. Он встал из-за стола:

— У меня нет таких денег, кэна Вангарил, и еще долго не будет; наверное, мне стоит поискать работу в другом месте. Спасибо, что уделили мне время.

— Вам очень нужна эта работа? — просто спросил Вангарил.

— Мне очень нужны деньги. Я владею магией, а в Гильдии, я слышал, неплохо платят... Я решил попытать счастья, вот и все.

— И куда вы пойдете теперь?

Ллетан пожал плечами:

— Не знаю. Я не боюсь никакой работы, лишь бы платили больше, чем сейчас. Обойду конторы, может, кому-то нужен писарь или счетовод, или что-то в этом роде...

Он понимал, что вряд ли выгорит — вряд ли какой-нибудь конторе нужен бывший пьяница — но должен был попытаться. Вангарил смотрел на него задумчиво и серьезно — он, конечно, тоже все понимал... но смотрел без насмешки — скорее, с сомнением и сочувствием. Наконец он вздохнул:

— Знаете... это не совсем по правилам, но если дело только в деньгах, я могу пойти вам навстречу. Вы принесете бумагу от стражи и получите место стажера, но я буду удерживать часть вашего жалования, пока вы не расплатитесь с Гильдией. Таким образом, вместо двух золотых в неделю вы будете получать всего один; при этом вы получите еду, кров, право пользоваться нашими лабораториями и библиотекой наравне со всеми. Что скажете?

— Очень щедрое предложение. Что я буду должен? — в Камонна Тонг не было места наивности, равно как и бескорыстию; каждый, от самого Ллетана и братьев Йенит до мальчишки на побегушках, знал: на дармовой скаттл только никсов приманивают, и то не всех. А потому даже безродный сирота не принял бы и медяка, не уточнив условий.

Но Вангарил, с его чистым киродиильским выговором и каджитским прищуром янтарных глаз, не состоял в Камонна Тонг. Он с улыбкой пожал плечами:

— Не подводите меня — этого будет достаточно. Я верю, что вы не опуститесь до воровства, рукоприкладства или убийств внутри Гильдии, но пока не будет закрыт ваш долг... очень вас прошу, воздержитесь также от вина и азартных игр.

Немногие из бывших знакомых Ллетана могли вот так запросто взять на поруки незнакомца — особенно такого, у которого на лице читались месяцы беспробудного пьянства, а в карманах гулял ветер. Даже Ильмени, святая душа, подумала бы трижды, не утонут ли ее деньги и усилия на дне бутылки, и не торопилась верить на слово... Доброта и щедрость Вангарила сбивали с толку, но как было не воспользоваться шансом? Вангарил протянул руку, и Ллетан крепко ее пожал:

— Не подведу. Обещаю.

Золотой в неделю. Пять золотых — чуть больше месяца... Ллетан умел ждать, когда требовалось, но не любил сидеть без дела. Гильдия предоставляла много возможностей заработать тем, кто эти возможности видел: боевые маги ходили в экспедиции, могли наняться в сопровождение, при необходимости ходили со стражей в патруль и помогали местным разбираться с магическими напастями; ученые зарабатывали на своих изобретениях и исследованиях, некоторые давали уроки; мастеровые — на своих изделиях, от зелий и свитков до зачарованных камней для строительства кузниц. Ллетан никогда не занимался наукой или ремеслом; год назад он мог податься в боевые маги, но сейчас навыки нужно было оттачивать заново. Да и посылать его было некому и некуда: новых экспедиций, по словам Вангарила, не намечалось. "Сначала вернется хотя бы одна группа — еще неизвестно, с какими результатами — потом сведения нужно будет обработать, а потом Фалкар решит, кого и куда отправлять дальше. Но это случится через месяц, не меньше... если, конечно, не придется все отложить в совсем уж долгий ящик". Но был еще один путь, и Ллетан им воспользовался.

В Гильдии не было слуг; все, от сбора и заготовки алхимических ингредиентов до мытья полов, маги делали сами. Ежедневные дежурства не слишком утомляли, когда вся Гильдия была в сборе и каждый вставал к котлу раз в две-три недели, но сейчас... Вангарил, временно замещающий Фалкара, от кухонной повинности был освобожден — вместо этого ему пришлось сесть за приходно-расходные книги и прочую бухгалтерию, вместе с дежурствами отложив собственные исследования. А это значило, что остальным троим приходилось дежурить через день, отвлекаясь от работы — и новому товарищу, пока не занятому ничем особенно важным и готовому меняться дежурствами за пару-тройку серебряков, все только обрадовались.

Ллетану в Гильдии нравилось. Вместо соломенной подстилки под лестницей у него теперь была прекрасная кровать с одеялом и подушкой, вместо десяти медяков в день — целый золотой каждый сандас, не считая денег за дежурства, а пять недель потихоньку превращались в две. С товарищами он пересекался только в общей спальне и за столом, молчал о себе и не выспрашивал о других, и всех это устраивало. Трайвонд был с головой погружен в учебу и новичка просто не замечал; Вангарил так уставал, что Ллетану совесть не позволяла обращаться к нему не по делу; сестра Вангарила Эйлонви и ее жених Оринтур были слишком заняты в мастерских, а свободные минуты старались проводить вдвоем... им Ллетан тем более не мешал.

Ему самому любовь всегда была не по карману. В прошлой жизни, позволив себе влюбиться и довериться, он мог за слабость поплатиться жизнью, а мог своим исчезновением причинить женщине боль... о нет, настоящая любовь могла обойтись слишком дорого. Но у серджо Ллетана Дрена было золото, бесстыдно много золота — и были продажные женщины. Всегда свободные — по соображениям идейным, всегда дорогие — по чисто практическим; деньги и деликатность в обмен на тело, дружеская помощь в награду за преданность. У серджо Ллетана Дрена был титул и положение — и была невеста, девица из Дрес, чье имя стерлось из памяти вместе с названиями прочитанных книг. Политический брак в недалеком будущем, церемонная вежливость при встречах, выхолощенные письма и небольшие подарки по случаю; иногда Ллетан читал ей стихи, но никогда не играл на флейте — и подаренное ею кольцо без сожаления утопил в болотах Горького берега.

Фарвил Арано и подавно никого не любил; все, что его интересовало — звон дрейков в кошельке и безопасное убежище. А сам он был слишком отвратителен, чтобы привлечь кого-либо. Вряд ли нынешний Ллетан чем-то отличался от сэры Арано в глазах женщин, но ему было плевать: он считал каждую монету и даже продажную любовь не мог себе позволить.

Дни незаметно сложились в неделю, затем в две, а горсть монет выросла до заветной суммы. "Я сделаю все, что в моих силах, но следы склейки будут заметны", — покачал головой мастер в музыкальной лавке, осматривая обломки флейты. Сколы заметно истерлись, особенно снаружи, но куски хитина все еще плотно подходили друг к другу, как куски мозаики; склеить их и отшлифовать изнутри, вернуть флейте голос еще было возможно. И пусть работа, по словам мастера, могла занять неделю, Ллетан уже сейчас слышал пение своей флейты, уже знал, что сыграет, впервые взяв ее в руки, и давно отвыкшие от улыбки губы растягивались сами собой.

— Вы на себя не похожи, — улыбнулась Эйлонви, дежурившая на кухне, когда Ллетан заглянул к ней узнать, не надо ли помочь с ужином. — Просто сияете... Что-то случилось?

В кухне она была не одна — альтмер, сидевший тут же за столом, кивнул в знак приветствия, с интересом разглядывая Ллетана. Что-то в нем показалось Ллетану смутно знакомым, будто они уже встречались, но где и как — он не помнил.

— Скажем так: мне уже не столь необходим заработок. Но я по-прежнему могу вам помогать, если хотите.

— Очень мило с вашей стороны, но сегодня с раскопок вернулась группа Эрандура, и нам всем станет полегче... Кстати, познакомьтесь — Эрандур, боевой маг и исследователь, — в самом деле, на днях говорили что-то о том, что пора бы экспедициям возвращаться... А Эрандура Ллетан теперь вспомнил — в тот самый день Высокого солнца он был страшно возмущен выходками "графских прихвостней, которым закон не писан". — А это Ллетан Дрен, наш новый стажер.

— Приятно познакомиться, мутсэра.

— Взаимно, — но благосклонное любопытство во взгляде Эрандура сменилось острым, почти враждебным. — Судя по говору, вы с Вварденфелла? Откуда-то с юга, с земель Хлаалу, не так ли?

— Да, все верно. Вы там бывали?

Житель Морровинда без труда отличил бы речь островитянина от речи уроженца материка, а редоранский диалект — от телваннийского. Но Чейдинхол все-таки был киродиильским городом, и хотя половина местных знала данмерис не хуже киродиилика, Ллетан сомневался, что здесь так точно различают диалекты... впрочем, он не слишком прислушивался к местным и мог ошибаться.

— Много лет назад. Я вырос в Балморе, — холодно улыбнулся Эрандур, сцепив руки в замок. А Ллетан только сейчас заметил, какие у него длинные рукава — до середины кистей, еще и скроенные так, чтобы подкатать их было невозможно... Такими рукавами, должно быть, удобно скрывать следы от рабских наручей. — Кстати, кэна Марайн Дрен из Балморы вам, случайно, не родственник?

Марайн Дрен, мер средних лет из младшей ветви семьи, приходился Орвасу седьмым мусковым отваром — не то двоюродным дядей, не то троюродным братом; он не общался с родней, и Ллетан почти ничего о нем не знал. Уважаемый маг, достойный мер тихой жизни, вот и все... Каков был Марайн за закрытыми дверями своего особняка, а также что спустя много лет думал о нем Эрандур, Ллетан понятия не имел — и на всякий случай пожал плечами:

— Не думаю. Разве что очень дальний.

Эрандур кивнул, и под его недобрым внимательным взглядом Ллетану показалось, что он все понял.

И еще Ллетану подумалось, что стоит заказать для флейты футляр попрочнее.

1) С февраля по июль.

Вернуться к тексту

Но если плечи песней мне расправить —

Как трудно будет сделать так, чтоб я молчал!

Группа Эрандура вернулась очень вовремя — теперь Ллетан не нуждался в деньгах и мог себе позволить не брать каждое дежурство подряд, и было весьма кстати, что товарищи по Гильдии перестали так нуждаться в нем. Теперь он получал лишь то, что ему причиталось, а все свободное время проводил в тренировках: ему нужно было заново выстраивать свою жизнь, которую он по слабости своей почти потерял. Снова стать тем, кто мог тринадцать лет дурить голову всемогущему Орвасу Дрену и уйти от него живым. Душа Ллетана уже восстанавливалась под руками музыкальных дел мастера, а пока стоило привести в порядок тело, превратить его из бесполезного хлама в хороший инструмент. И Ллетан пытался, заново привыкая к тяжести меча в руке и вспоминая полузабытые движения, загоняя себя так, чтобы сил не оставалось думать — только дойти до кровати и упасть, заснув на полпути к подушке. Даже возвращение главы Гильдии Ллетан отметил лишь краем сознания — слишком устал...

В то утро он получил обратно свою флейту. Ее голос остался так же чист и резок, как раньше — и ей нужен был ее музыкант, такой, как прежде, или даже лучше прежнего. В тот день Ллетан измотал себя настолько, что к вечеру едва держался на ногах — впрочем, кэна Фалкар его состояния не заметил, или сделал вид, что не заметил. Хмыкнул не то одобрительно, не то с насмешкой: "Я ценю вежливость и усердие. Мы с вами поладим".

А назавтра был сандас — единственный выходной у всех магов Гильдии, кроме дежурных, и меньше всего Ллетан ожидал, что кто-то составит ему компанию на тренировке. Но спустя три поворота часов стены вспыхнули синеватым пламенем и погасли, как всегда бывало, когда кто-то открывал дверь; в зал вошли Вангарил, ради тренировки сменивший мантию на простую рубаху и штаны, и Эрандур в своем обычном черном одеянии.

— Тоже желаете размяться, мутсэры?

Эрандур молча кивнул; Вангарил прищурился, затем улыбнулся широко, будто старому другу:

— И будем рады вашей компании. Разнообразие оттачивает мастерство, не так ли?

Ллетан крепче перехватил тесьмой отросшие волосы, чтобы не лезли в глаза, и кивнул:

— Я к вашим услугам.

Дуэль вышла короткой, но поучительной. Эрандур был хорош, очень хорош — даже сойдясь с ним на одних мечах, без магии, Ллетан понял это и осознал, сколь многое должен восстановить. В настоящей схватке он не продержался бы и пары вдохов.

— Я слишком сильно вас задел? — усмехнулся Эрандур, наблюдая за творящим Малое лечение Ллетаном.

— Просто не люблю следы на теле. Это как дневник, открытый любому зрячему.

Он в самом деле не любил оставлять следы — ни вокруг себя, ни на теле, ни на душе. Вот только избавиться от последних было порой почти невозможно — в этом Ллетан убедился в очередной раз, когда пришел к мастеру за своей флейтой. На хитиновом теле отчетливо виднелся уродливый шрам, расколовший имена Рилмс и Аралора на бессмысленную россыпь букв, да и те чуть сгладились от полировки. Можно было отшлифовать еще раз, но Ллетан отказался — шлифовка стерла бы остатки резьбы, но не след разлома.

— Пожалуй, — даже не глядя на собеседника, Ллетан догадывался, куда тот смотрит. На собственные руки, на скрытые слишком длинными рукавами запястья. — Думаю, и у меня заметок в этом дневнике сегодня изрядно прибавилось... Кроме шуток, Дрен, вы весьма неплохи, особенно для того, кто долго и тяжело болел.

— Вы мне льстите.

— Ничуть. Вы в самом деле неплохое приобретение и будете полезны в экспедициях. Не думали пойти в Фанакас?

Фанакас... Что-то обсуждали вчера за столом, вспомнил Ллетан, как раз после приезда Фалкара — архимага в этих руинах что-то очень интересовало и он настоятельно просил отрядить туда экспедицию, о чем глава Гильдии рассказывал спокойно, но с крайне выразительным лицом. "Я напомнил ему, что осень в горах Валус — не самое приятное время, и полагаю, вы понимаете, что Фаральмо мне ответил..."

— Честно говоря, на Фанакас я не рассчитываю. Насколько я понял, кэна Фалкар категорически не хочет снаряжать экспедицию, и с плохой погодой в горах это связано так же, как я — с династией Каморан.

Ллетан был невысок для данмера — не дотянув до тридцати пяти пертанов⁽¹⁾, он даже на Ильмени смотрел чуть-чуть снизу вверх, — но его рост вместе с крепостью в кости, свойственной всем Дренам, наводил скорее на мысли о дальних предках-недах, нежели о родстве с босмерами. Истине, впрочем, не соответствовало ни то, ни другое.

Вангарил усмехнулся:

— Вы весьма проницательны. Видите ли, совсем недалеко оттуда находится поместье лорда Орума гро-Шуграка, который считает окрестности Фанакаса своей землей и не обрадуется нашему появлению. Фалкар это знает и не хочет ссориться с лордом, но архимаг Фаральмо... Он гениальный ученый, сделавший себе имя на исследованиях культуры айлейдов, но в последние годы занимался исключительно теорией, и это отразилось на его научных интересах — его проекты становятся все более дерзкими и амбициозными, а материала ему подчас не хватает. Полагаю, не покидая стен Университета, легко забыть о том, что судьба исследований часто зависит от множества обстоятельств, порой вовсе не связанных с наукой...

— Проще говоря, Фаральмо — блаженный дуралей, одержимый мечтой найти следы исчезнувшего Делодиила⁽²⁾, хоть какие-нибудь, и такие мелочи, как здравый смысл, его не волнуют. Хотя любому разумному понятно, что коль скоро Орум считает эти руины своими, без дела они не стоят, так что для нас в Фанакасе могли сохраниться разве что мертвецы в запечатанных криптах. Конечно, сведения о способах захоронения и бальзамирования небезынтересны, но ссориться ради них с бандой Орума, а то и кое с кем похуже... — Эрандур выдержал паузу. — Вам знакомо название "Камонна Тонг", мутсэра?

— Как и всякому уроженцу Вварденфелла.

— Тогда, возможно, вы знаете, что они ведут дела не только на Вварденфелле. Говорят даже, что где-то в нашем графстве есть их убежища, и что банда Орума с ними на короткой ноге. Это все, конечно, только слухи, ничем не подтвержденные.

— Само собой, — кивнул Ллетан и отошел к умывальнику.

Слухи стоило проверить. Кроме прочего — личного, лишнего — он наверняка не был единственным, кто пересек границу в рабских наручах. Две Лампы, зажженные где-нибудь в предместьях Чейдинхола, могли многим осветить дорогу... и в помехах точно не нуждались.

Экспедиция в Фанакас, конечно, сорвалась — портить отношения с головорезами ради безумной прихоти архимага не хотелось никому, и в первую очередь Ллетану. Позволить себе подобную дерзость, и то с оглядкой, мог серджо Дрен, сын советника Хлаалу — но никак не мутсэра Дрен, новичок в городе и в Гильдии.

Зато мутсэра Дрен, многообещающий стажер с темным прошлым, мог аккуратно, не привлекая внимания и не попадаясь на глаза, навести справки и выяснить: да, Камонна Тонг действительно ведет дела в Чейдинхоле, сговорившись с бандой Орума. Нет, они не знают, что происходит на Вварденфелле, да и кто бы им доложил, шушере низших рангов, чье дело маленькое — возить скууму. Нет, отлов беглых рабов в Киродииле — дело слишком опасное, шкурка выделки не стоит, да и нет у них возможности всерьез охотиться за головами. Нет, им вовсе не нужны враги в Гильдии магов. Да, разумеется, они готовы закрыть глаза на то, что их не касается, пока местные не трогают их самих и не мешают работать...

Ллетан счел такое положение дел вполне приемлемым. Его собственная ненависть к торговцам ядом вообще и Камонна Тонг в частности могла подождать удобного случая, пока же он выходил в экспедиции, узнавая окрестности, зарабатывая золото и репутацию. Он договаривался с окрестными фермерами и строил дом для беглецов на заставе Харлана; ни банда Орума, ни Камонна Тонг не тревожили его, а он не трогал их.

Недели сложились в месяцы, месяцы — в год, затем почти в два; тоска и горечь не ушли совсем, но потускнели в темных залах Кемена, Норнала и Риэля, затерлись листами бесчисленных отчетов так же, как затерлись от частых прикосновений священные имена на старой хитиновой флейте. К тому же впервые в жизни у Ллетана, казалось, появился друг — умный и бесконечно доброжелательный Вангарил, с которым было интересно и легко, несмотря на разницу в полвека; в беседах с ним Ллетан мог себе позволить следить не за каждым словом, а... за каждым пятым, пожалуй.

Но приходилось — за каждым третьим: чем дальше, тем чаще, беседуя с Вангарилом, Ллетан ловил на себе недобрый взгляд Эрандура. Причины неприязни бывшего раба к рабовладельцам он вполне понимал, как понимал и то, что ссориться не стоит. Эрандур был одним из лучших боевых магов Гильдии и дружил с Фалкаром — насколько понял Ллетан, их сблизил научный интерес: оба всерьез практиковали некромантию и нередко работали вместе. И имели обыкновение подолгу обсуждать свои изыскания за общим столом, меняя тему лишь после мягких укоров Вангарила "нельзя ли погромче, друзья мои? В Анвиле вас не слышно!" Причем Ллетан не сомневался, что "анвильских фанатиков" Фалкар и Эрандур боялись еще меньше, чем архимага, а разговор переводили исключительно из уважения к Вангарилу.

А еще в Гильдии магов Чейдинхола, наполовину данмерского города на границе с Морровиндом, почти не было данмеров. Сам по себе этот факт ни о чем не говорил, но вместе со всеми прочими лишь укреплял Ллетана в намерении не злить Эрандура, держаться спокойно и с достоинством, точно жрец Храма во время службы.

И ждать, предоставляя Эрандуру сделать первый шаг.

— Слышали новости, мутсэра?

— О наборе в Университет? Конечно, — кивнул Ллетан, не отрываясь от своего занятия — он переделывал отчет об экспедиции. — Простите, я занят.

Накануне он почти не спал: в дом на заставе Харлана притащили двух израненных подростков, каджитку и аргонианина, даже в полузабытьи цеплявшихся друг за друга; лечение растянулось на целую ночь и три больших бутылки зелья магики. Утром же Фалкар напомнил, что ждет бумаги к вечеру — и Ллетан, сев за едва начатый отчет, умудрился наляпать глупейших ошибок, которые сейчас исправлял. Еще и голова раскалывалась, даже зелье не помогло...

— Будете подавать прошение о переводе? — слова "я занят" Эрандур предпочел не услышать. Его бесцеремонность уже начинала раздражать.

— Не люблю делать заведомо бесполезные вещи: мы оба знаем, что мое прошение Фалкар не подпишет.

Мест было всего два, и одно Фалкар придерживал за своей юной ученицей-аргонианкой, на другое же явно метил Трайвонд. Ллетан об этом знал и не дергался: пусть перевод в Университет дал бы ему возможность двигаться по службе и немного больше денег — здесь, в Чейдинхоле, Ллетан мог помогать беглым рабам и следить за Камонна Тонг, да и жалованье его вполне устраивало.

— Подпишет, если я попрошу, — заявил Эрандур, садясь на свободный стул. — У меня к вам деловое предложение, Дрен, так что извольте отложить эту дребедень и выслушать меня.

Ллетан поморщился и поднял глаза:

— Говорите.

Эрандур оглянулся на дверь, быстро взмахнул рукой:

— Тихо... Теперь нам не помешают, — пояснил он. — Один мой друг по делам службы отправляется в Морровинд, и ему нужны сведения о Доме Хлаалу. Только не те, что написаны в путеводителях, а действительно ценные: с кем можно вести дела, кто бесполезен, но и безвреден, а кого лучше обходить десятой дорогой... И давайте начистоту: я знаю, что такие сведения у вас есть. Более того, я почти уверен, что знаю, какими судьбами вы оказались в Чейдинхоле, и если я прав — вы хотите отомстить. Свою месть вы получите, если окажетесь полезны, в ином случае останетесь при своих.

— Даже так? — сквозь усталость и головную боль пробилось любопытство. — И что же вы обо мне знаете?

— Лишь то, что вы показываете, но и этого немало для того, кто умеет смотреть. Я полжизни ходил в слугах, так что смотреть я умею, поверьте... — Эрандур помолчал, сцепив руки в замок. — Вы верно поняли, я действительно бывший раб. И хотя кэна Марайн никогда меня не обижал, хотя ему я обязан всем, что имею — образованием, свободой, даже познаниями в магии, — хотя я вырву язык любому, кто скажет о нем дурное слово... быть вещью отвратительно. А я был именно вещью, пусть даже умной и весьма полезной; кэна часто принимал гостей, а я должен был готовить комнаты, подавать на стол и следить, чтобы гости ни в чем не нуждались. Я до тошноты насмотрелся на этот сброд — на богачей, едва научившихся прилично есть и жаждущих войти в милость к не самому знатному, но все-таки Дрену; на мелких дворян в одолженных шелках, желающих за счет состоятельного мага поправить свои дела. На то, как они сидят за столом кэны Марайна и как ведут себя в гостевых комнатах... в присутствии живой вещи, которой можно не стесняться... Знаете, Дрен, это очень заметно — когда мер надевает свои манеры только перед выходом, как неудобный праздничный камзол, а когда носит их, точно вторую кожу. Например, безупречно прямо держит спину, сидя над отчетом третий час кряду, или со всей учтивостью приветствует Фалкара, падая с ног от усталости. В вас так крепко вбили эту науку, что вы даже не замечаете за собой подобных мелочей... и это в самом деле не стоило бы внимания, если бы не ваши уши.

— Что, простите?

— У вас уши рваные — с вашей-то нелюбовью к следам на теле! Продавая серьги, вы бы не выдирали их, а аккуратно вынули. Если бы вас ограбили, вы бы первым делом залечили уши — но тогда вам, похоже, было не до того... И позже было не до того, ведь вы даже не пытались обратиться в храм. Нет, вас сразила некая "болезнь", мы оба знаем, какая именно. И вот, когда молодой аристократ из Хлаалу появляется на пороге сиродиильской Гильдии магов с разорванными ушами, горстью медяков в кармане и следами долгого запоя на лице, можно предположить, что его изгнали из Морровинда, лишив средств к существованию. Поскольку он явно не собирается возвращаться домой, можно предположить, что возвращаться ему некуда или попросту опасно. А еще, если хоть немного знать Хлаалу, можно предположить, что этот аристократ ничего не забыл — и отомстит своим обидчикам, только дай возможность...

"Рабов стоит опасаться..." — всплыла в памяти старая истина, подтверждаясь в очередной раз. Рабов определенно стоило опасаться, ведь любой из них мог оказаться Эрандуром...

— ...вы можете сказать, что мои измышления вилами по воде писаны, но я еще в первый месяц знакомства с вами написал кэне Марайну — не смотрите так, я не расспрашивал о вас лично, просто поинтересовался светскими новостями. А он в ответ написал, что вы мертвы и что ваш батюшка очень уж быстро снял траур. Не знаю и знать не хочу, что у вас произошло, серджо Дрен, — он чуть заметно выделил голосом обращение, — но легенда красивая.

— Предположим, вы правы. Но зачем вы предлагаете мне помощь, если ненавидите меня?

На сей раз Эрандур молчал дольше — не выдерживая театральную паузу, а будто в самом деле собираясь с мыслями. Наконец, он заговорил — медленно, будто через силу, не глядя в глаза:

— Мне неприятно видеть вас здесь, это правда. Но ненавидеть вас... Я бы очень хотел, видят боги, но не могу. Будь вы зарвавшимся наглым щенком, все было бы гораздо проще — я бы просто выжил вас из Гильдии, — но вы слишком хороши для этого, так давайте поможем друг другу и подложим этим ублюдкам свежего муска под ноги. Что скажете?

Думал Ллетан недолго:

— Скажу, что мое прошение о переводе должно быть подписано в кратчайшие сроки. Если мои враги окажутся вашему другу не по зубам и если они выйдут на меня — пусть берут штурмом столицу или гоняются за мной по всему Сердцеземью. И еще... Я хочу передать с вашим другом письмо в Вивек.

— По рукам, — кивнул Эрандур. — Назовите время и место встречи, я все передам. И на всякий случай — моего друга зовут Кай Косадес, ему сорок два года и он знает имя моего бывшего хозяина.

Спустя два дня в гостинице "Чейдинхольский мост" к Ллетану подошел худощавый лысеющий имперец лет сорока, представился Каем Косадесом и предложил подняться в комнату. Беседа затянулась до глубокой ночи, много пришлось писать — благо, бумагу, перо и чернила им предоставили, — но мутсэра Косадес, по его собственным словам, получил даже больше, чем рассчитывал.

Он увозил в Морровинд не только заметки о Доме Хлаалу, но и сведения обо всех более или менее значимых членах Камонна Тонг — об их сильных и слабых сторонах, жилищах, известных всем, и тайных убежищах, о том, кого и как при необходимости можно убрать.

И письмо в Вивек с пожеланиями доброго здоровья сэре Ильмени Дрен от Фарвила Арано.

1) Пертан — мера длины, равная примерно 5 см.

Вернуться к тексту

2) Айлейдский город, полностью исчезнувший по воле Меридии, нирнский аналог Атлантиды.

Вернуться к тексту