Старая хитиновая флейта (джен)

Бывают дни, когда опустишь руки

И нет ни слов, ни музыки, ни сил.

Над Чейдинхолом едва занялся рассвет.

Ллетан вышел на заднее крыльцо постоялого двора, выплеснул грязную остывшую воду, пролив половину себе же на ноги: тяжелый котел так и норовил выскользнуть из рук. А руки у него по утрам тряслись, точно у больного атаксией; самому едва верилось, что не так давно Ллетан Дрен, мясобой⁽¹⁾ Камонна Тонг, одинаково твердой рукой выводил послания кистью на пергаменте — и ножом на живом дрожащем мясе. Да и стоило ли вспоминать? Ни ножа того, ни кисти он в руках не держал уже много недель, как бы не месяцев, и память вместе с былой сноровкой понемногу растворялась в дешевом вине. Местные эту кислятину пили только по беде, если ни на что другое денег не хватало, Ллетану же выбирать не приходилось: другого хозяйка ему не наливала, другого его работа и не стоила.

Впрочем, ему и кислятины не нальют, если он так и будет стоять столбом в помойной луже. Ллетан с трудом отодрал себя от стены, взял метлу и принялся сметать воду с крыльца; нужно было еще принести свежей воды, наколоть дров, вымыть затоптанный и заплеванный пол в общем зале. Чуть позже, когда начнут просыпаться постояльцы — собрать по комнатам и вычистить ночные горшки... но сначала натаскать воды. Наполнить бочки и напиться самому.

Ллетан уже выхлебал целый кувшин, но голова все еще раскалывалась, и в горле было сухо, точно в пепельной пустыне. И путь до колодца — шагов десять от крыльца — будто растянулся под ногами в целую милю. Совсем еще недавно он бы и настоящую милю прошел, не заметив, но он и вечера тогда проводил в тренировках, а не в кисло-красном дурмане.

Колодезная вода показалась с похмелья необыкновенно вкусной и свежей. Утихла жажда, даже как будто мысли прояснились, и уже некогда стало думать о прошлом: слишком многое нужно было сделать, и сделать на совесть, чтобы не пришлось ложиться спать голодным.

Ближе к полудню хозяйка послала его на рынок. Ллетан все усмехался про себя: видели бы его бывшие знакомые, как сын советника Хлаалу торгуется за корзину репы! Но то были, конечно, пустые мысли. Если бы кого из цвета Великих Домов Морровинда и занесло в Чейдинхол, и даже если бы вдруг они пожелали пройтись по овощным рядам — не признали бы в нынешнем Ллетане молодого серджо Дрена. Нет нужды благородному серджо таскать тяжелые корзины на собственном горбу. Не бывает у серджо таких рук — изъеденных щелоком, исцарапанных жесткими щетками, с обломанными грязными ногтями. Не бывает оплывшего мятого лица с неровно, клочками отросшей щетиной. И волосы, давно забывшие гребень, серджо скорее сбрил бы начисто, чем показался в таком виде на улице...

— С дороги! — истошно завопили за спиной, опережая стук копыт, а затем кто-то налетел на Ллетана со всего маху, сбив с ног прямо в грязь и приземлившись сверху.

И тут что-то ударило его в грудь, тонкое и острое, как дротик. Ллетан еще успел подумать: кто?.. А между тем над головой громко возмущалась обиженная улица, на десятки голосов проклиная чью-то удаль неуместную, и шум не спешил раствориться в ядовитой дурноте. Все-таки не дротик. Но что тогда?

— Ты в порядке? — встревоженно спросили совсем рядом.

— Я-то да, — тотчас прозвучал ответ, и потом некто наконец поднялся на ноги, позволяя и Ллетану встать... или хотя бы попытаться, но главное — посмотреть, чем же ему в грудь прилетело.

— Вы целы? Простите, это вышло случайно... — взъерошенный альтмер в синей мантии — такие носили здесь маги Гильдии — бросился собирать рассыпанную репу.

— Это вышло, потому что графским прихвостням закон не писан, — другой альтмер, стоявший тут же рядом, даже не попытался понизить голос — куда больше невольных слушателей его занимали сейчас пятна жидкой грязи, густо-коричневые на синем, изуродовавшие подол его одеяния. — Вот им бы перед нами всеми стоило извиниться...

— Девяти ради, Эрандур!

— Скажи еще, что я неправ, — огрызнулся Эрандур. Говорил еще что-то, но Ллетан не слушал.

То, что он принял за дротик, оказалось его собственным амулетом — обломками короткой флейты на шнурке. Резьба искрошилась и стерлась у сколов, появились и накрепко забились грязью глубокие царапины, но еще можно было заметить, с какой любовью прикасался мастер резцом к хитиновой трубке, какую изящную форму придал ей когда-то. Восстановить былую роскошь уже, конечно, не получится. Вернуть флейте голос мастер, возможно, и сумел бы, найдись у Ллетана лишних пять золотых, но у него и пяти медяков не наберется. Откуда, если все деньги он спускает на выпивку?

Ллетан будто впервые увидел себя со стороны — опустившегося и опустевшего, еле унявшего поутру похмелье, чтобы вечером напиться вновь. И вновь пересохло горло, потемнело в глазах, но не от вина — впервые за последние недели он был до отвращения трезв, и впервые, возможно, за всю жизнь ему стало обжигающе стыдно. Сколько недель он носил на себе искалеченную флейту, деля с ней и грязь, и пот, и ледяную воду? Когда успел привыкнуть настолько, что перестал замечать? Как вообще мог забыть о ней?..

Альтмер заметил его смятение, но понял по-своему:

— Прошу прощения, я возмещу вам ее стоимость...

— Не нужно, — голос истлел до едва слышного шелеста. — Это... до вас было. Все в порядке...

— Вангарил, мы опаздываем, — напомнил Эрандур, отчаявшись привести себя в порядок и нервно поглядывая в начало улицы. Вроде бы где-то в той стороне высилось местное отделение Гильдии магов.

— Сейчас, — Вангарил помог Ллетану подняться и поспешил прочь, еще раз извинившись.

Миг — и оба мага уже скрылись в толпе, точно брошенная в реку галька.

И утихло понемногу волнение, поднятое лихим всадником, как успокаивается водная гладь, всплеснув от удара булыжника, и улица вернулась к своим делам.

Ллетан шел своей дорогой, поудобнее перехватив корзину и не глядя по сторонам. Может, кто и поглядывал на него презрительно, но вряд ли: никому в этом городе он не был известен и нужен, и Ллетана это устраивало.

Да, здесь до него никому не было дела. Какая глупость — ждать отравленного дротика средь бела дня! Кому сдался тихий чейдинхольский пьяница? Разве что знакомым по прежней жизни — но из рук мясобоя Дрена мало кому везло уйти живым; если и остались у тех калек хоть какие-то сбережения, стоило пустить деньги на поправку собственного здоровья, а не нанимать убийцу для бывшего палача. Те, кому мешал серджо Дрен, наверняка более чем удовлетворились его исчезновением. А отец, если бы хотел его смерти, убил бы сразу.

А этот Эрандур в своей обиде был прав и неправ одновременно. Прав, потому что опасно скакать по улицам во весь опор: так и разбиться самому, и других покалечить недолго, да и напиваться с утра пораньше — дурной тон. А неправ, потому что пьяные выходки, конечно, безобразны, но если местные лорды ими и ограничивались — на взгляд Ллетана, они были куда безобиднее и безопаснее морровиндской знати. Во всяком случае, той ее части, которую Ллетан по праву рождения знал лучше всего.

Ллетан думал обо всем и сразу, даже о том, что сегодня предстояло Эрандуру и Вангарилу в Гильдии. Опоздали они все-таки или нет, и куда именно спешили?

И старательно не думал о хитиновой флейте. О любимой двоюродной сестре, подарившей ему эту флейту много лет назад, и о времени, когда они еще могли общаться, не таясь...

Хорошо, что Ильмени никогда не узнает, во что он себя превратил.

1) В Камонна Тонг существует 10 рангов; от низшего к высшему — задира, крутой, биток, крушитель, мясобой, забойщик, молот, старикан, силач, шишка.

Вернуться к тексту

В такие дни я был с собой в разлуке

И никого помочь мне не просил.

Никто из прежних знакомых Ллетана не заподозрил бы его в пагубном пристрастии к хмельному. Вопреки расхожему мнению о детях вельмож, он крайне редко посещал увеселительные заведения и никогда не позволял себе упиться до потери разума. Одни приписывали его сдержанность скромности, другие — чрезмерной набожности, на деле ему просто не хватало времени: дни его были расписаны от рассвета до заката, и наставники стремились вбить ему в голову как можно больше. Само собой, по настоянию отца...

От слишком сильного удара деревяшки брызнули в разные стороны, разлетевшись по всему двору, а топор глубоко засел в колоде.

— Полегче, Дрен! — беззлобно окликнула его хозяйка. — Сломаешь топор — из жалованья вычту!

— Прости, сэра, — он попытался выдернуть топор, но не смог. Руки чуть тряслись — впервые за много дней от усталости, не от вина.

— Да хватит уже, ты и так на три дня вперед наколол. Собери это и можешь отдохнуть...

Отдохнуть... — зазвенело в голове насмешливым эхом. Отдыхать хотелось утром, и вчера вечером, и третьего дня. Но не сейчас, когда Ллетан, безобразно трезвый, нарочно изматывал себя, чтобы не думать, не вспоминать; чтобы сил хватило лишь дотащиться до лежанки и забыться тяжелым сном без сновидений.

Вино могло бы подарить ему сон... но нет, хватит с него отравы. Если осталось в нем хоть что-то от прежнего Ллетана — того, за которого так горячо молилась Ильмени, — он должен был удержаться.

"Да благословит твой путь святая Рилмс, брат", — Рилмс Босоногая, покровительница бедняков и пилигримов, была ее любимой святой, ей Ильмени возносила молитвы чаще, чем всем прочим. И ее имя вместе с именем святого Аралора Кающегося было вырезано на флейте — той самой, что висела сейчас на шее у Ллетана.

"Я знаю, даже в самые темные дни ты нечасто обращаешься к святым. Не мне тебя судить, но... пусть музыка станет тебе не только утешением, но и молитвой, для которой не нужно преклонять колени и подбирать слова, — Ильмени знала, что Ллетан не очень набожен, и знала, почему: он не хотел просить благословения на дела, от которых его самого тошнило. — Просто играй на этой флейте — и тебя услышат. Я тоже буду молиться за тебя..."

Никому, кроме Ильмени, и в голову не приходило за него молиться.

Должно быть, обычно матери молятся за своих детей. Ллетан не знал точно: его мать умерла, когда ему было шесть лет. Говорили, что красотой она могла поспорить с самой Азурой, но Ллетан, как ни пытался, не мог вспомнить ее лица — только шелест лилового шелка, остро-сладкий запах духов и резковатый смех. И дым погребального костра, такой едкий, что слезились глаза. "Вытри слезы, сын, она не мучилась", — говорил отец, чуть сжимая плечо Ллетана, и мальчишка торопливо вытирал глаза уже насквозь промокшим платком. А потом еще раз, и еще — пока отец не смотрел...

Будь Ллетану тогда шестнадцать, он бы спросил, известно ли, каким ядом отравили мать, проглотив слипшиеся в горле слезы, и у серджо Орваса не было бы повода упрекнуть его в несдержанности. Возможно, ему бы даже понравился интерес Ллетана: не так просто отравить умелую и способную волшебницу в ее собственных покоях, куда даже воду для умывания не приносили, не проверив — тем естественней и уместней выглядело бы любопытство юного мера, которому подробности этого дела могли пригодиться в будущем.

В двадцать шесть Ллетан смолчал бы, глядя под ноги, на погребальный костер, на гостей, пришедших отдать последний долг усопшей — куда угодно, только не на отца, только бы не встречаться с ним взглядом. В свои двадцать шесть Ллетан все понимал — и про браки по расчету, и про серджо Орваса, — но из последних сил цеплялся за осколки своих иллюзий.

В тридцать шесть он не прятал бы глаза, только спросил что-то вроде: "Ты оставил мне исполнителей?" — без улыбки, не переигрывая. Ведь серджо Орвас ждал от своего наследника именно этого.

Ллетану, который таскал сейчас наколотые дрова, было сорок шесть лет, и мать восстала бы из праха, вздумай он осквернить ее гробницу своими нетвердыми шагами, своим зловонным дыханием. Впрочем, его бы к усыпальнице на выстрел не подпустили: изгнанный из семьи и Дома, он не имел права ступать по земле своих предков, дышать воздухом, которым дышали они, тревожить их покой в священном месте.

И у него не осталось сил притворяться. Ему было не все равно.

Вязкая горечь разливалась на языке и где-то возле сердца, когда он вспоминал, что никогда уже не поклонится могилам предков. И матери — он чтил ее память, как умел, пытаясь заглушить мерзкий привкус стыда перед ней. За то, что чем старше Ллетан становился, чем больше ему рассказывали о матери, тем сильнее он убеждался, что не смог бы любить ее живую так, как чтил мертвую — кощунственные, постыдные мысли.

И все же как сложилась бы его жизнь, если бы мать не умерла? Каким вырос бы юноша, воспитанный фанатичной приверженкой традиций — даже тех, которые давно пора бы отменить?

О, вряд ли он выносил бы ночные горшки — хотя бы потому, что ему не пришлось бы покидать Морровинд в спешке, без денег и оружия, и хвататься за любое дело, чтобы заработать на хлеб. Его не подгоняла бы в спину самоубийственная сделка с отцом, потому что ему бы и в голову не пришло нарушать законы родной земли так дерзко, так... по-имперски. Аболиционист! Чудовищно. Омерзительно. Нет, эта иноземная гниль не коснулась бы души Ллетана, и осторожные рассуждения своего дяди Ведама Дрена о пользе перемен он пропускал бы мимо ушей. Возможно, он бы даже презирал серджо Ведама за его проимперские взгляды и излишнюю мягкость в вопросах воспитания детей. Серджо непозволительно потакал единственной дочери, поощрял ее вольнодумство, пренебрегал наказаниями — так стоило ли удивляться смелым взглядам сэры Ильмени? Пожалуй, Ллетан и к ней проникся бы презрением... но в глубине души куда сильнее презирал бы себя.

За то, что не оправдывал возложенных ожиданий, не блистал способностями, был во многом хорош, но ни в чем — исключителен. За то, что его волшебный дар пробудился в момент позорной слабости — так говорил потом серджо Орвас, и мать бы наверняка с ним согласилась. Ллетану тогда было шестнадцать, и он, вместо того, чтобы наказать беглого раба и вызнать, где прячутся его сообщники, расплавил все инструменты в застенке — что это, если не слабость? Наказать того невольника — и многих других после — ему все равно пришлось.

Наконец, Ллетан презирал бы себя за то, что смел задаваться вопросами и самостоятельно искать на них ответы — а он бы наверняка задавался и наверняка искал, ведь Ведам и Ильмени лишь достроили кровлю его инакомыслия. Первый же камень заложил, не подозревая о том, сам Орвас Дрен, пока пытался научить Ллетана сидеть одним задом на двух стульях.

О да, постигая это сложное искусство, Ллетан не знал скуки. Он получил прекрасное образование, хорошо владел магией и чуть хуже — мечом; мог поддержать любой разговор, достаточно знал о музыке, чтобы при случае блеснуть познаниями, и сам неплохо играл на флейте. А еще различал на язык примеси в лунном сахаре и разбавленную скууму; знал, как натаскивают никсов на след беглых рабов; умел выбивать и вытягивать признания, поддерживая жизнь в изуродованном теле, чтобы допрашиваемый не сдох раньше времени... Все же стоило отдать отцу должное — понимая, как губительна праздность для юноши, с младенчества окруженного роскошью и покорными невольниками, он позаботился о том, чтобы у Ллетана не оставалось времени на пустые развлечения.

Но от самого главного порока Ллетана не уберегли ни книги, ни изматывающие тренировки, ни светские вечера, ни часы в застенках. Он слишком рано научился думать, и это ядовитое семя пустило в нем корни, тихо миновало пору цветения-бунтарства, чтобы принести свой плод, крупный и горький — предательство, вскрывшееся в самый неподходящий момент.

Ллетан, воспитанный своей матерью, не предал бы. Скорее, источенный презрением к самому себе, неспособный ни оправдать ожидания родителей, ни мысленно послать их подальше, он бы давно наложил на себя руки — и некому было бы помолиться за него...

Ллетан разложил на колоде обломки флейты — осторожно, как обрабатывал бы кровоточащую рану, стараясь не причинять боли, — и принялся прочищать забитые отверстия длинной щепкой. Ради памяти своей матери, чья смерть сохранила его волю к жизни, ради Ильмени, подарившей ему свет и утешение, наконец, ради себя самого — того, каким он стал, и того, которого никогда не было, — он не имел права и дальше уничтожать себя.

И я хотел уйти куда попало,

Закрыть свой дом и не найти ключа...

Давно отгорел закат, сменившись россыпью крупных звезд. Наконец-то затих постоялый двор: опустела последняя кружка, смолкла последняя песня, постояльцы побогаче разошлись по комнатам, победнее — устроились на шкурах и лавках в общем зале.

Ллетан вышел на крыльцо, пошатываясь от усталости — в последние три недели он работал, как раб на плантации, усердием зарабатывая одобрение хозяйки и пару монет сверх жалования. Вина он больше в рот не брал, и теперь под вечер его одолевали тяжелые воспоминания, горечь невосполнимой потери, угрызения совести; порой хотелось плюнуть на все, заказать бутылку, выпить до дна — без закуски, не разбавляя...

Но жаль было денег, отложенных на восстановление флейты. И все выше поднимала голову почти забытая гордость: не для того Ллетан так рвался на свободу, чтобы теперь, в Киродииле, стать рабом бутылки. Он вспомнил, как ненавидел все, что дурманило разум — в особенности, конечно, лунный сахар и скууму — считая зависимость от наркотиков тем же рабством, только без кандалов и плетей. Как ненавидел рабство в любом его проявлении, как долго и старательно готовил свой побег. Как мечтал о свободе для всех — но в первую очередь, конечно, для себя.

Когда появились эти мечты? Должно быть, проросли из тех времен, когда самыми страшными преступлениями Ллетана были налеты на кухню и лазанье по деревьям; из внимательных взглядов невольников и следовавших за ними отповедей отца. Он всегда очень быстро узнавал о проступках Ллетана, но кто ему докладывал, если не снующие по вилле рабы?

Ллетану говорили, что невольники — такое же имущество, как верховые гуары; что вся их жизнь суть служение господину; что у рабов не может быть собственной воли, мыслей и чувств. Но разве гуар или, к примеру, табурет мог бы увидеть его, когда он крался в кухню в неположенное время или пытался спуститься по дереву с балкона второго этажа? Да не просто увидеть, а решить, что происходит что-то неправильное, и рассказать об этом? Нет, рабы не были простым имуществом — они оставались разумными, пусть и в неволе; они понимали, что разрешено и правильно, а что нет, и знали, что о неправильном должны доложить. Знали, кому доложить. Ллетан плохо помнил свои детские мысли, но ему казалось, что уже тогда он начал понимать: рабы обязаны исполнять хозяйскую волю, но вольны делать что-то и без приказа. И во втором случае действовать они будут точно не в его, Ллетана, пользу.

Рабов стоило опасаться точно так же, как учителей и отцовской свиты, просто на всякий случай. И Ллетан старался, как мог, не привлекать их внимания — прятался за страницами книг и лязгом мечей, за послушанием и тихой вежливостью, не давая поводов для обид, жалоб и доносов. Порой ему даже казалось, что все не так плохо — по крайней мере, в своих мыслях он был свободен.

Редкой отдушиной были визиты дяди с семьей: тогда Ллетану следовало отложить учебу и сопровождать сестренку на прогулках. Ильмени была младше него на шесть лет, и поначалу с ней было не очень интересно, но Ллетан все равно ждал этих встреч, как благословения святых. С Ильмени и ее няней он отпускал себя на волю — просто слушал их разговоры, наблюдал за их играми, думая о своем, и присоединялся лишь тогда, когда ему самому хотелось поиграть. Ильмени никогда не обижалась, никогда не жаловалась на него взрослым, и за одно это Ллетан обожал сестру.

Но иногда, видя, как много ей позволено, задумывался, почему так. Потому что Ильмени — девочка? Потому что она младшая? Или потому что дядя Ведам решил, что Ильмени все можно? А отец решил, что Ллетану нельзя ничего...

Его учили относиться к рабам как к вещам, хотя он сам, по сути, немногим от них отличался — разве что стоил гораздо дороже. Его учили принимать решения, но его мнение никого не интересовало. Ему говорили о великодушии и милосердии, а затем рассказывали, как правильно вести дознание; учили быть справедливым и щедрым, а после — наживаться на обмане. И лучшее, что Ллетан мог сделать в этой буре противоречивых истин — молча следовать за проводником. Во всяком случае, до тех пор, пока сам не поймет, куда идти.

В шестнадцать ему впервые велели спуститься в подвал, и он не посмел перечить. Только спросил, глядя на прикованного к стене аргонианина:

— Что он сделал?

— Оглушил надзирателя и пытался сбежать. Двум его сообщникам удалось уйти; твоя задача — узнать, где они могут прятаться. Во времени ты не ограничен, все, что ты видишь — в твоем распоряжении; если не хватит фантазии — Ранес стоит за дверью, можешь спросить совета. Только не увлекайся — этот раб нужен мне живым, — с этими словами Орвас вышел.

А Ллетан остался перед верстаком с разложенными пыточными инструментами, наедине со скованным аргонианином, который всего лишь хотел свободы... так же, как сам Ллетан. Впервые в жизни у него потемнело в глазах: небрежно брошенное "не увлекайся" превратило детские обиды, гнев, давно копившееся возмущение в ядовитую ненависть. "Не увлекайся" — да будь его воля, он бы и близко не подошел к застенку! Но когда отца интересовали такие мелочи?!

Он помнил, что за ним наблюдают, что нельзя ослушаться, иначе он позавидует аргонианину у стены — но ненависть плавила кости, крошила зубы, искала выход... и нашла. Ядовитый туман повис в воздухе, оседая на крючьях, на решетке жаровни, на винтах тисков, разъедая металл. Ремни покрывались пузырями и лопались, как живая кожа, по дереву и хитину расползались пятна ожогов... Ллетан еще успел порадоваться, что аргониане нечувствительны к отравлениям, прежде чем потерять сознание.

Его слабость была признана простительной с учетом обстоятельств, но Ллетан понимал, что ему просто повезло — и учился владеть собой. Понимал, что сдержанность, исполнительность и покорность — единственный Трибунал, способный помочь ему выжить.

Утешение он находил в письмах Ильмени и беседах с ней. Ее пока что наивные, но такие искренние речи, ее доброта и желание исцелить весь мир — ну или хотя бы Морровинд — успокаивали, придавали сил. И пусть даже Ллетан далеко не во всем был с ней откровенен — со всеми прочими он не мог откровенничать вообще.

Ему нравились ее попытки сделать хоть что-то: Ильмени учила рабов грамоте, занималась при Храме, изучая искусство Восстановления, и сама помогала жрецам лечить больных. Кто мог требовать от юной девушки большего? Когда над дверью грандмастера Дрена впервые зажглись две лампы вместо одной — знак того, что любой нуждающийся может прийти за лечением, миской похлебки или парой дрейков, — Ильмени было всего восемнадцать лет.

— Ведам пишет, что позволил ей проводить этот день не чаще раза в пару месяцев, — поморщился отец, откладывая письмо грандмастера. — Думает, что толпы попрошаек у черного входа могут укрепить его репутацию... что скажешь?

— Скажу, что это безвредно, но и бессмысленно, — пожал плечами Ллетан. "Пока процветает Камонна Тонг — а она будет процветать, не может же серджо грандмастер казнить половину своей семьи! — затеи Ильмени обречены, и мы оба это знаем".

Он понимал, что Ильмени жжет костер под ливнем — но если и смел о чем-то просить святых, то лишь о том, чтобы этот огонь не погас раньше времени. Чтобы как можно дольше находились те, кто укроет его от непогоды — и те, кого он согреет... Ллетан только учился играть на флейте, но надеялся, что Рилмс и Аралор внемлют его неумелым молитвам.

К тридцати двум годам он играл вполне сносно, а на флейте появились первые царапины — пока всего несколько, и совсем неглубоких; Ллетан следил, чтобы они не забились кровью, и никогда не касался флейты грязными руками. К тридцати двум он поднялся до ранга крушителя, но никто не сомневался в его компетентности. Точнее, никто не смел высказать свои сомнения ему в лицо, чтобы не пришлось проверять его сноровку на собственной шкуре.

— Еще бы они посмели, — отец разлил по кубкам дорогой киродиильский бренди, но пить не спешил. — Твое повышение полностью заслужено. Бездарь, будь он хоть трижды моим сыном, ходил бы в задирах до седых волос.

Бренди отливал темным янтарем и пах чем-то нездешним — Ллетан не мог сказать, чем именно: в винах он разбирался гораздо хуже, чем в скууме. Пить не хотелось, но правила игры требовали хотя бы пригубить, обозначая доверие. Впрочем, он мог до поры не бояться яда — а бренди в самом деле был неплох.

— Я скорее поверю, что бездаря ты бы вовсе не допустил к делам. Пусть бы себе развлекался на балах, представляя семью, и не мешал тебе работать...

— Пожалуй, ты прав. Кстати, об этом — тебе и самому не мешало бы больше отдыхать. Меня радует твоя преданность делу, но, по-моему, ты неверно распределяешь силы. В твоем возрасте не стоит пренебрегать обществом сверстников и развлечениями...

"С чего вдруг такая забота?" — чуть не спросил Ллетан. Обычно Орвас не утруждал себя советами: если он хотел, чтобы Ллетан посетил бал или званый вечер, он просто приказывал. Быть в назначенное время в нужном месте, встретиться с таким-то и таким-то, поговорить о том-то, при нежелательном исходе беседы принять меры либо не делать ничего. Мнение Ллетана и его желания меркли перед нуждами Камонна Тонг и грядущей выгодой, так с чего же сейчас?..

И вдруг он понял: отец, тот самый мер, который так хотел сделать Ллетана идеальным помощником и преемником, теперь его боялся! Его чрезмерной прыти и растущего авторитета, его отточенных навыков и всех тех знаний, которые сам Орвас вбил ему в голову — о внутреннем устройстве синдиката, о том, как правильно вести дела и что делать с теми, кто нарушает условия сделки; о том, как нарушать закон, получая баснословную прибыль и оставаясь вне подозрений.

"Или ты будешь проявлять меньшее усердие, или придется убить тебя, пока ты не стал опасен", — слышалось в словах Орваса. Ллетан все понял и почтительно кивнул:

— Я и сам об этом думал, но не хотел тебя подвести, оставив один на один с грудой дел...

— Дел всегда будет много, а молодость дается один раз. Успей насладиться ею, пока можешь — в пределах разумного, само собой.

"Я полагаю, ты не станешь прожигать жизнь и мои деньги в беспутных развлечениях", — перевел Ллетан.

— Разумеется, отец, — сохранить вежливо-бесстрастное выражение лица ему ничего не стоило.

Конечно, Ллетан не собирался подсиживать отца, но этот страх — или пока только опасение? — придал ему уверенности. Могущественный Орвас Дрен не был всесилен, не мог предусмотреть всего на свете; он совершал ошибки, как любой смертный, и расплачивался за них. С ним можно было бороться, его можно было победить... во всяком случае, от него можно было сбежать.

Однако для того, чтобы сбежать и не попасться, нужны были деньги, причем немалые и непременно полученные на стороне — Ллетан слишком хорошо знал, пусть и со своей стороны, что бывает с крысами, посмевшими воровать у Камонна Тонг.

И тогда появился Фарвил Арано, мер с темным прошлым и сомнительным настоящим.

Он занимался всем понемногу: подделывал бумаги, мелко жульничал за игорным столом, шантажировал и без затей воровал. Как и всякая трущобная крыса, очень старался не привлекать внимания стражи и Камонна Тонг; впрочем, и тем, и другим было бы непросто узнать племянника грандмастера в мелком аферисте. Ллетан Дрен никогда не позволял себе показаться в свете неопрятным или небрежным, и даже перстни на его холеных пальцах идеально сочетались с застежками сапог — Фарвил Арано грыз ногти, нимало не смущаясь хрустом пепла на зубах, и не умывался неделями, так что грязь на его лице и шее собиралась жирными комьями. Ллетан Дрен держался с достоинством, чуть надменно — Фарвил Арано лебезил, ерничал и избегал смотреть собеседнику в глаза. Наконец, Ллетан Дрен был здоров, как воин квама, и именно поэтому Фарвил Арано то и дело заходился хриплым рудничным кашлем — впрочем, исчезавшим, когда требовалось делать ноги.

Его презирали горожане, им брезговали стражники, его недолюбливал сам Ллетан — хотя и признавал, что с его помощью легко зарабатывать деньги, — но одно достоинство Фарвила Арано перекрывало все его недостатки: когда он вместе с другими нищими приходил к дому грандмастера в день Двух ламп, никто не обращал на него внимания. И даже если сэра Ильмени уделяла ему чуть больше времени, чем остальным — никто не мог объединить их и тенью подозрения.

Но верил я — не все еще пропало,

Пока не меркнет свет, пока горит свеча.

Справив тридцатилетие, Ильмени отпустила своих рабов и покинула отчий дом, поселившись в округе святого Делина в Вивеке. Иную в высшем свете заклевали бы, клеймя ее поступок возмутительной блажью и строя предположения одно нелепее другого, от безобразной семейной ссоры до тайного брака с рабом. Но сэра Ильмени, такая серьезная и набожная девица, такая послушная дочь, не могла опорочить семью и расстроить отца! Наверняка она исполняла некое послушание — с благословения Храма и разрешения грандмастера, само собой — и сплетникам оставалось лишь сдержанно восхититься искренностью ее веры и твердостью духа, да поскорее сменить тему.

Справедливости ради, какие-то обеты Ильмени в самом деле приносила, но двигало ею отнюдь не только благочестие. "Здесь удобно, правда? — улыбалась она, когда Ллетан впервые навестил ее новый дом. — Никому нет дела до моих гостей, и кто угодно может прийти в любое время. И заметь — никаких случайных встреч с ненужными знакомыми!" В самом деле, мерам их круга в бедном квартале делать было нечего.

Первое время Ллетан переживал за сестру: одинокая молодая женщина могла показаться кому-то легкой добычей. Но Ильмени избрала верный путь: она взялась лечить бедняков и учить их детей — и за несколько месяцев сумела заручиться поддержкой соседей. Фарвилу Арано, когда он вновь появился возле дома сэры Дрен, перепало несколько весьма красноречивых взглядов; Ллетан почти забеспокоился, не разглядел ли кто под маской безобидного пройдохи лицо палача и убийцы, но нет. Просто его не знали и на всякий случай опасались, Ильмени же успели полюбить. Бедняки увидели в ней не просто глупую девочку из благородных, но надежду на лучшее будущее — на то, что их детям не придется шататься по подворотням, выпрашивать подаяние и гнуть спину за гроши — и готовы были защищать эту надежду от любого пришлого.

Сама Ильмени рассказывала о своей жизни со спокойной улыбкой строителя, заложившего хороший фундамент. И лишь в тот вечер, слушая сестру, Ллетан осознал, что она выросла.

В детстве и юности разделявшие их шесть лет казались бездонной пропастью. Когда Ильмени училась вышивать, не искалывая пальцы иглой до крови, а Ллетан — вгонять иглы так, чтобы не пропороть жертве ногти. Или когда Ильмени с наивной горячностью юности рассуждала вслух о таких вещах, о которых Ллетан, скованный статусом крутого, даже думал шепотом. Две лампы и хитиновая флейта перекинулись через пропасть непрочным веревочным мостом, и все же десять и шестнадцать, четырнадцать и двадцать, восемнадцать и двадцать четыре были непреодолимо далеки. Но тридцать и тридцать шесть, выточенные ложью, мнимой покорностью, преувеличенным благочестием и скрытой ненавистью, оказались совсем рядом.

Они выросли, и мечты о свободе для всех выросли вместе с ними. Ллетан Дрен знал, как натаскивать никсов — и как сбивать их со следа; имел право отдавать приказы и правом этим пользовался, посылая охотников за головами по ложному пути. Фарвил Арано обустроил убежище недалеко от полей Кумму, наловчился выписывать поддельные вольные, а еще помимо врагов нажил друзей, готовых отплатить добром за добро. Ильмени Дрен обзавелась не только верными друзьями, но и репутацией — кто угодно мог прийти к ней за помощью, а уж за помощью какого рода, вопрос десятый... Этого было слишком мало, чтобы освободить всех рабов Морровинда, но достаточно, чтобы осторожно — нечасто, в разных местах, чтобы не заподозрили закономерность — организовывать успешные побеги.

Нечасто, не всем, не везде — необходимые ограничения повисли камнями на руках и совести. Скольких они могли вытащить? Нескольких разумных в год — когда число жизней, отнятых и обезображенных рукой Ллетана во имя торжества рабовладения, давно перевалило за сотню?

— Я иногда думаю, не слишком ли мало мы делаем? Тебя не посещают такие мысли? — спросил он однажды, когда Ильмени, проводив учеников, поставила перед ним миску соленого риса. Отметил про себя, что риса в похлебке куда меньше, чем воды, что руки Ильмени огрубели и высохли от работы, которую давно уже никто не делал за нее — и вспомнил, что впервые переступил порог ее убогого жилища почти девять лет назад.

Она ответила не сразу, хмуро глядя в свою миску:

— Посещают, конечно. Как ничтожно мало, как бессмысленно все это, ведь мы ничего не изменим и вытащим лишь немногих... Но потом я думаю, что помочь даже нескольким десяткам куда лучше, чем сложить руки, закрыть глаза и отойти в сторону.

— Помогает?

— Не особенно, как и тебе. Но хотя бы появляются силы встряхнуться и сделать что-то полезное... если совсем плохо, я хожу к Джобаше — помнишь его?

Ллетан кивнул — он помнил смышленого мальчишку-каджита, одного из тех, кого Ильмени отпустила на свободу, уезжая в Вивек.

— Ты говорила, он устроился писарем...

— Да. Копит на собственную лавку, мечтает торговать книгами, между делом продолжает учиться и всегда рад меня видеть. А я рада видеть его, и не только потому что он мой друг: глядя на него, я понимаю, что все не зря и наше дело имеет смысл. Даже ради одного Джобаши оно имело бы смысл. И ты на самом деле тоже так считаешь, потому что о многом мы думаем одинаково. Потому что иначе ты бы сейчас не сидел здесь и не озвучивал мне мои же сомнения, мутсэра Арано... да и мутсэры Арано давно бы на свете не было.

Они в самом деле думали одинаково, порой даже слишком, и Ллетан заподозрил бы сестру в умении читать мысли, если бы знал ее чуть хуже. Но он знал — и пределы ее способностей, и манеру думать, и даже то, как сильно повлияли на ход мыслей Ильмени его собственные мечты и рассуждения. Потому принял как должное, что Ильмени заговорила об исчезновении мутсэры Арано именно тогда, когда он готов был избавиться от серджо Дрена.

Орвас Дрен не просил и не советовал — он приказывал и предупреждал. Один раз. Ллетан правильно истолковал предупреждение, и все-таки к сорока пяти годам дослужился до мясобоя — точнее, выслужился, грубо обойдя старшего товарища и буквально выхватив повышение у него из-под носа. Прыть молодого мера никого не удивила, лишь заставила некоторых понимающе усмехнуться: сын шишки вырос и показал зубы, отточенные годами усердной службы. Никто не удивился и тому, что обиженный конкурент затаил злобу и однажды зубастый крысеныш исчез вместе со свитой на полпути между Гнаар Моком и Хла Оуд. Ллетан был уверен, что никто не станет слишком тщательно искать тела: обшаривать топи Горького берега — дело безнадежное, к тому же, весьма опасное для искателей, Орвас же никогда не был склонен к бессмысленному риску.

Свою свиту Ллетан отправил на материк — в очередной раз пригодились связи Фарвила Арано. О судьбе бывшего соперника, а ныне первого подозреваемого в убийстве молодого серджо, не думал: тот не был идиотом и наверняка покончил с собой, не дожидаясь суда Орваса. Ллетан на его месте так бы и сделал... Впрочем, он потерял право на прежнее имя, а вместе с ним на размышления о прошлой жизни и судьбах тех, кого знал раньше. Фарвилу Арано, в свою очередь, стоило сосредоточиться на выживании — и думать о тех, кому он мог помочь.

За неполный год их было пятеро — беглецов, деливших с Ллетаном убежище и подгоревшую похлебку. Пять вольных, выписанных по всем правилам, чтобы не придрался ни один законник. Пять бесед с контрабандистом из Сейда Нин, которому возможность хоть чуть-чуть насолить работорговцам грела душу не хуже полновесного золота. Пять сотен золотых — по сотне на каждого, чтобы оплатить услуги контрабандиста и хватило на первое время в чужой стране. Не меньше пятидесяти лет каторги за подделку документов, воровство и мошенничество, вымогательство и шантаж, за укрывательство беглых рабов, но это если бы поймали... Больше Фарвил Арано ничем не мог помочь, и Ллетан старался не думать о том, что делает слишком мало.

А затем появился шестой — Савмир Марети, мальчишка лет двадцати, вздрагивавший от каждого шороха. Насколько понял Ллетан, парень убил своего хозяина, и родные убитого, желая крови, наняли не вольных охотников за головами, но ищеек Камонна Тонг. Стоило учесть вероятность появления в окрестностях убежища тех, кто знал Ллетана в лицо, и быть осторожнее обычного, но это казалось лишь досадным осложнением. Настоящей же проблемой стал сам Савмир Марети.

Он не доверял Ллетану и даже не пытался это скрыть, встречая каждое распоряжение подозрительным взглядом из-под ресниц. "Ищейки топчутся почти у нашего порога, почему мы даже не пытаемся бежать? Почему ты уверен, что они скоро уйдут? И откуда ты вообще столько знаешь о Камонна Тонг?" — читалось в его глазах, и чем дальше, тем больше становилось вопросов, на которые Ллетан ответить не мог.

Возможно, все бы обошлось, если бы шасмар⁽¹⁾ его приятеля-контрабандиста вовремя пришел в неприметную бухту к востоку от Сейда Нин. Если бы Ллетану не пришлось искать того, кто выйдет в море с беглым рабом на борту, не испугавшись ни зимних штормов, ни сложностей с законом, ни проблем с беззаконием. Если бы, наконец, у Марети не сдали нервы и он не покинул убежище, прихватив бумаги на новое имя и все деньги, что Ллетан успел для него скопить... Но ничего не обошлось. Возвращаясь после трехдневной отлучки, Ллетан наткнулся на широкую неровную ленту примятой травы, идущую в сторону убежища, и узнал этот след: так могут истоптать траву несколько верховых гуаров — не меньше трех, — следуя друг за другом.

Тогда он еще мог повернуть назад и уйти незамеченным, спасая свою жизнь... мог, но не имел права предпочесть бездействие. Он и так сделал слишком мало.

Ллетан был готов к схватке и, пожалуй, к смерти тоже — хотя злость мешала ему признать неизбежность кончины. Но к тому, что еще раз увидит дневной свет, пусть даже с гудящей от сильного удара головой, стоя на коленях со скрученными за спиной руками, он оказался не готов.

— Ну здравствуй, мутсэра Арано, — Орвас швырнул ему в лицо лист пергамента, в котором Ллетан признал вольную. Вольную, совсем недавно написанную им для Савмира Марети. — Твоя рука?

Отрицать смысла не было: конечно, попав к дознавателям, глупый мальчишка рассказал, где прятался и кто помогал ему. Конечно, у него изъяли все вещи, в том числе вольную. И конечно, идеальный почерк Ллетана, знакомый в Камонна Тонг слишком многим, кто-то да узнал — не охотники за головами, так их главари, не они, так дознаватели — и поддельный документ лег на стол Орваса, который лучше прочих знал руку своего сына.

— Моя. Где Марети?

— Его должны передать хозяевам, а может, уже передали, я не интересовался. Знаешь, я бы почти восхищался тобой — так ловко водить нас за нос столько месяцев, да еще ни разу не поделиться доходами! Не думай, что я не знал о твоих махинациях, Арано, просто до недавних пор ты был неинтересен...

"Потому что ты не знал всего". Ллетан допускал, что мог оказаться в поле зрения бывших согильдийцев раз или два, как всякий удачливый одиночка, — но за плечами у него было тринадцать лет работы на себя, и раскопать все его грехи в три дня не смог бы даже всемогущий Орвас Дрен.

— Но тебе не повезло с сообщником. Нервный парнишка оказался, что поделать — при первой же боли выдал тебя с потрохами. Впрочем, в этом есть определенная справедливость, не находишь? Пусть и через твоего сообщника, мои деньги ко мне вернулись...

— Это мои деньги... — он попытался пошевелить руками, но тут же получил удар в спину. — Тебя они не касаются.

— Ошибаешься, — прошипел Орвас, чуть изменившись в лице. — Каждый заработанный тобой дрейк принадлежит мне, каждый удар твоего меча, каждое сотворенное тобой заклинание и написанное слово — потому что все уроки, что давали тебе наставники, были оплачены моим золотом! Ты крепко задолжал мне, мутсэра Арано, и тебя стоило бы убить на месте за дерзость, однако...

— Неужели ты не в силах? — усмехнулся Ллетан, сплюнув кровь на бесполезный теперь пергамент. А серджо Орвас протянул руку, и Ранес Иенит вложил в его ладонь короткую хитиновую флейту.

— Просто не вижу смысла. Мой сын, пропавший без вести, признан мертвым, — серджо переломил флейту о колено и швырнул обломки наземь.

Ненависть перехватила горло. Не привычная холодная ненависть, которую Ллетан носил на сердце, как уродливый нарост, и так с нею сжился, что перестал замечать — ядовитая кипящая ненависть, некогда пробудившая в нем магию. Эта ненависть сейчас клокотала в горле, обжигала глаза, искала выход... и не находила. Будто не было тридцать лет назад того застенка и разъедающего железо кислотного пара, будто за всю жизнь Ллетан не сотворил ни одного заклинания, будто магии в нем вовсе не было. Впрочем, нет, понял он, прислушиваясь к себе: магия осталась, она кипела внутри, но вырваться почему-то не могла.

И ему, сыну работорговца, приходило в голову лишь одно объяснение, простое до гениальности и очень в духе Орваса. Ллетан снова пошевелил руками — осторожно, чтобы не дать себя отвлечь еще одним ударом — и на сей раз почувствовал край рабского наруча.

— ...что до мутсэры Арано, — продолжал между тем серджо Орвас, — никто не удивится, если однажды он просто исчезнет или попадет в рабство за долги и наглость. Разумеется, без языка и пары пальцев.

— Вот как, — ненависть, не найдя выхода в магии, заставляла прямо держать спину и говорить спокойно. — И когда аукцион?

— Зависит от тебя. Даю тебе десять дней, чтобы покинуть Морровинд, не успеешь — объявлю в розыск.

Сделка виделась чистейшим издевательством: потрепанный в схватке, лишенный магии, безоружный и без гроша в кармане, Ллетан едва ли мог выжить без помощи сердобольных меров — но наручи превращали его в беглого раба, за помощь которому светила каторга, и вынуждали избегать безопасных городов и широких трактов. Орвас дал ему шанс на красивую смерть, а себе — возможность еще раз показать, что даже самому хитрозадому ублюдку не уйти от Камонна Тонг. Но выбирать не приходилось.

Ллетан плохо помнил, как добрался до Сейда Нин, с кем и на что сторговался, чтобы пересечь Внутреннее море. Помнил лишь, что, потянувшись к уху, вместо крупного аметиста нащупал слипшиеся от крови волосы и разорванную мочку — и в первое мгновение глупо удивился этому.

А затем была укрытая скалами бухта, путь к вратам Септима вдоль тракта и пара мертвецов на этом пути; то был первый раз, когда Ллетану пришлось напасть на спящих, и он надеялся, что последний. Был утопающий в зелени Киродиил, кузница на заставе Харлана и звон опостылевших наручей под молотом имперского кузнеца. Свободным мером Ллетан пришел в Чейдинхол...

И замер под тяжестью навалившейся пустоты. Давно уже не было серджо Ллетана Дрена, аристократа из Дома Хлаалу, палача и дознавателя Камонна Тонг, сгинувшего в топях Горького берега. Но не существовало более и Фарвила Арано, нечистого на руку аболициониста, убитого в собственном убежище. Все, что он ненавидел, с чем боролся, чем дышал и дорожил, осталось в Морровинде — а он стоял у ворот чужого города, на чужой земле, давно сбросившей оковы рабства, бесполезный, как безголосая флейта, и острые сколы хитина до крови впивались в его ладонь.

Он искал дело, хоть какое-нибудь, чтобы заполнить эту глухую пустоту, но кому был нужен измученный бродяга? Ллетану еще повезло найти место на постоялом дворе. Он подозревал, что хозяйка, еще не старая и еще очень привлекательная вдова, без труда нашла бы себе работника и получше, а его просто пожалела... но ему было плевать. Тяжелая работа заняла его руки, а дешевое вино затуманило разум — стоило ли желать большего?

Стоило ли вспоминать о том, кто хотел сделать как можно больше — и не мог, и проклинал свое бессилие, и едва не погиб?

Стоило. Он почти забыл... но помнить определенно стоило.

В сиянии взошедших лун Ллетан достал из-за пазухи обломки флейты, провел пальцами по острым краям — почти таким же острым, как несколько месяцев назад, — и улыбнулся выступившим на коже каплям крови.

1) Искаженное на морровиндский лад бретонское "шасс-маре" (люггер).

Вернуться к тексту

И спеть меня никто не мог заставить:

Молчание — начало всех начал.

Солнце едва показалось из-за городских стен, когда Ллетан, трезвый, отмытый до скрипа и гладко выбритый, подошел к местной Гильдии магов. Остывший за ночь воздух непривычно холодил голову — волосы, сбившиеся в плотные колтуны, пришлось отрезать, а их жалкие остатки проще оказалось сбрить вовсе, чем пытаться подровнять, — но Ллетан вскоре привык и перестал обращать внимание. Даже легкое беспокойство насчет ушей — изуродованные мочки, не залеченные вовремя магией, были теперь особой приметой, каковых Ллетан всю жизнь старался избегать — по здравому размышлению вскоре ушло. Не о возможных неприятностях стоило сейчас думать, а о том, будут ли полезны Гильдии его заржавевшие знания и навыки.

Прежде Ллетан был хорош в Разрушении и Иллюзиях, кое-что смыслил в Восстановлении и знал пару заклинаний Изменения; сейчас же он мог быть уверен разве что в своем умении разжигать огонь в очаге, промораживать содержимое ночных горшков, чтобы легче было от него избавляться, да лечить свежие царапины от бритвы. Остальное проверить пока не пришлось — и оставалось надеяться, что он не ударит в грязь лицом перед здешними магами.

В передней было тепло и чисто, пахло пригоревшей кашей и какими-то местными травами.

— Доброе утро, — поприветствовал Ллетана растрепанный альтмер, выглянув из-за стола. — Я могу вам помочь?

— Я ищу работу, мутсэра. В Гильдии найдется место для меня?

— Возможно... — альтмер прищурился, разглядывая Ллетана. И улыбнулся, смягчая насмешливый прищур: — Не сочтите, что я невежлив, просто обычно новичков принимает глава отделения, который как раз сейчас соизволил отбыть в Университет... Трайвонд!

Почти сразу из боковой двери вышел молодой редгард с книгой в руках:

— Ты звал?

— Прости, если отвлек. Не подменишь меня в приемной ненадолго?

Трайвонд кивнул, едва мазнув глазами по Ллетану, и, устроившись за столом, уткнулся в книгу. "Глава восьмая: сопротивление Приказу" — успел Ллетан прочесть вверх ногами, прежде чем проследовать за альтмером в кабинет главы. Смутно вспомнилась переводная книга о защите от заклинаний Иллюзии... как же она называлась? Он не помнил.

— Почти все разъехались, — пояснил альтмер, будто бы снова извиняясь, — кто в экспедиции, кто в увольнении... Нас всего четверо, вот и подменяем друг друга как можем. Правда, готовить на четверых проще, чем на два десятка, но это почти единственное утешение... Впрочем, неважно. Расскажите о себе: кто вы, где и как учились... Кстати, меня зовут Вангарил.

Вангарил? Тот самый, который толкнул его на улице, пробудив от беспамятства? Право, это было слишком прекрасно для простого совпадения.

И Ллетан рассказал о домашнем обучении, довольно позднем пробуждении магии и частом ее использовании в делах Дома, умолчав о характере этих дел. Слушал Вангарил очень внимательно, не выказав и тени презрения, когда Ллетан упомянул переезд в Киродиил и долгую болезнь, заставившую забыть о магии на несколько месяцев. Хотя следы этой "болезни" до сих пор без труда читались у Ллетана на лице — неудивительно, ведь пил он с конца Восхода Солнца до середины Высокого⁽¹⁾, а бросил меньше месяца назад...

— Вам ведь преподавали навык написания свитков? Напишите формулы самых сильных заклинаний, которыми владеете, так, чтобы я мог их проверить прямо сейчас. По одному от каждой известной вам школы, — Вангарил жестом предложил Ллетану сесть за стол и положил перед ним несколько листов дешевой бумаги.

Перо еле двигалось в забывших грамоту пальцах, знаки выходили чуть криво, но, по крайней мере, без ошибок. Под действием "Холодного укуса" большие песочные часы примерзли к столешнице и густо покрылись инеем — однако, прочтя со свитков "Ледяной щит" и "Силу тролля", Вангарил без труда оторвал их от стола. Светляк же, пущенный в потолок, сиял неярким, но ровным светом, как и положено.

— Хм, забавно... у нас они так далеко не улетали...

— Что?

— Просто у нас это заклинание выглядит чуть иначе. Можете наколдовать его сами?

— Пожалуйста, — светляк сорвался с раскрытой ладони Ллетана и улетел под потолок, к первому.

Вангарил сощурился на зеленоватое сияние, точно огромный кот:

— Получается, вас так учили... Ну что ж, все очень прилично; во всяком случае, без работы вы здесь не останетесь. Но чтобы вас принять, мне нужна бумага от капитана городской стражи, подтверждающая, что у вас нет проблем с законом, и пятнадцать золотых — такой у нас вступительный взнос...

Пятнадцати золотых у Ллетана не было. Было почти три серебряка, скопленных за три недели без вина, и листок дешевой бумаги с названиями контор и магазинов, которые стоило обойти в поисках работы. Он встал из-за стола:

— У меня нет таких денег, кэна Вангарил, и еще долго не будет; наверное, мне стоит поискать работу в другом месте. Спасибо, что уделили мне время.

— Вам очень нужна эта работа? — просто спросил Вангарил.

— Мне очень нужны деньги. Я владею магией, а в Гильдии, я слышал, неплохо платят... Я решил попытать счастья, вот и все.

— И куда вы пойдете теперь?

Ллетан пожал плечами:

— Не знаю. Я не боюсь никакой работы, лишь бы платили больше, чем сейчас. Обойду конторы, может, кому-то нужен писарь или счетовод, или что-то в этом роде...

Он понимал, что вряд ли выгорит — вряд ли какой-нибудь конторе нужен бывший пьяница — но должен был попытаться. Вангарил смотрел на него задумчиво и серьезно — он, конечно, тоже все понимал... но смотрел без насмешки — скорее, с сомнением и сочувствием. Наконец он вздохнул:

— Знаете... это не совсем по правилам, но если дело только в деньгах, я могу пойти вам навстречу. Вы принесете бумагу от стражи и получите место стажера, но я буду удерживать часть вашего жалования, пока вы не расплатитесь с Гильдией. Таким образом, вместо двух золотых в неделю вы будете получать всего один; при этом вы получите еду, кров, право пользоваться нашими лабораториями и библиотекой наравне со всеми. Что скажете?

— Очень щедрое предложение. Что я буду должен? — в Камонна Тонг не было места наивности, равно как и бескорыстию; каждый, от самого Ллетана и братьев Йенит до мальчишки на побегушках, знал: на дармовой скаттл только никсов приманивают, и то не всех. А потому даже безродный сирота не принял бы и медяка, не уточнив условий.

Но Вангарил, с его чистым киродиильским выговором и каджитским прищуром янтарных глаз, не состоял в Камонна Тонг. Он с улыбкой пожал плечами:

— Не подводите меня — этого будет достаточно. Я верю, что вы не опуститесь до воровства, рукоприкладства или убийств внутри Гильдии, но пока не будет закрыт ваш долг... очень вас прошу, воздержитесь также от вина и азартных игр.

Немногие из бывших знакомых Ллетана могли вот так запросто взять на поруки незнакомца — особенно такого, у которого на лице читались месяцы беспробудного пьянства, а в карманах гулял ветер. Даже Ильмени, святая душа, подумала бы трижды, не утонут ли ее деньги и усилия на дне бутылки, и не торопилась верить на слово... Доброта и щедрость Вангарила сбивали с толку, но как было не воспользоваться шансом? Вангарил протянул руку, и Ллетан крепко ее пожал:

— Не подведу. Обещаю.

Золотой в неделю. Пять золотых — чуть больше месяца... Ллетан умел ждать, когда требовалось, но не любил сидеть без дела. Гильдия предоставляла много возможностей заработать тем, кто эти возможности видел: боевые маги ходили в экспедиции, могли наняться в сопровождение, при необходимости ходили со стражей в патруль и помогали местным разбираться с магическими напастями; ученые зарабатывали на своих изобретениях и исследованиях, некоторые давали уроки; мастеровые — на своих изделиях, от зелий и свитков до зачарованных камней для строительства кузниц. Ллетан никогда не занимался наукой или ремеслом; год назад он мог податься в боевые маги, но сейчас навыки нужно было оттачивать заново. Да и посылать его было некому и некуда: новых экспедиций, по словам Вангарила, не намечалось. "Сначала вернется хотя бы одна группа — еще неизвестно, с какими результатами — потом сведения нужно будет обработать, а потом Фалкар решит, кого и куда отправлять дальше. Но это случится через месяц, не меньше... если, конечно, не придется все отложить в совсем уж долгий ящик". Но был еще один путь, и Ллетан им воспользовался.

В Гильдии не было слуг; все, от сбора и заготовки алхимических ингредиентов до мытья полов, маги делали сами. Ежедневные дежурства не слишком утомляли, когда вся Гильдия была в сборе и каждый вставал к котлу раз в две-три недели, но сейчас... Вангарил, временно замещающий Фалкара, от кухонной повинности был освобожден — вместо этого ему пришлось сесть за приходно-расходные книги и прочую бухгалтерию, вместе с дежурствами отложив собственные исследования. А это значило, что остальным троим приходилось дежурить через день, отвлекаясь от работы — и новому товарищу, пока не занятому ничем особенно важным и готовому меняться дежурствами за пару-тройку серебряков, все только обрадовались.

Ллетану в Гильдии нравилось. Вместо соломенной подстилки под лестницей у него теперь была прекрасная кровать с одеялом и подушкой, вместо десяти медяков в день — целый золотой каждый сандас, не считая денег за дежурства, а пять недель потихоньку превращались в две. С товарищами он пересекался только в общей спальне и за столом, молчал о себе и не выспрашивал о других, и всех это устраивало. Трайвонд был с головой погружен в учебу и новичка просто не замечал; Вангарил так уставал, что Ллетану совесть не позволяла обращаться к нему не по делу; сестра Вангарила Эйлонви и ее жених Оринтур были слишком заняты в мастерских, а свободные минуты старались проводить вдвоем... им Ллетан тем более не мешал.

Ему самому любовь всегда была не по карману. В прошлой жизни, позволив себе влюбиться и довериться, он мог за слабость поплатиться жизнью, а мог своим исчезновением причинить женщине боль... о нет, настоящая любовь могла обойтись слишком дорого. Но у серджо Ллетана Дрена было золото, бесстыдно много золота — и были продажные женщины. Всегда свободные — по соображениям идейным, всегда дорогие — по чисто практическим; деньги и деликатность в обмен на тело, дружеская помощь в награду за преданность. У серджо Ллетана Дрена был титул и положение — и была невеста, девица из Дрес, чье имя стерлось из памяти вместе с названиями прочитанных книг. Политический брак в недалеком будущем, церемонная вежливость при встречах, выхолощенные письма и небольшие подарки по случаю; иногда Ллетан читал ей стихи, но никогда не играл на флейте — и подаренное ею кольцо без сожаления утопил в болотах Горького берега.

Фарвил Арано и подавно никого не любил; все, что его интересовало — звон дрейков в кошельке и безопасное убежище. А сам он был слишком отвратителен, чтобы привлечь кого-либо. Вряд ли нынешний Ллетан чем-то отличался от сэры Арано в глазах женщин, но ему было плевать: он считал каждую монету и даже продажную любовь не мог себе позволить.

Дни незаметно сложились в неделю, затем в две, а горсть монет выросла до заветной суммы. "Я сделаю все, что в моих силах, но следы склейки будут заметны", — покачал головой мастер в музыкальной лавке, осматривая обломки флейты. Сколы заметно истерлись, особенно снаружи, но куски хитина все еще плотно подходили друг к другу, как куски мозаики; склеить их и отшлифовать изнутри, вернуть флейте голос еще было возможно. И пусть работа, по словам мастера, могла занять неделю, Ллетан уже сейчас слышал пение своей флейты, уже знал, что сыграет, впервые взяв ее в руки, и давно отвыкшие от улыбки губы растягивались сами собой.

— Вы на себя не похожи, — улыбнулась Эйлонви, дежурившая на кухне, когда Ллетан заглянул к ней узнать, не надо ли помочь с ужином. — Просто сияете... Что-то случилось?

В кухне она была не одна — альтмер, сидевший тут же за столом, кивнул в знак приветствия, с интересом разглядывая Ллетана. Что-то в нем показалось Ллетану смутно знакомым, будто они уже встречались, но где и как — он не помнил.

— Скажем так: мне уже не столь необходим заработок. Но я по-прежнему могу вам помогать, если хотите.

— Очень мило с вашей стороны, но сегодня с раскопок вернулась группа Эрандура, и нам всем станет полегче... Кстати, познакомьтесь — Эрандур, боевой маг и исследователь, — в самом деле, на днях говорили что-то о том, что пора бы экспедициям возвращаться... А Эрандура Ллетан теперь вспомнил — в тот самый день Высокого солнца он был страшно возмущен выходками "графских прихвостней, которым закон не писан". — А это Ллетан Дрен, наш новый стажер.

— Приятно познакомиться, мутсэра.

— Взаимно, — но благосклонное любопытство во взгляде Эрандура сменилось острым, почти враждебным. — Судя по говору, вы с Вварденфелла? Откуда-то с юга, с земель Хлаалу, не так ли?

— Да, все верно. Вы там бывали?

Житель Морровинда без труда отличил бы речь островитянина от речи уроженца материка, а редоранский диалект — от телваннийского. Но Чейдинхол все-таки был киродиильским городом, и хотя половина местных знала данмерис не хуже киродиилика, Ллетан сомневался, что здесь так точно различают диалекты... впрочем, он не слишком прислушивался к местным и мог ошибаться.

— Много лет назад. Я вырос в Балморе, — холодно улыбнулся Эрандур, сцепив руки в замок. А Ллетан только сейчас заметил, какие у него длинные рукава — до середины кистей, еще и скроенные так, чтобы подкатать их было невозможно... Такими рукавами, должно быть, удобно скрывать следы от рабских наручей. — Кстати, кэна Марайн Дрен из Балморы вам, случайно, не родственник?

Марайн Дрен, мер средних лет из младшей ветви семьи, приходился Орвасу седьмым мусковым отваром — не то двоюродным дядей, не то троюродным братом; он не общался с родней, и Ллетан почти ничего о нем не знал. Уважаемый маг, достойный мер тихой жизни, вот и все... Каков был Марайн за закрытыми дверями своего особняка, а также что спустя много лет думал о нем Эрандур, Ллетан понятия не имел — и на всякий случай пожал плечами:

— Не думаю. Разве что очень дальний.

Эрандур кивнул, и под его недобрым внимательным взглядом Ллетану показалось, что он все понял.

И еще Ллетану подумалось, что стоит заказать для флейты футляр попрочнее.

1) С февраля по июль.

Вернуться к тексту

Но если плечи песней мне расправить —

Как трудно будет сделать так, чтоб я молчал!

Группа Эрандура вернулась очень вовремя — теперь Ллетан не нуждался в деньгах и мог себе позволить не брать каждое дежурство подряд, и было весьма кстати, что товарищи по Гильдии перестали так нуждаться в нем. Теперь он получал лишь то, что ему причиталось, а все свободное время проводил в тренировках: ему нужно было заново выстраивать свою жизнь, которую он по слабости своей почти потерял. Снова стать тем, кто мог тринадцать лет дурить голову всемогущему Орвасу Дрену и уйти от него живым. Душа Ллетана уже восстанавливалась под руками музыкальных дел мастера, а пока стоило привести в порядок тело, превратить его из бесполезного хлама в хороший инструмент. И Ллетан пытался, заново привыкая к тяжести меча в руке и вспоминая полузабытые движения, загоняя себя так, чтобы сил не оставалось думать — только дойти до кровати и упасть, заснув на полпути к подушке. Даже возвращение главы Гильдии Ллетан отметил лишь краем сознания — слишком устал...

В то утро он получил обратно свою флейту. Ее голос остался так же чист и резок, как раньше — и ей нужен был ее музыкант, такой, как прежде, или даже лучше прежнего. В тот день Ллетан измотал себя настолько, что к вечеру едва держался на ногах — впрочем, кэна Фалкар его состояния не заметил, или сделал вид, что не заметил. Хмыкнул не то одобрительно, не то с насмешкой: "Я ценю вежливость и усердие. Мы с вами поладим".

А назавтра был сандас — единственный выходной у всех магов Гильдии, кроме дежурных, и меньше всего Ллетан ожидал, что кто-то составит ему компанию на тренировке. Но спустя три поворота часов стены вспыхнули синеватым пламенем и погасли, как всегда бывало, когда кто-то открывал дверь; в зал вошли Вангарил, ради тренировки сменивший мантию на простую рубаху и штаны, и Эрандур в своем обычном черном одеянии.

— Тоже желаете размяться, мутсэры?

Эрандур молча кивнул; Вангарил прищурился, затем улыбнулся широко, будто старому другу:

— И будем рады вашей компании. Разнообразие оттачивает мастерство, не так ли?

Ллетан крепче перехватил тесьмой отросшие волосы, чтобы не лезли в глаза, и кивнул:

— Я к вашим услугам.

Дуэль вышла короткой, но поучительной. Эрандур был хорош, очень хорош — даже сойдясь с ним на одних мечах, без магии, Ллетан понял это и осознал, сколь многое должен восстановить. В настоящей схватке он не продержался бы и пары вдохов.

— Я слишком сильно вас задел? — усмехнулся Эрандур, наблюдая за творящим Малое лечение Ллетаном.

— Просто не люблю следы на теле. Это как дневник, открытый любому зрячему.

Он в самом деле не любил оставлять следы — ни вокруг себя, ни на теле, ни на душе. Вот только избавиться от последних было порой почти невозможно — в этом Ллетан убедился в очередной раз, когда пришел к мастеру за своей флейтой. На хитиновом теле отчетливо виднелся уродливый шрам, расколовший имена Рилмс и Аралора на бессмысленную россыпь букв, да и те чуть сгладились от полировки. Можно было отшлифовать еще раз, но Ллетан отказался — шлифовка стерла бы остатки резьбы, но не след разлома.

— Пожалуй, — даже не глядя на собеседника, Ллетан догадывался, куда тот смотрит. На собственные руки, на скрытые слишком длинными рукавами запястья. — Думаю, и у меня заметок в этом дневнике сегодня изрядно прибавилось... Кроме шуток, Дрен, вы весьма неплохи, особенно для того, кто долго и тяжело болел.

— Вы мне льстите.

— Ничуть. Вы в самом деле неплохое приобретение и будете полезны в экспедициях. Не думали пойти в Фанакас?

Фанакас... Что-то обсуждали вчера за столом, вспомнил Ллетан, как раз после приезда Фалкара — архимага в этих руинах что-то очень интересовало и он настоятельно просил отрядить туда экспедицию, о чем глава Гильдии рассказывал спокойно, но с крайне выразительным лицом. "Я напомнил ему, что осень в горах Валус — не самое приятное время, и полагаю, вы понимаете, что Фаральмо мне ответил..."

— Честно говоря, на Фанакас я не рассчитываю. Насколько я понял, кэна Фалкар категорически не хочет снаряжать экспедицию, и с плохой погодой в горах это связано так же, как я — с династией Каморан.

Ллетан был невысок для данмера — не дотянув до тридцати пяти пертанов⁽¹⁾, он даже на Ильмени смотрел чуть-чуть снизу вверх, — но его рост вместе с крепостью в кости, свойственной всем Дренам, наводил скорее на мысли о дальних предках-недах, нежели о родстве с босмерами. Истине, впрочем, не соответствовало ни то, ни другое.

Вангарил усмехнулся:

— Вы весьма проницательны. Видите ли, совсем недалеко оттуда находится поместье лорда Орума гро-Шуграка, который считает окрестности Фанакаса своей землей и не обрадуется нашему появлению. Фалкар это знает и не хочет ссориться с лордом, но архимаг Фаральмо... Он гениальный ученый, сделавший себе имя на исследованиях культуры айлейдов, но в последние годы занимался исключительно теорией, и это отразилось на его научных интересах — его проекты становятся все более дерзкими и амбициозными, а материала ему подчас не хватает. Полагаю, не покидая стен Университета, легко забыть о том, что судьба исследований часто зависит от множества обстоятельств, порой вовсе не связанных с наукой...

— Проще говоря, Фаральмо — блаженный дуралей, одержимый мечтой найти следы исчезнувшего Делодиила⁽²⁾, хоть какие-нибудь, и такие мелочи, как здравый смысл, его не волнуют. Хотя любому разумному понятно, что коль скоро Орум считает эти руины своими, без дела они не стоят, так что для нас в Фанакасе могли сохраниться разве что мертвецы в запечатанных криптах. Конечно, сведения о способах захоронения и бальзамирования небезынтересны, но ссориться ради них с бандой Орума, а то и кое с кем похуже... — Эрандур выдержал паузу. — Вам знакомо название "Камонна Тонг", мутсэра?

— Как и всякому уроженцу Вварденфелла.

— Тогда, возможно, вы знаете, что они ведут дела не только на Вварденфелле. Говорят даже, что где-то в нашем графстве есть их убежища, и что банда Орума с ними на короткой ноге. Это все, конечно, только слухи, ничем не подтвержденные.

— Само собой, — кивнул Ллетан и отошел к умывальнику.

Слухи стоило проверить. Кроме прочего — личного, лишнего — он наверняка не был единственным, кто пересек границу в рабских наручах. Две Лампы, зажженные где-нибудь в предместьях Чейдинхола, могли многим осветить дорогу... и в помехах точно не нуждались.

Экспедиция в Фанакас, конечно, сорвалась — портить отношения с головорезами ради безумной прихоти архимага не хотелось никому, и в первую очередь Ллетану. Позволить себе подобную дерзость, и то с оглядкой, мог серджо Дрен, сын советника Хлаалу — но никак не мутсэра Дрен, новичок в городе и в Гильдии.

Зато мутсэра Дрен, многообещающий стажер с темным прошлым, мог аккуратно навести справки, не обнаруживая себя, и выяснить: да, Камонна Тонг действительно ведет дела в Чейдинхоле, сговорившись с бандой Орума. Нет, местные бандиты не знают, что происходит на Вварденфелле, да и кто бы им доложил, шушере низших рангов, чье дело маленькое — возить скууму. Нет, отлов беглых рабов в Киродииле — дело слишком опасное, шкурка выделки не стоит, да и нет у них возможности всерьез охотиться за головами. Нет, им вовсе не нужны враги в Гильдии магов. Да, разумеется, они готовы закрыть глаза на то, что их не касается, пока местные не трогают их самих и не мешают работать...

Ллетан счел такое положение дел вполне приемлемым. Его собственная ненависть к торговцам ядом вообще и Камонна Тонг в частности могла подождать удобного случая, да и какой смысл портить кровь мелким сошкам? Уберет он этих — придут другие, только и всего; еще и вспомнят, чего доброго, плюгавого бродягу, который выпивал в компании убитых и играл с ними в кости. Нет, такой риск Ллетану был не нужен, и он занимался более важными делами: выходил в экспедиции, узнавая окрестности, зарабатывая золото и репутацию. Он договаривался с окрестными фермерами и строил дом для беглецов на заставе Харлана; ни банда Орума, ни Камонна Тонг не тревожили его, а он не трогал их.

Недели сложились в месяцы, месяцы — в год, затем почти в два; тоска и горечь не ушли совсем, но потускнели в темных залах Кемена, Норнала и Риэля, затерлись листами бесчисленных отчетов так же, как затерлись от частых прикосновений священные имена на старой хитиновой флейте. К тому же впервые в жизни у Ллетана, казалось, появился друг — умный и бесконечно доброжелательный Вангарил, с которым было интересно и легко, несмотря на разницу в полвека; в беседах с ним Ллетан мог себе позволить следить не за каждым словом, а... за каждым пятым, пожалуй.

Но приходилось — за каждым третьим: чем дальше, тем чаще, беседуя с Вангарилом, Ллетан ловил на себе недобрый взгляд Эрандура. Причины неприязни бывшего раба к рабовладельцам он вполне понимал, как понимал и то, что ссориться не стоит. Эрандур был одним из лучших боевых магов Гильдии и дружил с Фалкаром — насколько понял Ллетан, их сблизил научный интерес: оба всерьез практиковали некромантию и нередко работали вместе. И имели обыкновение подолгу обсуждать свои изыскания за общим столом, меняя тему лишь после мягких укоров Вангарила "нельзя ли погромче, друзья мои? В Анвиле вас не слышно!" Причем Ллетан не сомневался, что "анвильских фанатиков" Фалкар и Эрандур боялись еще меньше, чем архимага, а разговор переводили исключительно из уважения к Вангарилу.

А еще в Гильдии магов Чейдинхола, наполовину данмерского города на границе с Морровиндом, почти не было данмеров. Сам по себе этот факт почти ни о чем не говорил, но вместе со всеми прочими лишь укреплял Ллетана в намерении не злить Эрандура, держаться спокойно и с достоинством, точно жрец Храма во время службы.

И ждать, предоставляя Эрандуру сделать первый шаг.

— Слышали новости, мутсэра?

— О наборе в Университет? Конечно, — кивнул Ллетан, не отрываясь от своего занятия — он переделывал отчет об экспедиции. — Простите, я занят.

Накануне он почти не спал: в дом на заставе Харлана притащили двух израненных подростков, каджитку и аргонианина, даже в полузабытьи цеплявшихся друг за друга; лечение растянулось на целую ночь и три больших бутылки зелья магики. Утром же Фалкар напомнил, что ждет бумаги к вечеру — и Ллетан, сев за едва начатый отчет, умудрился наляпать глупейших ошибок, которые сейчас исправлял. Еще и голова раскалывалась, даже зелье не помогло...

— Будете подавать прошение о переводе? — слова "я занят" Эрандур предпочел не услышать. Его бесцеремонность уже начинала раздражать.

— Не люблю делать заведомо бесполезные вещи: мы оба знаем, что мое прошение Фалкар не подпишет.

Мест было всего два, и одно Фалкар придерживал за своей юной ученицей-аргонианкой, на другое же явно метил Трайвонд. Ллетан об этом знал и не дергался: пусть перевод в Университет дал бы ему возможность двигаться по службе и немного больше денег — здесь, в Чейдинхоле, Ллетан мог помогать беглым рабам и следить за Камонна Тонг, да и жалованье его вполне устраивало.

— Подпишет, если я попрошу, — заявил Эрандур, садясь на свободный стул. — У меня к вам деловое предложение, Дрен, так что извольте отложить эту дребедень и выслушать меня.

Ллетан поморщился и поднял глаза:

— Говорите.

Эрандур оглянулся на дверь, быстро взмахнул рукой:

— Тихо... Теперь нам не помешают, — пояснил он. — Один мой друг по делам службы отправляется в Морровинд, и ему нужны сведения о Доме Хлаалу. Только не те, что написаны в путеводителях, а действительно ценные: с кем можно вести дела, кто бесполезен, но и безвреден, а кого лучше обходить десятой дорогой... И давайте начистоту: я знаю, что такие сведения у вас есть. Более того, я почти уверен, что знаю, какими судьбами вы оказались в Чейдинхоле, и если я прав — вы хотите отомстить. Свою месть вы получите, если окажетесь полезны, в ином случае останетесь при своих.

— Даже так? — сквозь усталость и головную боль пробилось любопытство. — И что же вы обо мне знаете?

— Лишь то, что вы показываете, но и этого немало для того, кто умеет смотреть. Я полжизни ходил в слугах, так что смотреть я умею, поверьте... — Эрандур помолчал, сцепив руки в замок. — Вы верно поняли, я действительно бывший раб. И хотя кэна Марайн никогда меня не обижал, хотя ему я обязан всем, что имею — образованием, свободой, даже познаниями в магии, — хотя я вырву язык любому, кто скажет о нем дурное слово... быть вещью отвратительно. А я был именно вещью, пусть даже умной и весьма полезной; кэна часто принимал гостей, а я должен был готовить комнаты, подавать на стол и следить, чтобы гости ни в чем не нуждались. Я до тошноты насмотрелся на этот сброд — на богачей, едва научившихся прилично есть и жаждущих войти в милость к не самому знатному, но все-таки Дрену; на мелких дворян в одолженных шелках, желающих за счет состоятельного мага поправить свои дела. На то, как они сидят за столом кэны Марайна и как ведут себя в гостевых комнатах... Знаете, Дрен, это очень заметно — когда мер надевает свои манеры только перед выходом, как неудобный праздничный камзол, а когда носит их, точно вторую кожу. Например, безупречно прямо держит спину, сидя над отчетом третий час кряду, или со всей учтивостью приветствует Фалкара, падая с ног от усталости. В вас так крепко вбили эту науку, что вы даже не замечаете за собой подобных мелочей... и это в самом деле не стоило бы внимания, если бы не ваши уши.

— Что, простите?

— У вас уши рваные — с вашей-то нелюбовью к следам на теле! Продавая серьги, вы бы не выдирали их, а аккуратно вынули. Если бы вас ограбили, вы бы первым делом залечили уши — но тогда вам, похоже, было не до того... И позже было не до того, ведь вы даже не пытались обратиться в храм. Нет, вас сразила некая "болезнь", мы оба знаем, какая именно, — неприятно усмехнулся Эрандур. — И вот, когда молодой аристократ из Хлаалу появляется на пороге сиродиильской Гильдии магов с разорванными ушами, горстью медяков в кармане и следами долгого запоя на лице, можно предположить, что его изгнали из Морровинда, лишив средств к существованию. Поскольку он явно не собирается возвращаться домой, можно предположить, что возвращаться ему некуда или попросту опасно. А еще, если хоть немного знать Хлаалу, можно предположить, что этот аристократ ничего не забыл — и отомстит своим обидчикам, только дай возможность...

"Рабов стоит опасаться..." — всплыла в памяти старая истина, подтверждаясь в очередной раз. Рабов определенно стоило опасаться, ведь любой из них мог оказаться Эрандуром...

— ...вы можете сказать, что мои измышления вилами по воде писаны, но я еще в первый месяц знакомства с вами написал кэне Марайну — не смотрите так, я не расспрашивал о вас лично, просто поинтересовался светскими новостями. А он в ответ написал, что вы мертвы и что ваш батюшка очень уж быстро снял траур. Не знаю и знать не хочу, что у вас произошло, серджо Дрен, — он чуть заметно выделил голосом обращение, — но легенда красивая.

— Предположим, вы правы. Но зачем вы предлагаете мне помощь, если ненавидите меня?

На сей раз Эрандур молчал дольше — не выдерживая театральную паузу, а будто в самом деле собираясь с мыслями. Наконец, он заговорил — медленно, будто через силу, не глядя в глаза:

— Мне неприятно видеть вас здесь, это правда. Но ненавидеть вас... Я бы очень хотел, видят боги, но не могу. Будь вы зарвавшимся наглым щенком, все было бы гораздо проще — я бы просто выжил вас из Гильдии, — но вы слишком хороши для этого, так давайте поможем друг другу и подложим этим ублюдкам свежего муска под ноги. Что скажете?

Вот он и появился — шанс по-настоящему испортить жизнь Камонна Тонг, не размениваясь на мелочи! Думал Ллетан недолго:

— Скажу, что мое прошение о переводе должно быть подписано в кратчайшие сроки. Если мои враги окажутся вашему другу не по зубам и если они выйдут на меня — пусть берут штурмом столицу или гоняются за мной по всему Сердцеземью. И еще... Я хочу передать с вашим другом письмо в Вивек.

— По рукам, — кивнул Эрандур. — Назовите время и место встречи, я все передам. И на всякий случай — моего друга зовут Кай Косадес, ему сорок два года и он знает имя моего бывшего хозяина.

Спустя два дня в гостинице "Чейдинхольский мост" к Ллетану подошел худощавый лысеющий имперец лет сорока, представился Каем Косадесом и предложил подняться в комнату. Беседа затянулась до глубокой ночи, много пришлось писать — благо, бумагу, перо и чернила им предоставили, — но мутсэра Косадес, по его собственным словам, получил даже больше, чем рассчитывал.

Он увозил в Морровинд не только заметки о Доме Хлаалу, но и сведения обо всех более или менее значимых членах Камонна Тонг — об их сильных и слабых сторонах, жилищах, известных всем, и тайных убежищах, о том, кого и как при необходимости можно убрать.

И письмо в Вивек с пожеланиями доброго здоровья сэре Ильмени Дрен от Фарвила Арано.

1) Пертан — мера длины, равная примерно 5 см.

Вернуться к тексту

2) Айлейдский город, исчезнувший по воле Меридии, нирнский аналог Атлантиды.

Вернуться к тексту

И пусть сегодня дней осталось мало,

И выпал снег, и кровь не горяча...

Собранный заплечный мешок оказался почти пустым. Только деньги, флейта, немного еды да рекомендательное письмо в плотном конверте. Вполне достаточно, чтобы в очередной раз круто поменять свою жизнь, отрезав часть ее, как изуродованную мочку уха, и вырастив заново — уже без увечья.

Несколько лет назад серджо Дрен и вовсе отбросил старое имя вместе с титулом и всеми обязательствами, как ненужную ветошь; мутсэра Дрен не мог себе такого позволить, но, честно говоря, и не хотел. Просто ему было кому передать некоторые обязательства, чтобы попытаться сделать больше.

— Вангарил, можно вас попросить кое о чем?

— Конечно, друг мой, — Вангарил поднял голову от своих бумаг и улыбнулся.

Как легко он сказал это "друг мой", даже не задумавшись, а Ллетан до сих пор не был уверен, что достоин называться таковым.

— Насчет известной вам дамы...

О том, кто такая Ильмени Дрен и почему ей можно доверять, знал покинувший Киродиил мутсэра Косадес, которому эти сведения могли пригодиться в работе.

О том, кем она приходится Ллетану и за что ее стоит уважать, знал Эрандур, однажды с пренебрежением отозвавшийся о деятельности Двух Ламп — мол, они наверняка способны на большее, нежели просто организовывать единицам побеги... "Еще одно слово, Эрандур, и я сломаю вам челюсть, — прошипел тогда Ллетан. — При всем уважении, вы не знаете особенностей и сложностей этой работы на Вварденфелле". "А вы знаете?" — вздернул брови Эрандур; он, конечно, все понял, но явно ждал подробностей. "Не исключено", — неуклюже свернул разговор Ллетан, не желая продолжать этот разговор за общим столом. Эрандур помолчал, затем чуть склонил голову: "Простите. Я не хотел вас обидеть; я действительно многое забыл о жизни в Морровинде и многого не знаю... Просветите меня?" Ллетан кивнул, принимая извинения: "Просвещу. Позже". Злость угасла так же, как и появилась: за два года, проведенных с этим мером в одной Гильдии, Ллетан успел заметить, что Эрандур вообще не стеснялся высказывать свое мнение — а оно у него имелось по любому вопросу, и чаще всего нелестное для облеченных властью и принимающих решения. Он и в самом деле не искал ссоры, просто не подумал, что кого-то из присутствующих его слова заденут за живое... После, в беседе с глазу на глаз, Эрандур узнал достаточно, чтобы больше не высказываться по этому поводу.

Но о том, какие отношения связывали брата и сестру, с чего начались Две Лампы, да просто откуда пошло такое название — об этом знал только Вангарил.

— Я напишу ей, как только смогу, но, возможно, она пока будет писать сюда.

— Не волнуйтесь, письма я вам переправлю.

— Спасибо. И еще, насчет моего дома на заставе Харлана. Там живут сейчас двое подростков, беглые рабы... я буду присылать деньги, как и раньше, но вы проследите за ними, хорошо?

— Чтобы свобода не ударила им в голову? — с усмешкой уточнил Вангарил. — Понимаю ваши опасения, бывает... Не волнуйтесь, пригляжу. Справился же я в свое время с Эрандуром...

На миг в его хитрых янтарно-желтых глазах промелькнула неясная тень — неуверенность? Сомнение? Ллетан не успел расшифровать: в следующее мгновение Вангарил овладел собой и спросил все с той же усмешкой:

— Вы ведь ко мне обращаетесь, потому что у меня есть опыт общения с бывшими рабами, не так ли?

— И это тоже. Но в первую очередь потому, что вы единственный, кому я могу доверить чужую жизнь, — свою-то Ллетан мог доверить многим, по долгу службы приходилось. Может, поэтому и не слишком боялся ее потерять. — И потом, вы были добры ко мне, даже когда я сам чуть от себя не отвернулся, и я никогда этого не забуду... Я не привык одалживаться и плодить кредиторов, но раз я уже должен вам — давайте немного увеличим процент?

Вангарил искренне расхохотался:

— Узнаю Хлаалу — и тут заговорили о процентах! Но я не против, — все еще улыбаясь, он встал и по-братски обнял Ллетана. — Жаль, что вы уезжаете: мне кажется, вы еще многое могли бы сделать здесь, и не только для этих ребят... Но кто знает, может, Имперский город даст вам больше возможностей...

Ллетан при всем желании не мог заглянуть Вангарилу в лицо — тот был выше на добрых полторы головы, — но всей кожей чувствовал, что тот хочет еще что-то добавить. И ждал — скажет, не скажет?

— Удачи вам на новом месте, — все-таки нет. Не сейчас.

— Спасибо за все... друг мой, — он запнулся на середине фразы, будто не было в его жизни уроков риторики и строгого наставника, готовившего молодого серджо ко всему. Почти. Ведь серджо Дрену не полагалось иметь друзей...

У мутсэры Дрена друг был, поэтому он покидал Чейдинхол с легким сердцем.

А в Имперском городе жизнь закрутилась так, что не то что тосковать — думать было некогда; требовалось заполнить несколько десятков форм, сдать экзамены по каждой дисциплине, благо к Разрушению и Иллюзиям хотя бы готовиться не пришлось... то есть Ллетан честно полистал книги, чтобы освежить теорию, но после десятилетий практики ничего нового из книжек не узнал. Вот с Восстановлением было сложнее — его пришлось зубрить всерьез, потому что уровень, достаточный для жизни и работы в отряде, оказался слишком посредственным, чтобы сдать экзамен.

Потом он приходил в себя и ждал распределения, используя каждый выходной, чтобы потренироваться, потом срабатывался с товарищем, молодым имперцем из Коррола... Имперец оказался парнем толковым и действительно очень одаренным, особенно в Мистицизме; кроме того, он тоже неплохо владел Восстановлением, а это значило, что лекаря к ним если и поставят, то не сразу — сперва выделят целителей тем, кто не может исцелить себя и товарища сам. Но это же значило, что в бою они должны становиться единым целым, чтобы хоть один всегда оставался на ногах и в силе. И чтобы научиться этой хитрости — понимать другого без слов, с полувзгляда и сразу правильно — они дни напролет проводили в тренировочном зале, оставляя себе силы лишь на то, чтобы доползти до кроватей.

Вангарил между тем каждый месяц слал Ллетану письма с отчетами по заставе Харлана (в последнем мягко упрекнув, что Ллетан запаздывает с деньгами, и Вангарилу, конечно, совсем не сложно на сей раз взять расходы на себя, но было бы неплохо, если бы мутсэра более не допускал таких досадных случайностей, насколько это в его власти, само собой) и даже успел переслать ответ из Вивека, но Ллетан в лучшем случае бегло проглядывал письма — на большее его не хватало.

Прочитать их как следует и сесть за ответы он смог лишь накануне своего первого задания, когда им выделили два дня на отдых и подготовку.

"Мне искренне жаль, мой благородный друг, — писал он, невольно позаимствовав обращение, которое не раз и не два слышал от Вангарила, и самый его стиль, — что моя невнимательность причинила вам неудобства (на сей раз причиной промедления стала именно моя расслабленность, а не затруднения с деньгами; обещаю, больше такого не повторится). Необходимую сумму и пять золотых сверху в качестве извинения я прилагаю к данному письму; если же вы, пересчитав деньги, обнаружите недостачу... даже не знаю. Я нисколько не буду против, если вы расскажете воришке, что может сделать с ним палач Камонна Тонг (и даже не обижусь, если вы перескажете ему нашу беседу в канун Молитвы южного ветра — в конце концов, то, что я рассказал вам тогда, само по себе есть смягченная и приукрашенная правда), но, зная ваше доброе сердце, не уверен, что вы моим разрешением воспользуетесь. Просто помните, что оно у вас есть.

С той же неуверенностью передаю лучшие пожелания Эрандуру, поскольку помню, как неприятно ему было мое общество, и признаю его право на неприязнь. Но я обязан его злобе ничуть не меньше, чем вашей доброте, и благодарен за все, что он для меня сделал. Вверяю свои слова в ваше распоряжение; передадите их, если сочтете нужным.

Привет мой Дитум-Джа и С'Мирре, рад был узнать, что они неплохо справляются без меня. И намекните им, что я буду рад получить весточку и от них лично; я, когда навещал их перед отъездом, устроил им выволочку, но повторить, как важно учить грамоту, не помешает.

Кроме того, позвольте поблагодарить вас за переданное мне письмо и попросить о помощи еще раз: в моем распоряжении перед выходом лишь два дня, и искать сразу двух гонцов мне сейчас несколько затруднительно.

С искренней благодарностью и наилучшими пожеланиями,

Д."

Письмо Ильмени было совсем иного тона: без излишней учтивости и словесных кружев, но и без ее обычной сдержанности. Будто вскрылся нарыв, образовавшийся с исчезновением Ллетана, и его содержимое изливалось на бумагу — сумбурно, многословно, торопливо. Ильмени радовалась, что он жив; желала надавать ему пощечин за пьянство; проклинала Орваса и сожалела о том, как все сложилось с Марети, и просила Ллетана не казнить себя...

"Ты просишь меня не винить себя за Марети, Иль? Пустое. Мне жаль Марети, но я дал ему все, что мог: несколько месяцев жизни, деньги и вольную на будущее... Никто не сделал бы для него больше. Но не моя вина, что он неправильно распорядился всем этим — при всем желании я не в силах приставить на чужие плечи свою голову.

Сейчас у меня под опекой двое подростков чуть младше, чем был он, и, глядя на них, я начинаю понимать: путь к свободе снятием кандалов и даже успешным бегством не заканчивается — он со всего этого начинается. Не пропасть в жизни, в которой никто больше не будет решать за тебя, не сменить одно рабство на другое, перестать в своей голове делить разумных на господ и рабов и не впасть в искушение, пожелав стать господином над другими — вот что они должны сделать, чтобы по-настоящему стать свободными. А то когда руки у тебя голы, но сам для себя ты не можешь даже грамотой овладеть, потому что добрый опекун все напишет за тебя — грош цена такой свободе. Скамп знает, получится ли у моих подопечных, хотя ребята стараются (положа руку на сердце — сейчас я не уверен, что справился бы Марети, но тогда мне некогда было думать и сомневаться. И я не жалею о том, что делал для него, более того — я и сейчас сделал бы то же самое... разве что перед расставанием как следует промыл бы ему мозги).

Я вообще ни о чем не жалею, даже о своем пьянстве. В конце концов, оно мне тоже пригодилось: тот, кто помог мне безопасно передать тебе весточку, не стал бы помогать блистательному серджо Дрену, как и прожженному плуту Арано. Как и тому ничтожеству, коим я был пару лет назад и которому мне лень придумывать имя (впрочем, будем честными, ничтожество бы не просило ничего, кроме денег на бутылку). А вот меру, который делает все, чтобы подняться со дна, мой благодетель, как видишь, помочь не побрезговал.

И все-таки падать я больше не намерен. Отныне я боевой маг Университета Имперского города, и что важнее — только не смейся — в товарищи мне достался совсем мальчишка, чуть за двадцать. Почти ровесник Марети, если бы тот дожил... занятная причуда судьбы, правда? К счастью, кроме этого, общих черт у них мало. Этому юноше не нужно давать свободу, он и без того свободен настолько, что впору завидовать... но все-таки кое-что я могу — и должен — передать ему.

Он как-то обмолвился, что один из его учителей собирал коллекцию древнего оружия; я сам никогда этим не интересовался и вряд ли заинтересуюсь, но, полагаю, полученные мной знания о коллекциях такого рода в любом случае лишними не будут.

На этом я прощаюсь с тобой: очень многое, что хочется сказать лично, плохо ложится на бумагу.

Пусть пребудет с тобой благословение Рилмс и Аралора.

С любовью,

Ф. А."

Если не считать возраста и цвета волос, Муциан Аллиас — спокойный и серьезный, какой-то очень основательный и умный не по годам, — ничем не напоминал нервного и вспыльчивого Савмира Марети, до которого порой доходило только после пары подзатыльников. И все-таки ни ум, ни искреннее желание учиться, ни одаренность в магии, ни уроки отставного Клинка не могли заменить Муциану опыта настоящей работы, той, к которой его, судя по всему, и готовили: неоткуда было узнать сыну фермера, как убивать и не быть убитым, как добывать нужные сведения в застольной беседе, а как вырывать с мясом. Зато Ллетан все это умел и собирался передать младшему товарищу сколько получится, причем если с Марети он в свое время еще хоть как-то выбирал методы — бедняга был запуган и взвинчен настолько, что с ним иногда заговорить было страшно, — то с Муцианом церемониться не собирался: быстрее и больше усвоит — дольше проживет.

Их первое задание не было из ряду вон выходящим — обычный рейд в окрестности Сейататара вместе с группой исследователей, сопровождение, разведка и если придется — зачистка местности; полдюжины подопечных, два дня пешего пути туда, неизвестно сколько времени там и еще два дня обратно, благо хоть по первому снегу, а не по мерзлой грязи. Не самые лучшие условия, чтобы кого-то чему-то учить, но Ллетан не торопился с выводами: в его деле поспешность мешала даже больше, чем лишние уши и глаза. Мешала разглядеть возможность и воспользоваться ею.

Случай преподать Муциану урок представился на второй вечер пути, когда они добрались до нужной развилки. От самой развилки мало что осталось — так, несколько давно заброшенных дорог, обрывающихся где-то на полпути от Золотой до мест, куда вели когда-то, — зато таверна "Спящий кот" с облупленной вывеской, но добротной крышей, жила и здравствовала, предлагая дешевый ночлег. И так уж получилось — крайне удачно, на взгляд Ллетана, — что им досталось комната с двуспальной кроватью.

— Чур, я на полу, — выпалил Муциан, покраснев до ушей.

— Не говори ерунды. Нам еще в руинах не меньше недели торчать, пользуйся возможностью поспать на кровати, пока дают. Я уж точно упускать случай не стану.

Муциан покосился на него, как на чумного:

— Ты что, серьезно? Или ты... Ну... Тебе не впервой спать в одной кровати с мужиком?

О, да, конечно. Ставшая уже легендой распутность данмеров... Ллетан, разумеется, слышал эти слухи. И не то чтобы они были совсем лживы — Ллетан и знал, и видел всякое, — просто сам он подобных желаний никогда не имел. Он пожал плечами:

— В одной кровати, в одной ухоронке, на одном клочке земли... Не вижу разницы. И потом, я к тебе никаких особенных симпатий не испытываю, ты ко мне, полагаю, тоже — что не так?

Он прекрасно знал, что не так, и Муциан это явно понял — покраснел еще сильнее, но уже не от смущения, а от злости, сжал кулаки. И все же он сдержался, только процедил:

— Я тебе не доверяю. Ну, точно не настолько.

— И правильно делаешь, — Ллетан повесил свой мешок на высокое изголовье, стянул сапоги и, не раздеваясь, растянулся на своей половине кровати. — Я тоже тебе не доверяю, мальчик. Но я прекрасно понимаю, что иногда всякие глупости вроде недоверия к товарищу по оружию, отвращения к происходящему или ложно понятого целомудрия стоит засунуть себе в задницу, потому что от этого может зависеть моя жизнь или здоровье. Или то и другое. А от того, останусь ли я жив и здоров, выполняя задание, зависит, сколько денег я заработаю и не спущу ли половину на лечение, а в конечном счете — сколько денег дойдет до чейдинхольской ячейки Двух Ламп... понимаешь?

Муциан помолчал, задумавшись.

— Ты имеешь в виду тех ребят на заставе Харлана, для которых ты дом строил? — уточнил он.

— Да. И моего друга, который пообещал за ними приглядеть, и всех тех, кто сможет добраться до заставы... Знаешь, чтобы убедиться, что им никто не будет докучать, мне пришлось перезнакомиться со всеми местными бандитами. Иногда улыбаться, подавая им выпивку, иногда пить с ними, иногда нарочно проигрывать в кости, иногда приплачивать их любимым шлюхам, чтобы они постарались чуть лучше, но получили нужные мне сведения. И каждый раз менять внешность, чтобы меня, не дай святой Аралор, не могли узнать, случайно встретив на улице. Не могу сказать, что приятно проводил время, но это было необходимо — и я это делал. Тебе тоже придется научиться делать то, что необходимо, иногда переступая через себя, и лучше начать прямо сейчас — быстрее привыкнешь.

Муциан некоторое время стоял молча, обдумывая его слова. Затем вздохнул и тяжело опустился на кровать:

— Полезешь ко мне ночью — убью.

— Мне нравится твой подход, — совершенно спокойно отозвался Ллетан и пальцами затушил свечу.

Муциан не ответил, но по слишком тихому, будто намеренно приглушенному дыханию, по совершенной неподвижности было понятно, что он не спит. Что ж, его дело... Сам Ллетан всю ночь проводить без сна не собирался — и уже начал клевать носом, когда младший товарищ вдруг спросил:

— А почему, кстати, Две Лампы?

Спроси Муциан что-нибудь другое — например, сколько лет и как именно Ллетан учился переступать через себя или еще что-нибудь столь же предсказуемое и глубоко личное, — можно было бы отговориться коротким "долго" или вежливо-однозначным "ты не хочешь знать". Но именно этого вопроса Ллетан не ожидал и, возможно, потому ответил честно:

— По двум причинам. Первая — нам нужен был знак, который легко подать и просто запомнить. Над черной дверью в доме дяди всегда висела лампа — мало ли куда придется бежать ночью, — но сестра в свои приемные дни вешала вторую, чтобы все видели, что к ней можно прийти с просьбой. Потом она, правда, переехала в Вивек и лампы уже не вешала, но название прижилось. Оно удобное — две лампы и две лампы, мало ли что ты имеешь в виду.

— Ну да, разумно... а вторая?

Вторая причина заключалась в том, что Ильмени Дрен, смелая женщина, не побоявшаяся бросить вызов Камонна Тонг, в детстве боялась темноты. В поместье грандмастера для нее каждую ночь оставляли зачарованную лампу, чтобы она не боялась засыпать и не плакала, проснувшись среди ночи.

На вилле же такие вольности не поощрялись — и, хоть Орвас и разрешал зажигать лампу в комнате племянницы, отряжая кого-нибудь из слуг следить за огнем, Ллетан старался не злоупотреблять его добротой. Проще было заболтать сестренку, чтобы она забывала о страхе, чем каждый раз просить разрешения оставить лампу. И забалтывать у него получалось неплохо, но Ильмени с чего-то решила, что раз брат приходит к ней каждый вечер поговорить, значит, он тоже боится темноты, но не признается. А раз ему никто не зажигает лампу на ночь, значит, она будет зажигать — себе и ему, и какая разница, что балморский особняк грандмастера отделяют от виллы советника десятки миль, а толстые стены не пропускают не только дождь и пепел снаружи, но и свет изнутри? Ильмени было тогда года четыре или пять — благословенный возраст, когда плевать на мелочи и просто хочется чуда... А Ллетан не мог сказать ей, что боится вовсе не темноты — наоборот, темноту любит, ведь в ее бархатных объятиях так легко спрятаться.

Много лет спустя она с улыбкой пересказывала Ллетану свои детские мысли, зажигая две лампы перед домашним алтарем — за себя и за него, для Рилмс и Аралора, — а у него, почти тридцатилетнего, почему-то слезы наворачивались на глаза, и он не знал, что на это ответить. "Спасибо"?

Теперь, в сорок девять, он понятия не имел, как рассказать об этом лежащему рядом юноше — просто не мог подобрать нужных слов. Ллетан сжал чехол с флейтой через рубашку:

— Как-нибудь в другой раз расскажу.

Я в сотый раз опять начну сначала,

Пока не меркнет свет, пока горит свеча.

В четыреста четырнадцатом с родины пришли любопытные вести: Ильмени писала о пересмотре Соглашения о перемирии...

— У тебя такое лицо, будто мир перевернулся, — заметил Муциан со своей койки, отвлекаясь от "Вороного курьера". — Что там?

— Мне просто лень сегодня держать лицо лопатой, — первый день в увольнении у Ллетана выдался крайне суматошным, и под вечер сил что-то там изображать не осталось. — Кстати, ты мог бы сам прочитать, пока меня не было.

— Само собой. Но я не читал, — отрезал Муциан и демонстративно прикрыл глаза.

Без малого два года прошло с тех пор, как он вспыхивал до корней волос при виде одной кровати на двоих; два года, десяток стычек и без счета уроков кэны Дрена. Стоило признать: Муциан за это время показал себя не только хорошим бойцом и способным учеником, но и человеком с характером, что было куда важнее. "Я понимаю, чего ты хочешь от меня, Дрен, — сказал он как-то, — и благодарен тебе за науку. Но я прекрасно понимаю, что всему есть предел, и применению наших рабочих навыков — тоже. Для Гильдии и архимага я вскрою любое письмо, не задумавшись — но сам я не стану читать письма старшего товарища просто из любопытства. Надеюсь, кстати, на ответную любезность". Ллетан, разумеется, такую любезность ему оказал — и более к теме чтения чужих писем не возвращался, кроме как в виде несмешной шутки.

— Так что случилось-то?

— Интересные вести с родины случились, если коротко: Империя пожелала освоить Вварденфелл, и после пары месяцев переговоров ей это позволили. А дядя за всяческое содействие Империи получил титул герцога, возвысившись над Домами... идут переговоры о закладке имперских городов и фортов, о торговле и прочем, но это неважно: Дома уже согласились и с решением короля, и с тем, что на Вварденфелле теперь сидит императорский ставленник, и теперь будут просто торговаться за лучшие условия. Мне вот интересно другое, — Ллетан перечитал письмо и невесело хмыкнул, — как дядя и его сподвижники усидят на двух стульях? С одной стороны у них гордая знать Киродиила, с другой — данмеры с их вековыми традициями. Для одних работорговля — тяжкое преступление, для других — священное право и статья дохода, обидеть нельзя ни тех, ни этих... Впрочем, дядя уж точно не в убытке — теперь ему гораздо удобнее закрывать глаза на Две Лампы, можно на Империю в случае чего сослаться. И я не говорю об имперском золоте, пополняющем его казну...

— Опять все свел к золоту! А еще говорят, имперцы торгаши, — поддел Муциан. Сам он, к слову, деньги любил, но в меру: не как цель, к которой стоит стремиться любыми путями, но как возможность помочь семье и самому хорошо жить.

— Те, кто так говорит, просто с Хлаалу незнакомы, — Ллетан отложил письмо сестры и взял следующее. — Дитум-Джа хвалится урожаем картошки... кстати, не помню, я тебе говорил, что с весны не отправляю им деньги?

— Нет, а что так? Плохо справляются?

— Наоборот. У них прекрасная устроенная жизнь — этого я хотел для каждого из своих подопечных. Грамоту освоили, с соседями дружат, хозяйство ведут хорошо... Свободные совершеннолетние граждане империи. Я им больше ничего не должен.

— И что они об этом думают? — Ллетан приподнял письмо над столом, и Муциан кивнул: — А... Знаешь, тебе с ними повезло — иные бы обиделись.

— Что лавочка закрылась? Да, и это показало бы, что они не справились, а мне добавило работы, но мои ребята теперь свободны по-настоящему, я рад за них... И знаешь что? Мир для меня не перевернулся, скажу больше — когда Империя подведет Морровинд к отмене рабства, а она подведет рано или поздно, я порадуюсь, но не более того. Указы, законы, запреты — вещи замечательные, но они сделают лишь полдела; свобода должна поселиться у каждого вот тут, — Ллетан постучал пальцем по виску. — А это сложнее, дольше и не видно со стороны.

"И не у каждого получается", — вертелось на языке, но Ллетан промолчал: это, в конце концов, была не его битва и не его дело.

Как он и предполагал, Империя с проблемой рабства предпочла не делать ничего. Совершенно ничего: одной рукой закрывать глаза на деятельность аболиционистов, другой — жать руки богатым плантаторам-рабовладельцам. Конечно, некоторые влиятельные меры из Камонна Тонг могли бы повлиять на чиновников-н'вахов... но те меры, чьи имена Ллетан некогда назвал Каю Косадесу, почему-то испарились с политической арены. Ильмени не писала прямо, вовсе обходя этих мутсэр вниманием в своих письмах, но ее молчание было вполне красноречивым. А Ллетан по-прежнему ждал ее писем, охотно и подробно отвечал, но понимал — с каждым годом все яснее — и признавался самому себе: эти письма были важны тем, что писала их Ильмени, а не содержанием. Он по-прежнему любил Морровинд — любил цветущий вереск, весенние песни силт-страйдеров, туман над болотами Горького берега, — но более ему не принадлежал.

Даже песни его флейты изменились — стали мягче, спокойнее, вобрав в себя шелест нибенейских лесов, эхо, гуляющее под сводами айлейдских залов, необычное произношение знакомых слов. Он научился парочке новых трелей, которые услышал в тавернах Имперского города, и порой вворачивал их в свои музыкальные фантазии. А главное — в его мелодиях не было больше того напряжения, которое серджо Дрен, зажатый в тисках правил Дома Хлаалу и законов Камонна Тонг, мог выплеснуть только через музыку. Мутсэра Дрен был связан лишь гильдейским контрактом — который, в общем-то, мог изменить, попросив перевода на иную должность, — и своими собственными понятиями о правильном и неправильном: если маги пользовались своими талантами во вред людям, оболванивая их или вредя иным способом — то было их право... но и они с Муцианом были в своем праве, когда призывали зарвавшихся умников к ответу, и об этом теперь размышляла старая хитиновая флейта.

На ее теле появлялись все новые царапины, забиваясь грязью и кровью, но Ллетан уже не пытался их вычистить и не торопился нести флейту в мастерскую. Изнутри он и сам ее прекрасно чистил, а снаружи... Под густой сетью царапин лишь едва угадывался след склейки — и Ллетана это вполне устраивало.

Ллетан полагал, что молчание Империи по поводу рабства в Морровинде в какой-то момент сменится быстрыми и решительными действиями; что действовать от ее имени будет либо герцог Ведам, либо король Хелсет, которого Ильмени описывала как весьма свободно мыслящего и симпатизирующего имперскому укладу мера; что сам он, узнав вести с родины, не придет в бурный восторг, но, по крайней мере, обрадуется...

В последнем он ошибся.

Четырнадцать лет прошло с тех пор, как они с Муцианом обсуждали пересмотр старого Соглашения о перемирии; четырнадцать лет, шесть уничтоженных вредных общин и без счета царапин на хитине. В конце четыреста двадцать восьмого в письмах Вангарила и Ильмени прозвучало одно и то же: Хелсет запретил работорговлю... Но если Ильмени писала об этом спокойно, как о чем-то совершенно естественном, то письмо Вангарила пронизывала тревога.

"Мой дорогой друг,

нечасто я пишу вам о личном, ибо понимаю: у мера столь занятого довольно своих трудностей, чтобы думать еще и о чужих. Однако сейчас я в замешательстве, и мне положительно не к кому больше обратиться.

Уже давно я пытаюсь освободить Эрандура от зла, пленившего его, хотя так и не могу до конца понять его истоки. Я немало знаю о его юности и молодости — во всяком случае, с его слов, — и понимаю, что его жизнь в неволе была далеко не худшей; зная натуру моего друга, я уверен: Эрандур не стал бы замалчивать обиды. А то уважение, которое он питает к своему бывшему хозяину, еще более убеждает меня в правдивости его слов.

При этом он никогда не скрывал ни того, как унижало его само положение одушевленной вещи, ни того, сколь неприятны, даже отвратительны ему те, кто имеет (или присваивает себе) право распоряжаться чужими жизнями. Прежде я думал, что так проявляется его чувство несправедливости: как вы успели убедиться, Эрандур — мер большого ума и многих достоинств, и родись он свободным, его жизнь с самого начала могла сложиться иначе, лучше, и он бы не зависел от доброй воли господина.

Как я понял из рассказов Эрандура, Марайн Дрен позволял и даже поощрял его стремление к знаниям; однако даже пользуясь его полным расположением, Эрандур не ощущал безопасности, ибо не мог быть уверен, что его господина не постигнет тяжелая болезнь или иные неприятности, ведущие к его смерти и возможной продаже наследниками ненужного имущества. Как унизительно, должно быть, осознавать таковым имуществом себя!

Словом, после многих лет дружбы я имел достаточно оснований полагать, что Эрандуру приятно будет услышать об отмене рабства.

Полагаю, вы без труда представите мое изумление, когда предположения мои не оправдались. Чувство, промелькнувшее на лице моего друга... Я бы назвал его растерянностью. Как у разумного, который, протянув руку, чтобы взяться за привычную опору, хватает пустоту. Я не могу забыть это выражение лица, и не могу не отмечать изменений — прежде Эрандур был достаточно откровенен со мной и Фалкаром, теперь же он сторонится всех, уйдя с головой в работу. Мне больно видеть его таким, но чем помочь, я не знаю.

Я не прошу вас помогать Эрандуру — мне кажется, видеть вас и, тем более, принимать вашу помощь он сейчас не в состоянии. Но я боюсь за него; боюсь, что ненависть, все эти годы тлевшая в нем, найдет себе новую пищу, а вы — вы смогли ее изжить. Потому я и пишу вам, надеясь на совет или утешение хотя бы для себя.

С наилучшими пожеланиями

Вангарил".

Что можно было ответить на такое? У Ллетана в голове крутилось: "а вы точно уверены, что Эрандур ненавидит рабство, а не себя на месте раба?", но в письме Вангарила дрожали строчки, и пропуски между словами были слишком велики, будто приступы лихорадочного волнения сменялись в его душе пустотой, мешающей подбирать слова... и Ллетану было как-то совестно лепить ему в ответ первое, что в голову пришло.

Он отложил письмо, потер пальцами виски; прядь волос, еще слишком короткая после недавнего алхимического опыта, упала ему на лицо, и Ллетан нетерпеливо заправил ее за ухо, задев пальцами серьги — мелкие золотые кольца в хряще; такие вырвать сложнее, чем подвеску с камнем.

— Что там? — Муциан поднял голову от книги; в зеленоватом свете волшебных огоньков его лицо казалось землисто-серым — а может, просто недосып сказывался, старые раны, ноющие в холода, и перенесенная на ногах болотная лихорадка. В конце концов, напомнил себе Ллетан, зацепившись взглядом за первую седину в гладких черных волосах товарища, Муциану Аллиасу в этом году стукнуло сорок лет.

На четыре года больше, чем Дитум-Джа и С'Мирре.

Всего на шесть лет меньше, чем было самому Ллетану, очнувшемуся от дурного беспамятства на чейдинхольском рынке.

И, наверное, лет на восемь-десять меньше, чем было Эрандуру, когда он впервые ступил на землю Киродиила, сжимая в руках вольную и еще не осознав, что он свободен... Вангарил не грешил против истины, называя своего друга мером большого ума и многих достоинств — другой не бы сделал такую блестящую карьеру на чужой земле, не имея денег и связей; но свою собственную битву за свободу Эрандур проигрывал, и Ллетан ничем не мог ему помочь.

Муциан ждал ответа, и Ллетан бледно улыбнулся:

— То, о чем мы и говорили: Хелсет отменил рабство в Морровинде... Ну хоть полдела сделано.

— Тогда почему ты такой убитый?

Ллетан протянул через стол письмо Вангарила:

— Читай... я поясню потом.

Муциан прочел, помолчал, еще раз прочел. Потом попросил рассказать всю историю — и Ллетан рассказал, начиная с четыреста десятого и стараясь не упустить ни одной детали. Потом Муциан снова молчал, уставившись в письмо — и наверняка ничего в нем не видя, — пока Ллетан сочинял ответ...

— Ты не знаешь, Вангарил когда-нибудь корчевал сорняки? — спросил он на третьем черновике.

— Понятия не имею, а что?

— А мне приходилось. Бывает, сверху кустик махонький, а корни — во, — Муциан развел руки, показывая около двадцати пертанов. — Еще и не один, а во все стороны, и самое дрянное — пока все не выкорчуешь, так и будет тебе из земли переть всякая сорная сволочь... да еще если корень уцепится за что-то в земле, поди его вытащи. Вот с ненавистью так же — корчевать ее надо, пока она не нашла новый камень или корягу, чтобы уцепиться...

— Будем надеяться, что Вангарил успеет, — откликнулся Ллетан, беря новый лист. Пожалуй, Муциан подсказал ему неплохое начало.

"Скажите, друг мой,

приходилось ли вам когда-нибудь корчевать сорняки?.."

Возможно, все бы обошлось, если бы в начале двадцать девятого Фаральмо не ушел в отставку. Если бы на его место пришел... да, в общем-то, любой глава отделения Гильдии, кроме Ганнибала Травена из Анвила — одного из тех самых "анвильских фанатиков", которых в Чейдинхоле считали чем-то вроде застольной шутки. Если бы, наконец, Эрандур верно оценил противника и, прежде чем возмущаться из-за новых ограничений, подумал, что и кому он говорит... Но ничего не обошлось.

"Дорогой мой мутсэра Дрен, — писал Вангарил, и рука его была тверда... а Ллетан знал, что Вангарил всегда писал сразу начисто, — возможно, более мы с вами не увидимся. Не думаю, что вас это удивит, ведь вы наверняка имели возможность узнать Травена куда лучше нашего..."

О да, за два года, несколько новых заданий и без счета тайных и явных проверок Ллетан с Муцианом поняли, с кем они имеют дело. Травен желал невозможного, как и Фаральмо... но, в отличие от одержимого идеей найти Делодиил чудака Фаральмо, Ганнибал Травен со своим страстным желанием изничтожить некромантию в облаках не витал и на инакомыслящих сквозь пальцы не смотрел. А с врагами расправляться этот пожилой бретон с круглым добродушным лицом умел прекрасно — Ллетан как-то поинтересовался его биографией и остался весьма впечатлен.

"Гордыня и вспыльчивость Эрандура поставили нас всех в столь неудобное положение, что Фалкар принял решение изгнать его из Гильдии, чтобы наш дом не опустел наполовину. Я не виню его, я понимаю — потерять дело всей жизни и стольких учеников куда страшнее, чем расстаться с одним магом... Но я просто не могу бросить Эрандура сейчас, когда разум его так уязвим, а ненависть сильнее, чем когда-либо прежде. Он уже заговаривает о становлении личем; пока у меня получается отговорить его от опрометчивых действий, но я должен быть рядом, чтобы, если обстоятельства сложатся наихудшим образом, хотя бы спасти его душу".

Вернее, погибнуть смертью храбрых, ни в чем Эрандура не убедив. Может, когда-то Вангарил и был хорош — до того, как предпочел тишину лаборатории боевым выходам, — но те времена давно прошли. Против Эрандура — озлобленного, отчаявшегося, годами оттачивавшего свои магические навыки именно в бою — он мог немногое.

"Сейчас наш путь лежит к озеру Канулус — там жила когда-то семья моей матушки; если от дома что-то осталось, будет неплохо, если же нет... что ж, одиночество и труд — неплохое лекарство от душевных недугов. К тому же, там Эрандур вряд ли найдет как единомышленников, готовых столкнуть его в бездну, так и противников, которые не станут разбираться".

Ллетан нервно сложил письмо, боясь измять. О труде и одиночестве — чушь, конечно... Письмо Вангарила дышало спокойной обреченностью идущего умирать; он уже знал, что ничего не выйдет, и лишь надеялся увести теряющего разум друга от людных мест. Разумно.

По правде говоря, помня тренировочные схватки, Ллетан сомневался, что сам он сумеет одолеть Эрандура... Но он, по крайней мере, был не один. Возможно.

"От души благодарю вас за ваши советы и поддержку, которая была мне так необходима в последние годы. Обнимаю вас. И на всякий случай,

прощайте, Ллетан".

Ллетан поднял глаза на Муциана — тот собирал вещмешок, что-то напевая себе под нос: уже предвкушал, как приедет домой, впервые за много лет обнимет родителей... На миг кольнула совесть — наверное, так поступать нельзя, — но с другой стороны... идти в одиночку? В прошлый раз ничем хорошим это не закончилось. А Муциан знал историю Вангарила и Эрандура, был сильным магом и опытным бойцом, и кроме того — может, они и не стали за эти годы большими друзьями, но во всем Киродииле не было человека, которому Ллетан доверял бы больше.

Он рывком встал и тронул товарища за плечо:

— Аллиас, есть разговор, — выдох, резкий вдох. — Мой друг в смертельной опасности. Это личное дело, и я пойму, если ты откажешься, но в одиночку я боюсь не справиться.

Муциан застыл на месте, невидяще глядя перед собой, как он всегда застывал, обдумывая что-то важное. Крепче сжал лямки мешка, будто удерживал картину возвращения в родные края, которую уже наверняка нарисовал себе во всех подробностях... или жал ей руку на прощание? Ллетан не понимал, пока Муциан не отложил мешок — очень, очень медленно, явно через силу, — и не опустился на кровать:

— Расскажи, что стряслось.

Они были готовы к тому, что не успеют. В приемной письмо Вангарила пролежало неделю, а как быстро гонец его доставил? Впрочем, проплутав лишних два дня между Серебрянкой и Канулусом, Ллетан уже не сомневался, что они не успеют, и гонец тут ни при чем — а выйдя к деревне Нойан, от которой остались груды камней там, где некогда стояли дома, лишь убедился в этом... но, по крайней мере, здесь они напали на след. Возможно даже, на тот самый. К тому, что их не встретят дружескими объятиями и горячей похлебкой, они тоже были готовы, и потому договорились еще в пути: ничего лишнего, ничего личного, кого бы ни встретили. Сперва двойной Паралич в спину, а все разговоры — если до разговоров, конечно, дойдет — потом.

Пожалуй, они не совсем были готовы к тому, что обнаружили в неприметной пещере чуть севернее Нойан... но так было даже проще. Эта тварь уже не была Вангарилом, хотя под двойным заклятьем дергалось, скаля зубы, его тело; но не была она и Эрандуром, хотя сопротивлялась двойному Параличу так, как мог бы сопротивляться Эрандур. И когда Муциан, взглянув на душу лича, слабо качнул головой, Ллетан лишь прошипел: "Давай скорее", — накладывая новый Паралич. Он не чувствовал ничего — ни злобы, ни горя, — только легкое беспокойство, как бы живой мертвец все-таки не сбросил чары.

Не сбросил.

Горе пришло потом, когда они, разбив лагерь на фундаменте бывшего дома, разбирали улики. Вернее, Ллетан разбирал, а Муциан проверял контур — простейшую, но полезную в походах штуку, непрерывное кольцо камней и палок, чтобы было куда бросать чары, если понадобится.

В пещере они нашли дневники, подробные записи ритуалов и несколько писем; Ллетан быстро проглядел их и убрал в мешок, оставив лишь одно, самое старое — оно-то явно не относилось к делу.

Это было даже не письмо, а затертый и выцветший от времени список дел или покупок на данмерисе; видно было, что его бережно хранили, но разобрать все равно удалось только последнюю строчку: "книги и сдачу оставь себе". Возможно, эти книги стали для Эрандура первым шагом к снятию рабских наручей... определенно, эта записка, зачем-то взятая даже сюда, была последним, что от него осталось, и Ллетан, вспомнив данмерский обычай, положил ее в костер.

Всю жизнь Эрандур черпал силы в своей ненависти. Он ненавидел свое положение вещи — хотя, сказать по правде, с хозяином и домом ему здорово повезло; ненавидел всех, кто был облечен властью, хотя и сам к ней стремился и с удовольствием ею пользовался; ненавидел, когда его в чем-то ограничивали... И, лишившись рабства как привычной цели для своей ненависти, он возненавидел Травена. Анвильского фанатика, который, запретив занятия некромантией, ограничил его — свободного, уважаемого мера, правую руку главы Гильдии! — сильнее, чем когда-то мальчишку-раба ограничивал Марайн Дрен.

Вангарил до последнего верил, что сможет спасти душу своего друга если не дружеской помощью, то хотя бы изгоняющим ритуалом, но ошибся. Ошибся и в ритуале — душа Эрандура вместо того, чтобы улететь в Этериус, прицепилась к душе самого заклинателя, — и вообще. В письмах, написанных его рукой, но продиктованных голосом Эрандура, так часто повторялись слова "поработить", "поглотить"... Никто не освободил бы душу Эрандура, кроме самого Эрандура, а он не смог. Он ненавидел рабство, это правда — но лишь потому, что не был рожден господином, и в глубине души рвался к власти, а не к свободе.

Может, он и некромантией занялся, чтобы получить власть над живыми и мертвыми...

— Эй, — Муциан протянул ему флягу. — Можем притвориться, что мы друзья, если хочешь.

— И напиться вдрызг? А затем перемыть косточки Травену и наговорить такого, что смертного приговора покажется маловато для двух изменников? Не стоит, — Ллетан горько улыбнулся. Нет, конечно, дело было не только в Травене, или даже совсем не в нем... просто никогда больше Ллетан Дрен не станет заполнять вином пустоту в душе. А тем более не станет предавать пьянством Вангарила, который некогда вытянул его из кисло-красного винного плена. — Но я ценю твое сочувствие.

Ллетан запрокинул голову, уставившись в ночное небо; тяжелые облака, висевшие над долиной третий день, наконец-то разошлись, так и не пролившись дождем. Вот и правильно — у него тоже не было слез, не было слов. Не было чувства вины перед Вангарилом, не было злобы к Эрандуру. Но, кажется, у него была для них музыка.

Он достал из-за пазухи флейту, вынул из чехла и поднес к губам, и Муциан бросил на контур Безмолвие — на всякий случай.

И тогда флейта запела.

Она не плакала, нет; скорее размышляла вслух, пусть ее размышления и были полны глубокой печали. О тех, кто сбился с пути, не дойдя даже до середины — как Марети, которому первая же ошибка стоила жизни. О тех, кто прошел почти до конца, храбро сражаясь, но свое главное сражение все-таки проиграл — как Эрандур, оказавшийся слабее своей гордыни.

Но в эту печаль высокими чистыми нотами вплеталась благодарность. Тем, кто помогал начать путь, как Ильмени; кто протягивал руку оступившемуся и шел рядом до конца, как Вангарил. За тех, кто сбивался, падал и даже мог пропасть вовсе — как сам Ллетан — но благодаря вовремя протянутым рукам, а иногда и целебным подзатыльникам, все же нашел свою дорогу.

И, возможно, поможет кому-то еще.