Старая хитиновая флейта (джен)

И я хотел уйти куда попало,

Закрыть свой дом и не найти ключа...

Давно отгорел закат, сменившись россыпью крупных звезд. Наконец-то затих постоялый двор: опустела последняя кружка, смолкла последняя песня, постояльцы побогаче разошлись по комнатам, победнее — устроились на шкурах и лавках в общем зале.

Ллетан вышел на крыльцо, пошатываясь от усталости — в последние три недели он работал, как раб на плантации, усердием зарабатывая одобрение хозяйки и пару монет сверх жалования. Вина он больше в рот не брал, и теперь под вечер его одолевали тяжелые воспоминания, горечь невосполнимой потери, угрызения совести; порой хотелось плюнуть на все, заказать бутылку, выпить до дна — без закуски, не разбавляя...

Но жаль было денег, отложенных на восстановление флейты. И все выше поднимала голову почти забытая гордость: не для того Ллетан так рвался на свободу, чтобы теперь, в Киродииле, стать рабом бутылки. Он вспомнил, как ненавидел все, что дурманило разум — в особенности, конечно, лунный сахар и скууму — считая зависимость от наркотиков тем же рабством, только без кандалов и плетей. Как ненавидел рабство в любом его проявлении, как долго и старательно готовил свой побег. Как мечтал о свободе для всех — но в первую очередь, конечно, для себя.

Когда появились эти мечты? Должно быть, проросли из тех времен, когда самыми страшными преступлениями Ллетана были налеты на кухню и лазанье по деревьям; из внимательных взглядов невольников и следовавших за ними отповедей отца. Он всегда очень быстро узнавал о проступках Ллетана, но кто ему докладывал, если не снующие по вилле рабы?

Ллетану говорили, что невольники — такое же имущество, как верховые гуары; что вся их жизнь суть служение господину; что у рабов не может быть собственной воли, мыслей и чувств. Но разве гуар или, к примеру, табурет мог бы увидеть его, когда он крался в кухню в неположенное время или пытался спуститься по дереву из окна второго этажа? Да не просто увидеть, а решить, что происходит что-то неправильное, и рассказать об этом? Нет, рабы не были простым имуществом — они оставались разумными, пусть и в неволе; они понимали, что разрешено и правильно, а что нет, и знали, что о неправильном должны доложить. Знали, кому доложить. Ллетан плохо помнил свои детские мысли, но ему казалось, что уже тогда он начал понимать: рабы обязаны исполнять хозяйскую волю, но вольны делать что-то и без приказа. И во втором случае действовать они будут точно не в его, Ллетана, пользу.

Рабов стоило опасаться точно так же, как учителей и отцовской свиты, просто на всякий случай. И Ллетан старался, как мог, не привлекать их внимания — прятался за страницами книг и лязгом мечей, за послушанием и тихой вежливостью, не давая поводов для обид, жалоб и доносов. Порой ему даже казалось, что все не так плохо — по крайней мере, в своих мыслях он был свободен.

Редкой отдушиной были визиты дяди с семьей: тогда Ллетану следовало отложить учебу и сопровождать сестренку на прогулках. Ильмени была младше него на шесть лет, и поначалу с ней было не очень интересно, но Ллетан все равно ждал этих встреч, как благословения святых. С Ильмени и ее няней он отпускал себя на волю — просто слушал их разговоры, наблюдал за их играми, думая о своем, и присоединялся лишь тогда, когда ему самому хотелось поиграть. Ильмени никогда не обижалась, никогда не жаловалась на него взрослым, и за одно это Ллетан обожал сестру.

Но иногда, видя, как много ей позволено, задумывался, почему так. Потому что Ильмени — девочка? Потому что она младшая? Или потому что дядя Ведам решил, что Ильмени все можно? А отец решил, что Ллетану нельзя ничего...

Его учили относиться к рабам как к вещам, хотя он сам, по сути, немногим от них отличался — разве что стоил гораздо дороже. Его учили принимать решения, но его мнение никого не интересовало. Ему говорили о великодушии и милосердии, а затем рассказывали, как правильно вести дознание; учили быть справедливым и щедрым, а после — наживаться на обмане. И лучшее, что Ллетан мог сделать в этой буре противоречивых истин — молча следовать за проводником. Во всяком случае, до тех пор, пока сам не поймет, куда идти.

В шестнадцать ему впервые велели спуститься в подвал, и он не посмел перечить. Только спросил, глядя на прикованного к стене аргонианина:

— Что он сделал?

— Оглушил надзирателя и пытался сбежать. Двум его сообщникам удалось уйти; твоя задача — узнать, где они могут прятаться. Во времени ты не ограничен, все, что ты видишь — в твоем распоряжении; если не хватит фантазии — Ранес стоит за дверью, можешь спросить совета. Только не увлекайся — этот раб нужен мне живым, — с этими словами Орвас вышел.

А Ллетан остался перед верстаком с разложенными пыточными инструментами, наедине со скованным аргонианином, который всего лишь хотел свободы... так же, как сам Ллетан. Впервые в жизни у него потемнело в глазах: небрежно брошенное "не увлекайся" превратило детские обиды, гнев, давно копившееся возмущение в ядовитую ненависть. "Не увлекайся" — да будь его воля, он бы и близко не подошел к застенку! Но когда отца интересовали такие мелочи?!

Он помнил, что за ним наблюдают, что нельзя ослушаться, иначе он позавидует аргонианину у стены — но ненависть плавила кости, крошила зубы, искала выход... и нашла. Ядовитый туман повис в воздухе, оседая на крючьях, на решетке жаровни, на винтах тисков, разъедая металл. Ремни покрывались пузырями и лопались, как живая кожа, по дереву и хитину расползались пятна ожогов... Ллетан еще успел порадоваться, что аргониане нечувствительны к отравлениям, прежде чем потерять сознание.

Его слабость была признана простительной с учетом обстоятельств, но Ллетан понимал, что ему просто повезло — и учился владеть собой. Понимал, что сдержанность, исполнительность и покорность — единственный Трибунал, способный помочь ему выжить.

Утешение он находил в письмах Ильмени и беседах с ней. Ее пока что наивные, но такие искренние речи, ее доброта и желание исцелить весь мир — ну или хотя бы Морровинд — успокаивали, придавали сил. И пусть даже Ллетан далеко не во всем был с ней откровенен — со всеми прочими он не мог откровенничать вообще.

Ему нравились ее попытки сделать хоть что-то: Ильмени учила рабов грамоте, занималась при Храме, изучая искусство Восстановления, и сама помогала жрецам лечить больных. Кто мог требовать от юной девушки большего? Когда над дверью грандмастера Дрена впервые зажглись две лампы вместо одной — знак того, что любой нуждающийся может прийти за лечением, миской похлебки или парой дрейков, — Ильмени было всего восемнадцать лет.

— Ведам пишет, что позволил ей проводить этот день не чаще раза в пару месяцев, — поморщился отец, откладывая письмо грандмастера. — Думает, что толпы попрошаек у черного входа могут укрепить его репутацию... что скажешь?

— Скажу, что это безвредно, но и бессмысленно, — пожал плечами Ллетан. "Пока процветает Камонна Тонг — а она будет процветать, не может же серджо грандмастер казнить половину своей семьи! — затеи Ильмени обречены, и мы оба это знаем".

Он понимал, что Ильмени жжет костер под ливнем — но если и смел о чем-то просить святых, то лишь о том, чтобы этот огонь не погас раньше времени. Чтобы как можно дольше находились те, кто укроет его от непогоды — и те, кого он согреет... Ллетан только учился играть на флейте, но надеялся, что Рилмс и Аралор внемлют его неумелым молитвам.

К тридцати двум годам он играл вполне сносно, а на флейте появились первые царапины — пока всего несколько, и совсем неглубоких; Ллетан следил, чтобы они не забились кровью, и никогда не касался флейты грязными руками. К тридцати двум он поднялся до ранга крушителя, но никто не сомневался в его компетентности. Точнее, никто не смел высказать свои сомнения ему в лицо, чтобы не пришлось проверять его сноровку на собственной шкуре.

— Еще бы они посмели, — отец разлил по кубкам дорогой киродиильский бренди, но пить не спешил. — Твое повышение полностью заслужено. Бездарь, будь он хоть трижды моим сыном, ходил бы в задирах до седых волос.

Бренди отливал темным янтарем и пах чем-то нездешним — Ллетан не мог сказать, чем именно: в винах он разбирался гораздо хуже, чем в скууме. Пить не хотелось, но правила игры требовали хотя бы пригубить, обозначая доверие. Впрочем, он мог до поры не бояться яда — а бренди в самом деле был неплох.

— Я скорее поверю, что бездаря ты бы вовсе не допустил к делам. Пусть бы себе развлекался на балах, представляя семью, и не мешал тебе работать...

— Пожалуй, ты прав. Кстати, об этом — тебе и самому не мешало бы больше отдыхать. Меня радует твоя преданность делу, но, по-моему, ты неверно распределяешь силы. В твоем возрасте не стоит пренебрегать обществом сверстников и развлечениями...

"С чего вдруг такая забота?" — чуть не спросил Ллетан. Обычно Орвас не утруждал себя советами: если он хотел, чтобы Ллетан посетил бал или званый вечер, он просто приказывал. Быть в назначенное время в нужном месте, встретиться с таким-то и таким-то, поговорить о том-то, при нежелательном исходе беседы принять меры либо не делать ничего. Мнение Ллетана и его желания меркли перед нуждами Камонна Тонг и грядущей выгодой, так с чего же сейчас?..

И вдруг он понял: отец, тот самый мер, который так хотел сделать Ллетана идеальным помощником и преемником, теперь его боялся! Его чрезмерной прыти и растущего авторитета, его отточенных навыков и всех тех знаний, которые сам Орвас вбил ему в голову — о внутреннем устройстве синдиката, о том, как правильно вести дела и что делать с теми, кто нарушает условия сделки; о том, как нарушать закон, получая баснословную прибыль и оставаясь вне подозрений.

"Или ты будешь проявлять меньшее усердие, или придется убить тебя, пока ты не стал опасен", — слышалось в словах Орваса. Ллетан все понял и почтительно кивнул:

— Я и сам об этом думал, но не хотел тебя подвести, оставив один на один с грудой дел...

— Дел всегда будет много, а молодость дается один раз. Успей насладиться ею, пока можешь — в пределах разумного, само собой.

"Я полагаю, ты не станешь прожигать жизнь и мои деньги в беспутных развлечениях", — перевел Ллетан.

— Разумеется, отец, — сохранить вежливо-бесстрастное выражение лица ему ничего не стоило.

Конечно, Ллетан не собирался подсиживать отца, но этот страх — или пока только опасение? — придал ему уверенности. Могущественный Орвас Дрен не был всесилен, не мог предусмотреть всего на свете; он совершал ошибки, как любой смертный, и расплачивался за них. С ним можно было бороться, его можно было победить... во всяком случае, от него можно было сбежать.

Однако для того, чтобы сбежать и не попасться, нужны были деньги, причем немалые и непременно полученные на стороне — Ллетан слишком хорошо знал, пусть и со своей стороны, что бывает с крысами, посмевшими воровать у Камонна Тонг.

И тогда появился Фарвил Арано, мер с темным прошлым и сомнительным настоящим.

Он занимался всем понемногу: подделывал бумаги, мелко жульничал за игорным столом, шантажировал и без затей воровал. Как и всякая трущобная крыса, очень старался не привлекать внимания стражи и Камонна Тонг; впрочем, и тем, и другим было бы непросто узнать племянника грандмастера в мелком аферисте. Ллетан Дрен никогда не позволял себе показаться в свете неопрятным или небрежным, и даже перстни на его холеных пальцах идеально сочетались с застежками сапог — Фарвил Арано грыз ногти, нимало не смущаясь хрустом пепла на зубах, и не умывался неделями, так что грязь на его лице и шее собиралась жирными комьями. Ллетан Дрен держался с достоинством, чуть надменно — Фарвил Арано лебезил, ерничал и избегал смотреть собеседнику в глаза. Наконец, Ллетан Дрен был здоров, как воин квама, и именно поэтому Фарвил Арано то и дело заходился хриплым рудничным кашлем — впрочем, исчезавшим, когда требовалось делать ноги.

Его презирали горожане, им брезговали стражники, его недолюбливал сам Ллетан — хотя и признавал, что с его помощью легко зарабатывать деньги, — но одно достоинство Фарвила Арано перекрывало все его недостатки: когда он вместе с другими нищими приходил к дому грандмастера в день Двух ламп, никто не обращал на него внимания. И даже если сэра Ильмени уделяла ему чуть больше времени, чем остальным — никто не мог объединить их и тенью подозрения.