Кесак, или Танец огня (джен)

Черное южное небо с непривычными созвездиями опрокинулось над городом. Тихо летел вверх почти неразличимый на темном фоне дым от факелов: огни — настоящие, дышащие на ветру — стояли вдоль длинной извилистой дороги. В неверном свете факелов с трудом можно было различить старые, потрескавшиеся ступени, ведущие к храму. Круглые свечи живым пламенем дрожали в пухлых ладонях статуй духов и чудовищ. Между собравшимися зрителями настойчиво бродил спотыкающийся торговец пивом с тележкой, полной бутылок и льда.

От собравшегося народа становилось довольно тесно. Множество людей гудело, толпилось под крышей театра без стен. Прихрамовые духи с любопытством выглядывали из-за колонн и весело переглядывались друг с другом. Иногда их озорные взгляды падали и на меня. И тогда они мне подмигивали. И я подмигивал им тоже. Из вежливости. Хотя никого из знакомых духов среди них не было.

«Староваты мы уже для всех этих представлений. Ты иди — наслаждайся, а мы дома посидим», — сказал мне старый дух, затягиваясь крепкой сигаретой.

Поэтому я пошел только с мамой.

Постепенно суета начала нарастать, людские волны ходили взад-вперед, колебалось пламя огней, старичок с тележкой бродил как заведенный. Выяснилось, что билетов продали намного больше, чем мест под крышей. И тогда всех зрителей попросили перейти на другую площадку, под открытое небо. Мама явно оказалась не готова к таким внезапным переменам. Она медленно встала, и нас с ней чуть не сшибла с ног толпа туристов, жаждущих зрелищ. Они понеслись, как стадо бегемотов, и как навозные мухи облепили сцену, усевшись вплотную к краю утоптанной площадки посреди храмового двора. Даже странно иногда, как легко люди забывают о правилах поведения. О вежливости. О внимании к другим. Тонкий-тонкий слой воспитания слетает с них в один миг, как слабый свет от свечи мгновенно растворяется в черной южной ночи. Тьма над нами так близка оказалась тьме внутри всех этих людей. И вот уже они бежали, расталкивая друг друга, пихаясь локтями, отвоёвывая себе место у сцены — в самом-самом первом ряду, — как дикие крестьяне или обезьяны, не понимая, что действие надо видеть издалека и в порядочном театре должна быть видна вся сцена.

Мы ходили как-то со Стивом и мамой в оперу. И сидели там в царской ложе. И хоть это и были лучшие места, но располагались они на порядочном расстоянии от всего действия. И мне уже стало очень грустно, потому что из-за плотного первого ряда диких зрителей, почти вылезших на сцену, остальным людям оказалось совершенно ничего не видно, и даже пришедшим актерам пришлось тесниться друг у друга на пятках. А потом ещё с неба начали падать тяжелые холодные капли дождя.

И я решил, что все уже испорчено, но тут на середину сцены вышел кривой старичок, замотанный в какие-то шкуры. Он просто стоял несколько минут посредине свободного пространства. Тяжело опирался на свою сучковатую палку и с сожалением и каким-то разочарованием оглядывал собравшихся людей. Потом взглянул чуть выше, туда, где из-за колонн и пальмовых лохматых ветвей выглядывали любопытные духи. Созерцание их длинных, высунувшихся языков, толстых губ и выпученных глаз принесло старичку, по-видимому, больше удовлетворения, потому что он заулыбался. Как-то залихватски тряхнул спутанными седыми волосами и принялся осторожно и медленно махать одной рукой. Я только потом уже понял, что у него в руке была метелка и ею он как будто кропил воздух. Вторая рука старичка оставалась на палке, но постепенно тоже приходила в движение, отчего прямо из-под ног у него начал разрастаться тихий ритмичный стук, похожий на биение сердца. Постепенно звук становился все громче, а движения старика все быстрее, и вдруг я понял, что это стучит уже не палка, а множество полуголых собравшихся вокруг сцены мужчин, больше похожих на воинов. Они прижались спиной к спине и оттеснили одичавших зрителей. А сами непрерывно хлопали в ладоши, продолжая раскачиваться в такт ударам трости старика. Взмахи сотен ладоней были похожи на языки пламени. И тепло и беззащитность человеческого тела казались просто пугающими на фоне черноты ночи, безграничного океана, крепко обнявшего маленький остров, разрушительной силы и боли, таящейся в глубине пылающих факелов.

А потом я вдруг понял, что дождь давно прошел. А старик уже не размахивал руками, а просто обводил взглядом толпу притихших зрителей. А потом он посмотрел прямо на меня и улыбнулся. Секунду-другую его легкий, теплый взгляд черных глаз ощущался как физическое прикосновение. А потом — легкий полупоклон, и старик исчез со сцены, но этого, кажется, уже никто не заметил, потому что представление началось.

Общее действо было довольно запутанным — войско обезьян, войско духов, войско людей, потерянная и найденная принцесса; все хотели чего-то своего: духи постоянно пытались украсть принцессу, слуга духов шутил со зрителями по-английски на какие-то совершенно отвлеченные темы..

Те полуголые мужчины, в каком-то подобии не то юбок, не то повязок на бедрах, что сидели плотным кольцом вокруг сцены, по-прежнему периодически начинали хлопать в ладоши или одновременно потрясать руками, взлетающих как пламя в ночной растопленной вязкой тьме.

Время от времени они начинали петь, а ещё меня совершенно завораживали их ритмичные движения. Смуглые волосатые кисти с длинными трепещущими пальцами так были похожи на огонь, что я порою забывал вовсе о том, что, собственно, происходило на сцене, и не мог оторвать глаз от этого выпуклого дыхания жизни в голых спинах, в неспокойных грубых пальцах, в непритязательных и таких природных, изначальных ритмах и движениях.

Звуки и ритмы захватывали меня и уносили куда-то далеко-далеко. И я оказывался наедине с собой, и с огнем факелов, шелестом веток, и глубоким звездным небо над головой. Даже духи притихли и стали почти незаметны. Время же вовсе растворилось и пропало. И я вдруг понял, что мы сидим сейчас так же, как и тысячи лет назад: горстка людей, с надеждой и трепетом внемлющая тому, кто рассказывает историю. Нет никакого прогресса, техники, цивилизации. Есть только тело человека, огонь и воздух, и все они не сильно изменились за пару прошедших тысячелетий.

Мужские голоса продолжили военную песню, прекрасно обходясь без всяких музыкальных инструментов. Все эти уловки возникнут позже, а мы как бы оказались вдруг в пространстве до начала времен, задолго до появления большинства инструментов. Но война была всегда, и я отчетливо увидел: ритмичные движения вскинутых рук — это ненасытное пламя войны. Во время сражения на сцене погиб один из героев, и его душа, завернутая в белый саван простыни, унеслась на небо сквозь храмовый проход. Просто удивительно, как в мгновение изменилась пластика актера — глядя на движения, я сразу понял, что теперь это не человек из плоти и крови, а легковесная, дыханию подобная душа, и мимолетный ветер унес её вот в это вот огромное, наполненное звёздами, чёрное небо над нами.

Умирающему врагу отдали почести. Хор войны временно превратился в обезьян, безумно скачущих и подпрыгивающих. Некоторые зрители не выдерживали интенсивности происходящего. Они вставали, выходили покурить или попросту сматывались с представления. И я никак не мог взять в толк — зачем же они тогда с таким яростным боем брали свои самые первые места в самом первом ряду.

А потом вышел все тот же старичок, прекративший дождь, и на ломаном английском объяснил, что сейчас будет самый главный танец, прогоняющий злых духов, танец предотвращения бед, напастей и войн.

«Ещё до начала двадцатого века он использовался только в обрядовых целях. Это священный танец транса, и его задача охранительная, он обороняет наше общество от дьявольских сил, эпидемий и войны», — тихим, чуть надтреснутым голосом сказал старик.

И тогда на середину сцены вынесли дрова, облили их бензином и подожгли костер. Он мигом стал высоким-высоким, и раскаленные искры яростно полетели в самую глубину неба, в своей разрушающей ненависти пытаясь добраться и до звезд, грозя им уничтожением. Обжигающие, беспощадное, всепожирающее пламя разгоралось все больше. От злости этого пламени даже на нашем высоком и далеком ряду стало жарко и душно дышать.

А потом на середину утоптанной площадки перед храмом, на эту маленькую сцену с огромным злобным костром посредине вышел танцор — молодой парень, босоногий, без рубашки, с игрушечной лошадкой-качалкой в руках. И я вдруг подумал, отчаянно цепляясь за последнюю надежду: если лошадка уцелеет, значит, Стив все еще жив. Полыхал настоящий огонь, вкруг него столпились старики с граблями, тесно обнял сцену круг воинов-хористов — теперь, когда разгорелось настоящее пламя, их руки нашли себе другое занятие — они стали барабанами войны. Ритмичное хлопанье не замирало ни на секунду — так отчаянно бился пульс уже обреченной на уничтожение жизни. И вот тогда тот босоногий парень набросился на костер и начал бегать прямо посредине и беззащитными ступнями разбрасывать его по сторонам, не давая пламени разрастись. Лошадка трепетала у него в руках, от огня летели в черное небо искры. Пожилые мужчины ругались, оттаскивали за руки молодого глупого парня. Война — благородное дело, не стоит мешать этому великому пламени. И сами вожделенно сгребали и сгребали снова свой костер. И тот босоногий парень опять и опять кидался в самую гущу пламени, раскидывая босыми пятками горящие угли. И так повторялось вновь и вновь.

И я вдруг понял, что другого способа, видимо, и нет, и чтобы отогнать злых духов, должен кто-то один выйти вот так босиком на горящие поленья. И не придумано другого оружия, и только игрушечная лошадка в руках. И всегда тушащего огонь будут ругать и толкать, и обязательно найдутся те, кто попытается подгрести угли и разжечь, раздуть огонь снова. И все же очень надо кому-то выйти вот так одному, босиком в самую гущу костра и раскидать его повсюду.

И я увидел там, на сцене, что пламя постепенно начало гаснуть и отступать под отчаянной дробью босых пяток безоружного человека. Слабый последний дымок постепенно угас. И усталый босоногий парень наконец замер. Опустив голову, он невидящим взглядом обвел зрителей, но мне показалось, что вместо нас он видел кого-то другого. В руках он все еще судорожно сжимал обгорелый остов той соломенной лошадки.

Спасенное вновь глубокое небо и яркие звезды тихо смотрели на босоногого парня с высоты. Благодарные лохматые пальмы склонялись к нему, и духи, сидящие на крыше храма, беззвучно улыбались своими огромными страшно зубастыми ртами. И только в ладонях у статуй по-прежнему мерцали свечи. Их огонь был безобиден и похож на колыбельную, спетую уставшему путнику у старых дверей храма.

Мы с мамой уходили, наверное, уже самыми последними. Я держал ее за руку, и видел, как она плачет. Неужели она тоже загадала про лошадку?