Не меньше, чем барон (гет)

Дом, в котором теперь снимает квартирку Гесим Траммо, кажется его сестре, Софике, огромным и очень красивым, пусть и чуточку неприветливым и не слишком-то уютным. Здесь проживают много почтенных семей — так говорит Гесим мачехе и отцу, предпочитая, впрочем, не упоминать о том, что почтенные семьи и почтенные люди проживают гораздо на первых этажах, а вовсе не в убогой, пусть и весьма уютной, мансарде, разделённой на кучу мелких квартирок лишь тонкими перегородками. И именно из-за столь большого количества проживающих почтенных семей, должно быть, швейцар при входе смотрит на Софику явно неодобрительно.

Впрочем, должно ли Софике быть хоть какое-то дело до швейцара? Она даже не смотрит на него сверх должного и смело шагает внутрь, где делает пару в должной мере глубоких книксенов сидящим неподалёку от лестницы важным господам с какими-то газетами в руках, и те, как всегда бывает, перестают обращать на неё внимание, стоит лишь ей показать себя обычной юной леди из не столь уж богатой семьи. А вот это уже ей точно на руку — не обращающие на неё внимание господа перестают замечать некоторые странности в её поведении и даже не смотрят в её сторону, когда некоторая незаметность и, даже можно сказать, конфиденциальность, Софике так необходима.

У одного из маленьких диванчиков, стоящих в фойе, Софика едва не спотыкается о крохотную собачку, хозяйка которой, девочка лет десяти, смотрит на Софику довольно злобным для стой юной особы взглядом, а затем стремительно подхватывает собачку на руки и с обиженным видом громко топает прочь, а потом сталкивается со своей матерью или гувернанткой, которая тотчас принимается отчитывать вспыльчивого ребёнка. Это заставляет лишь усмехнуться.

Софика за каких-то пару минут, придерживая и несколько приподнимая руками длинную юбку клетчатого платья, бегом и почти что на одном дыхании — ну, если самую чуточку покривить душой, — поднимается по лестнице почти на последний этаж. Первые три этажа ей приходится бежать по широкой белой лестнице, устланной тёмно-синим ковром, и, когда по этой лестнице доводится спускаться солидной даме с семерыми ребятишками, несколько убавить шаг, чтобы не споткнуться о кого-нибудь из малышей. Или о собачку — тоже маленькую и определённо вредную, которую важно держит на поводке хорошенькая румяная особа лет шести с огромным синим бантом на затылке. Не то чтобы взгляд солидной дамы слишком тревожит Софику — хотя его определённо следует остеречься, чтобы не попасть в переделку. Однако у неё точно нет желания свалиться с лестницы и получить сотрясение или перелом. Дальше Софика бежит, не сбавляя шага, и приподняв полы юбки ещё выше — и уж почти втрое выше позволяемой приличиями высоты. Она перескакивает через ступеньку и пытается бежать ещё быстрее, но едва ли способна на это.

Лестница выше третьего этажа узкая, уже не такая светлая и не устлана никаким ковром. Стены здесь не украшены лепниной, а пара окон, впрочем, застеклённая цветным стеклом, не слишком большого размера, чтобы полностью осветить лестницу хотя бы днём.

Софике эта лестница нравится чуточку больше той, что внизу — здесь нет риска встретить чересчур строгих леди с кучей непонятных принципов и приличий в голове, которые могут её в ближайшем будущем узнать и испортить жизнь своими нравоучениями. И, конечно же, нет маленьких хорошо одетых барышень с собачками, которые всякий раз лезут

Дверь в узкий коридор, в котором и находится дверь в квартиру Гесима, слишком обшарпанная и ветхая, в отличие от дверей на более низких этажах — её давно следует хотя бы покрасить, если уж нет возможности сменить. В коридоре, и без того чрезмерно узком, путь то и дело почти полностью преграждают какие-то ящики и коробки. На некоторых из них лежат старые книги, и Софика, не в силах сдержать любопытства, берёт их в руки и читает названия: на одной написано «Рубиновая правда» от мадемуазель де Ховинне, и Софика с усмешкой откладывает её обратно, думая, что в стенах этого дома определённо должна обитать женщина, читающая столь бульварную литературу, на трёх других — названия, должно быть, каких-то университетских предметов, на последней — «Ошибки вселенной» от человека с именем Аристолошиа. Последнюю книгу Софика почти отбрасывает в сторону, несколько перепугавшись, а потом опасливо озирается по сторонам, со вздохом облегчения замечая, что в этом узком коридоре сейчас находится лишь она одна.

Не хватает ещё, чтобы её хоть кто-нибудь — пусть даже Гесим — заметил с подобной литературой в руках!

И всё же, любопытство не даёт Софике просто отойти. Она присаживается на корточки, всё-таки заглядывает в книгу и с некоторым удивлением замечает, что литография с изображением автора кажется ей весьма приятной, а слог его письма во вступлении весьма гладким и довольно интригующим.

Осознание это какой-то мучительной стыдливой волной пронзает всё естество Софики и заставляет едва ли не рассердиться на саму себя. Она торопливо кладёт книгу обратно и почти шарахается от неё, кляня себя и за собственное совершенно неуместное в подобной ситуации любопытство, и за некоторую симпатию к автору «Ошибок вселенной».

Аристолошиа — именно такое имя носит человек, которого в Мейлге предпочитают даже не вспоминать лишний раз. Он, кажется, повинен в смерти сестры или близкой подруги леди-создательницы Мейлге — что-то такое припоминает Софика из школьных уроков истории, которые прошли, должно быть, мимо её ушей, раз она не может вспомнить ничего более, укладывая сверху на «Ошибки вселенной» учебную литературу. Убедившись, что книга надёжно закрыта от посторонних взоров, Софика оправляет несколько примятое платье и шагает дальше — дверь в квартиру Гесима находится в самом конце коридора.

Заметив, наконец, нужную дверь — выкрашенную где-то с год назад в светло-голубой цвет, с прибитой гвоздями деревянной табличкой, на которой красивым почерком Гесима выведено: «64. Студент юридического университета Гесим Траммо», и словно наспех приколоченным небольшим деревянным почтовым ящиком — Софика принимается тарабанить в дверь что есть сил — если Гесим и окажется увлечён каким-то важным делом, так он точно её услышит.

Дверь распахивается едва ли за мгновенье до того, как Софика решает, что с Гесимом, должно быть, могло что-то случиться, и думает попробовать выбраться на крышу, чтобы затем проникнуть в квартиру брата через окно. Но, впрочем, радости на лице Гесима — вовремя избавленного от взлома квартиры — не слишком-то много. Он только вздыхает тяжело, увидев сестру, и поднимает на неё усталый и словно бы даже обречённый взгляд.

Гесим пропускает Софику в свою небольшую квартирку молча. Лишь зевает, даже не заботясь о том, чтобы прикрыть рот рукой, и то ли лениво, то ли обессиленно шагает в сторону, давая Софике возможность пройти, чем она тут же пользуется, не дожидаясь словесного приглашения.

Вид у Гесима весьма уставший, немного сонный и определённо нездоровый. Тёмные вьющиеся волосы Гесима всклокочены, а под глазами залегли тёмные тени. Он почти не одет — на нём старая фланелевая пижама в разноцветные полоски и нет даже тапок. На плечах у него висит лоскутное одеяло, связанное мачехой, а в руках здоровенная кружка, с какой-то явно остывшей жижей, отдалённо похожей на странную смесь кофе и чая, в которой плавает долька лимона.

Эта кружка — единственное, что заставляет Софику подумать, что её брат не спал, когда она принялась тарабанить в дверь. И осознание этого факта приносит с собой чувство стыда за то, что Гесима, с его возможной головной болью — а он, когда болеет, не спит лишь тогда, когда болит у него голова — она, Софика, потревожила так беспечно и даже бессердечно.

У Гесима в квартире совсем темно, но Софика не смеет зажигать магией свет. Старается идти осторожно, чтобы не наткнуться на стул или табурет, которые могут стоять посреди заставленной сундуками небольшой прихожей. Она понимает интуитивно, куда ей следует идти — и на этом всё. И Софика лишь надеется, что она не окажется слишком шумным гостем — и это после её столь бесцеремонного стука в дверь — и не навредит Гесиму ещё больше.

Когда они оба оказываются в небольшой заставленной немытыми чашками и многочисленными прозрачными банками с разными травами кухне, Гесим слабо и несколько виновато улыбается Софике, торопливо освобождает два табурета от стоящих на них банок, ставит кружку с непонятной жижей на одну из банок и, кивком пригласив Софику присесть, принимается греметь чайником, банками и чашками.

Гесим, должно быть, слишком много учится и читает без меры — во всяком случае, так было в родной деревне. Но только там всегда рядом были отец и мачеха, готовые проследить за здоровьем своих детей, а ещё свежий воздух, множество приятелей и целая куча соблазнов всё-таки отложить книжку подальше и пробежаться до речки или поиграть в прятки в лесу. Здесь, в столице, подобного рода соблазнов, должно быть, куда меньше. И уж точно, гораздо меньше возможностей пробежаться босиком по траве, не прослыв при этом чудаком или городским сумасшедшим.

Кухня кажется бедной и плохо обставленной — куда беднее, чем в их родной деревушке, а ведь Софика никогда не считала, что они жили богато. И уж определённо — куда меньше. На кухне дома без особых неудобств могут поместиться все члены семьи Траммо, и даже останется ещё место — как раз для того ребёнка, который вот-вот родится у отца и мачехи. Или ещё для двух-трёх детей. Но на кухне Гесима тесновато даже для двоих. Софика с трудом представляет, как может здесь поместиться кто-то третий. Потолок здесь — выбеленный совсем недавно, судя по нескольким засохшим белым каплям краски на столе — уже почти чёрен. И, должно быть, Гесим в последнее время чувствует себя прескверно, раз кухня оказывается настолько заставленной и немытой — Гесим, быть может, и позволяет себе порой некоторую небрежность в отношении к вещам, но никогда, даже в детстве, не был совсем уж грязнулей.

Здесь пахнет мятой, ромашкой и календулой — и ещё с десятком трав, названий которых Софика не знает. Окна на кухне зашторены так, что едва ли хоть одному солнечному лучу хотя бы теоретически удастся проникнуть в крохотное помещение — как это всегда бывает при приступах головной боли, с детства преследующих Гесима в самые неподходящие моменты его жизни. И Амалью, между прочим, тоже, вспоминает Софика, мысленно благодаря мироздание за то, что ей повезло не унаследовать эти мучительные головные боли от покойной матери.

Руфина не унаследовала их тоже — как и Софика. Но в отличие от сестры она порой клянёт себя за это и замечает, что головная боль, подобная той, которую нередко испытывают Гесим и Амалья, является приметой аристократичности и тонкости натуры — не даром же страдают от неё обычно лишь леди и джентльмены. Софика считает подобное мнение глупостью и блажью — и каждый раз, видя Амалью или Гесима в столь неприятном состоянии чувствует щекочущую в голове жалость к ним обоим. И к покойной матери тоже, пожалуй, пусть почти её не помнит.

— Ты уж прости, — едва слышно хрипит Гесим, магией кипятя воду в чайнике и тут же разливая её по чашкам — в единственную чистую чашку, которую Гесим тут же протягивает Софике, и старую чашку с коричневым налётом внутри, — что пока нет ничего к чаю — я попросил что-нибудь купить Джека, но, зная его, никогда не следует быть уверенным, что он купит то, что нужно. А я сам чувствую слабость и едва ли в состоянии покинуть квартиру без особой необходимости.

Софика едва не вздрагивает от звука его голоса. И едва не обжигается о чашку, мысленно кляня эти традиции пить этот напиток обжигающе горячим. Чай она тут же остужает магией до удобоваримого состояния.

— Думаю, мачеха говорит что-то подобное и обо мне! — широко улыбается Софика, стараясь приглушить голос как можно сильнее, и вытаскивает из кармана платья один из кульков с леденцами. — И да, думаю, мятные леденцы будут тебе гораздо нужнее, чем Руфине.

Гесим благодарно кивает и принимает кулёк дрожащими отчего-то руками. Софика думает, что он похудел ещё больше с их последней встречи. Теперь она может увидеть каждую косточку на его тонких кистях, увидеть каждую просвечивающую голубым венку на его запястьях и на лице. Софика не чувствует себя вправе упрекать его за небрежение здоровьем, но в этот момент ей хочется отчитать его, будто бы это она старше.

— А я думаю, если Джек удосужится притащиться до того, как ты решишь уйти, ты найдёшь, что у вас обоих есть что-то общее, — устало отзывается Гесим, отправляя один из леденцов себе в рот. — Например, вы оба определённо питаете явную склонность к эпатажу. И едва ли умеете быть тихими, когда у меня болит голова, а вы твёрдо намерены ворваться ко мне в дом.

Софика фыркает и отхлёбывает немного из своей чашки. На вкус оказывается сносно, пусть она и не слишком любит чай вообще. Подумав немного, она вытаскивает из другого кулька — он всё ещё лежит в её кармане — несколько грушевых леденцов. Руфине хватит и остального, думает она. В конце концов, Софика и не обещала ей слишком многого, а сейчас ей слишком хочется сладкого. А Гесим закрывает глаза и долго-долго молчит — и она понимает, что едва ли стоит его сейчас тревожить.

Софика как раз допивает свой чай, когда в кухню с жутким грохотом вваливается молодой небрежно одетый человек с огромной змеёй в руках. Софика от неожиданности опрокидывает на себя чашку, едва не взвизгивает и успевает мысленно порадоваться, что в чашке уже ничего нет. При входе этот человек — от него определённо несёт крепким алкоголем и он гораздо более высокого роста, чем следует быть в этой мансарде — едва не ударяется лбом о притолоку, но, нагнувшись поспешно, успевает избежать этого столкновения. Черты лица его, резкие и словно излишне угловатые, определённо более уместные для обладателя смуглой кожи, резко контрастируют с почти болезненной бледностью его щёк и лба, а определённо более светлые, чем нужно, глаза горят так ярко, что, кажется могут вот-вот дотла спалить маленькую квартирку Гесима. Этот человек широко улыбается, но изгиб густых тёмных бровей придаёт его лицу несколько суровое выражение. Софика, в первое мгновенье обратившая внимание лишь на змею, удивительно спокойно лежащую в его руках, успевает заметить, что на нём лишь грубые чёрные ботинки, старые тёмные залатанные штаны да запахнутое, но не застёгнутое, пальто, несколько болтающееся на угловатой, жилистой фигуре.

Должно быть, это и есть Джек, неуверенно думает Софика, припоминая про слова брата о «склонности к эпатажу» и всё ещё не зная, стоит ли ей захлопать в ладоши от восторга на эту выходку предположительно Джека или смерить его неприязненным взглядом за то, что тот — как и она, впрочем, некоторое время назад — нарушил покой Гесима.

— Гесим! Смотри, что принёс! — кричит предположительно Джек, поднимая змею над своей головой, и Софика отмечает про себя, что голос его, резкий и словно срывающийся, ему под стать и что ей однозначно следует на него рассердиться за столь бессовестное нарушение тишины. — Как шарф — только раза в два полезнее! Наденешь — и горло сразу пройдёт!

Впрочем, Софика едва может сдержать смех. Незнакомец кажется ей несколько забавным, если это слово вообще можно к нему применить, но уж совершенно точно необычным, даже необыкновенным. Ей хочется расхохотаться, ей хочется рукоплескать весьма примечательному появлению Джека. Софика смотрит на змею, которая кажется ей скорее удивительной и странной, чем пугающей, с интересом разглядывает узоры на чешуе и думает, что определённо не прочь была бы подержать змею в руках хотя бы пару мгновений.

Но Гесим шарахается и от змеи, и от предположительно Джека, а лицо его перекашивает гримаса почти нестерпимой боли. И Софика мысленно готовится подскочить к брату, если тому станет столь плохо, что он не сумеет удержать равновесия и завалится в сторону. Она думает, что определённо стоит написать мачехе, чтобы она выслала Гесиму каких-нибудь обезболивающих трав.

Или, возможно, Гесиму следует отправиться на пару месяцев в родную деревню, где мачеха и отец как следует проследят за тем, чтобы он хорошо отдохнул. И уж точно — не дадут ему зачитываться своими умными книжками допоздна, раз уж Гесим так страдает от боли!

— Ты, должно быть, решил, что если нет горла — нет проблемы, Джек? — мрачно усмехается Гесим и, недовольно цокая языком, качает головой. — Ну уж нет — это создание я на шею не надену, даже не проси! Да и болит у меня голова, а не горло — ты знаешь меня достаточно давно, чтобы это запомнить.

Гесим ставит кружку на стол, с трудом поднимается с табурета и, шатаясь, ковыляет в сторону комнаты. Софика не видит, но слышит, что он сначала садится, а потом и ложится на старый пружинный диван, который когда-то, если верить рассказу Гесима в прошлый раз, когда-то стоял в одной из нижних комнат.

Софика не знает — стоит ли ей подняться вслед за братом и пройти в комнату или остаться в кухне и не тревожить его лишний раз. Поэтому она остаётся и лишь бросает на Джека полные любопытства взгляды.

Джек не идёт за Гесимом, остаётся стоять в кухне. Змею он по-хозяйски оборачивает вокруг своей шеи, а потом садится на табурет и загадочно косится на чашку, лежащую неподалёку от Софики. Не слишком долго подумав, он берёт в руки чашку, из которой только что пил Гесим, и в несколько глотков осушает её до конца.

— А змея меня не укусит или не придушит, если я её поглажу? — осторожно интересуется у Джека Софика, разрывая повисшую в воздухе ставшую несколько неловкой тишину.

Джек, очевидно, считающий тишину не менее неловкой, вцепляется в Софику пронзительным, цепким взглядом, в котором, впрочем, гораздо больше радости, чем, как кажется Софике, должно быть в глазах человека подобного внешнего вида и подобного чувства юмора после какого-то глупого и незначительного вопроса от барышни в платье с дыркой в подоле.

— Откуда мне знать? — пожимает плечами Джек, усилием воли скрывая озарившую лицо радость. — Может укусит, может придушит, а может — нет. Я и про себя-то знать не знаю!

Софика улыбается ему в ответ и видит, как зажигаются снова радостью его глаза, как он почти подаётся к ней вперёд, а змея с его шеи смотрит на Софику почти что плотоядно. И остаётся лишь надеяться на то, что в том месте, откуда Джек её достал, догадались её перед продажей — или ещё какого-либо рода сделкой — хорошо покормить.

— Но вы ведь можете попробовать! — улыбается Джек, придвигая табурет ближе, и Софика, хихикнув и почти одновременно икнув, медленно протягивает к змее руку и успевает коснуться её чешуи, а потом гораздо более стремительно, чем следует, чтобы хотя бы показаться смелой, отдёргивает руку.

И снова глупо хихикает, тут же закрывая рот обеими ладонями. А потом, словно сообразив что-то, снова касается змеи, и возмущённо фыркает, сообразив, что перед ней лишь хорошо сделанная магическая иллюзия. От этого факта Софике хочется залепить Джеку пощёчину или хотя бы как следует похлопать по плечу. Её возмущению — и почти разочарованию вперемешку с облегчением — нет предела. Их едва ли можно описать хоть какими-то сколько-нибудь приличными словами! А Джек принимается хохотать так страстно и заразительно, что Софика и сама не может сдержать хохота — тем более, что смеяться ей хочется уже давно.

Отсмеявшись вволю, Софика облокачивается об стол и наливает себе из чайника просто воды, которую, тут же остудив, выпивает. Джек успокаивается несколько дольше — пусть теперь он больше силится сдержать хохот. И тут же уничтожает иллюзию, которой Софике, пожалуй, даже немного жаль.

Джек хлопает себя по карманам пальто и выуживает оттуда несколько пачек с печеньем, которые тут же оказываются на столе. Печенье не самое дорогое, замечает Софика. Но из тех, которые она любит.

— И что только делает столь очаровательная отважная барышня в мансарде доходного дома на сосновой аллее? — интересуется Джек, хитро улыбаясь, когда Софика тянется за печеньем.

— Очаровательная отважная барышня навещает больного, но всё же не умирающего брата, Джек! — доносится из комнаты голос Гесима, и он впервые за сегодня кажется Софике достаточно сильным и достаточно твёрдым, пусть и определённо недовольным. — Здесь тонкие стены, Джек, а твой голос и глухой услышит!

Софика вновь глупо хихикает, под шумок забирая себе несколько больше печенья, чем, определённо, стоит брать прилично воспитанной девушке, а Джек, усмехаясь, строит весьма забавную гримасу и закатывает глаза.