Осколки здравомыслия (джен)

Тем временем Ханс ожесточённо месил ногами снег. Жили они с Людвигом совсем рядом: всего-то и надо, что перейти улицу и отсчитать два дома вправо, очень удобно, — но сейчас Хансу отчаянно хотелось бы, чтобы его квартира была на другом конце города.

Снег лип к башмакам, запутывался в шарфе и мокрым носом тыкался в ладони. Зима в этом году выдалась странно морозная: если Ханс не ошибался, подобных снегопадов Айнештадт не знал уже пятьдесят лет. Перчатки нащупать в кармане никак не получалось: под руку попадались то карандаши, то бумажные огрызки — вроде бы с датами. Банка с бабушкиным вареньем то и дело норовила выскользнуть из-под мышки. Холода Ханс не чувствовал: ярость и обида клокотали в горле и согревали лучше и бабушкиных шапок, и рождественского глинтвейна.

— Проваливай, Ханс, — цедил он сквозь зубы. — Спасибо за заботу, Ханс, но я в гробу её видел, так что катись куда подальше.

У самой двери дома Ханс остановился в нерешительности. Видеть ни соседей, ни тем более бабушку ему не хотелось: редко кому удавалось встретить Ханса в действительно дурном расположении духа, и он бы предпочёл, чтобы так и оставалось. Не хотелось бы сгоряча сказать кому-нибудь гадость. Ханс уже думал пройти мимо и свернуть на следующей улице, но вспомнил про варенье. То была не шутка: испорченное варенье бабушки он бы не простил ни Людвигу, ни тем более себе. Глубоко вдохнув, Ханс широко улыбнулся и зашёл в дом.

Лестница встретила его скрипом деревянных ступеней и слабым светом: у фрау Маульвурф было слабое зрение и состояние достаточно большое, чтобы не беречь свечи. На дверях висели рождественские венки — совершенно одинаковые, у Ханса самого был такой же. Слабо пахло вишней и корицей: на каждой кухне матери семейств пекли одинаковые рождественские пироги. Ханса такое единодушие и забавляло, и раздражало одновременно. Он любил Рождество и ходил в кирху, не желая расстраивать бабушку, но верующим не был. «Какую религию я исповедую? Ни одной из всех тех, которые ты мне называешь. Почему же ни одной? Из чувства одной вечной религии души». — Хансу нравился Шиллер и нравилось разнообразие. Фрау Маульвурф совсем не была похожа на бабушку Ханса: она заваривала невкусный чай, не умела вязать, зато по памяти цитировала Лейбница. Бабушка Ханса считала Лейбница набитым дураком — возможно, потому что не понимала в его учении ни слова. Они верили в разные вещи и жили по-разному, но в Рождество придирчиво разглядывали рождественские венки на дверях соседей, и не дай бог, если чей-то венок отличался от других. Религия делила людей на группы и обезличивала. Ханс не хотел причислять себя к какой-либо группе и в глубине души сочувствовал язычникам: у тех богов было так много, что каждый мог выбрать того, который подходил именно ему, а то и вовсе придумать нового. Собственно, из тех же соображений Ханс с недоверием относился к концепции Рая: он сомневался, что даже Бог способен создать такое место, в котором хорошо будет всем. То же описание Эдемского сада никогда его не впечатляло, поэтому ещё вернее было бы сказать, что Ханс не верил, что в Раю будет хорошо именно ему. Например, разве там будет достаточно интересных событий, чтобы кому-нибудь понадобился архивист? Идеальную жизнь без любимой работы Ханс себе не представлял.

Тем не менее, возможно, именно из-за «золотого венка», Рождество было нарядным и светлым праздником, объединявшим семьи, соседей, горожан и вообще всех жителей Ганновера. Поэтому Ханс старательно высчитывал количество веточек в своём венке и с удовольствием уплетал за обе щёки рождественские пироги. А потом шёл на ярмарку и отводил там душу: безделушки на ярмарке продавались такие разные и странные, что Ханс тут же забывал об одинаковых венках и заново убеждался, что все люди совершенно не похожи друг на друга. Разбирая бумаги в архиве, он не раз натыкался на описания, а то и изображения совершенно удивительных вещей, и на каждой ярмарке он пытался отыскать что-то похожее. Удавалось ему это редко, зато там он находил предметы не менее интересные: старинные пуговицы, чучела мелких птичек, часы прошлого века с очаровательными завитушками — как Ханс любил эти часы! Хоть за них Людвигу спасибо. А вертеп? Чудесный рождественский вертеп Ханс тоже купил на одной из ярмарок.

Так, размышляя о ярмарках — и совсем не думая о Людвиге, ему сейчас нельзя было думать о Людвиге, — Ханс миновал два этажа и остановился перед своей квартирой. К счастью, соседей он не встретил. А вот встречи с бабушкой ему, увы, было не избежать.

— Я ненадолго, бабушка, — начал Ханс с порога. Свободная рука сама собой потянулась было к шарфу, но разматывать его Ханс не собирался. — Людвиг сказал, что лучше сам навестит нас и съест варенье с нами. Сказал, к такому варенью положен лучший чай, а сам он такой не заварит.

Побывать у Людвига в квартире Хансу пока так и не довелось, несмотря на долгие годы знакомства, однако Ханс был совершенно уверен, что чая лучше, чем у них с бабушкой, нет во всём Айнештадте, и даже Людвиг не посмел бы с этим спорить. Если бы посмел, Ханс бы сломал ему нос. И так заслужил.

Бабушка с удивительной для семидесятилетней женщины скоростью подскочила к Хансу и требовательно протянула руки. Ханс поспешил передать ей банку. Бабушка тут же посеменила с ней на кухню, и уже оттуда спросила:

— Не успело замёрзнуть?

— Нет-нет, бабушка, я хорошо её обернул. Пойду еще немного поброжу, может, загляну на ярмарку. Вернусь поздно, так что не жди меня, хорошо?

Бабушка вышла из кухни и смерила Ханса недоверчивым взглядом, но спорить не стала.

— Не забудь надеть на ночь сухие носки. Зима нынче морозная, даже дома холодно. К слову о носках… — Бабушка пригляделась к Хансу и нахмурилась. — Опять всё насквозь мокрое. Это ж как там метёт… Ты уверен, что варенье не промёрзло? Подожди, сейчас вернусь.

Ханс знал, что ответа бабушке не требовалось. Она скрылась в спальне, и там что-то зашуршало. Бабушка наверняка перерывала сундук с вязанием.

— Вот, нашла. — Она вернулась с красным шарфом с золотыми звёздами и простой зелёной шапкой. — Надевай.

Ханс благодарно улыбнулся и покорно принялся разматывать шарф. Не сказать, чтобы он считал, что шарф и шапка так уж необходимы в его-то возрасте, но бабушка говорила, что ей холодно, если она видит, как он возвращается с мороза почти раздетым, а позволить бабушке мёрзнуть Ханс никак не мог.

— Так-то лучше, — удовлетворённо постановила бабушка, когда новый шарф был обмотан вокруг шеи в четыре оборота, а шапка — поправлена. Не забудь надеть перчатки.

— Конечно, бабушка, спасибо! — Ханс, улыбнувшись ещё шире, неторопливо открыл дверь, так же неторопливо вышел из квартиры и чуть не вприпрыжку припустил вниз по лестнице. Надо было успеть выскочить на улицу прежде, чем кто-то из соседей решит покинуть квартиру.

Метель за его отсутствие не утихла, и мысли о бесполезности шапок для молодых людей из головы Ханса, как это всегда и бывало, волшебным образом улетучились. Снег летел в лицо и оседал на ресницах, и Ханс натянул шапку пониже. Не хватало ещё уши себе отморозить. Перчатки в карманах на этот раз нашлись с первого раза.

Направился Ханс и правда в сторону ярмарки. Людвиг здорово испортил ему настроение, и его срочно надо было улучшить какой-нибудь забавной вещицей. Разговор с бабушкой прошёл хорошо, Ханс не сорвался, и теперь задвинутые в угол сознания фразы Людвига вновь закрутились в голове и запросились на язык, благо навстречу по улице никто не шёл.

— Я закрыл глаза на то, что он буквально указал мне на дверь. Принёс ему варенье — лучшее в Айнештадте варенье. От всей души, можно сказать, хотел помочь. А он что? «Заткнись, Ханс». Нет, он правда вот так и сказал? Да как он…

Ханс замер. Нет, Людвиг сказал не так, вернее — не совсем так.

— Заткнулись оба. Оба? Там был кто-то ещё?

Ханс прикусил губу: беда в том, что наверняка он не знал. Людвиг так и не пустил его на порог, несмотря на все ухищрения с вареньем. Может, кто и был. Кто? Он всё-таки пригласил на Рождество родителей? К нему пришёл друг? Или он соврал тогда насчёт невесты? Ханс попытался представить себе Людвига, орущего на пышную блондинку — совсем такую, как та, что обслуживала посетителей в недавно открытом в Айнештадте кнайпе. Попытка провалилась: Людвиг был груб и немногословен, но никогда не выходил за рамки приличий. Кричать на даму он бы не стал, особенно если бы его могли услышать соседи. Чёрт возьми, да сама его тирада, в которой он послал Ханса на все четыре стороны, была совсем не в его духе. На кого бы ещё он решился так кричать? Да и, даже если кто в квартире тогда и был, в разговоре точно больше никто не участвовал.

По загривку пробежал холодок. С каждой минутой Ханс всё больше утверждался в страшной догадке: Людвиг слышал голоса. Возможно, даже видел кого-то несуществующего.

— Это не твоё дело, Ханс, — попытался он убедить себя. — Людвиг ясно дал понять, что твоя дружба ему не требуется. — На последнем слове голос дрогнул. Если Людвиг был не в себе, разве мог он нести ответственность за свои слова? Ханс что, сейчас откажет в дружбе несчастному, попавшему в беду? — И он чуть не испортил варенье бабушки. Ты обещал, что не простишь. — Но не испортил, да и прощать Ханс и вправду Людвига не собирался, не после того, что он наговорил. Но он знал Людвига много лет, частенько звал его на чай — пару раз даже удалось дозваться — и не привык оставлять соседей в нужде.

Людвигу нужна была помощь, и Ханс знал, к кому за ней обратиться. Расстроенно вздохнув, он поправил шарф и пошёл в противоположную ярмарке сторону.

Доктор Штайн, отставной офицер, вызывал у Ханса чувства смешанные. Он никогда не повышал голос, терпеливо отвечал на все вопросы, коротко, но понятно. Всегда улыбался с вежливым любопытством и каждый раз выслушивал жалобы Ханса — из года в год не менявшиеся — с доброжелательным интересом. Под его взглядом Ханс чувствовал себя глупо и нервничал, от волнения хотелось говорить о всякой ерунде, но и болтать о чепухе при докторе Штайне не получалось: у этого человека выправка была военная, и в его присутствии казалось правильным отвечать чётко и по существу. Вести разговоры так Ханс не умел и не любил, и от этого нервничал ещё больше.

Просторную, но скудно обставленную квартиру доктора Штайна, часть которой и занимали переделанная под приёмную прихожая и кабинет, Ханс просто ненавидел: слишком уж неприятные воспоминания были с ней связаны.

Бронхит, не так давно считавшийся просто тяжёлой простудой, беспокоил Ханса каждую зиму, и хорошо, если единожды. Приходил Ханс к доктору Штайну захлебывающийся кашлем, с красными от недосыпа глазами. Уходил в таком же плачевном состоянии, но уже со склянкой омерзительной на вкус, запах и цвет микстуры непонятного происхождения — про медицинские дела в архиве бумаг было мало, а те, которые были, никак не объясняли, что за дрянь доктор Штайн каждый раз ему прописывает.

Облегчение наступало уже дома, когда в раз восемь прополосканном рту окончательно растворялся гадкий привкус, а в груди наконец переставало саднить, и увязать это облегчение с квартирой доктора Штайна у Ханса не получалось.

Кабинет же доктора, безликий и неуютный, и вовсе наводил на Ханса ужас. В нём почти не было личных вещей, которые бы говорили: «Да-да, это кабинет именно доктора Штайна, а не его коллеги из Мюнхена, Бремена или Франкфурта», зато было достаточно дурно пахнущих склянок и странных металлических предметов — Ханс надеялся никогда не узнать, зачем они, — и зловещих ширм. То есть в самих ширмах ничего зловещего не было, но от догадок, что могло за ними происходить, Ханса мутило. Собственно, именно поэтому Ханс предпочитал не гадать, не знать и даже не видеть — и от этого ощущал в кабинете доктора Штайна полную беспомощность.

На знакомый дом Ханс уставился почти обречённо. На фоне тёмной двери, украшенной одним лишь рождественским венком, тускло блестел хорошо знакомый дверной молоток — простое железное кольцо. Ни единой завитушки, сколько ни вглядывайся. Ханс потянулся было к нему, но быстро одумался. Попереминался с ноги на ногу, так до конца и не уверенный, что действительно хочет сейчас беспокоить доктора Штайна. Однако с Людвигом точно происходило что-то неладное, и Ханс не мог так это оставить.

Собравшись с духом, он решительно дёрнул кольцо. Пальцы обожгло холодом, и Ханс готов был поклясться, что вздрогнул он именно поэтому, а не потому, что за дверью в квартиру доктора что-то еле слышно лязгнуло. Затем раздались глухие шаги, чёткие и ровные. Дверь распахнулась.

— Ханс Эльстер. — Доктор Штайн удивлённым не выглядел. — Добрый вечер! Признаться, ждал вас неделей позже… Обычно вы болеете в середине декабря. Проходите.

— Добрый вечер, доктор Штайн! — Ханс торопливо перешагнул порог, стянул шапку и перчатки, запихнул их в карман, и тут же принялся разматывать шарф. Налипший на него снег быстро таял, и Ханс изо всех сил старался не опускать глаза вниз, туда, где наверняка уже постепенно расползалась лужа. Ханс вдруг почувствовал жгучее желание уйти — конечно же, не потому, что доктор Штайн так любезно напомнил ему, что следующая встреча уже не за горами.

— Что вас беспокоит?

Ханс, неловко скомкав шарф под мышкой, прокашлялся.

— Вы не поверите, но не бронхит. Меня беспокоит Людвиг, он… — Ханс осёкся. Запоздало пришла в голову мысль, что Людвиг в Айнештадте наверняка не один, и надо бы назвать фамилию. К счастью, работа в архиве требовала хорошо запоминать имена и даты, да и фамилия Людвигу очень подходила: большего вредины надо было поискать. — Шедлинг, да. Меня очень беспокоит здоровье господина Шедлинга.

Доктор Штайн смотрел на Ханса с вежливым интересом и ждал продолжения. Ханс продолжать не хотел. Он вдруг подумал, что сейчас, должно быть, уже девять вечера, и доктор наверяка хотел бы в это время отдыхать, а не выслушивать его, Ханса, лепет. А если уж и выслушивать — то точно не стоя посреди приёмной. Зайти в кабинет сразу Ханс не догадался, а сейчас уже было поздно.

— Вас беспокоит здоровье господина Шедлинга. Однако вы не просите меня явиться к нему немедленно, как обычно бывает в случаях, когда кого-либо беспокоит здоровье другого человека. Почему?

С каждой минутой Ханс чувствовал себя всё большим дураком.

— Как бы это сказать… Я боюсь, что он вас не впустит.

Брови доктора Штайна вздрогнули. Теперь он выглядел уже действительно удивлённым.

— Хотите сказать, он болен душевно? Я видел господина Шедлинга несколько дней назад — он выглядел простуженным, но мыслил вполне здраво. Опишите симптомы, пожалуйста.

Ханс открыл было рот, чтобы сказать, что Людвиг, кажется, спятил и начал разговаривать сам с собой, но тут же передумал. Разница между фактом и его трактовкой ему как архивисту была ясна. Доктора Штайна вряд ли интересовали его выводы.

— Понимаете, мы поспорили. Я пытался объяснить ему, что варенье нельзя… — Впрочем, варенье наверняка интересовало доктора ещё меньше. Ханс попытался сосредоточиться на главном. — В общем, в конце концов он велел заткнуться. Нам обоим. Так и сказал: «Заткнитесь оба!» Но там был только я, я уверен. Доктор Штайн, мне кажется, он тогда бредил.

Доктор задумчиво потёр переносицу.

— Итак… Вы утверждаете, что Людвиг Шедлинг говорил с вами и кем-то ещё, но при этом отрицаете присутствие третьего человека в помещении. Как он выглядел в этот момент? Цвет лица? Возможно, нездоровый блеск в глазах?

Ханс вздохнул с облегчением. Он уже готов был признаться, что отрицать присутствие кого-то третьего в помещении он как раз не может, ведь его самого в помещение не пустили, — только участие в разговоре. Однако доктор Штайн засыпал его вопросами, и ответы на них очевидно были важнее.

— Выглядел он неважно: весь какой-то… нездорово бледный, уставший и ещё мрачнее обычного. — Ханс нахмурился, припоминая. — Да, сам бледный, а ухо — левое, кажется, — совсем красное. Я потому заметил, что он хватался за него постоянно, то затыкал, то ещё что. Сначала подумал, что отсюда и краснота, но всё-таки было в ней что-то странное…

— Что именно? — Глаза доктора Штайна блеснули, и Ханс понял, что наконец сказал что-то важное. Впрочем, добавить ему было нечего.

— Хотел бы я знать. — Ханс озадаченно почесал затылок. — Я же не задумывался тогда как следует, что вижу. — Он уставился в пол, пытаясь найти слова. Лужа, натёкшая с шарфа, больше не росла. — Точно! Так на морозе кожа краснеет. Пальцы, нос…

— Вот как… — Доктор Штайн хмыкнул, как показалось Хансу — немного разочарованно. — Да, именно в таком виде я его и встретил. Отит, я бы сказал. Но эта краснота… Воспаление выглядит иначе. Скажите, он шапку носит?

На этот раз раздумывать над ответом не пришлось. Когда живёте в домах напротив, волей-неволей будете иногда сталкиваться на улице.

— Нет, не носит. Так это из-за этого всё, доктор Штайн?

— Обморожение и проистекающие из него проблемы — да, несомненно. Мы живём на севере страны, и зимы здесь не располагают к подобной легкомысленности. При встрече я посоветовал ему микстуру — напомните, чтобы принимал. Кроме того, настоятельно рекомендую шапку и всё-таки отлежаться дома. Лучше потерять жалованье, чем жизнь, я бы сказал.

Ханс подавил тяжёлый вздох: конечно же, других дел, кроме как бегать за Людвигом с микстурой, у него не было. Следовало подумать об этом до того, как идти к доктору Штайну. Ну ничего, Ханс был уверен, что найдёт способ донести до Людвига его рекомендации. Впрочем, нужно было получить ответ на ещё один вопрос.

— Доктор Штайн, скажите, а то, что господин Шедлинг говорил с кем-то третьим, — тоже последствия обморожения? Часто такое бывает?

— При сильном обморожении — да, но это не ваш случай. Для развития последствий отита ещё рано. Конечно, мне следовало бы осмотреть пациента лично, но, насколько я понимаю, он не жаждет встречи со мной.

— Боюсь, что так.

Доктор Штайн не переставал доброжелательно улыбаться, но лицо его будто бы немного вытянулось.

— В таком случае вам остаётся наблюдать. Позовите меня, если сляжет.

— Непременно, доктор Штайн. Большое вам спасибо. — Казалось, неприятный разговор подошёл к концу, и Ханс не собирался задерживать доктора ни одной лишней минуты. — Я, наверное, пойду. Простите, что так поздно. Доброй ночи.

— Не беспокойтесь. Доброй ночи!

Под пристально-благодушным взглядом доктора Штайна Ханс кое-как обмотал вокруг шеи злосчастный шарф и, неловко улыбнувшись, поспешил выскочить за дверь. Шапку и перчатки он надел уже на улице.

Разговор с доктором Штайном, каким бы неловким он ни был, Ханса немного успокоил. Доктор Штайн знал, что Людвиг был не в порядке, знал, что именно с ним было не так, и знал, чем ему помочь. Микстура, отдых и шапка — Ханс сделал в голове пометку больше никогда не сомневаться в важности шапки. И только тот таинственный третий, с кем Людвиг тогда говорил, не давал Хансу покоя. Доктор Штайн явно не считал, что голоса в голове нормальны при только-только начавшемся отите. Вдруг Людвиг и правда просто-напросто сходил с ума?

Вокруг уже стояла непроглядная темень: в декабре солнце в Айнештадте заходило ещё до пяти часов вечера. Обычно его место на небе занимали луна и звёзды, но сегодня город тонким, но пыльным мешком накрыли тучи. Метель, казалось, только усилилась. Все жители попрятались по домам и уже давно грели руки о чашки с крепким чаем. На улице не было ни души, и Ханс сам поспешил домой. Впервые он порадовался, что так часто наведывался к доктору Штайну: путь был не такой уж близкий, а за летящим в лицо снегом разглядеть что-то было непросто, но Ханс дорогу помнил наизусть. Вот цветочная лавка, в которой зимой цветов было почти не найти — в отличие от рождественских венков всех размеров. А вон на том углу приютилась пекарня, в которую Ханс не заглядывал из соображений преданности семье: бабушка пекла ничуть не хуже. Хозяева пекарни не менялись поколениями, и её крышу уже не первый век украшал флюгер в форме брецеля — баварского кренделя, никогда не пользовавшегося большой любовью у жителей северного Айнештадта. Мысль о флюгере заставила поморщиться: ой не на помощь Людвигу Ханс должен был потратить этот день.

Башмаки вязли в снегу, но улицы постепенно сменяли одна другую, и вот уже мутным белым пятном выступила из темноты кирха. Почерневшая за годы двускатная крыша сейчас сливалась с небом, в нём же терялся тонко огранённый конус-навершие башни, и оставшаяся без них серокаменная кирха выглядела совсем не празднично. Впрочем, Ханс как никогда был счастлив её видеть: от кирхи до дома было рукой подать. Не задерживаясь, Ханс уже было завернул за угол улицы, но тут из его кармана что-то выпало. Чертыхаясь, Ханс остановился и стал оглядывать сугробы. Поиски длились недолго: карандаш отчётливо чернел на белом снегу. На этот раз Ханс постарался запихнуть его на самое дно кармана.

— Слышите, как завывает вьюга? Это нечистая сила беснуется в преддверии светлого праздника!

Ханс вздрогнул и завертел головой, пытаясь понять, кто к нему обращается. Совсем рядом обнаружился юноша, пытливо уставившийся на Ханса нездорово блестящими глазами. Одного взгляда на него Хансу хватило, чтобы понять бабушку: юноша стоял на морозе без шарфа и шапки, в какой-то странной рубашке и вовсе не выглядел замёрзшим, а вот Хансу ещё сильнее захотелось в тепло.

— Эм… Доброго вечера! Да, метёт сегодня здорово!

Юноша его слов будто и не услышал.

— Вьюга заметает следы небогоугодных деяний! Сам хохот дьявола не слышен в этой мгле, а уж куда летят осколки дьявольского зеркала… Нет, ничего не видно во мгле!

Ханс всё продолжал растерянно его рассматривать. Золотоволосый и синеглазый, юноша очень напоминал рождественских ангелочков, да и пришёл явно со стороны кирхи. Однако нёс он такую ересь, что даже Хансу становилось не по себе. Да и рубашка эта… Ханс наконец вспомнил, где он такие видел. Подобные рубашки носили ещё в начале прошлого века, ему попадалась пара рисунков в архиве. И откуда только взял?

— Летят осколки, летят по свету — и ранят невинные души. В глаз попадёт осколок — и даже прекраснейшая тварь божья уродливой обернётся. В сердце вонзится — и зачерствеет душа, любовь и милосердие станут ей чужды.

Юноша наконец замолк, так и не отводя от Ханса выжидательного взгляда.

Ханс, наверное, должен был что-то ответить, но ничего путного в голову не шло.

— А… а если не в глаз и не в сердце? — наконец выдавил он. — Тогда ничего не произойдёт?

Свою ошибку Ханс осознал слишком поздно. Глаза юноши, уже было разочарованно поникшего от долгого молчания, заблестели с новой силой.

— Каждый осколок есть порождение дьявольского замысла! Куда бы он ни попал, сколь праведного человека бы ни ранил, будет он причинять боль душе человеческой. Душа же, не ведая, что на самом деле её терзает, повернётся ко злу: будет видеть зло, слышать зло, осязать зло!

Ханс покорно слушал, размышляя, что зря не носит с собой запасную шапку. Этот юродивый если и не окоченеет на улице, то точно отморозит себе уши, прямо как Людвиг, и кто о нём тогда позаботится? Людвиг — вот уж кто воистину в последнее время видел, слышал и осязал зло. Мысль, что его дурное настроение вызвано каким-то дьявольским осколком, Ханса позабавила. Теперь он задал вопрос уже из весёлого любопытства:

— И можно ли эту несчастную душу как-то спасти?

Тут с юношей и вовсе сделалось что-то странное: за несколько мгновений на его лице промелькнуло не меньше десятка выражений. Сменяли друг друга они так быстро, что Ханс даже не успел как следует разобрать ни одного из них. Впрочем, вскоре всё успокоилось, и юноша прямо-таки засветился воодушевлением. Хансу невольно вспомнились сказки про стеклянного человечка, мысли которого можно было читать как открытую книгу — ведь он был совсем прозрачным.

— Лишь чистый свет растопит лёд! Но не благой порыв, ибо он ведёт прямиком в ад, а действие. Смирение есть добродетель, но время не ждёт.

Юноша замолчал, Ханс молчал тоже: из только что услышанного он не понял ровным счётом ничего, разве лишь то, что смирение — добродетель, поэтому предпочёл смиренно ждать продолжения.

— Однако осколок зеркала усыпляет душу, окутывает туманом страдания. Небесный свет может помочь пробудить её, но нет его зимой…

Юноша замолчал снова и посмотрел на Ханса с такой надеждой, что тот понял: продолжения на этот раз не последует, пока он не скажет что-нибудь умное и вообще не покажет, что всё это время внимательно слушал.

— Небесный свет, которого нет зимой, — это наверняка солнце, да?

Юноша ничего не ответил, но ни разочарованным, ни рассерженным не выглядел. Ханс понял, что движется в правильном направлении, и немного приободрился.

— Раз солнце не годится, а нам всё ещё нужен небесный свет, то остаются только луна и звёзды. — Теперь дело пошло как по маслу. — Звёзды зимой особенно яркие, а луна, в отличие от солнца, поднимается высоко-высоко. Получается, зимой пробудить душу должны именно они, так?

Юноша задумчиво перекатился пару раз с пятки на носок, будто сам не до конца был уверен в ответе. Потом часто закивал, заулыбался и принялся рассказывать дальше. Голос его стал тише и будто бы чуть торжественнее.

— В давние времена, когда взор Господа не простирался так далеко на север, собирали дочери лесного царя нити лунного света на прудах и озёрах, ткали из них покрывала, а потом танцевали с этими покрывалами на волшебном холме. Даже нечисть порой стремится к свету!

Хансу показалось, что именно эту историю он уже слышал. Кажется, сейчас юноша пересказывал какую-то старую сказку. Резко стало скучно. Заслушавшийся было Ханс вдруг обнаружил, что шарф уже весь усыпан снегом. Стоять на морозе было холодно, и он уже хотел махнуть на юродивого юношу рукой и продолжить путь, но почему-то не смог сдвинуться с места. Юноша все бредни рассказывал с таким блеском в глазах, какого Ханс не видел даже у самых вдохновенных поэтов, и поэтому ему, вопреки всем доводам разума, хотелось верить.

— Скажи, как я смогу понять, что всё, что ты мне тут рассказал, действительно зачем-то мне нужно? — Ханс и сам знал, что никак, да и вообще всё услышанное было лишь не самой замысловатой выдумкой, но промолчать не смог. — Ты много чего наговорил, так договаривай теперь, убеди. Пообещай какой-нибудь знак, что ли.

Выражение лица юноши снова изменилось. Теперь он смотрел на Ханса со снисходительной жалостью. Этот взгляд Хансу не понравился.

— Время не ждёт! Уже поздно. От полуночи до полуночи старые часы будут идти назад, а потом вновь сами повернутся вспять.

Ханс разочарованно хмыкнул. Наплети ему юноша что про собак, которые вдруг начнут лаять хвостами, или там падающие звёзды, история и то вышла бы куда красивее и даже правдоподобнее. Любимые старые часы Ханса Людвиг только что починил, и они не могли так быстро сломаться: уж что-что, а дело своё Людвиг знал. Юноша же, явно решив, что сказал даже больше, чем требовалось, отвернулся и торопливо зашагал к кирхе. Отдать ему наспех стянутую шапку — чёрт с ней, до дома два шага, а там ещё есть — Ханс не успел.

— Не догонять же его? — спросил сам себя Ханс, рассматривая шапку. — Да и сдаётся мне, что он её не возьмёт. Или всё же догнать?

Когда Ханс снова взглянул в сторону кирхи, там уже никого не было, а если и был — метель мешала его увидеть. Стряхнув с шапки снег, Ханс нахлобучил её обратно и наконец завернул за угол.

Оставшиеся три улицы промелькнули незаметно, и совсем скоро он уже с облегчением стаскивал обувь в собственной прихожей. Бабушка уже спала. Мышью прокравшись на кухню, Ханс поставил чайник. Пусть шарф и шапка и сослужили ему сегодня добрую службу, замёрз он как собака, и только чашка горячего крепкого чая могла это исправить.

Пока чайник кипел, Ханс заглянул в свою комнату. На пороге чуть не споткнулся о деревянную утку, купленную на ярмарке года три назад, — видимо, сорвалась с потолка. Он заботливо положил её на стол, и без того заставленный всякой всячиной: фигурками, чучелками, книгами. Ровно посередине гордо возвышались недавно починенные часы. Вот они-то ему и были нужны! Впрочем, сначала надо было выполнить бабушкин наказ. В изножье кровати лежали тёплые шерстяные носки, сиреневые в жёлтую крапинку. Поспешив натянуть их и бросив на постель ещё один тоскливый взгляд, Ханс подхватил часы и вернулся на кухню уже с ними. До полуночи оставалось чуть меньше двух часов.

Чай исправно согревал горло — Ханс всё же надеялся, что этой зимой снова идти к доктору Штайну ему не придётся, — и придавал бодрости. Конечно, Ханс не умел заваривать чай так хорошо, как бабушка, но и у него выходило вполне неплохо. Чайника должно было хватить ещё чашки на три. Сначала Ханс ещё буравил часы подозрительным взглядом, потом это ему надоело: стрелки двигались удручающе медленно.

— Чёрт бы тебя побрал, Людвиг, — ворчал он себе под нос. — Вот чем я по твоей милости сейчас занимаюсь? Отморозил себе что-то из-за дурацкого упрямства — вот что тебе не позволяет надеть шапку? Ещё и с ума посмел съехать, а мучиться теперь мне. Я из-за тебя здоровым к доктору Штайну пошёл, грубиян несчастный! А ты меня за дверь!..

В рассуждениях что-то не складывалось. Возможно, то, что Людвиг Ханса ни к доктору Штайну идти, ни мучиться каким-либо образом не просил — напротив, всячески показывал, что не его это дело.

— Он просто не умеет просить о помощи, — возразил себе Ханс. — А она ему точно нужна. И раз уж я это вижу, мне её и оказывать.

Тогда, может быть, ошибка крылась в том, что дурацкое упрямство сейчас руководило вовсе не Людвигом. Как иначе было объяснить то, что Ханс всё продолжал сидеть на кухне, ожидая, пока сломаются только что отлаженные часы?

До полуночи оставалось сорок восемь минут. Налив в чашку остатки чая, Ханс насупился и погрузился в мрачное молчание. Надолго его не хватило, и вскоре Ханс стал распекать уже себя.

— Ну вот явится тебе твоё знамение, время повернётся вспять и из часов выскочит кукушка, которой там отродясь не было. И что тогда? Осколки? Нити небесного света? Лесной царь и стеклянный человечек? Как Шиллера цитировать и о Боге рассуждать — так мы люди образованные, умные и вообще здравомыслящие, а как признать, что иногда даже старые знакомые просто берут и бессовестно сходят с ума, и ничего тут не попишешь, — так тут только уши развесить и бредни всяких юродивых выслушивать. Дурак ты, Ханс!

Ханс умолк снова, на этот раз надолго. Чай давно закончился, часы исправно тикали, и не думая ломаться. От скуки Ханс попробовал выстукивать ритм тиканья по столу, но и это быстро ему надоело.

— К чёрту это всё! — решил он наконец. — Я иду спать.

Однако часы показывали уже без семи двенадцать, и Ханс остался сидеть.

А спустя ровно семь минут что-то в часах щёлкнуло — звук был звонкий и ясный, совсем не похожий на недавние хрипы, — и секундная стрелка, не сбиваясь с ритма, уверенно шагнула на деление назад.

Ханс тихо засмеялся и схватился за голову.

— Сбылось, ты посмотри. Ну что ты будешь делать!