Лесная колыбельная (джен)

В Светлояре, граде батюшки-князя, рождена была Заряна Ясная, красою богами одарённая. Никого краше не было ни в Светлояре, ни в княжествах окрестных. Рослая, статная подрастала княжна. Глаза светлые-светлые с золотинками мелькающими, волосы серебристые волной по плечам скользили. Стан тонкий, кожа молочно-белая, уста сладкие, манящие. Да и нравом была кротка, послушна, однако и речи разумные молвила. Молва о Заряне далеко прокатилась по миру. И только минуло ей четырнадцать вёсен, как свататься начали князья соседские, от мала до велика возрастом. Словно пчёлы на мёд слетались, одолели совсем, спасу никакого не было. Однако берёг князь Святомудр дочерь свою, лелеял, выбирал тщательно в мужья ей достойнейшего из достойнейших. Да не случилось молодых за стол свадебный усадить: князь один, старый Мирослав, посватался к Заряне. Хоть и не противен лицом был, но испугалась его Заряна — не зря в народе его Лютым прозвали. Как о Заряниной красе молва далеко летела, так и о норове его. Отказал ему Святомудр, не отдал в жёны дочь единственную.

— Коль не станешь моей, так ничьей не будешь, — возгневался Мирослав, да и порешил княжну силой забрать.

Не стерпел отказа, возжелал до чёрной ярости княжну своей назвать. Отправил дружинников своих, наказ дав: хоть весь Светлояр с землёй сровнять, а красавицу-княжну доставить к нему. Не вороны тёмные ночью слетелись, то ворогов стая напала на Светлояр. В сражении, спасая край свой от беспощадных налётчиков, полегла вся дружина князя Святомудра. И сам он бездыханным остался. Заряну-красу из светёлки выдернули, насильно затащили на коня, да повезли, как трофей, как вещь драгоценную. Да только не знали они, что не так проста девица Заряна. Не простой цветок беззащитный, с шипами! Дочь воина, она хоть и не держала в руках тяжёлой палицы или меча сроду, однако сердцем храбра была. Дождавшись, когда устроится вся дружина вражеская на ночлег посередь леса, вытащила из поясного кармана нож малый, да и путы ножные перерезать сумела. Бежать бросилась, решив, что лучше в чащобе сгинуть, чем стать женой немилому да убийце.

Знала Заряна леса здешние, хоть так далеко от Светлояра ещё не удалялась. Всегда лес ей помощником был, разговаривала с ним Заряна, шёпот его понимая. Однажды и вовсе помог сильно: заблудилось дитё малое, от дома отчего уйдя. Попросила Заряна указать ей, куда завели тропки лесные ребятёнка. Не отказал лес в тот раз, вывел, привёл к потеряшке. Не дал душу невинную загубить. Вот и сейчас желала защиты и помощи Заряна, ведь только у леса просить и оставалось. Быстро бежала, слушая, как стонут вокруг деревья да собственное сердце стучит глухо, боль отстукивая. Казалось, слёзы княжны по дому родному, по батюшке да матушке, серебристой росой окропляя травы да деревья, навсегда впитывались и в землю-матушку, и в травы да деревья. И где слёзы её касались земли, там цветы серебристые вырастали, словно траурный покров стелился. В самый воздух, казалось, беда подмешалась.

Стремилась Заряна, вопреки всему, домой, птахой перепуганной рвалась, — там хоть и не осталось родных, да стены, как верилось, защитить смогут. Просила-заклинала по дороге всех богов известных, к лесной чисти и нечисти обращалась, молила ветви перекрестить да следы стереть. Да не помогли ей ни просьба, не мольбы. И полпути не пробежала, как догонять стали. Стал — Бронислав-Охотник, воин молодой да крепкий, воевода вражеский. Недругом он Заряне и до того был: именно его руки тащили княжну из светёлки. Уж и не думала Заряна: вернуть ли решил добычу своему князю, или что другое понадобилось. Бежать-бежать-бежать — колотилось в голове. Да силы сдавать стали. Догнал её Бронислав, на землю повалил, сдержать пытаясь. Даже оберег с шеи сорвал нечаянно. Из последних сил рванулась Заряна, кинжалом своим по лицу полоснула воина. Отшатнулся тот от неожиданности, а Заряна прояснившимся внезапно разумом поняла, что не видать ей больше града родимого, не защитит её никто больше. Опозоренной здесь быть, или женой князя. От такой участи тоской зашлась, да в горечи невыносимой и воткнула клинок в грудь — свою, не Бронислава, к Марене обратившись с последней надеждой:

— Помоги, не дай насилию случиться, забери, прошу!

Хоть и маленький был клинок, для трав больше, да хватило его или услышала богиня: хлынула алая кровь, землю окропляя, со слезами перемешиваясь. Почувствовала Заряна, как словно падает куда-то, не только на землю мшистую, но и глубже гораздо. Отделился было её свет внутренний от тела, да помешало что-то, рвануло назад, к телу привязывая. Повалилась Заряна в ложбинку небольшую, да и заснула смертным сном... Крепок сон тот был: не почуяла даже, как досадливо перекосившись, ушёл Бронислав, как тело её землей да травой покрылось. Даже когда дубок молодой над ней расти стал — и то не смогло пробудить Заряну от забытья смертного.

Неслись над нею дни и годы, уже и дубок молодой деревом стал могучим. А Заряна всё так же и пребывала в состоянии не то смерти, не то сна. Не знала она, что передал князь Мирослав, разъярившись, земли Вечнолесья да град Светлояр, выгоревший в ту ночь, тому самому Брониславу. С посылом: мол, пущай не будет тому счастия на земле проклятой. А Бронислав хитрым да умелым оказался — не только град выстроил наново, но и отделиться сумел, собственное княжество строить начал. Ничего этого не знала Заряна, сном смертельным охваченная.

Но однажды гроза страшная налетела, да и в дуб прямиком молния попала. Накренилось дерево, да и обнажились корни. Тут-то Заряна вздрогнула да очнулась. Сразу не сообразила, что встать-то встала, а живой уже не была. Не билось сердце, ледяным камушком застыв в груди, руки-ноги просвечивали будто. Казалась сама себе Заряна лёгкой-лёгкой, словно дымка утренняя, пар от воды.

Не знала Заряна, что делать ей, как быть. В град родной, Светлозар, сунулась было — ан изменился и сам град, и люд в нём. Жизнь текла, как будто ничего и не случилось. Больше стал град, стены выше. И стены те, знаками разукрашенные защитными, ни в какую не пропускали Заряну. Словно нечисть отгоняли. Стало дюже досадно Заряне: мало того, что жизнь её так рано оборвалась, а другие живут и здравствуют, так ещё в дом родной даже попасть не может, обречена вечность в чащобе бродить. Завыл ветер волком в её ледяном сердце. Так это неправильно было, несправедливо. Заряне бы заплакать, но ни единой слезинки не выдавилось, словно все свои слёзы она в ту страшную ночь, когда в последний раз, живая, убегала, выплакала.

Так и осталась стоять, а грусть в ней всё росла да росла, в гнев огненный оборотившись, едва увидела князя, нового правителя, да имя его услышала — Брониславом именовали, Защитником. Всколыхнулись все чувства у Заряны: сразу почуяла она кровь врага своего, обидчика. Как потомок его княжить стал в её граде? Как посмел на крови жить? Да не просто жить, а радоваться, семью завести: княгиня темноокая да отрок юный, на князя сильно схожий, тоже почти сразу замечены были Заряной. Впрочем, интересовала Зарину лишь князь: княгиня и сама ведуньей была, такой не больно-то повредишь. Может, сложись всё иначе, и она жила бы с любящим мужем, в тепле и защите. И её бы детки вокруг бегали, радовали сердце.

Отрок же Бронислава хоть и той же крови был, но не вызывал чувств тех. Вот росла бы княжна — ею в первую очередь занялась, принесла бы через дочь в семью горе. По первой так и думалось, но со временем — не заметила, когда и произошло то — залетели в голову совсем иные мысли. Смерти заслуживал и сам князь, и вся родова его, да и все, кто остался в граде, кровью обагрённом, жить. Но силушки маловато было, поднакопить следовало.

Начала Заряна набирать силу — туманом по лесам проносилась, обидой да горечью питаясь. И туман тот страшным стал, во мглу тёмную превращаясь. Стала Заряна сначала люд пугать, а затем и вовсе — вредить. То на животных мор нашлёт, влив им в ноздри туман свой, то посевы покровом своим, словно мрачной тенью, накроет, чтобы урожай скуднее обычного был. И чем больше зла несла, тем сильнее становилась: смогла уже и в Светлояр заходить. Тенью скользила по посаду, в окна заглядывая да детей пугая. Страшно скрипеть деревья стали, словно осуждали, остановиться просили. Но не могла того сделать Заряна — горечь и месть выплетали всё новые и новые завитки туманные, застилая разум, морозя остатки прежней души.

Недавно настолько окрепла, что могла и видимой по хотению своему становиться, сила в руках появилась, могла уже и дерева коснуться, и живого. Вот и дружинника с поста за собой увела. Заманила в трясину... Пошёл за ней как тёлок, стоило лишь показаться да в глаза взглянуть. Жалости не испытала почти, лишь на мгновение поколебалась, воспоминаниями одолеваемая. Вспышками пронеслись перед ней. Увидела и как с детьми окрестными играла в лесу, и как отец её учил язык природы понимать, и как мать колыбельную ей пела... Словно лучиком солнца обожгло от этих воспоминаний, но обида сильнее жгла. Не медлила более, так толкнула в самую топь, что аж шелом слетел, да и остался лежать. Смеялась Заряна, радости не чувствуя, колокольчиком треснутым, глядя на это. Впрочем, не случайный воин выбран ею был — на обидчика давнишнего странно похож и лицом, и статью. Думалось, что схлынет часть боли, не будет так колоть лёд изнутри, если хоть похожего изведёт. Всё напрасно — не уменьшило боли то, возможно, лишь увеличило. А после и вовсе вдруг страшное ощутила: пустоту внутри, будто и вовсе ничего не существовало, будто тень стала. Как и та, что в воде мутной, болотной отразилась. Случайно Заряна взгляд туда бросила. И отражению своему испугалась: не была Заряна той, что выглядывала из топи. Не было у неё таких страшных тёмных глаз, в которых вместо золотистых красные искорки проскакивали. И рук, нет, не рук даже — лап когтистых, из тумана сотканных, не было. Задумалась было Заряна, но вскоре снова знакомая жажда отмщения охватила, пересилила сомнения все. Да и что уж там сожалеть о потери облика людского? Она и так давно не человек.

Впрочем, стали видны и другие стороны, неудобные, её видимости, силы возросшей. Супружница князя Бронислава стала её чувствовать — ведунья ж таки, а отрок и того более: уверена была Заряна, что видит её, слишком уж взгляд его цепким был. Не могла, правда, подобраться — осторожный соколик, за стены града не выходит, на расстояние для чарования не приближается.

Потому-то так удивилась Заряна, узрев сего отрока — Добрыню — у дуба своего. Снова что-то человеческое почти, тёплое почувствовала. Коснулась тихонько отрока, да и замерла: невинный он изнутри был, чистый и светлый. Не могла его Заряна тронуть, не поднималась рука, хоть и вражеское семя. Да и не трогала она детей раньше. Даже пугала их ненарочно, под руку попадались. Разок, правда, пожелала зла, опустила тёмное марево на ребятёнка больного. Да сама же потом наветрие и сняла: не смогла детской чистой душой воспользоваться для сил своих. Но этого всего, конечно, не сказала. Лишь историю свою поведала — сам же вопрошал об этом.

И смотрела на него, поникшего всего, даже свет этот, который только духи видеть и могут, а живые лишь присутствие ощущать, тянуться к нему, как слепые мотыльки, — и тот померк, кажется. Явно приглушило будто бы. Разозлилась на себя Заряна: повелась на душу чистую, пожалела. Забыла, что отрок сей живёт в её граде, потомок того Бронислава, обрёкшего её на вечные скитания тенью по лесам этим... Нет им всем прощения! Травы лесные заколыхались, тихо что-то шепча, деревья застонали, вразумить пытаясь. Но отринула сомнения Заряна, как и чувства все, что отрок Добрыня пробудить в ней сумел.